• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [8/32]

Скачать полное произведение

    -- Да ты что, браток? -- басил Костоглотов.-- С ума сойти, здоровую шею резать.
     Русанов морщился от этих криков, но не стал никому делать замечаний. Вчера после укола он очень повеселел, что легко его перенЈс. Однако по-прежнему опухоль под шеей всю ночь и утро и мешала ему двигать головой, и сегодня он чувствовал себя вполне несчастным, что ведь она не уменьшается.
     Правда, приходила доктор Гангарт. Она очень подробно расспросила Павла Николаевича о каждом оттенке его самочувствия вчера и ночью, и сегодня, и о степени слабости, и объяснила, что опухоль не обязательно должна податься после первого укола, даже это вполне нормально, что не подалась. Отчасти она его успокоила. Он присмотрелся к Гангарт -- у неЈ неглупое лицо. В конце концов в этой клинике тоже не самые последние врачи, опыт у них есть, надо уметь с них потребовать.
     Но успокоения его хватало не надолго. Врач ушла, а опухоль торчала под челюстью и давила, а больные несли своЈ, а вот предлагали человеку резать совсем здоровую шею. У Русанова же какая бубуля -- и не режут! и не предлагают. Неужели так плохо?
     Позавчера, войдя в палату, Павел Николаевич не мог бы себе представить, что так быстро почувствует себя в чЈм-то соединЈнным с этими людьми.
     Ведь о шее шла речь. У троих у них -- о шее.
     Генрих Якобович очень расстроился. Слушал всЈ, что ему советовали, и улыбался растерянно. Все уверенно говорили, как ему поступить, только сам он своЈ дело видел смутно. (Как они смутно видели своЈ собственное.) И резать было опасно, и не резать было опасно. Он уже насмотрелся и повыспрашивал здесь, в клинике, ещЈ прошлый раз, когда ему лечили рентгеном нижнюю губу, как вот сейчас Егенбердиеву. С тех пор струп на губе и раздулся, и высох, и отвалился, но он понимал, зачем режут шейные железы: чтоб не дать продвигаться раку дальше.
     Однако вот Поддуеву два раза резали -- и что помогло?.. {84}
     А если рак никуда и не думает ползти? Если его уже нет?
     Во всяком случае надо было посоветоваться с женой, а особенно с дочерью Генриеттой, самой образованной и решительной у них в семье. Но он занимает здесь койку, и клиника не станет ждать оборота писем (а ещЈ от станции к ним, в глубь степи, почту возят два раза в неделю и то лишь по хорошей дороге). Выписываться же и ехать на совет домой -- очень трудно, трудней, чем это понимают врачи и те больные, которые ему так легко советуют. Для этого надо закрыть в здешней городской комендатуре отпускное свидетельство, только что выхлопотанное с трудом, сняться с временного учЈта и ехать; сперва в лЈгком пальтеце и полуботинках, как он сейчас, ехать поездом до маленькой станции, там надевать полушубок и валенки, оставленные на хранение у незнакомых добрых людей,-- потому что там погода нездешняя, там ещЈ лютые ветры и зима,-- и сто пятьдесят километров трястись-качаться до своей МТС, может быть не в кабине, а в кузове; и тотчас же, приехав домой, писать заявление в областную комендатуру и две-три-четыре недели ждать разрешения на новый выезд; и когда оно придЈт -- опять отпрашиваться с работы, а как раз потает снег, развезЈт дорогу и машины станут; и потом на маленькой станции, где останавливаются два поезда в сутки, каждый по минуте, мотаться отчаянно от кондуктора к кондуктору, который бы посадил; и приехав сюда, в здешней комендатуре опять становиться на временный учЈт и потом ещЈ сколько-то дней ждать очереди на место в клинике.
     Тем временем обсуждали дела Прошки. Вот и верь дурным приметам! -- лЈг на плохую койку! Его поздравляли и советовали подчиниться инвалидности, пока дают. Дают -- бери! Дают -- значит, надо. Дают, а потом отнимут. Но Прошка возражал, что хочет работать. Да ещЈ, мол, наработаешься, дурак, жизнь длинная!
     ПошЈл Прошка за справками. Стало в палате стихать.
     Ефрем опять открыл свою книгу, но читал строки, не понимая, и скоро заметил это.
     Он не понимал их, потому что дЈргался, волновался, смотрел, что делается в комнате и в коридоре. Чтоб их понимать, надо было ему вспомнить, что сам он уже никуда не успеет. Ничего не изменит. Никого не убедит. Что самому ему остались считанные дни разобраться в себе самом.
     И только тогда открывались строки этой книги. Они были напечатаны обычными чЈрными буквочками по белой бумаге. Но мало было простой грамоты, чтоб их прочесть.
     Когда Прошка уже со справками радостно поднялся по лестнице, в верхнем вестибюле он встретил Костоглотова и показал ему:
     -- И печати круглэньки, ось воно!
     Одна справка была на вокзал с просьбой без очереди дать билет больному такому-то, перенесшему операцию. (Если не написать об операции, на вокзале больных слали в общий хвост, и они могли не уехать два дня и три.)
     А в другой справке -- для медицинского учреждения по месту жительства, было написано: {85}
     tumor coris? casus inoperabilis.
     -- Нэ зрозумию,-- тыкал туда Прошка пальцем.-- Що такэ написано, га?
     -- Сейчас подумаю,-- щурился Костоглотов с недовольным лицом.
     Прошка пошЈл собираться.
     А Костоглотов облЈгся о перила и свесил чуб над пролЈтом.
     Никакой латыни он путЈм не знал, как и вообще никакого иностранного языка, как и вообще ни одной науки полностью, кроме топографии, да и то военной, в объЈме сержантских курсов. Но хотя всегда и везде он зло высмеивал образование, он ни глазом, ни ухом не пропускал нигде ни крохи, чтоб своЈ образование расширить. Ему достался один курс геофизического в 1938 году да неполный один курс геодезического с 46-го на 47-й год, между ними была армия и война, мало приспособленные для успеха в науках. Но всегда Костоглотов помнил пословицу своего любимого деда: дурак любит учить, а умный любит учиться -- и даже в армейские годы всегда вбирал, что было полезно знать, и приклонял ухо к разумной речи, рассказывал ли что офицер из чужого полка или солдат его взвода. Правда, он так ухо приклонял, чтобы гордости не ущербнуть -- слушал вбирчиво, а вроде не очень ему это и нужно. Но зато при знакомстве с человеком никогда не спешил Костоглотов представить себя и порисоваться, а сразу доведывался, кто его знакомец, чей, откуда и каков. Это много помогало ему услышать и узнать. А уж где пришлось набраться вдосыть -- это в переполненных послевоенных бутырских камерах. Там каждый вечер читались у них лекции профессорами, кандидатами и просто знающими людьми -- по атомной физике, западной архитектуре, по генетике, поэтике, пчеловодству -- и Костоглотов был первый слушатель всех этих лекций. ЕщЈ под нарами Красной Пресни и на нетЈсаных нарах теплушек, и когда в этапах сажали задницей на землю, и в лагерном строю -- всюду он по той же дедушкиной пословице старался добрать, чего не удалось ему в институтских аудиториях.
     Так и в лагере он расспросил медстатистика -- пожилого робкого человечка, который в санчасти писал бумажки, а то и слали его за кипятком сбегать, и оказался тот преподавателем классической филологии и античных литератур ленинградского университета. Костоглотов придумал брать у него уроки латинского языка. Для этого пришлось ходить в мороз по зоне туда-сюда, ни карандаша, ни бумаги при том не было, а медстатистик иногда снимал рукавичку и пальцем по снегу что-нибудь писал. (Медстатистик давал те уроки совершенно бескорыстно: он просто чувствовал себя на короткий час человеком. Да Костоглотову и платить было бы нечем. Но едва они не поплатились у опера: он порознь вызывал их и допрашивал, подозревая, что готовят побег и на снегу чертят план местности. В латынь он так и не поверил. Уроки прекратились.)
     От тех уроков и сохранилось у Костоглотова, что casus -- это "случай", in -- приставка отрицательная. И cor, cordis он оттуда знал, а если б и не знал, то не было большой догадкой сообразить, {86} что кардиограмма -- от того же корня. А слово tumor встречалось ему на каждой странице "Патологической анатомии", взятой у Зои. Так без труда он понял сейчас диагноз Прошки:
     Опухоль сердца, случай, не поддающийся операции. Не только операции, но и никакому лечению, если ему прописывали аскорбинку.
     Так что, наклонясь над лестницей, Костоглотов думал не о переводе с латыни, а о принципе своЈм, который он вчера выставлял Людмиле Афанасьевне -- что больной должен всЈ знать. Но то был принцип для таких видалых, как он.
     -- А -- Прошке?
     Прошка ничего почти и в руках не нЈс -- не было у него имущества. Его провожали Сибгатов, ДЈмка, Ахмаджан. Все трое шли осторожно: один берЈг спину, другой -- ногу, третий всЈ-таки с костыльком. А Прошка шЈл весело, и белые зубы его сверкали.
     Вот так вот, когда приходилось изредка, провожали и на волю.
     И -- сказать, что сейчас, за воротами его арестуют опять?..
     -- Так шо там написано? -- беспечно спросил Прошка, забирая справку.
     -- Ч-чЈрт его знает,-- скривил рот Костоглотов, и шрам его скривился тоже.-- Такие хитрые врачи стали, не прочтЈшь.
     -- Ну, выздоравливайтэ! И вы уси выздоравливайтэ, хлопцы! Та до хаты! Та до жинки! -- Прошка всем им пожал руки и ещЈ с лестницы весело оборачиваясь, весело оборачиваясь, помахивал им.
     И уверенно спускался.
     К смерти.
    --------
    10
     Только обошла она пальцами ДЈмкину опухоль, да приобняла за плечи -- и пошла дальше. Но тем случилось что-то роковое, ДЈмка почувствовал.
     Он не сразу это почувствовал -- сперва были в палате обсуждения и проводы Прошки, потом он примерялся перебраться на его уже теперь счастливую койку к, окну -- там светлей читать и близко с Костоглотовым заниматься стереометрией, а тут вошЈл новенький.
     Это был темно-загоревший молодой человек со смоляными опрятными волосами, чуть завойчатыми. Лет ему было, наверно, уже двадцать со многим. Он тащил под левой мышкой три книги и под правой мышкой три книги.
     -- Привет, друзья! -- объявил он с порога, и очень понравился ДЈмке, так просто держался и смотрел искренно.-- Куда мне? А сам почему-то оглядел не койки, а стены.
     -- Вы -- много читать будете? -- спросил ДЈмка.
     -- ВсЈ время! {87}
     Подумал ДЈмка.
     -- По делу или так?
     -- По делу!
     -- Ну, ложитесь вон около окна, ладно. Сейчас вам постелят. А книги у вас о чЈм?
     -- Геология, браток,-- ответил новенький. И ДЈмка прочЈл на одной: "Геохимические поиски рудных месторождений".
     -- Ложитесь к окну, ладно. А болит что?
     -- Нога.
     -- И у меня нога.
     Да, ногу одну новичок бережно переставлял, а фигура была -- хоть на льду танцевать.
     Новенькому постелили, и он, верно, как будто за тем и приехал: тут же разложил пять книг по подоконнику, а в шестую уткнулся. Почитал часок, ничего не спрашивая, никому не рассказывая, и его вызвали к врачам.
     ДЈмка тоже старался читать. Сперва стереометрию и строить фигуры из карандашей. Но теоремы ему в голову не шли. А чертежи -- отсечЈнные отрезки прямых, зазубристо обломанные плоскости -- напоминали и намекали ДЈмке всЈ на то же.
     Тогда он взял книжку полегче, "Живая вода", получила сталинскую премию. Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую прочтЈшь -- так вроде мог бы и не читать. Но по крайней мере положил ДЈмка прочитывать все книги, получившие сталинскую премию. Таких было в год до сорока, их тоже ДЈмка не успевал. В ДЈмкиной голове путались даже названия. И понятия тоже путались. Только-только он усвоил, что разбирать объективно -- значит видеть вещи, как они есть в жизни, и тут же читал, как ругали писательницу, что она "стала на зыбкую засасывающую почву объективизма". Читал ДЈмка "Живую воду" и не мог разобрать, чего у него на душе такая нудь и муть.
     В нЈм нарастало давление ущерба, тоска. Хотелось ему то ли посоветоваться? то ли пожаловаться? А то просто человечески поговорить, чтоб даже его немножко пожалели.
     Конечно, он читал и слышал, что жалость -- чувство унижающее: и того унижающее, кто жалеет, и того, кого жалеют.
     А всЈ-таки хотелось, чтобы пожалели.
     Здесь, в палате, было интересно послушать и поговорить, но не о том и не так, как хотелось сейчас. С мужчинами надо держать себя как мужчина.
     Женщин в клинике было много, очень много, но ДЈма не решился бы переступить порог их большой шумной палаты. Если бы столько было собрано там здоровых женщин -- занятно было бы, идя мимо, ненароком туда заглянуть и что-нибудь увидеть. Но перед таким гнездилищем больных женщин он отводил глаза, боясь увидеть что-нибудь. Болезнь их была завесой запрета, более сильного, чем простой стыд. Некоторые из этих женщин, встречавшиеся ДЈме на лестнице и в вестибюлях, были так опущены, подавлены, что {88} плохо запахивали халаты, и ему приходилось видеть их нижние сорочки то на груди, то ниже пояса. Однако эти случаи вызывали в нЈм ощущение боли.
     И так всегда он опускал глаза перед ними. И вовсе не просто было здесь познакомиться.
     Только тЈтя СтЈфа сама его заметила, стала расспрашивать, и он с ней подружился. ТЈтя СтЈфа была уже и мать, и бабушка, и с этими общими чертами бабушек -- морщинками и улыбкой, снисходящей к слабостям, только голос мужской. Становились они с тЈтей СтЈфой где-нибудь около верха лестницы и говорили подолгу. Никто никогда не слушал ДЈму с таким участием, будто ей и ближе не было никого, как он. И ему легко было рассказывать ей о себе и даже о матери такое, чего б он не открыл никому.
     Двух лет был ДЈмка, когда убили отца на войне. Потом был отчим, хоть не ласковый, однако справедливый, с ним вполне можно было бы жить, но мать -- тЈте СтЈфе он этого слова не выговаривал, а для себя давно и твердо заключил -- скурвилась. Отчим бросил еЈ и правильно сделал. С тех пор мать приводила мужиков в единственную с ДЈмой комнату, тут они выпивали обязательно (и ДЈме навязывали пить, да он не принимал), и мужики оставались у неЈ разно: кто до полуночи, кто до утра. И разгородки в комнате не было никакой, и темноты не было, потому что засвечивали с улицы фонари. И так это ДЈмке опостыло, что пойлом свиным казалось ему то, о чЈм его сверстники думали с задрогом.
     ПрошЈл так пятый класс и шестой, а в седьмом ДЈмка ушЈл жить к школьному сторожу, старику. Два раза в день школа кормила ДЈмку. Мать и не старалась его вернуть -- сдыхалась и рада была.
     Дема говорил о матери зло, не мог спокойно. ТЈтя СтЈфа выслушивала, головой кивала, а заключала странно:
     -- На белом свете все живут. Белый свет всем один.
     С прошлого года ДЈма переехал в заводской посЈлок, где была вечерняя школа, ему дали общежитие. Работал ДЈма учеником токаря, потом получил второй разряд. Не очень хорошо у него работа шла, но наперекор материному шалопутству он водки не пил, песен не орал, а занимался. Хорошо кончил восьмой класс и одно полугодие девятого.
     И только в футбол -- в футбол он изредка бегал с ребятами. И за это одно маленькое удовольствие судьба его наказала: кто-то в суматохе с мячом не нарочно стукнул ДЈмку бутсой по голени, ДЈмка и внимания не придал, похромал, потом прошло. А осенью нога разбаливалась и разбаливалась, он ещЈ долго не показывал врачам, потом ногу грели, стало хуже, послали по врачебной эстафете, в областной город и потом сюда.
     И почему же, спрашивал теперь ДЈмка тЈтю СтЈфу, почему такая несправедливость и в самой судьбе? Ведь есть же люди, которым так и выстилает гладенько всю жизнь, а другим -- всЈ перекромсано. И говорят -- от человека самого зависит его судьба. Ничего не от него.
     -- От Бога зависит,-- знала тЈтя СтЈфа.-- Богу всЈ видно. Надо покориться, ДЈмуша. {89}
     -- Так тем более, если от Бога, если ему всЈ видно -- зачем же тогда на одного валить? Ведь надо ж распределять как-то...
     Но что покориться надо -- против этого спорить не приходилось. А если не покориться -- так что другое делать?
     ТЈтя СтЈфа была здешняя, еЈ дочери, сыновья и невестки часто приходили проведать еЈ и передать гостинца. Гостинцы эти у тЈти СтЈфы не задерживались, она угощала соседок и санитарок, а вызвав ДЈму из палаты, и ему совала яичко или пирожок.
     ДЈма был всегда не сыт, он недоедал всю жизнь. Из-за постоянных настороженных мыслей о еде голод казался ему больше, чем был на самом деле. Но всЈ же обирать тЈтю СтЈфу он стеснялся, и если яичко брал, то пирожок пытался отвергнуть.
     -- Бери, бери! -- махала она.-- Пирожок-то с мясом. Пота и есть его, пока мясоед.
     -- А что, потом не будет?
     -- Конечно, неужли не знаешь?
     -- И что ж после мясоеда?
     -- Масленица, что!
     -- Так ещЈ лучше, тЈтя СтЈфа! Масленица-то ещЈ лучше?!
     -- Каждое своим хорошо. Лучше, хуже -- а мяса нельзя.
     -- Ну, а масленица-то хоть не кончится?
     -- Как не кончится! В неделю пролетит.
     -- И что ж потом будем делать? -- весело спрашивал ДЈма, уже уминая домашний пахучий пирожок, каких в его доме никогда не пекли.
     -- Вот нехристи растут, ничего не знают. А потом -- великий пост.
     -- А зачем он сдался, великий пост? Пост, да ещЈ великий!
     -- А потому, ДЈмуша, что брюхо натолочишь -- сильно к земле клонит. Не всегда так, просветы тоже нужны.
     -- На кой они, просветы? -- ДЈма одни только просветы и знал.
     -- На то и просветы, чтобы просветляться. Натощак-то свежей, не замечал разве?
     -- Нет, тЈтя СтЈфа, никогда не замечал.
     С самого первого класса, ещЈ и читать-писать не умел, а уже научен был ДЈма, и знал твердо и понимал ясно, что религия есть дурман, трижды реакционное учение, выгодное только мошенникам. Из-за религии кое-где трудящиеся и не могут ещЈ освободиться от эксплуатации. А как с религией рассчитаются -- так и оружие в руки, так и свобода.
     И сама тЈтя СтЈфа с еЈ смешным календарЈм, с еЈ Богом на каждом слове, с еЈ незаботной улыбкой даже в этой мрачной клинике и вот с этим пирожком была фигурой как бы не реакционной.
     И тем не менее сейчас, в субботу после обеда, когда разошлись врачи, оставив каждому больному свою думку, когда хмурый денЈк ещЈ давал кой-какой свет в палаты, а в вестибюлях и коридорах уже горели лампы, ДЈма ходил, прихрамывая, и всюду искал именно тЈтю СтЈфу, которая и посоветовать-то ему ничего дельно не могла, кроме как смириться. {90}
     А как бы не отняли. Как бы не отрезали. Как бы не пришлось отдать.
     Отдать? -- не отдать? Отдать? -- не отдать?..
     Хотя от этой грызучей боли, пожалуй, и отдать легче.
     Но тЈти СтЈфы нигде на обычных местах не было. Зато в нижнем коридоре, где он расширялся, образуя маленький вестибюльчик, который считался в клинике красным уголком, хотя там же стоял и стол нижней дежурной медсестры и еЈ шкаф с медикаментами, ДЈма увидел девушку, даже девчЈнку -- в таком же застиранном сером халате, а сама -- как из кинофильма: с жЈлтыми волосами, каких не бывает, и ещЈ из этих волос было что-то состроено лЈгкое шевелящееся.
     ДЈма ещЈ вчера еЈ видел мельком первый раз, и от этой жЈлтой клумбы волос даже моргнул. Девушка показалась ему такой красивой, что задержаться на ней взглядом он не посмел -- отвЈл и прошЈл. Хотя по возрасту изо всей клиники она была ему ближе всех (ещЈ-Сурхан с отрезанной ногой),--но такие девушки вообще были ему недостижимы.
     А сегодня утром он еЈ ещЈ разок видел в спину. Даже в больничном халате она была как осочка, сразу узнаешь. И подрагивал снопик жЈлтых волос.
     Наверняка ДЈма еЈ сейчас не искал, потому что не мог бы решиться с ней знакомиться: он знал, что рот ему свяжет как тестом, будет мычать что-нибудь неразборчивое и глупое. Но он увидел еЈ -- ив груди Јкнуло. И стараясь не хромать, стараясь ровней пройти, он свернул в красный уголок и стал перелистывать подшивку республиканской "Правды", прореженную больными на обЈртку и другие нужды.
     Половину того стола, застеленного кумачом, занимал бронзированный бюст Сталина -- крупней головой и плечами, чем обычный человек. А рядом со Сталиным стояла нянечка, тоже дородная, широкогубая. По-субботнему не ожидая себе никакой гонки, она перед собой на столе расстелила газету, высыпала туда семячек и сочно лускала их на ту же газету, сплевывая без помощи рук. Она, может, и подошла-то на минутку, но никак не могла отстать от семячек.
     Репродуктор со стены хрипленько давал танцевальную музыку. ЕщЈ за столиком двое больных играли в шашки.
     А девушка, как ДЈма видел уголком глаза, сидела на стуле у стенки просто так, ничего не делая, но сидела пряменькая, и одной рукой стягивала халат у шеи, где никогда не бывало застЈжек, если женщины сами не пришивали. Сидел желтоволосый тающий ангел, руками нельзя прикоснуться. А как славно было бы потолковать о чЈм-нибудь!.. Да и о ноге.
     Сам на себя сердясь, ДЈмка просматривал газеты. ЕщЈ спохватился он сейчас, что бережа время, никакого не делал зачЈса на лбу, просто стригся под машинку сплошь. И теперь выглядел перед ней как болван.
     И вдруг ангел сам сказал: {91}
     -- Что ты робкий такой? Второй день ходишь -- не подойдЈшь. ДЈма взрогнул, окинулся. Да! -- кому ж ещЈ? Это ему говорили! Хохолок или султанчик, как на цветке, качался на голове.
     -- Ты что -- пуганый, да? Бери стул, волоки сюда, познакомимся.
     -- Я -- не пуганый.-- Но в голосе подвернулось что-то и помешало ему сказать звонко.
     -- Ну так тащи, мостись.
     Он взял стул и, вдвое стараясь не хромать, понЈс его к ней в одной руке, поставил у стенки рядом. И руку протянул:
     -- ДЈма.
     -- Ася,-- вложила та свою мягонькую и вынула. Он сел, и оказалось совсем смешно -- ровно рядышком сидят, как жених и невеста. Да и смотреть на неЈ плохо. Приподнялся, переставил стул вольней.
     -- Ты что ж сидишь, ничего не делаешь? -- спросил ДЈма.
     -- А зачем делать? Я делаю.
     -- А что ты делаешь?
     -- Музыку слушаю. Танцую мысленно. А ты, небось, не умеешь?
     -- Мысленно?
     -- Да хоть ногами!
     ДЈмка чмокнул отрицательно.
     -- Я сразу вижу, не протЈртый. Мы б с тобой тут покрутились,-- огляделась Ася,-- да негде. Да и что это за танцы? Просто так слушаю, потому что молчание меня всегда угнетает.
     -- А какие танцы хорошие? -- с удовольствием разговаривал ДЈмка.-- Танго? Ася вздохнула:
     -- Какое танго, это бабушки танцевали! Настоящий танец сейчас рок-н-ролл. У нас его ещЈ не танцуют. В Москве, и то мастера.
     ДЈма не все слова еЈ улавливал, а просто приятно было разговаривать и прямо на неЈ иметь право смотреть. Глаза у неЈ были странные -- с призеленью. Но ведь глаза не покрасишь, какие есть. А всЈ равно приятные.
     -- Тот ещЈ танец! -- прищЈлкнула Ася.-- Только точно не могу показать, сама не видела. А как же ты время проводишь? Песни поЈшь?
     -- Да не. Песен не пою.
     -- Отчего, мы -- поЈм. Когда молчание угнетает. Что ж ты делаешь? На аккордеоне?
     -- Не...-- застыживался ДЈмка. Никуда он против неЈ не годился.
     Не мог же он ей так прямо ляпнуть, что его разжигает общественная жизнь!..
     Ася просто-таки недоумевала: вот интересный попался тип!
     -- Ты, может, в атлетике работаешь? Я, между прочим, в пятиборьи неплохо работаю. Я сто сорок сантимертов делаю и тринадцать две десятых делаю. {92}
     -- Я -- не...-- Горько было ДЈмке сознавать, какой он перед ней ничтожный. Вот умеют же люди создавать себе развязную жизнь! А ДЈмка никогда не сумеет...-- В футбол немножко...
     И то доигрался.
     -- Ну, хоть куришь? ПьЈшь? -- ещЈ с надеждой спрашивала Ася.-- Или пиво одно?
     -- Пиво,-- вздохнул ДЈмка. (Он и пива в рот не брал, но нельзя ж было до конца позориться.)
     -- О-о-ох! -- простонала Ася, будто ей в подвздошье ударили.-- Какие вы все ещЈ, ядрЈна палка, маменькины сынки! Никакой спортивной чести! Вот и в школе у нас такие. Нас в сентябре в мужскую перевели -- так директор себе одних прибитых оставил да отличников. А всех лучших ребят в женскую спихнул.
     Она не унизить его хотела, а жалела, но всЈ ж он за прибитых обиделся.
     -- А ты в каком классе? -- спросил он.
     -- В десятом.
     -- И кто ж вам такие причЈски разрешает?
     -- Где разрешают! Бо-о-орются!.. Ну, и мы боремся! Нет, она простодушно говорила. Да хоть бы зубоскалила, хоть бы она ДЈмку кулаками колоти, а хорошо, что разговорились.
     Танцевальная музыка кончилась, и стал диктор выступать о борьбе народов против позорных парижских соглашений, опасных для Франции тем, что отдавали еЈ во власть Германии, но и для Германии невыносимых тем, что отдавали еЈ во власть Франции.
     -- А что ты вообще делаешь? -- допытывалась Ася своЈ.
     -- Вообще -- токарем работаю,-- небрежно-достойно сказал ДЈмка.
     Но и токарь не поразил Асю.
     -- А сколько получаешь?
     ДЈмка очень уважал свою зарплату, потому что она была кровная и первая. Но сейчас почувствовал, что -- не выговорит, сколько.
     -- Да чепуху, конечно,-- выдавил он.
     -- Это всЈ ерунда! -- заявила Ася с твЈрдым знанием.-- Ты бы спортсменом лучше стал! Данные у тебя есть.
     -- Это уметь надо...
     -- Чего уметь?! Да каждый может стать спортсменом! Только тренироваться много! А спорт как высоко оплачивается! -- везут бесплатно, кормят на тридцать рублей в день, гостиницы! А ещЈ премии! А сколько городов повидаешь!
     -- Ну, ты где была?
     -- В Ленинграде была, в Воронеже...
     -- Ленинград понравился?
     -- Ой, что ты! Пассаж! Гостиный двор! А специализированные -- по чулкам отдельно! по сумочкам отдельно!..
     Ничего этого ДЈмка не представлял, и стало ему завидно. Потому что, правда, может быть всЈ именно и было хорошо, о чЈм так смело судила эта девчЈнка, а захолустно было -- во что так упирался он. {93}
     Нянечка, как монумент, всЈ так же стояла над столом, рядом со Сталиным, и сплЈвывала семячки на газету не наклоняясь.
     -- Как же ты -- спортсменка, а сюда попала? Он не решился бы спросить, где именно у неЈ болит. Это могло быть стыдно.
     -- Да я -- на три дня, только на исследование,-- отмахнулась Ася. Одной рукой ей приходилось постоянно придерживать или поправлять расходившийся ворот.-- Халат напялили чЈрт-те какой, стыдно надеть! Тут если неделю лежать -- так с ума сойдЈшь... Ну, а ты за что попал?
     -- Я?.. -- ДЈмка чмокнул. О ноге-то он и хотел поговорить, да рассудительно, а наскок его смущал.-- У меня -- на ноге...
     До сих пор "у меня -- на ноге" были для него слова с большим и горьким значением. Но при Асиной лЈгкости он уж начал сомневаться, так ли уж всЈ это весит. Уже и о ноге он сказал почти как о зарплате, стесняясь.
     -- И что говорят?
     -- Да вот видишь... Говорить -- не говорят... А хотят -- отрезать...
     Сказал -- и с отемнЈнным лицом смотрел на светлое Асино.
     -- Да ты что!! -- Ася хлопнула его по плечу, как старого товарища.-- Как это -- ногу отрезать? Да они с ума сошли? Лечить не хотят! Ни за что не давайся! Лучше умереть, чем без ноги жить, что ты? Какая жизнь у калеки, что ты! Жизнь дана для счастья!
     Да, конечно, она опять была права! Какая жизнь с костылЈм? Вот сейчас бы он сидел рядом с ней -- а где б костыль держал? А как бы -- культю?.. Да он и стула бы сам не поднЈс, это б она ему подносила. Нет, без ноги -- не жизнь.
     Жизнь дана для счастья.
     -- И давно ты здесь?
     -- Да уж сколько? -- ДЈма соображал.-- Недели три.
     -- Ужас какой! -- Ася перевела плечами.-- Вот скучища! Ни радио, ни аккордеона! И что там за разговорчики в палате, воображаю!
     И опять не захотелось ДЈмке признаться, что он целыми днями занимается, учится. Все его ценности не выстаивали против быстрого воздуха из Асиных губ, казались сейчас преувеличенными и даже картонными.
     Усмехнувшись (а про себя он над этим ничуть не усмехался), ДЈмка сказал:
     -- Вот обсуждали, например -- чем люди живы?
     -- Как это?
     -- Ну,-- зачем живут, что ли?
     -- Хо! -- У Аси на всЈ был ответ.-- Нам тоже такое сочинение давали: "для чего живЈт человек?" И план даЈт: о хлопкоробах, о доярках, о героях гражданской войны, подвиг Павла Корчагина и как ты к нему относишься, подвиг Матросова и как ты к нему относишься...
     -- А как относишься? {94}
     -- Ну -- как? Значит: повторил бы сам или нет. Обязательно требует. Мы пишем все -- повторил бы, зачем портить отношения перед экзаменами? А Сашка Громов спрашивает: а можно я напишу всЈ не так, а как я думаю? Я тебе дам, говорит, "как я думаю"! Я тебе такой кол закачу!.. Одна девчЈнка написала, вот потеха: "Я ещЈ не знаю, люблю ли я свою родину, или нет". Та как заквакает: "Это -- страшная мысль! Как ты можешь не любить?" "Да наверно и люблю, но не знаю. Проверить надо." -- "Нечего и проверять! Ты с молоком матери должна была всосать и любовь к Родине! К следующему уроку всЈ заново перепиши!" Вообще, мы еЈ Жабой зовЈм. Входит в класс -- никогда не улыбнЈтся. Ну, да понятно: старая дева, личная жизнь не удалась, на нас вымещает. Особенно не любит хорошеньких.
     Ася обронила это, уверенно зная, какая мордочка чего стоит. Она, видно, не прошла никакой стадии болезни, болей, вымучивания, потери аппетита и сна, она ещЈ не потеряла свежести, румянца, она просто прибежала из своих спортивных залов, со своих танцевальных площадок на три дня на исследование.
     -- А хорошие преподаватели -- есть? -- спросил ДЈмка, чтоб только она не замолкала, говорила что-нибудь, а ему на неЈ посматривать.
     -- Не, нету! Индюки надутые! Да вообще -- школа!.. говорить не хочется!
     ЕЈ весЈлое здоровье перехлЈстывалось и к ДЈмке. Он сидел, благодарный ей за болтовню, уже совсем не стеснЈнный, разнятый. Ему ни в чЈм не хотелось с ней спорить, во всЈм хотелось соглашаться, вопреки своим убеждениям: и что жизнь -- для счастья, и что ноги -- не отдавать. Если б нога не грызла и не напоминала, что он увязил еЈ и ещЈ сколько вытащит -- полголени? по колено? или полбедра? А из-за ноги и вопрос "чем люди живы?" оставался для него из главных. И он спросил:

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание