• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [22/32]

Скачать полное произведение

    Так они и переместились, когда Вера и Лев Леонидович разом вышли из встречных коридоров и сошлись у низа лестницы.
     -- Как я рада, что ты вернулся! Тебя тут просто не хватало! -- первая сказала ему Вера.
     Он явственней улыбнулся и опущенной рукой там где-то внизу поймал еЈ за локоть, повернул на лестницу.
     -- Что ты такая веселая? Обрадуй меня.
     -- Да нет, просто так. Ну, как съездил? Лев Леонидович вздохнул:
     -- И хорошо, и расстройство. Бередит Москва.
     -- Ну, расскажешь подробно.
     -- Пластинок тебе привЈз. Три штуки.
     -- Что ты? Какие?
     -- Ты же знаешь, я этих Сен-Сансов путаю... В общем, в ГУМе теперь отдел долгоиграющих, я твой списочек отдал, она мне три штуки завернула. Завтра принесу. Слушай, Веруся, пойдЈм сегодня на суд.
     -- На какой суд?
     -- Ничего не знаешь? Хирурга будут судить, из третьей больницы.
     -- Настоящий суд?
     -- Пока товарищеский. Но следствие шло восемь месяцев.
     -- А за что же?
     Сестра Зоя, сменившаяся с ночного дежурства, спускалась по лестнице и поздоровалась с обоими, крупно сверкнув жЈлтыми ресницами.
     -- После операции умер ребЈнок... Я пока с московским разгоном -- обязательно пойду, чего-нибудь нашумлю. А неделю дома поживЈшь -- уже хвост поджимается. ПойдЈм?
     Но Вера не успела ни ответить, ни решить: уже надо было входить в комнату пятиминуток с зачехлЈнными креслицами и ярко-голубой скатертью.
     Вера очень ценила свои отношения со Львом. Наряду с Людмилой Афанасьевной это был самый близкий тут ей человек. В их отношениях то было дорогое, что таких почти не бывает между неженатым мужчиной и незамужней женщиной: Лев никогда ни разу не посмотрел особенно, не намекнул, не переступил, не позарился, уж тем более -- она. Их отношения были безопасно-дружеские, совсем не напряжЈнные: одно всегда избегалось, не называлось и не обсуждалось между ними -- любовь, женитьба и всЈ {241} вокруг, как будто их на земле совсем не было. Лев Леонидович, наверно, угадывал, что именно такие отношения и нужны Веге. Сам он был когда-то женат, потом неженат, потом с кем-то "в дружбе", женская часть диспансера (то есть, весь диспансер) любила обсуждать его, а сейчас, кажется, подозревали, не в связи ли он с операционной сестрой. Одна молодая хирургичка -- Анжелина, точно это говорила, но еЈ самоЈ подозревали, что она добивается Льва для себя.
     Людмила Афанасьевна всю пятиминутку угловатое что-то чертила на бумаге и даже прорывала пером. А Вера, наоборот, сидела сегодня спокойно, как никогда. Небывалую уравновешенность она чувствовала в себе.
     Кончилось заседание -- и она начала обход с большой женской палаты. У неЈ там было много больных, и Вера Корнильевна всегда долго их обходила. К каждой она садилась на койку, осматривала или негромко разговаривала, не претендуя, чтобы всЈ это время палата молчала, потому что затяжно бы получилось, да и невозможно было женщин удержать. (В женских палатах надо было быть ещЈ тактичнее, ещЈ осмотрительнее, чем в мужских. Здесь не было так безусловно еЈ врачебное значение и отличие. Стоило ей появиться в несколько лучшем настроении, или слишком отдаться бодрым заверениям, что всЈ кончится хорошо -- так, как этого требовала психотерапия -- и уже ощущала она неприкрытый взгляд или косвенную завесу зависти: "Тебе-то что! Ты -- здорова. Тебе -- не понять". По той же психотерапии внушала она больным потерявшимся женщинам не переставать следить за собой в больнице, укладывать причЈски, подкрашиваться -- но недобро бы встретили еЈ, если б она увлеклась этим сама.)
     Так и сегодня шла она от кровати к кровати, как можно скромнее, собраннее, и по привычке не слышала общего гулка, а только свою пациентку. Вдруг какой-то особенно расхлябанный, разляпистый голос раздался от другой стены:
     -- ЕщЈ какие больные! Тут больные есть -- кобелируют будь здоров! Вот этот лохматый, что ремнЈм подпоясан -- как ночное дежурство, так Зойку, медсестру, тискает!
     -- Что?.. Как?.. -- переспросила Гангарт свою больную.-- ЕщЈ раз, пожалуйста.
     Больная начала повторять.
     (А ведь Зоя дежурила сегодня ночью! Сегодня ночью, пока горела зелЈная шкала...)
     -- Вы простите меня, я вас попрошу: ещЈ раз, с самого начала, и обстоятельно! -------- 26
     Когда волнуется хирург, не новичок? Не в операциях. В операции идЈт открытая честная работа, известно что за чем, и надо только стараться всЈ вырезаемое убирать порадикальнее, чтоб не {242} жалеть потом о недоделках. Ну, разве иногда внезапно осложнится, хлынет кровь, и вспомнишь, что Резерфорд умер при операции грыжи. Волнения же хирурга начинаются после операции, когда почему-то держится высокая температура или не спадает живот, и теперь, на хвосте упускаемого времени, надо без ножа мысленно вскрыть, увидеть, понять и исправить -- как свою ошибку. Бесполезнее всего валить послеоперационное осложнение на случайную побочную причину.
     Вот почему Лев Леонидович имел привычку ещЈ до пятиминутки забегать к своим послеоперационным, глянуть одним глазом.
     В канун операционного дня предстоял долгий общий обход и не мог Лев Леонидович ещЈ полтора часа не знать, что с его желудочным и что с ДЈмкой. Он заглянул к желудочному -- всЈ было неплохо; сказал сестре, чем его поить и по сколько. И в соседнюю крохотную комнатку, всего на двоих, заглянул к ДЈмке.
     Второй здесь поправлялся, уже выходил, а ДЈмка лежал серый, укрытый по грудь, на спине. Он смотрел в потолок, но не успокоенно, а тревожно, собрав с напряжением все мускулы вокруг глаз, как будто что-то мелкое хотел и не мог разглядеть на потолке.
     Лев Леонидович молча остановился, чуть ноги расставив, чуть избоку к ДЈмке, и развесив длинные руки, правую даже отведя немного, смотрел исподлобья, будто примерялся: а если ДЈмку сейчас трахнуть правой снизу в челюсть -- так что будет?
     ДЈмка повернул голову, увидел -- и рассмеялся.
     И угрозно-строгое выражение хирурга тоже легко раздвинулось в смех. И Лев Леонидович подмигнул ДЈмке одним глазом как парню своему, понимающему:
     -- Значит, ничего? Нормально?
     -- Да где ж нормально? -- Много мог пожаловаться ДЈмка. Но, как мужчина мужчине жаловаться было не на что.
     -- ГрызЈт?
     -- У-гм.
     -- Ив том же месте?
     -- У-гм.
     -- И ещЈ долго будет, ДЈмка. ЕщЈ на будущий год будешь за пустое место хвататься. Но когда грызЈт, ты всЈ-таки вспоминай: нету! И будет легче. Главное то, что теперь ты будешь жить, понял? А нога -- туда!
     Так облегчЈнно это сказал Лев Леонидович! И действительно, заразу гнетучую -- туда еЈ! Без неЈ легче.
     -- Ну, мы ещЈ у тебя будем!
     И уметнулся на пятиминутку -- уже последний, опаздывая (Низамутдин не любил опозданий), быстро расталкивая воздух. Халат на нЈм был спереди кругло-охватывающий, сплошной, а сзади полы никак не сходились, и поворозки перетягивались через спину пиджака. Когда он шЈл по клинике один, то всегда быстро, по лестнице через ступеньку, с простыми крупными движениями рук и ног -- и именно по этим крупным движениям судили больные, что он тут не околачивается и не для себя время проводит. {243}
     А дальше началась пятиминутка на полчаса. Низамутдин достойно (для себя) вошЈл, достойно (для себя) поздоровался и стал с приятностью (для себя) неторопливо вести заседание. Он явно прислушивался к своему голосу и при каждом жесте и повороте очевидно видел себя со стороны -- какой он солидный, авторитетный, образованный и умный человек. В его родном ауле о нЈм творили легенды, известен он был и в городе, и даже в газете о нЈм упоминала иногда.
     Лев Леонидович сидел на отставленном стуле, заложив одну длинную ногу за другую, а растопыренные лапы всунул под жгут белого пояска, завязанного у него на животе. Он криво хмурился под своей шапочкой-пилоткой, но так как он перед начальством чаще всего и бывал хмур, то главврач не мог принять этого на свой счЈт.
     Главврач понимал своЈ положение не как постоянную, неусыпную и изнурительную обязанность, но как постоянное красование, награды и клавиатуру прав. Он назывался главврач и верил, что от этого названия он действительно становится главный врач, что он тут понимает больше остальных врачей, ну, может быть не до самых деталей, что он вполне вникает, как его подчинЈнные лечат, и только поправляя и руководя, оберегает их от ошибок. Вот почему он так долго должен был вести пятиминутку, впрочем, очевидно, приятную и для всех. И поскольку права главврача так значительно и так удачно перевешивали его обязанности, он и на работу к себе в диспансер принимал -- администраторов, врачей или сестЈр -- очень легко: именно тех, о ком звонили ему и просили из облздрава, или из горкома, или из института, где он рассчитывал вскоре защитить диссертацию; или где-нибудь за ужином в хорошую минуту кого он пообещал принять; или если принадлежал человек к той же ветви древнего рода, что и он сам. А если начальники отделений возражали ему, что новопринятый ничего не знает и не умеет, то ещЈ более них удивлялся Низамутдин Бахрамо-вич: "Так научите, товарищи! А вы-то здесь зачем?"
     С той сединой, которая с известного десятка лет равнодушно-благородным нимбом окружает головы талантов и тупиц, самоотверженцев и загребал, трудяг и бездельников; с той представительностью и успокоенностью, которыми вознаграждает нас природа за неиспытанные муки мысли; с той круглой ровной смуглостью, которая особенно идЈт к седине,-- Низамутдин Бахрамович рассказывал своим медицинским работникам, что плохо в их работе и как вернее им бороться за драгоценные человеческие жизни. И на казЈнных прямоспинных диванах, на креслах и на стульях за скатертью синевы павлиньего пера, сидели и с видимым вниманием слушали Низамутдина -- те, кого ещЈ он не управился уволить, и те, кого он уже успел принять.
     Хорошо видный Льву Леонидовичу, сидел курчавый Халмухамедов. У него был вид как будто с иллюстраций к путешествиям капитана Кука, будто он только что вышел из джунглей: дремучие поросли сплелись на его голове, черно-угольные вкрапины отмечали {244} бронзовое лицо, в дико-радостной улыбке открывались крупные белые зубы и лишь не было -- но очень не хватало -- кольца в носу. Да дело было, конечно, не в виде его, как и не в аккуратном дипломе мединститута, а в том, что ни одной операции он не мог вести, не загубя. Раза два допустил его Лев Леонидович -- и навсегда закаялся. А изгнать его тоже было нельзя -- это был бы подрыв национальных кадров. И вот Халмухамедов четвЈртый год вЈл истории болезней, какие попроще, с важным видом присутствовал на обходах, на перевязках, дежурил (спал) по ночам и даже последнее время занимал полторы ставки, уходя, впрочем, в конце одинарного рабочего дня.
     ЕщЈ сидели тут две женщины с дипломами хирургов. Одна была -- ПантЈхина, чрезвычайно полная, лет сорока, всегда очень озабоченная -- тем озабоченная, что у неЈ росло шестеро детей от двух мужей, а денег не хватало, да и догляду тоже. Эти заботы не сходили с еЈ лица и в так называемые служебные часы -- то есть, те часы, которые она должна была для зарплаты проводить в помещении диспансера. Другая -- Анжелина, молоденькая, третий год из института, маленькая, рыженькая, недурна собой, возненавидевшая Льва Леонидовича за его невнимание к ней и теперь в хирургическом отделении главный против него интриган. Обе они ничего не могли делать выше амбулаторного приЈма, никогда нельзя было доверить им скальпеля -- но тоже были важные причины, по которым ни ту, ни другую главврач не уволил бы никогда.
     Так числилось пять хирургов в отделении, и на пять хирургов рассчитывались операции, а делать могли только двое.
     И ещЈ сестры сидели тут, и некоторые были под стать этим врачам, но их тоже принял и защищал Низамутдин Бахрамович.
     Порою так всЈ стискивало Льва Леонидовича, что работать тут становилось больше нельзя ни дня, надо было только рвать и уходить! Но куда ж уходить? Во всяком новом месте будет свой главный, может ещЈ похуже, и своя надутая чушь, и свои неработники вместо работников. Другое дело было бы принять отдельную клинику и в виде оригинальности всЈ поставить только на деловую ногу: чтобы все, кто числились -- работали, и только б тех зачислять, кто нужен. Но не таково было положение Льва Леонидовича, чтобы ему доверили стать главным, или уж где-нибудь очень далеко, а он и так сюда от Москвы заехал не близко.
     Да и само по себе руководить он ничуть не стремился. Он знал, что шкура администратора мешает разворотливой работе. А ещЈ и не забылся период в его жизни, когда он видел павших и на них познал тщету власти: он видел комдивов, мечтавших стать дневальными, а своего первого практического учителя, хирурга Корякова, вытащил из помойки.
     Порою же как-то мягчело, сглаживалось, и казалось Льву Леонидовичу, что терпеть можно, уходить не надо. И тогда он, напротив, начинал опасаться, что его самого, и Донцову, и Гангарт {245} вытеснят, что дело к этому идЈт, что с каждым годом обстановка будет не проще, а сложней. А ему же не легко было переносить изломы жизни: шло всЈ-таки к сорока, и тело уже требовало комфорта и постоянства.
     Он вообще находился в недоумении относительно собственной жизни. Он не знал, надо ли ему сделать героический рывок, или тихо плыть, как плывЈтся. Не здесь и не так начиналась его серьЈзная работа -- она начиналась с отменным размахом. Был год, когда он находился от сталинской премии уже в нескольких метрах. И вдруг весь их институт лопнул от натяжек и от поспешности, и оказалось, что даже кандидатская диссертация не защищена. Отчасти это Коряков его когда-то так наставил: "Вы -- работайте, работайте! Написать всегда успеете." А -- когда "успеете"?
     Или -- на чЈрта и писать?..
     Лицом однако не выражая своего неодобрения главврачу, Лев Леонидович щурился и как будто слушал. Тем более, что предлагалось ему в следующем месяце провести первую операцию на грудной клетке.
     Но всЈ кончается! -- кончилась и пятиминутка. И, постепенно выходя из комнаты совещаний, хирурги собрались на площадке верхнего вестибюля. И всЈ так же держа лапы подсунутыми под поясок на животе, Лев Леонидович как хмурый рассеянный полководец повЈл за собою на большой обход седую тростиночку Евгению Устиновну, буйно-курчавого Халмухамедова, толстую ПантЈхину, рыженькую Анжелину и ещЈ двух сестЈр.
     Бывали обходы-облЈты, когда надо было спешить работать. Спешить бы надо и сегодня, но сегодня был по расписанию медленный всеобщий обход, не пропуская ни одной хирургической койки. И все семеро они медленно входили в каждую палату, окунаясь в воздух, спЈртый от лекарственных душных примесей, от неохотного проветривания и от самих больных,-- теснились и сторонились в узких проходах, пропуская друг друга, а потом смотря друг другу через плечо. И собравшись кружком около каждой койки, они должны были в одну, в три или в пять минут все войти в боли этого одного больного, как они уже вошли в их общий тяжЈлый воздух,-- в боли его и в чувства его, и в его анамнез, в историю болезни и в ход лечения, в сегодняшнее его состояние и во всЈ то, что теория и практика разрешали им делать дальше.
     И если б их было меньше; и если б каждый из них был наилучший у своего дела; и если б не по тридцать больных приходилось на каждого лечащего; и если б не запорашивало им голову, что и как удобнее всего записать в прокурорский документ -- в историю болезни; и если б они не были люди, то есть, прочно включЈнные в свою кожу и кости, в свою память и свои намерения существа, испытывающие облегчение от сознания, что сами они этим болям не подвержены; -- то, пожалуй, и нельзя было бы придумать лучшего решения, чем такой вот обход.
     Но условий этих всех не было, обхода же нельзя было ни отменить, {246} ни заменить. И потому Лев Леонидович вЈл их всех по заведеннному, и щурясь, одним глазом больше, покорно выслушивал от лечащего о каждом больном (и не наизусть, а по папочке) -- откуда он, когда поступил (о давнишних это давно было и известно), по какому поводу поступил, какой род лечения получает, в каких дозах, какова у него кровь, уже ли намечен к операции, и что мешает, или вопрос ещЈ не решЈн. Он выслушивал, и ко многим садился на койку, некоторых просил открыть больное место, смотрел, щупал, после прощупа сам же заворачивал на больном одеяло или предлагал пощупать и другим врачам.
     Истинно-трудных случаев на таком обходе нельзя было решить -- для того надо было человека вызвать и заниматься им отдельно. Нельзя было на обходе и высказать, назвать всЈ прямо, как оно есть, и потому понятно договориться друг с другом. Здесь даже нельзя было ни о ком сказать, что состояние ухудшилось, разве только: "процесс несколько обострился". Здесь всЈ называлось полунамЈком, под псевдонимом (даже вторичным) или противоположно тому, как было на самом деле. Никто ни разу не только не сказал: "рак" или "саркома", но уже и псевдонимов, ставших больным полупонятными,-- "канцер", "канцерома", "цэ-эр", "эс-а", тоже не произносили. Называли вместо этого что-нибудь безобидное: "язва", "гастрит", "воспаление", "полипы" -- а что кто под этим словом понял, можно было вполне объясниться только уже после обхода. Чтобы всЈ-таки понимать друг друга, разрешалось говорить такое, как: "расширена тень средостения", "тимпонит", "случай не резектабельный", "не исключЈн летальный исход" (а значило: как бы не умер на столе). Когда всЈ-таки выражений не хватало, Лев Леонидович говорил:
     -- Отложите историю болезни.
     И переходили дальше.
     Чем меньше они могли во время такого обхода понять болезнь, понять друг друга и условиться,-- тем больше Лев Леонидович придавал значения подбодрению больных. В подбодрении он даже начинал видеть главную цель такого обхода.
     -- Status idem- говорили ему. (Значило: всЈ в том же положении.)
     -- Да? -- обрадованно откликался он. И уже у самой больной спешил удостовериться: -- Вам -- легче немножко?
     -- Да пожалуй,-- удивляясь, соглашалась и больная. Она сама этого не заметила, но если врачи заметили, то так, очевидно, и было.
     -- Ну, вот видите! Так постепенно и поправитесь. Другая больная полошилась:
     -- Слушайте! Почему у меня так позвоночник болит? Может, и там у меня опухоль?
     -- Это вторичное явление.
     (Он правду говорил: метастаз и был вторичным явлением.) Над страшным обострившимся стариком, мертвецки-серым, и еле движущим губами в ответ, ему докладывали:
     -- Больной получает общеукрепляющее и болеутоляющее. {247}
     То есть: конец, лечить поздно, нечем, и как бы только меньше ему страдать.
     И тогда, сдвинув тяжЈлые брови и будто решаясь на трудное объяснение. Лев Леонидович приоткрывал:
     -- Давайте, папаша, говорить откровенно, начистоту! ВсЈ, что вы испытываете -- это реакция на предыдущее лечение. Но не торопите нас, лежите спокойно -- и мы вас вылечим. Вы лежите, вам как будто ничего особенно не делают, но организм с нашей помощью защищается.
     И обречЈнный кивал. Откровенность оказывалась совсем не убийственной! -- она засвечивала надежду.
     -- В подвздошной области туморозное образование вот такого типа,-- докладывали Льву Леонидовичу и показывали рентгеновский снимок.
     Он смотрел чЈрно-мутно-прозрачную рентгеновскую плЈнку на свет и одобряюще кивал:
     -- Оч-чень хороший снимок! Очень хороший! Операция в данный момент не нужна.
     И больная ободрялась: с ней не просто хорошо, а -- очень хорошо.
     А снимок был потому очень хорош, что не требовал повторения, он бесспорно показывал размеры и границы опухоли. И что операция -- уже невозможна, упущена.
     Так все полтора часа генерального обхода заведующий хирургическим отделением говорил не то, что думал, следил, чтоб тон его не выражал его чувств,-- и вместе с тем чтобы лечащие врачи делали правильные заметки для истории болезни -- той сшивки полукартонных бланков, исписанных от руки, застромчивых под пером, по которой любого из них могли потом судить. Ни разу он не поворачивал резко головы, ни разу не взглядывал тревожно, и по доброжелательно-скучающему выражению Льва Леонидовича видели больные, что уж очень просты их болезни, давно известны, а серьЈзных нет.
     И от полутора часов актЈрской игры, совмещЈнной с деловым размышлением, Лев Леонидович устал и расправляюще двигал кожей лба.
     Но старуха пожаловалась, что еЈ давно не обстукивали -- и он еЈ обстукал.
     А старик объявил:
     -- Так! Я вам скажу немного!
     И стал путанно рассказывать, как он сам понимает возникновение и ход своих болей. Лев Леонидович терпеливо слушал и даже кивал.
     -- Теперь хотели вы сказать! -- разрешил ему старик. Хирург улыбнулся:
     -- Что ж мне говорить? У нас с вами интересы совпадают. Вы хотите быть здоровым, и мы хотим, чтобы вы были здоровы. Давайте и дальше действовать согласованно.
     С узбеками он самое простое умел сказать и по-узбекски. Очень {248} интеллигентную женщину в очках, которую даже неловко было видеть на койке и в халате, он не стал осматривать публично. Мальчишке маленькому при матери серьЈзно подал руку. Семилетнего стукнул щелчком в живот, и засмеялись вместе.
     И только учительнице, которая требовала, чтобы он вызвал на консультацию невропатолога, он ответил что-то не совсем вежливое.
     Но это и палата уже была последняя. Он вышел усталый, как после доброй операции. И объявил:
     -- Перекур пять минут.
     И с Евгенией Устиновной затянули в два дыма, так схватились, будто весь их обход только к этому и шЈл (но строго говорили они больным, что табак канцерогенен и абсолютно противопоказан!).
     Потом все зашли и уселись в небольшой комнатке за одним общим столом, и снова замелькали те же фамилии, которые были на обходе, но картина всеобщего улучшения и выздоровления, которую мог бы составить посторонний слушатель на обходе, здесь расстроилась и развалилась. У "status idem" случай был иноперабельный, и рентгенотерапию ей давали симптоматическую, то есть для снятия непосредственных болей, а совсем не надеясь излечить. Тот малыш, которому Лев Леонидович подавал руку, был инкурабельный, с генерализированным процессом, и лишь из-за настояния родителей следовало ещЈ несколько подержать его в больнице и дать ему псевдо-рентгеновские сеансы без тока в трубке. О той старухе, которая настояла выстукать еЈ. Лев Леонидович сказал:
     -- Ей шестьдесят восемь. Если будем лечить рентгеном -- может, дотянем до семидесяти. А соперируем -- она года не проживет. А, Евгения Устиновна?
     Уж если отказывался от ножа такой его поклонник, как Лев Леонидович, Евгения Устиновна согласна была тем более.
     А он вовсе не был поклонник ножа. Но он был скептик. Он знал, что никакими приборами так хорошо не посмотришь, как простым глазом. И ничем так решительно не уберЈшь, как ножом.
     О том больном, который не хотел сам решать операцию, а просил, чтоб советовались с родственниками, Лев Леонидович теперь сказал:
     -- Родственники у него в глубинке. Пока свяжемся, да пока приедут, да ещЈ что скажут -- он умрЈт. Надо его уговорить и взять на стол, не завтра, но следующий раз. С большим риском, конечно. Сделаем ревизию, может -- зашьЈм.
     -- А если на столе умрЈт? -- важно спросил Халмухамедов, так важно, будто он-то и рисковал.
     Лев Леонидович пошевелил длинными сросшимися бровями сложной формы.
     -- То ещЈ "если", а без нас наверняка.-- Подумал.-- У нас пока отличная смертность, мы можем и рисковать. Всякий раз он спрашивал:
     -- У кого другое мнение?
     Но мнение ему было важно одной Евгении Устиновны. А при {249} разнице опыта, возраста и подхода оно у них почти всегда сходилось, доказывая, что разумным людям легче всего друг друга понимать.
     -- Вот этой желтоволосой,-- спросил Лев Леонидович,-- неужели ничем уже не поможем, Евгения Устиновна? Обязательно удалять?
     -- Ничем. Обязательно,-- пожала изгибистыми накрашенными губами Евгения Устиновна.-- И ещЈ хорошую порцию рентгенотерапии потом.
     -- Жалко! -- вдруг выдохнул Лев Леонидович и опустил голову со сдвинутым к заду куполом, со смешной шапочкой. Как бы рассматривая ногти, ведя большим -- очень большим -- пальцем вдоль четырЈх остальных, пробурчал: -- У таких молодых отнимать -- рука сопротивляется. Ощущение, что действуешь против природы.
     ЕщЈ концом указательного обвЈл по контуру большого ногтя. ВсЈ равно ничего не получалось. И поднял голову:
     -- Да, товарищи! Вы поняли, в чЈм дело с Шулубиным?
     -- Цэ-эр рэкти? -- сказала ПантЈхина.
     -- Цэ-эр рэкти, да, но как это обнаружено? Вот цена всей нашей онкопропаганде и нашим онкопунктам. Правильно как-то сказал Орещенков на конференции: тот врач, который брезгует вставить палец больному в задний проход -- вообще не врач! Как же у нас запущено всЈ! Шулубин таскался по разным амбулаториям и жаловался на частые позывы, на кровь, потом на боли -- и у него все анализы брали, кроме самого простого -- пощупать пальцем! От дизентерии лечили, от геморроя -- всЈ впустую. И вот в одной амбулатории по онкологическому плакату на стене он, человек грамотный, прочЈл -- и догадался! И с а м у с е б я пальцем нащупал опухоль! Так врачи не могли на полгода раньше?
     -- И глубоко?
     -- Было сантиметров семь, как раз за сфинктром. ЕщЈ вполне можно было сохранить мышечный жом, и человек остался бы человеком! А теперь -- уже захвачен сфинктер, ретроградная ампутация, значит будет бесконтрольное выделение стула, значит надо выводить аннус на бок, что это за жизнь?.. Дядька хороший...
     Стали готовить список завтрашних операций. Отмечали, кого из больных потенцировать, чем; кого в баню вести или не вести, кого как готовить.
     -- Чалого можно не потенцировать,-- сказал Лев Леонидович.-- Канцер желудка, а такое бодрое состояние, просто редкость.
     (Знал бы он, что Чалый завтра утром будет сам себя потенцировать из флакона!)
     Распределяли, кто у кого будет ассистировать, кто на крови. Опять неизбежно получалось так, что ассистировать у Льва Леонидовича должна была Анжелина. Значит, опять завтра она будет стоять против него, а сбоку будет сновать операционная сестра, и вместо того, чтобы самой заранее угадывать, какой нужен инструмент, будет коситься на Анжелину, а Анжелина будет звериться, каковы они с операционной сестрой. А та -- психовая, ту не {250} тронь, она, смотри, нестерильного шЈлка подхватит -- и пропала вся операция... Проклятые бабы! И не знают простого мужского правила: там, где работаешь, там не...
     Оплошные родители назвали девочку при рождении Анжелиной, не представляя, в какого она ещЈ демона вырастет. Лев Леонидович косился на славную, хотя и лисью, мордочку еЈ, и ему хотелось произнести примирительно: "Слушайте, Анжелина, или Анжела, как вам нравится! Ведь вы же совсем не лишены способностей. Если бы вы обратили их не на происки по замужеству, а на хирургию -- вы бы уже совсем неплохо работали. Слушайте, нельзя же нам ссориться, ведь мы стоим у одного операционного стола..."
     Но она бы поняла так, что он утомлЈн еЈ кампанией и сдаЈтся.
     ЕщЈ ему хотелось подробно рассказать о вчерашнем суде. Но Евгении Устиновне он коротко начал во время курения, а этим товарищам по работе даже и рассказывать не хотелось.
     И едва кончилась их планЈрка, Лев Леонидович встал, закурил и, крупно помахивая избыточными руками и рассекая воздух облитой белой грудью, скорым шагом пошЈл в коридор к лучевикам. Хотелось ему всЈ рассказать именно Вере Гангарт. В комнате короткофокусных аппаратов он застал еЈ вместе с Донцовой за одним столом, за бумагами.
     -- Вам пора обеденный перерыв делать! -- объявил он.-- Дайте стул!
     И, подбросив стул под себя, сел. Он расположился весело дружески поболтать, но заметил:
     -- Что это вы ко мне какие-то неласковые? Донцова усмехнулась, крутя на пальце большими роговыми очками:
     -- Наоборот, не знаю, как вам понравиться. Оперировать меня будете?
     -- Вас? Ни за что!
     -- Почему?
     -- Потому что если зарежу вас, скажут, что из зависти: что ваше отделение превосходило моЈ успехами.
     -- Никаких шуток. Лев Леонидович, я спрашиваю серьЈзно. Людмилу Афанасьевну, правда, трудно было представить шутящей.
     Вера сидела печальная, подобранная, плечи сжав, будто немного зябла.
     -- На днях будем Людмилу Афанасьевну смотреть, Лев. Оказывается, у неЈ давно болит желудок, а она молчит. Онколог, называется!
     -- И вы уж, конечно, подобрали все показания в пользу канцера, да? -Лев Леонидович изогнул свои диковинные, от виска до виска, брови. В самом простом разговоре, где ничего смешного не было, его обычное выражение была насмешка, неизвестно над кем.
     -- ЕщЈ не все,-- призналась Донцова.
     -- Ну, какие например? {251}
     Та назвала.
     -- Мало! -- определил Лев Леонидович.-- Как Райкин говорит: ма-ла! Пусть вот Верочка подпишет диагноз -- тогда будем разговаривать. Я скоро буду получать отдельную клинику -- и заберу у вас Верочку диагностом. Отдадите?
     -- Верочку ни за что! Берите другую!
     -- Никакую другую, только Верочку! За что ж вас тогда оперировать?
     Он шутливо смотрел и болтал, дотягивая папиросу до донышка, а думал совсем без шутки. Как говорил всЈ тот же Коряков: молод -- опыта нет, стар -- сил нет. Но Гангарт сейчас была (как и он сам) в том вершинном возрасте, когда уже налился колос опыта и ещЈ прочен стебель сил. На его глазах она из девочки-ординатора стала таким схватчивым диагностом, что он верил ей не меньше, чем самой Донцовой. За такими диагностами хирург, даже скептик, живЈт как у Христа за пазухой. Только у женщины этот возраст ещЈ короче, чем у мужчины.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание