• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [29/32]

Скачать полное произведение

    С какого-то еЈ вечернего дежурства он не пошЈл около неЈ околачиваться, а лЈг спать. С какого-то вечера она как ни в чЈм не бывало пришла к нему со шприцем, он отвернулся и дал ей колоть. И то, что нарастало между ними, такое тугое, напряжЈнное, как кислородная подушка, которую они несли когда-то между собой -- вдруг стало тихо опадать. И превратилось в ничто. И осталось -- дружеское приветствие:
     -- Ну, как делишки, Олег?
     Он оперся о стол ровными длинными руками, свесил чЈрную лохму:
     -- Лейкоцитов две тысячи восемьсот. Рентгена второй день не дают. Завтра выписываюсь.
     -- Уже завтра? -- порхнула она золотенькими ресницами.-- Ну, счастливо! Поздравляю!
     -- Да есть ли с чем?..
     -- Вы неблагодарный! -- покачала Зоя головой.-- Ну-ка вспомните хорошо ваш первый день здесь, на площадке! Вы -- думали жить больше недели?
     Тоже правда.
     Да нет, она славная девчЈнка, Зойка: весЈлая, работящая, искренняя, что думает -- то и говорит. Если выкинуть эту неловкость между ними, будто они друг друга обманули, если начать с чистого места -- что мешает им быть друзьями?
     -- Вот так,-- улыбнулся он.
     -- Вот так,-- улыбнулась она.
     О мулинэ больше не напоминала.
     Вот и всЈ. Четыре раза в неделю она будет тут дежурить. Зубрить учебники. Редко вышивать. А там, в городе -- с кем-то стоять в тени после танцев. {319}
     Нельзя же сердиться на неЈ за то, что ей двадцать три года и она здорова до последней клеточки и кровинки.
     -- Счастливо! -- сказал он без всякой обиды. И уже пошЈл. Вдруг с той же лЈгкостью и простотой она окликнула:
     -- АлЈ, Олег! Он обернулся.
     -- Вам, может, переночевать будет негде? Запишите мой адрес.
     (Как? И она?)
     Олег смотрел недоумЈнно. Понять это -- было выше его разумения.
     -- Очень удобно, около самой трамвайной остановки. Мы с бабушкой вдвоЈм, но и комнатушки две.
     -- Спасибо большое,-- растерянно принял он клочок бумажки.-- Ну, вряд ли... Ну, как придЈтся...
     -- Ну, вдруг? -- улыбалась она.
     В общем, в тайге б он легче разобрался, чем среди женщин.
     Ступил он ещЈ два шага и увидел Сибгатова, тоскливо лежащего на спине на твЈрдом щите в своЈм затхлом углу вестибюля. Даже в сегодняшний буйно-солнечный день сюда попадали только десятые отражения.
     Смотрел Сибгатов в потолок, в потолок.
     Похужел он за эти два месяца.
     Костоглотов присел к нему на край щита.
     -- Шараф! Ходят слухи упорные: всю ссылку распустят. И -- спец, и -- адм.
     Шараф головы к Олегу не повернул, глаза только, одни. И как будто ничего не принял, кроме звука голоса.
     -- Слышишь? И вас, и нас. Точно говорят. А он -- не понимал.
     -- Не веришь?.. Домой поедешь?
     УвЈл Сибгатов глаза на свой потолок. Растворил безучастные губы:
     -- Мне -- раньше надо было.
     Олег положил ему руку на руку, а та была на груди, как у мертвеца.
     Мимо них бойко проскочила в палату Нэлля:
     -- Тут у вас тарелочков не осталось? -- и оглянулась: -- Э, чубатый! А ты чего не обедаешь? А ну, тарелки освобождай, ждать тебя?
     Вот это да! -- Пропустил Костоглотов обед и даже не заметил. Домотало его! Только одного он не понял:
     -- Тебе-то что?
     -- Как что? Я -- раздатчица теперь! -- объявила гордо Нэлля.-- Халат, видишь, чистый какой?
     Поднялся Олег -- пойти похлебать свой последний больничный обед. Вкрадчивый, невидимый и беззвучный, выжег в нЈм рентген всякий аппетит. Но по арестантскому кодексу невозможно было оставить в миске. {320}
     -- Давай, давай, управляйся быстро! -- командовала Нэлля. Не только халат,-- у неЈ по-новому были и локоны закручены.
     -- Во ты какая теперь! -- удивлялся Костоглотов.
     -- А то! Дура я за триста пятьдесят по полу елозить! Да ещЈ и не подкормишься... -------- 34
     Как, наверно, у старика, пережившего сверстников, бывает тоскливая незаполненность -- "пора, пора уходить и мне", так и Костоглотову в этот вечер в палате уже не жилось, хотя койки были все заполнены, и люди -- всЈ люди, и заново поднимались как новые те же вопросы: рак или не рак? излечивают или нет? и какие другие средства помогают?
     К концу дня последний ушЈл Вадим: привезли золото, и его перевели в радиологическую палату.
     Только и осталось Олегу пересматривать кровати и вспоминать, кто тут лежал с самого начала и сколько из них умерло. Получалось, что и умерло как будто немного.
     Так душно было в палате и так тепло снаружи, что Костоглотов лЈг спать с приоткрытым окном. Воздух весны переваливал на него через подоконник. Весеннее оживление слышалось и из маленьких двориков старых домишек, которые теснились вприлепку к стене медгородка с той стороны. Жизнь этих двориков через кирпичную стену городка не была видна, но сейчас хорошо слышались то хлопанье дверей, то крик на детей, то пьяный зык, то гнусавая патефонная пластинка, а уже поздно после отбоя донЈсся женский сильный низкий голос, выводивший врастяжку, то ли с надрывом, то ли с удовольствием:
     И шахтЈ-ора молодо-ого
     На кварти-иру привела-а...
     Все песни пели -- о том же. Все люди думали -- о том же. А Олегу надо было -- о чЈм-нибудь другом.
     Именно в эту ночь, когда встать предстояло рано и силы надо было беречь, Олег совсем не мог заснуть. Проволакивалось через его голову всЈ нужное и ненужное: недоспоренное с Русановым; недосказанное Шулубиным; и ещЈ Вадиму какие надо было высказать аргументы; и голова убитого Жука; и оживлЈнные лица Кадминых при жЈлтой керосиновой лампе, когда он будет выкладывать им миллион городских впечатлений, а у них будут новости аульные и какие они за это время слышали музыкальные передачи -- и приплюснутая хибарка будет казаться им троим наполненною вселенной; потом рассеянно-надменное выражение восемнадцатилетней Инны ШтрЈм, к которой теперь Олег и подойти не посмеет; и эти два приглашения -- два женских приглашения остаться ночевать, ещЈ и от них ломило голову: как нужно было правильно их понимать? {321}
     В том ледяном мире, который отформовал, отштамповал Олегову душу, не было такого явления, такого понятия: "нерасчЈтливая доброта". И Олег -- просто забыл о такой. И теперь ему чем угодно было легче объяснить это приглашение, чем простой добротой.
     Что они имели в виду? и как он должен был поступить? -- ему не было понятно.
     С боку на бок, с боку на бок, и пальцы разминали невидимую папиросу...
     Поднялся Олег и потащился пройтись.
     В полутьме вестибюля, сразу у двери, в своЈм обычном тазике на полу сидел Сибгатов, отстаивая свой крестец -- уже не с терпеливой надеждой, как прежде, а с завороженной безнадЈжностью.
     А за столиком дежурной сестры, спиной к Сибгатову, склонилась у лампы узкоплечая невысокая женщина в белом халате. Но это не была ни одна из сестЈр -- дежурил сегодня Тургун и, наверно, он уже спал в комнате врачебных заседаний. Это была та диковинная воспитанная санитарка в очках, Елизавета Анатольевна. Она успела уже за вечер все дела переделать и вот сидела, читала.
     За два месяца, которые пробыл тут Олег, эта старательная санитарка с лицом, полным быстрого смысла, не раз ползала под их кроватями, моя пол, когда все они, больные, лежали поверх; она передвигала там, в глубине, таимые сапоги Костоглотова, не побранясь ни разу; ещЈ она обтирала тряпками стенные панели; опорожняла плевательницы и начищала их до сверкания; разносила больным банки с наклейками; и всЈ то тяжЈлое, неудобное или нечистое, что не положено было брать в руки сестре, она приносила и уносила.
     И чем она безропотнее работала, тем меньше еЈ в корпусе замечали. Две тысячи лет уже как сказано, что иметь глаза -- не значит видеть.
     Но тяжЈлая жизнь углубляет способности зрения. И были тут, в корпусе, такие, кто друг друга сразу опознавали. Хотя не было им учреждено среди остальных ни погонов, ни явной формы, ни нарукавной повязки -- а они легко опознавали друг друга: как будто по какому-то светящемуся знаку во лбу; как будто по стигматам на ладонях и плюснах. (На самом деле тут была тьма примет: слово оброненное одно; тон этого слова; пожимка губ между словами; улыбка, когда другие серьЈзны; серьЈзность, когда другие смеются.) Как узбеки или кара-калпаки без труда признавали в клинике своих, так и эти, на кого хоть однажды упала тень колючей проволоки.
     И Костоглотов с Елизаветой Анатольевной давно друг друга признали, уже давно понимающе здоровались друг с другом. А вот поговорить не сошлось им ни разу.
     Теперь Олег подошЈл к еЈ столику, слышно хлопая шлЈпанцами, чтоб не испугать: {322}
     -- Добрый вечер. Елизавета Анатольевна!
     Она читала без очков. Повернула голову -- и самый поворот этот уже чем-то неназываемым отличался от еЈ всегда готовного поворота на зов службы.
     -- Добрый вечер,-- улыбнулась она со всем достоинством немолодой дамы, которая под устойчивым кровом приветствует доброго гостя.
     Доброжелательно, не торопясь, они посмотрели друг на друга.
     Выражалось этим, что они всегда готовы друг другу помочь.
     Но что помочь -- не могут.
     Олег избочился кудлатой головой, чтоб лучше видеть книгу.
     -- И опять французская? И что же именно?
     Странная санитарка ответила, мягко выговаривая "л":
     -- КлЈд Фаррер.
     -- И где вы всЈ французские берЈте?
     -- А в городе есть иностранная библиотека. И ещЈ у одной старушки беру.
     Костоглотов косился на книгу как пЈс на птичье чучело:
     -- А почему всегда французские?
     Лучевые морщинки близ еЈ глаз и губ выражали и возраст, и замученность, и ум.
     -- Не так больно,-- ответила она. Голос еЈ был постоянно негромок, выговор мягкий.
     -- А зачем боли бояться? -- возразил Олег. Ему было трудно стоять долго. Она заметила и пододвинула ему стул.
     -- У нас в России сколько? -- лет двести уже наверно ахают: Париж! Париж! Все уши прогудели,-- ворчал Костоглотов.-- Каждую улицу, каждый кабачок мы должны им наизусть знать. А мне вот назло -- совсем не хочется в Париж!
     -- Совсем не хочется? -- засмеялась она, и он за ней.-- Лучше под комендатуру?
     Смех у них был одинаковый: как будто и начали, а дальше не тянется.
     -- Нет, правда,-- брюзжал Костоглотов.-- Какая-то легкомысленная их перебросочка. Так и хочется их осадить: эй, друзья! а -- вкалывать вы как? а на черняшке без приварка, а?
     -- Это несправедливо. Значит, -- они ушли от черняшки. Заслужили.
     -- Ну, может быть. Может, это я от зависти. А всЈ-таки осадить хочется.
     Сидя на стуле, Костоглотов переваливался то вправо, то влево, будто тяготился излишне-высоким туловищем. Без всякого перехода он естественно и прямо спросил:
     -- А вы -- за мужа? Или сами по себе? Так же прямо и сразу ответила и она, будто он еЈ о дежурстве спрашивал:
     -- Всей семьЈй. Кто за кого -- не поймЈшь.
     -- И сейчас все вместе? {323}
     -- О, нет! Дочь в ссылке умерла. После войны переехали сюда. Отсюда мужа взяли на второй круг, в лагерь.
     -- И теперь вы одна?
     -- Сынишка. Восемь лет.
     Олег смотрел на еЈ лицо, не задрожавшее к жалости.
     Ну, да ведь они о деловом говорили.
     -- На второй -- в сорок девятом?
     -- Да.
     -- Нормально. А какой лагерь?
     -- Станция Тайшет. Опять кивнул Олег:
     -- Ясно. ОзЈрлаг. Он может быть и у самой Лены, а почтовый ящик -- Тайшет.
     -- И вы там были?? -- вот надежды сдержать она не могла!
     -- Нет, но просто знаю. ВсЈ ж пересекается.
     -- Дузарский!?? Не встречали?.. Нигде?.. Она всЈ-таки надеялась! Встречал... Сейчас расскажет... Дузарский?.. Чмокнул Олег: нет, не встречал. Всех не встретишь.
     -- Два письма в год! -- пожаловалась она. Олег кивал. ВсЈ -- нормально.
     -- А в прошлом году пришло одно. В мае. И с тех пор нет!.. И вот уже дрожала на одной ниточке, на одной ниточке.
     Женщина.
     -- Не придавайте значения! -- уверенно объяснял Костоглотов.-- От каждого два письма в год -- это знаете, сколько тысяч? А цензура ленивая. В Спасском лагере пошЈл печник, зэк, проверять печи летом -- ив цензурной печке сотни две неотправленных писем нашЈл. Забыли поджечь.
     Уж как он ей мягко объяснял и как она давно ко всему должна была привыкнуть,-- а смотрела сейчас на него диковато-испуганно.
     Неужели так устроен человек, что нельзя отучить его удивляться?
     -- Значит, сынишка в ссылке родился? Она кивнула.
     -- И теперь на вашу зарплату надо его поставить? А на высшую работу нигде не берут? Везде попрекают? В какой-нибудь конурке живЈте?
     Он вроде спрашивал, но вопроса не было в его вопросах. И так это всЈ было ясно до кислоты в челюстях.
     На толстенькой непереплетенной книжечке изящного малого формата, не нашей бумаги, с легко-зазубристыми краями от давнишнего разреза страниц, Елизавета Анатольевна держала свои небольшие руки, измочаленные стирками, половыми тряпками, кипятками, и ещЈ в синяках и порубах.
     -- Если б только в этом, что конура! -- говорила она.-- Но вот беда: растЈт умный мальчик, обо всЈм спрашивает -- и как же его воспитывать? Нагружать всей правдой? Да ведь от неЈ и {324} взрослый потонет! Ведь от неЈ и рЈбра разорвЈт! Скрывать правду, примирять его с жизнью? Правильно ли это? Что сказал бы отец? Да ещЈ и удастся ли? -- мальчонка ведь и сам смотрит, видит.
     -- Нагружать правдой! -- Олег уверенно вдавил ладонь в настольное стекло. Он так сказал, будто сам вывел в жизнь десятки мальчишек -- и без промаха.
     Она выгнутыми кистями подперла виски под косынкой и тревожно смотрела на Олега. Коснулись еЈ нерва!
     -- Так трудно воспитывать сына без отца! Ведь для этого нужен постоянный стержень жизни, стрелка -- а где еЈ взять? Вечно сбиваешься -- туда, сюда...
     Олег молчал. Он и раньше слышал, что это так, а понять не мог.
     -- И вот почему я читаю старые французские романы, да впрочем только на ночных дежурствах. Я не знаю, умолчали они о чЈм-нибудь более важном или нет, шла в то время за стенами такая жестокая жизнь или нет -- не знаю и читаю спокойно.
     -- Наркоз?
     -- Благодеяние,-- повела она головой белой монашки.-- Близко я не знаю книг, какие бы не раздражали. В одних -- читателя за дурачка считают. В других -- лжи нет, и авторы поэтому очень собой гордятся. Они глубокомысленно исследуют, какой просЈлочной дорогой проехал великий поэт в тысяча восемьсот таком-то году, о какой даме упоминает он на странице такой-то. Да может это им и нелегко было выяснить, но как безопасно! Они выбрали участь благую! И только до живых, до страдающих сегодня -- дела им нет.
     ЕЈ в молодости могли звать -- Лиля. Эта переносица ещЈ не предполагала себе вмятины от очков. Девушка строила глазки, фыркала, смеялась, в еЈ жизни были и сирень, и кружева, и стихи символистов -- и никакая цыганка никогда ей не предсказала кончить жизнь уборщицей где-то в Азии.
     -- Все литературные трагедии мне кажутся смехотворными по сравнению с тем, что переживаем мы,-- настаивала Елизавета Анатольевна.-- Аиде разрешено было спуститься к дорогому человеку и с ним вместе умереть. А нам не разрешают даже узнать о нЈм. И если я поеду в ОзЈрлаг...
     -- Не езжайте! ВсЈ будет зря.
     -- ...Дети в школах пишут сочинения: о несчастной, трагической, загубленной, ещЈ какой-то жизни Анны Карениной. Но разве Анна была несчастна? Она избрала страсть -- и заплатила за страсть, это счастье! Она была свободный гордый человек! А вот если в дом, где вы родились и живЈте отроду, входят в мирное время шинели и картузы -- и приказывают всей семье в двадцать четыре часа покинуть этот дом и этот город только с тем, что могут унести ваши слабые руки?..
     ВсЈ, что эти глаза могли выплакать -- они выдали давно, и вряд ли оттуда ещЈ могло течь. И только, может быть, на последнюю анафему ещЈ мог вспыхнуть напряжЈнный сухой огонЈк. {325}
     -- ...Если вы распахиваете двери и зовЈте прохожих с улицы, чтоб, может, что-нибудь купили бы у вас, нет -- швырнули б вам медяков на хлеб! И входят нанюханные коммерсанты, всЈ на свете знающие, кроме того, что и на их голову ещЈ будет гром! -- и за рояль вашей матери бесстыдно дают сотую долю цены,-- а девочка ваша с бантом на голове последний раз садится сыграть Моцарта, но плачет и убегает,-- зачем мне перечитывать "Анну Каренину"? Может быть мне хватит и этого?.. Где мне о н а с прочесть, о н а с? Только через сто лет?
     И хотя она почти перешла на крик, но тренировка страха многих лет не выдала еЈ: она не кричала, это не крик был. Только и слышал еЈ -- Костоглотов.
     Да может ещЈ Сибгатов из тазика.
     Не так было много примет в еЈ рассказе, но и не так мало.
     -- Ленинград? -- узнал Олег.-- Тридцать пятый год?
     -- УзнаЈте?
     -- На какой улице вы жили?
     -- На Фурштадтской,-- жалобно, но и чуть радостно протянула Елизавета Анатольевна.-- А вы?
     -- На Захарьевской. Рядом!
     -- Рядом... И сколько вам тогда было лет?
     -- Четырнадцать.
     -- И ничего не помните?
     -- Мало.
     -- Не помните? Как будто землетрясение было -- нараспашку квартиры, кто-то входил, брал, уходил, никто никого не спрашивал. Ведь четверть города выселили. А вы -- не помните?..
     -- Нет, помню. Но вот позор: это не казалось самым главным. В школе нам объясняли, зачем это нужно, почему полезно.
     Как кобылка туго занузданная, стареющая санитарка поводила головой вверх и вниз:
     -- О блокаде -- все будут говорить! О блокаде -- поэмы пишут! Это разрешено. А до блокады как будто ничего не было.
     Да, да. Вот так же в тазике грелся Сибгатов, вот на этом месте Зоя сидела, а на этом же -- Олег, и за этим столиком, при этой лампе они разговаривали -- о блокаде, о чЈм же?
     До блокады ведь ничего в том городе не случилось.
     Олег вздохнул, боковато подпЈр голову локтем и удручЈнно смотрел на Елизавету Анатольевну.
     -- Стыдно,--сказал он тихо.-- Почему мы спокойны, пока не трахнет нас самих и наших близких? Почему такой человеческий характер?
     А ещЈ ему стало стыдно, что выше памирских тиков вознЈс он эту пытку: что надо женщине от мужчины? не меньше -- чего? Как будто на этом одном заострилась жизнь. Как будто без этого не было на его родине ни муки, ни счастья.
     Стыдно стало -- но и спокойней гораздо. Чужие беды, окатывая, смывали с него свою.
     -- А за несколько лет до того,-- вспоминала Елизавета Анатольевна,-- {326} выселяли из Ленинграда дворян. Тоже сотню тысяч, наверно -- а мы очень заметили? И какие уж там оставались дворянишки! -- старые да малые, беспомощные. А мы знали, смотрели и ничего: нас ведь не трогали.
     -- И рояли покупали?
     -- Может быть и покупали. Конечно, покупали.
     Теперь-то Олег хорошо разглядел, что женщине этой ещЈ не было и пятидесяти лет. А уже шла она по лицу за старушку. Из-под белой косынки вывисала по-старчески гладкая, бессильная к завиву космочка.
     -- Ну, а вас когда выселяли -- за что? как считалось?
     -- Да за что же? -- соцвреды. Или СОЭ -- социально-опасный элемент. Литерные статьи, без суда, удобно.
     -- Ваш муж -- кто был?
     -- Никто. Флейтист Филармонии. В пьяном виде любил порассуждать.
     Олегу вспомнилась его покойная мать -- вот такая же ранняя старушка, такая же суетливо-интеллигентная, такая же беспомощная без мужа.
     Жили бы в одном городе -- он мог бы этой женщине чем-то помочь. Сына направить.
     Но как насекомым, приколотым в отъединЈнных клеточках, каждому была определена своя.
     -- В знакомой нашей семье,--уже теперь, прорвавшись, рассказывала и рассказывала намолчавшаяся душа,--были взрослые дети, сын и дочь, оба пламенные комсомольцы. И вдруг -- всю семью назначили к высылке. Дети бросились в райком комсомола: "защитите!" "Защитим,-- сказали там.-- Нате бумагу, пишите: прошу с сего числа не считать меня сыном, дочерью таких-то, отрекаюсь от них как от социально-вредных элементов и обещаю в дальнейшем ничего общего с ними не иметь, никаких связей не поддерживать."
     Сгорбился Олег, выперли его костлявые плечи, голова свесилась.
     -- И многие писали...
     -- Да. А эти брат и сестра сказали: подумаем. Пришли домой, кинули в печку комсомольские билеты и стали собираться в ссылку.
     Зашевелился Сибгатов. Держась о кровать, он вставал из тазика.
     Санитарка подхватилась взять тазик и вынести.
     Олег тоже поднялся и, перед тем как ложиться спать, побрЈл неизбежной лестницей вниз.
     В нижнем коридоре он проходил мимо той двери, где ДЈмка лежал, а вторым был у него послеоперационный, умерший в понедельник, и вместо него после операции положили Шулубина.
     Дверь эта закрывалась плотно, но сейчас была приоткрыта, и внутри темно. Из темноты слышался тяжЈлый хрип. А сестЈр никого не было видно: или при других больных, или спали. {327}
     Олег больше открыл дверь и просунулся туда. ДЈмка спал. Это стонуще хрипел Шулубин.
     Олег вошЈл. Приоткрытая дверь давала немного света из коридора.
     -- Алексей Филиппыч!.. Хрип прекратился.
     -- Алексей Филиппыч!.. Вам плохо?..
     -- А? -- вырвалось как хрип же.
     -- Вам плохо?.. Дать что-нибудь?.. Свет зажечь?
     -- Кто это? -- испуганный выдох в кашель, и новый захват стона, потому что кашлять больно.
     -- Костоглотов. Олег.-- Он был уже рядом, наклонясь, и начинал различать на подушке большую голову Шулубина.-- Что вам дать? Сестру позвать?
     -- Ни-че-го,-- выдохнул Шулубин.
     Не кашлял больше и не стонал. Олег всЈ более, всЈ более различал, даже колечки волос на подушке.
     -- Весь не умру,-- прошептал Шулубин.-- Не весь умру. Значит, бредил.
     Костоглотов нашарил горячую руку на одеяле, слегка сдавил еЈ.
     -- Алексей Филиппыч, будете жить! Держитесь, Алексей Филиппыч!
     -- Осколочек, а?.. Осколочек?.. -- шептал своЈ больной. И тут дошло до Олега, что не бредил Шулубин, и даже узнал его, и напоминал о последнем разговоре перед операцией. Тогда он сказал: "А иногда я так ясно чувствую: что во мне -- это не всЈ я. Что-то уж очень есть неистребимое, высокое очень! Какой-то осколочек Мирового Духа. Вы так не чувствуете?" -------- 35
     Рано утром, когда ещЈ все спали, Олег тихо поднялся, застелил кровать как требовалось -- с четырьмя заворотами пододеяльника, и на цыпочках ступая тяжЈлыми сапогами, вышел из палаты.
     За столом дежурной сестры, положив густоволосую чЈрную голову на переплетенные руки поверх раскрытого учебника, спал сидя Тургун.
     Старушка-няня нижнего этажа отперла Олегу ванную, и там он переоделся в своЈ, за два месяца уже какое-то и отчуждЈнное: старенькие армейские брюки с напуском "галифе", полушерстяную гимнастЈрку, шинель. ВсЈ это в лагерях вылежалось у него в каптЈрках -- и так сохранилось, ещЈ не изношенное до конца. А зимняя шапка его была гражданская, уже купленная в Уш-Тереке и мала ему очень, сдавливала. День ожидался тЈплый, Олег решил шапку совсем не надевать, уж очень обращала его в чучело. И ремнЈм опоясал он не шинель, а гимнастЈрку под {328} шинелью, так что для улицы вид у него стал какого-то вольноотпущенника или солдата, сбежавшего с гауптвахты. Шапка же пошла в вещмешок -- старый, с сальными пятнами, с прожогом от костра, с залатанной дырой от осколка, этот фронтовой вещмешок тЈтка принесла Олегу в передаче в тюрьму -- он так попросил, чтобы в лагерь ничего хорошего не брать.
     Но даже и такая одежда после больничной придавала осанку, бодрость и будто здоровье.
     Костоглотов спешил скорее выйти, чтобы что-нибудь не задержало. Нянечка отложила брусок, задвинутый в ручку наружной двери, и выпустила его.
     Он выступил на крылечко,-- и остановился. Он вдохнул -- это был молодой воздух, ещЈ ничем не всколыхнутый, не замутнЈнный! Он взглянул -- это был молодой зеленеющий мир! Он поднял голову выше -- небо развЈртывалось розовым от вставшего где-то солнца. Он поднял голову ещЈ выше -- веретЈна перистых облаков кропотливой, многовековой выделки были вытянуты черезо всЈ небо -- лишь на несколько минут, пока расплывутся, лишь для немногих, запрокинувших головы, может быть -- для одного Олега Костоглотова во всЈм городе.
     А через вырезку, кружева, перышки, пену этих облаков -- плыла ещЈ хорошо видная, сверкающая, фигурная ладья ущерблЈнного месяца.
     Это было утро творения! Мир сотворялся снова для одного того, чтобы вернуться Олегу: иди! живи!
     И только зеркальная чистая луна была -- не молодая, не та, что светит влюблЈнным.
     И лицом разойдясь от счастья, улыбаясь никому -- небу и деревьям, в той ранневесенней, раннеутренней радости, которая вливается и в стариков и в больных, Олег пошЈл по знакомым аллеям, никого не встречая, кроме старого подметальщика.
     Он обернулся на раковый корпус. Полузакрытый длинными метлами пирамидальных тополей, корпус высился в светло-сером кирпиче, штучка к штучке, нисколько не постарев за свои семьдесят лет.
     Олег шЈл -- и прощался с деревьями медицинского городка. На клЈнах уже висели кисти-серЈжки. И первый уже цвет был -- у алычи, цвет белый, но из-за листов алыча казалась бело-зелЈной.
     А вот урюка здесь не было ни одного. А он уже, сказали, цветЈт. Его хорошо смотреть в Старом городе.
     В первое утро творения -- кто ж способен поступать благо-рассудно? Все планы ломая, придумал Олег непутЈвое: сейчас же, по раннему утру, ехать в Старый город смотреть цветущий урюк.
     Он прошЈл запретные ворота и увидел полупустую площадь с трамвайным кругом, откуда, промоченный январским дождЈм, понурый и безнадЈжный, он входил в эти ворота умирать.
     Этот выход из больничных ворот -- чем он был не выход из тюремных?
     В январе, когда Олег добивался больницы, визжащие, подскакивающие {329} и перенабитые людьми трамваи замотали его. А сейчас, у свободного окна, даже дребезжание трамвая было ему приятно. Ехать в трамвае -- был вид жизни, вид свободы.
     Трамвай тянул по мосту через речку. Там, внизу, наклонились слабоногие ивы, и плети их, свисшие к жЈлто-коричневой быстрой воде, уже были доверчиво зелены.
     Озеленились и деревья вдоль тротуаров, но лишь настолько, чтобы не скрыть собою домов -- одноэтажных, прочно каменных, неспешливо построенных неспешливыми людьми. Олег посматривал с завистью: и живут же какие-то счастливчики в этих домах! Шли удивительные кварталы: широченные тротуары, широченные бульвары. Ну да какой город не понравится, если смотреть его розовым ранним утром!
     Постепенно кварталы сменялись: не стало бульваров, обе стороны улицы сблизились, замелькали дома торопливые, не гонкие за красотой и прочностью, эти уж строились, наверно, перед войной. И здесь Олег прочЈл название улицы, которое показалось ему знакомым.
     Вот откуда знакомым: на этой улице жила Зоя!
     Он достал блокнотик шершавой бумаги, нашЈл номер дома. Стал опять смотреть в окно и на замедлении трамвая увидел сам дом: разнооконный, двухэтажный, с постоянно распахнутыми или навсегда выломанными воротами, а во дворе ещЈ флигельки.
     Вот, где-то здесь. Можно сойти.
     Он совсем не бездомен в этом городе. Он зван сюда, зван девушкой!
     И продолжал сидеть, почти с удовольствием принимая на себя толчки и громыхание. Трамвай был всЈ так же неполон. Против Олега сел старый узбек в очках, не простой, древне-учЈного вида. А получив от кондукторши билет, свернул его в трубочку и заткнул в ухо. Так и ехал, а из уха торчал скруток розовой бумаги. И от этой незамысловатости при въезде в Старый город Олегу стало ещЈ веселей и проще.
     Улицы ещЈ сузились, затеснились маленькие домишки, сбитые плечо к плечу, потом и окна у них исчезли, потянулись высокие глинобитные глухие дувалы, а если выше их выставлялись дома, то только спинами глухими, гладкими, обмазанными глиной. В дувалах мелькали калитки или туннелики -- низкие, согнувшись войти. С подножки трамвая до тротуара остался один прыжок, а тротуары стали узкие в шаг один. И улица падала под трамваем.
     Вот, наверно, и был тот Старый город, куда ехал Олег. Только никаких деревьев не росло на голых улицах, не то что цветущего урюка.
     Упускать дальше было нельзя. Олег сошЈл.
     ВсЈ то же мог он теперь видеть, только со своего медленного хода. И без трамвайного дребезжания стало слышно -- слышно железное какое-то постукивание. И скоро Олег увидел узбека в черно-белой тюбетейке, в чЈрном стЈганом ватном халате и {330} с розовым шарфом по поясу. Присев на корточки среди улицы, узбек на трамвайном рельсе одноколейного пути отбивал молотком окружность своего кетменя.
     Олег остановился с умилением: вот и атомный век! ЕщЈ и сейчас тут, как и в Уш-Тереке, так редок металл в хозяйстве, что не нашлось лучше места, чем на рельсе. Следил Олег, успеет ли узбек до следующего трамвая. Но узбек нисколько не торопился, он тщательно отбивал, а когда загудел снизу встречный трамвай, посторонился на полшага, переждал и снова присел.
     Олег смотрел на терпеливую спину узбека, на его поясной розовый шарф (забравший в себя всю розовость уже поголубевшего неба). С этим узбеком он не мог переброситься и двумя словами, но ощутил его как брата-работягу.
     Отбивать кетмень весенним утром -- это разве не была возвращЈнная жизнь?
     Хорошо!..
     Он медленно шЈл, удивляясь, где же окна. Хотелось ему заглянуть за дувалы, внутрь. Но двери-калитки были прикрыты, и неудобно входить. Вдруг один проходик просветил ему насквозь. Олег нагнулся и по сыроватому коридорчику прошЈл во двор.
     Двор ещЈ не проснулся, но можно было понять, что тут-то и идЈт вся жизнь. Под деревом стояла врытая скамья, стол, разбросаны были детские игрушки, вполне современные. И водопроводная колонка здесь же давала влагу жизни. И стояло корыто стиральное. И все окна вкруговую -- их много оказалось в доме, все смотрели сюда, во двор. А на улицу -- ни одно.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание