Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [31/32]

  Скачать полное произведение

    А перейдя к началу другой аллеи, Олег увидел оживление у клетки, особенно ребятишек. Что-то металось там бешено внутри, металось, но на одном месте. Оказалось, вот это кто: белка в колесе. Та самая белка в колесе, из поговорки. Но в поговорке всЈ стЈрлось, и нельзя было вообразить -- зачем белка? зачем в колесе? А здесь представлено это было в натуре. В клетке был для белки и ствол дерева, и разбегающиеся сучья наверху -- но ещЈ при дереве было коварно повешено и колесо: барабан, круг которого открыт зрителю, а по ободу внутри шли перекладинки, отчего весь обод получался как замкнутая бесконечная лестница. И вот, пренебрегая своим деревом, гонкими сучьями в высоту, белка зачем-то была в колесе, хотя никто еЈ туда не нудил и пищей не зазывал -- привлекла еЈ лишь ложная идея мнимого действия и мнимого движения. Она начала, вероятно, с лЈгкого перебора ступенек, с любопытства, она ещЈ не знала, какая это жестокая затягивающая штука (в первый раз не знала, а потом тысячи раз уже и знала, и всЈ равно!). Но вот всЈ раскручено было до бешенства! ВсЈ рыженькое веретЈнное тело белки и иссиза-рыжий хвостик развевались по дуге в сумасшедшем беге, перекладинки колЈсной лестницы рябили до полного слития, все силы были вложены до разрыва сердца! -- но ни на ступеньку не могла подняться белка передними лапами. {342}
     И кто стояли тут до Олега -- всЈ так же видели еЈ бегущей, и Олег простоял несколько минут -- и всЈ было то же. Не было в клетке внешней силы, которая могла бы остановить колесо и спасти оттуда белку, и не было разума, который внушил бы ей: "Покинь! Это -- тщета!" Нет! Только один был неизбежный ясный выход -- смерть белки. Не хотелось до неЈ достоять. И Олег пошЈл дальше.
     Так двумя многосмысленными примерами -- справа и слева от входа, двумя равновозможными линиями бытия, встречал здешний зоопарк своих маленьких и больших посетителей.
     ШЈл Олег мимо фазана серебряного, фазана золотого, фазана с красными и синими перьями. Полюбовался невыразимой бирюзой павлиньей шеи и метровым разведенным хвостом его с розовой и золотой бахромою. После одноцветной ссылки, одноцветной больницы глаз пировал в красках.
     Здесь не было жарко: зоопарк располагался привольно, и уже первую тень давали деревья. ВсЈ более отдыхая, Олег миновал целую птичью ферму -- кур андалузских, гусей тулузских, холмогорских, и поднялся в гору, где держали журавлей, ястребов, грифов, и наконец, на скале, осенЈнной клеткою как шатром, высоко над всем зоопарком жили сипы белоголовые, а без надписи принять бы их за орлов. Их поместили сколько могли высоко, но крыша клетки уже была низка над скалой, и мучились эти большие угрюмые птицы, расширяли крылья, били ими, а лететь было некуда.
     Глядя, как мучается сип, Олег сам лопатками повЈл, расправляя. (А может это утюг уже надавливал на спину?)
     ВсЈ у него вызывало истолкование. При клетке надпись: "Неволю белые совы переносят плохо". Знают же! -- и всЈ-таки сажают!
     А кой еЈ выродок переносит хорошо, неволю?
     Другая надпись: "Дикообраз ведЈт ночной образ жизни." Знаем: в полдесятого вечера вызывают, в четыре утра отпускают.
     А "барсук живЈт в глубоких и сложных норах". Вот это по-нашему! Молодец, барсук, а что остаЈтся? И морда у него матрасно-полосатая, чистый каторжник.
     Так извращЈнно Олег всЈ здесь воспринимал, и, наверно, не надо было ему сюда, как и в Универмаг.
     Уже много прошло дня -- а радостей обещанных что-то не было.
     Вышел Олег к медведям. ЧЈрный с белым галстуком стоял и тыкался носом в клетку, через прутья. Потом вдруг подпрыгнул и повис на решЈтке верхними лапами. Не галстук белый у него был, а как бы цепь священника с нагрудным крестом. Подпрыгнул -- и повис! А как ещЈ он мог передать своЈ отчаяние?
     В соседней камере сидела его медведица с медвежонком.
     А в следующей мучился бурый медведь. Он всЈ время беспокойно топтался, хотел ходить по камере, но только помещался поворачиваться, потому что от стенки до стенки не было полных трЈх его корпусов. {343}
     Так что по медвежьей мерке это была не камера, а бокс.
     УвлечЈнные зрелищем дети говорили между собой: "Слушай, давай ему камней бросим, он будет думать, что конфеты!"
     Олег не замечал, как дети на него самого оглядывались. Он сам здесь был лишний бесплатный зверь, да не видел себя.
     Спускалась аллея к реке -- и тут держали белых медведей, но хоть вместе двоих. К ним в вольеру сливались арыки, образуя ледяной водоЈм, и туда они спрыгивали освежиться каждые несколько минут, а потом вылезали на цементную террасу, отжимали лапами воду с морды и ходили, ходили, ходили по краю террасы над водой. Полярным медведям, каково приходилось им здесь летом, в сорок градусов? Ну, как нам в Заполярьи.
     Самое запутанное в заключении зверей было то, что приняв их сторону и, допустим, силу бы имея, Олег не мог бы приступить взламывать клетки и освобождать их. Потому что потеряна была ими вместе с родиной и идея разумной свободы. И от внезапного их освобождения могло стать только страшней.
     Так нелепо размышлял Костоглотов. Так были выворочены его мозги, что уже ничего он не мог воспринимать наивно и непричастно. Что б ни видел он теперь в жизни -- на всЈ возникал в нЈм серый призрак и подземный гул.
     Мимо печального оленя, больше всех здесь лишЈнного пространства для бега, мимо священного индийского зебу, золотого зайца агути, Олег снова поднялся -- теперь к обезьянам.
     У клеток резвились дети и взрослые, кормили обезьян. Костоглотов без улыбки шЈл мимо. Без причЈсок, как бы все остриженные под машинку, печальные, занятые на своих нарах первичными радостями и горестями, они так напоминали ему многих прежних знакомых, просто даже он узнавал отдельных -- и ещЈ сидевших где-то сегодня.
     А в одном одиноком задумчивом шимпанзе с отЈчными глазами, державшем руки повисшие между колен, Олег, кажется, узнал и Шулубина -- была у него такая поза.
     В этот светлый жаркий день на койке своей между смертью и жизнью бился Шулубин.
     Не предполагая найти интересное в обезьяньем ряде, Костоглотов быстро его проходил и даже начал скашивать,-- как увидел на дальней клетке какое-то объявление и нескольких человек, читавших его.
     Он пошЈл туда. Клетка была пуста, в обычной табличке значилось: "макака-резус". А в объявлении, наспех написанном и приколотом к фанере, говорилось: "Жившая здесь обезьянка ослепла от бессмысленной жестокости одного из посетителей. Злой человек сыпнул табака в глаза макаке-резус."
     И -- хлопнуло Олега! Он до сих пор прогуливался с улыбкой снисходительного всезнайки, а тут захотелось завопить, зареветь на весь зоопарк,-- как будто это ему в глаза насыпали!
     Зачем же?!.. Просто так -- зачем же?.. Бессмысленно -- зачем же? {344}
     Больше всего простотою ребЈнка хватало написанное за сердце. Об этом неизвестном, благополучно ушедшем человеке не сказано было, что он -- антигуманен. О нЈм не было сказано, что он -- агент американского империализма. О нЈм сказано было только, что он -- злой. И вот это поражало: зачем же он просто так -- злой? Дети! Не растите злыми! Дети! Не губите беззащитных!
     Уж было объявление прочтено, и прочтено, а взрослые и маленькие стояли и смотрели на пустую клетку.
     И потащил Олег свой засаленный, прожжЈнный и простреленный мешок с утюгом -- в царство пресмыкающихся, гадов и хищников.
     Лежали ящеры на песке как чешуйчатые камни, привалясь друг ко другу. Какое движение потеряли они на воле?
     Лежал огромный чугунно-тЈмный китайский аллигатор с плоской пастью, с лапами, вывернутыми как будто не в ту сторону. Написано было, что в жаркое время не ежедневно глотает он мясо.
     Этот разумный мир зоопарка с готовой едою может быть вполне его и устраивал?
     Добавился к дереву, как толстый мЈртвый сук, мощный питон. Совсем он был неподвижен, и только острый маленький язычок его метался.
     Вилась ядовитая эфа под стеклянным колпаком.
     А уж простых гадюк -- по несколько.
     Никакого не было желания всех этих рассматривать. Хотелось представить лицо ослепшей макаки.
     А уже шла аллея хищников. Великолепные, друг от друга отменяясь богатой шерстью, сидели тут и рысь, и барс, и пепельно-коричневая пума, и рыжий в чЈрных пятнах ягуар. Они были -- узники, они страдали без свободы, но относился к ним Олег как к блатным. ВсЈ-таки можно разобрать в мире, кто явно виноват. Вот написано, что ягуар за месяц съедает сто сорок килограммов мяса. Нет, этого представить себе нельзя! чистого красного мяса! А в лагерь такого не привозят, в лагерь -- жилы да требуху, на бригаду килограмм.
     Олег вспомнил тех расконвоированных ездовых, которые обворовывали своих лошадей: ели их овЈс и так выжили сами.
     Дальше увидел он -- господина тигра. В усах, в усах было сосредоточено его выражение хищности! А глаза -- жЈлтые... Запуталось у Олега в голове, и он стоял и смотрел на тигра с ненавистью.
     Один старый политкаторжанин, который был когда-то в туруханской ссылке, а в новое время встретился в лагере с Олегом, рассказывал ему, что не бархатно-чЈрные, а именно жЈлтые были глаза!
     Прикованный ненавистью, Олег стоял против клетки тигра.
     ВсЈ-таки просто так, просто так -- зачем??
     Его мутило. Ему не хотелось больше этого зоопарка. Ему {345} хотелось бежать отсюда. Он не пошЈл уже ни к каким львам. Он стал выбираться к выходу наугад.
     Мелькнула зебра, Олег покосился и шЈл.
     И вдруг! -- остановился перед...
     Перед чудом духовности после тяжЈлого кровожадия: антилопа нильгау -- светло-коричневая, на стройных лЈгких ногах, с настороженной головкой, но ничуть не пугаясь, стояла близко за сеткой и смотрела на Олега крупными, доверчивыми и -- милыми! да, милыми глазами!
     Нет, это было так похоже, что вынести невозможно! Она не сводила с него милоукоряющего взгляда. Она спрашивала: "Ты почему ж не идЈшь? Ведь полдня уже прошло, а ты почему не идЈшь?"
     Это -- наваждение было, это -- переселение душ, потому что явно же она стояла тут и ждала Олега. И едва он подошЈл, сразу стала спрашивать укорными, но и прощающими глазами: "Не придЈшь? Неужели не придЈшь? А я ждала..."
     Да почему ж он не шЈл?! Да почему ж он не шЈл!..
     Олег тряхнулся -- и наддал к выходу.
     ЕщЈ он мог еЈ застать!
    --------
    36
     Он не мог сейчас думать о ней ни с жадностью, ни с яростью -- но наслаждением было пойти и лечь к еЈ ногам, как пЈс, как битый несчастный пЈс. Лечь на полу и дышать в еЈ ноги как пЈс. И это было бы -- счастьем изо всего, что только можно было придумать.
     Но эту добрую звериную простоту -- придти и откровенно лечь ничком около еЈ ног, он не мог, конечно, себе позволить. Он должен будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, и она будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, потому что так усложнено всЈ за многие тысячи лет.
     Он и сейчас ещЈ видел этот вчерашний еЈ рдеющий разлив на щеках, когда она сказала: "вы знаете, вы вполне могли бы остановиться у меня, вполне!" Этот румянец надо было искупить, отвратить, обойти смехом, нельзя было дать ей ещЈ раз застесняться -- и вот почему надо было придумывать первые фразы, достаточно вежливые и достаточно юмористические, ослабляющие то необычное положение, что вот он пришЈл к своему врачу, молодой одинокой женщине,-- и с ночЈвкой зачем-то. А то бы не хотелось придумывать никаких фраз, а стать в дверях и смотреть на неЈ. И обязательно назвать сразу Вегой: "Вега! Я пришЈл!"
     Но всЈ равно, это будет счастье невместимое -- оказаться с ней не в палате, не в лечебном кабинете, а в простой жилой комнате -- и о чЈм-то, неизвестно, говорить. Он наверно будет делать ошибки, многое некстати, ведь он совсем отвык от жизни человеческого рода, но глазами-то сможет же он выразить: "Пожалей меня! Слушай, пожалей меня, мне так без тебя плохо!" {346} а как он мог столько времени потерять! Как мог он не идти к Веге -- давно, давно уже не идти! Теперь он ходко шЈл, без колебания, одного только боясь -- упустить еЈ. Полдня пробродив по городу, он уже схватил расположение улиц и понимал теперь, куда ему идти. И шЈл.
     Если они друг другу симпатичны. Если им так приятно друг с другом быть и разговаривать. Если когда-нибудь он сможет и брать еЈ за руки, и обнимать за плечи, и смотреть нежно близко в глаза -- то неужели же этого мало? Да даже и много более того -- и неужели мало?..
     Конечно, с Зоей -- было бы мало. Но -- с Вегой?.. с антилопой Нильгау?
     Ведь вот только подумал, что можно руки еЈ вобрать в свои -- и уже тетивы какие-то наструнились в груди, и он заволновался, как это будет.
     И всЈ-таки -- мало?..
     Он всЈ больше волновался, подходя к еЈ дому. Это был самый настоящий страх! -- но счастливый страх, измирающая радость. От одного страха своего -- он уже был счастлив сейчас!
     Он шЈл, только надписи улиц ещЈ смотря, а уже не замечая магазинов, витрин, трамваев, людей -- и вдруг на углу, из-за сутолоки не сразу сумев обойти стоящую старую женщину, очнулся и увидел, что она продаЈт букетики маленьких лиловых цветов.
     Нигде, в самых глухих закоулках его вытравленной, перестроенной, приспособленной памяти не осталось ни тенью, что, идя к женщине, надо нести цветы! Это вконец и вокорень было им забыто как несуществующее на земле! Он спокойно шЈл со своим затасканным, залатанным и огрузнЈнным вещмешком и никакие сомнения не колебали его шага.
     И вот -- он увидел какие-то цветы. И цветы эти зачем-то кому-то продавались. И лоб его наморщился. И недающееся воспоминание стало всплывать к его лбу как утопленник из мутной воды. Верно, верно! -- в давнем небывалом мире его юности принято было дарить женщинам цветы!..
     -- Это -- какие же? -- застенчиво спросил он у торговки.
     -- Фиалки, какие! -- обиделась она.-- Пучок -- рубь.
     Фиалки?.. Вот те самые поэтические фиалки?.. Он почему-то не такими их помнил. Стебельки их должны были быть стройнее, выше, а цветочки -- колокольчатей. Но, может, он забыл. А может -- это какой-то местный сорт. Во всяком случае никаких других тут не предлагалось. А вспомнив -- уже не только нельзя было идти без цветов, а стыдно -- как мог он только что спокойно идти без них.
     Но сколько ж надо было купить? Один? Выглядело слишком мало. Два? Тоже бедненько. Три? Четыре? Дорого очень. Смекалка лагерная прощЈлкала где-то в голове, как крутится арифмометр, что два букета можно бы сторговать за полтора рубля или пять букетов за четыре, но этот чЈткий щЈлк прозвучал как будто не для Олега. А он вытянул два рубля и тихо отдал их.
     И взял два букетика. Они пахли. Но тоже не так, как должны были пахнуть фиалки его юности. {347}
     ЕщЈ вот так, нюхая, он мог нести их, а отдельно в руке совсем смешно выглядело: демобилизованный больной солдат без шапки, с вещмешком и с фиалками. Никак нельзя было их пристроить и лучше всего втянуть в рукав и так нести незаметно.
     А номер Веги -- был вот он!..
     Вход во двор, она говорила. Он вошЈл во двор. Налево потом.
     (А в груди так и переполаскивало!)
     Шла длинная общая цементная веранда, открытая, но под навесом, с косой прутяной решЈткой под перилами. На перилах набросаны были на просушку -- одеяла, матрасы, подушки, а на верЈвках от столбика к столбику ещЈ висело бельЈ.
     ВсЈ это очень не подходило, чтобы здесь жила Вега. Слишком отяжелЈнные подступы. Ну что ж, она за них не отвечает. Вот там, дальше, за всем этим развешанным, сейчас будет дверь с еЈ номерком, и уже за дверью -- мир Веги одной.
     Он поднырнул под простыни и разыскал дверь. Дверь как дверь. Светло-коричневая окраска, кой-где облупленная. ЗелЈный почтовый ящик.
     Олег выдвинул фиалки из рукава шинели. Поправил волосы. Он волновался -- и радовался волнению. Как вообразить еЈ -- без врачебного халата, в домашней обстановке?
     Нет, не эти несколько кварталов от зоопарка он прошлЈпал в своих тяжЈлых сапогах! -- он шЈл по растянутым дорогам страны, шЈл два раза по семь лет! -- и вот, наконец, демобилизовался, дошЈл до той двери, где все четырнадцать лет его немо ожидала женщина.
     И -- косточкой среднего пальца коснулся двери.
     Однако, он не успел как следует постучать -- а дверь уже стала открываться (она заметила его прежде? в окно?) -- открылась -- и оттуда, выпирая прямо на Олега ярко-красный мотоцикл, особенно крупный в узкой двери, двинулся мордатый парень с нашлЈпанным расклЈпанным носом. Он даже не спросил -- к чему тут Олег, к кому,-- он пЈр мотоцикл, он сворачивать не привык, и Олег посторонился.
     Олег опешил и не в миг понял: кто приходится этот парень одиноко живущей Веге, почему он от неЈ выходит? Да ведь не мог же он совсем забыть, хоть и за столько лет, что вообще люди не живут сами по себе, что они живут в коммунальных квартирах! Забыть не мог, а и помнить был не обязан. Из лагерного барака воля рисуется полной противоположностью бараку, не коммунальной квартирой никак. Да даже в Уш-Тереке люди жили все особно, не знали коммунальных.
     -- Скажите,-- обратился он к парню. Но парень, прокатив мотоцикл под развешанную простыню, уже спускал его с лестницы с гулковатым постуком колеса о ступеньки.
     А дверь он оставил открытой.
     Олег нерешительно стал входить. В неосвещЈнной глуби коридора видны были теперь ещЈ дверь, дверь, дверь -- какая же из них? В полутьме, не зажигая лампочки, показалась женщина и спросила сразу враждебно: {348}
     -- Вам кого?
     -- Веру Корнильевну,-- непохоже на себя, застенчиво произнЈс Костоглотов.
     -- Нету еЈ! -- не проверяя двери, не смотря, с неприязненной уверенной резкостью отсекла женщина и шла прямо на Костоглотова, заставляя его тесниться назад.
     -- Вы -- постучите,-- возвращался в себя Костоглотов. Он размягчел так от ожиданья увидеть Вегу, а на гавканье соседки мог отгавкнуться и сам.-- Она сегодня не на работе.
     -- Знаю. Нету. Была. Ушла.-- Женщина, низколобая, косощЈкая, рассматривала его.
     Уже видела она и фиалки. Уже поздно было и прятать.
     Если б не эти фиалки в руке, он был бы сейчас человек -- он мог бы сам постучать, разговаривать независимо, настаивать -- давно ли ушла, скоро ли вернЈтся, оставить записку (а может быть и ему была оставлена?..).
     Но фиалки делали его каким-то просителем, подносителем, влюблЈнным, дурачком...
     И он отступил на веранду под напором косощЈкой.
     А та, по пятам тесня его с плацдарма, наблюдала. Уже что-то выпирало из мешка у этого бродяги, как бы и здесь он чего не смахнул.
     Наглыми стреляющими хлопками без глушителя разражался мотоцикл во дворе -- затыкался, разражался и затыкался.
     Мялся Олег.
     Женщина смотрела раздражЈнно.
     Как же Веги могло не быть, если она обещала? Да, но она ждала раньше -- и вот куда-то ушла. Какое горе! Не неудача, не досада -- горе!
     Руку с фиалками Олег втянул в рукав шинели как отрубленную.
     -- Скажите: она вернЈтся или уже на работу ушла?
     -- Ушла,-- чеканила женщина. Но это не был ответ.
     Но и нелепо было стоять тут перед ней и ждать. ДЈргался, плевался, стрелял мотоцикл -- и заглохал. А на перилах лежали -- тяжЈлые подушки. Тюфяки. Одеяла в конвертных пододеяльниках. Их выложили выжариваться на солнце.
     -- Так что вы ждЈте, гражданин?
     ЕщЈ из-за этих громоздких постельных бастионов Олег никак не мог сообразить.
     А та разглядывала и думать не давала.
     И мотоцикл проклятый душу в клочья разрывал -- не заводился.
     И от подушечных бастионов Олег попятился и отступил -- вниз, назад, откуда пришЈл,-- отброшенный.
     Если б ещЈ не эти подушки -- с одним подмятым углом, двумя свисшими как вымя коровье, и одним взнесЈнным как обелиск -- если б ещЈ не подушки, он бы сообразил, решился на что-то. Нельзя было так прямо сразу уйти. Вега, наверно, ещЈ вернЈтся! И скоро вернЈтся! И она тоже будет жалеть! Будет жалеть! {349}
     Но в подушках, в матрасах, в одеялах с конвертными пододеяльниками, в простынных знаменах -- был тот устойчивый, веками проверенный опыт, отвергать который у него не было теперь сил. Права не было.
     Именно -- теперь. Именно -- у него.
     На поленьях, на досках может спать одинокий мужчина, пока жжЈт ему сердце вера или честолюбие. Спит на голых нарах и арестант, которому выбора не дано. И арестантка, отделЈнная от него силой.
     Но где женщина и мужчина сговорились быть вместе -- эти пухлые мягкие морды ждут уверенно своего. Они знают, что не ошибутся.
     И от крепости неприступной, непосильной ему, с болванкой утюга за плечами, с отрубленной рукой, Олег побрЈл, побрЈл за ворота -- и подушечные бастионы радостно били ему пулемЈтами в спину.
     Не заводился, треклятый!
     За воротами глуше были эти взрывы, и Олег остановился ещЈ немного подождать.
     ЕщЈ не потеряно было дождаться Веги. Если она вернЈтся -- она не может здесь не пройти. И они улыбнутся, и как обрадуются: "Здравствуйте!.." "А вы знаете..." "А как смешно получилось..."
     И он тогда вытянет из рукава смятые, стиснутые, уже завядающие фиалки?
     Дождаться можно и снова повернуть во двор -- но ведь опять же им не миновать этих пухлых уверенных бастионов!
     Их не пропустят вдвоЈм.
     Не сегодня, так в день какой-то другой -- и Вега, тоже и Вега, легконогая, воодушевлЈнная, с кофейно-светлыми глазами, вся чуждая земному праху -- и она же выносит на эту веранду свою воздушную, нежную, прелестную -- но постель.
     Птица -- не живЈт без гнезда, женщина -- не живЈт без постели.
     Будь ты трижды нетленна, будь ты трижды возвышенна -- но куда ж тебе деться от восьми неизбежных ночных часов?
     От засыпании.
     От просыпании.
     Выкатился! выкатился пурпурный мотоцикл, на ходу достреливая Костоглотова, и парень с расклЈпанным носом смотрел по улице победителем.
     И Костоглотов пошЈл, побитый.
     Он выдвинул фиалки из рукава. Они были при последних минутах, когда ещЈ можно было их подарить.
     Две пионерки-узбечки с одинаковыми чЈрными косичками, закрученными туже электрических шнуров, шли навстречу. Двумя руками Олег протянул им два букетика:
     -- Возьмите, девочки.
     Они удивились. Переглянулись. Посмотрели на него. Друг другу сказали по-узбекски. Они поняли, что он не пьян, и не пристаЈт к ним. И даже, может быть, поняли, что дядя-солдат дарит букетики от беды? {350}
     Одна взяла и кивнула.
     Другая взяла и кивнула.
     И быстро пошли, притираясь плечо о плечо и разговаривая оживлЈнно.
     И остался у него за плечами замызганный, пропотевший вещмешок.
     Где ночевать -- это надо было придумывать заново.
     В гостиницах нельзя.
     К Зое нельзя.
     К Веге нельзя.
     То есть, можно, можно. И будет рада. И вида никогда не подаст.
     Но запретнее, чем нельзя.
     А без Веги стал ему весь этот прекрасный изобильный миллионный город -- как мешок тяжЈлый на спине. И странно было, что ещЈ сегодня утром город ему так нравился и хотелось задержаться подольше.
     И ещЈ странно: чему он сегодня утром так радовался? ВсЈ излечение его вдруг перестало казаться каким-то особенным даром.
     За неполный квартал Олег почувствовал, как голоден, и как ноги натЈр, как тело всЈ устало, и как опухоль недобитая перекатывается внутри. И пожалуй хотелось ему поскорей бы только уехать.
     Но и возврат в Уш-Терек, теперь вполне открытый, тоже перестал манить. Понял Олег, что там его тоска загложет теперь ещЈ больше.
     Да просто не мог он представить себе сейчас такого места и вещи такой, которые могли бы его развеселить.
     Кроме как -- вернуться к Веге.
     К ногам еЈ опуститься: "Не гони меня, не гони! Я же не виноват."
     Но это было запретнее, чем нельзя.
     Посмотрел на солнце. Приспускаться начало. Как бы уже не третий час. Что-то надо было решать.
     Увидел на трамвае тот самый номер, который вЈз в сторону комендатуры. Стал смотреть, где он останавливается ближе.
     И с железным скрежетом, особенно на поворотах, трамвай, как сам тяжело больной, потащил его по каменным узким улицам. Держась за кожаную петлю, Олег наклонялся, чтоб из окна видеть что-нибудь. Но волоклись без зелени, без бульваров, мощЈнка и облезлые дома. Мелькнула афиша дневного кино под открытым воздухом. Занятно было бы посмотреть, как это устроено, но что-то уже попригас его интерес к новинкам мира.
     Она горда, что выстояла четырнадцать лет одиночества. Но не знает она -- а чего может стоить полгода таких: вместе -- и не вместе...
     Свою остановку он узнал, сошЈл. Теперь километра полтора надо было пройти -по широкой улице унылого заводского типа, без деревца, раскалЈнной. По еЈ мостовой грохотали в обе стороны непрерывные грузовики и тракторы, а тротуар тянулся мимо долгой {351} каменной стены, потом пересекал железнодорожную заводскую колею, потом -- пересыпь мелкого угля, потом шЈл мимо пустыря, изрытого котлованами, и опять через рельсы, там снова стена и наконец одноэтажные деревянные бараки -- те, что в титулах записываются как "временное гражданское строительство", а стоят десять, двадцать и даже тридцать лет. Сейчас хоть не было той грязи, как в январе, под дождЈм, когда Костоглотов в первый раз искал эту комендатуру. И всЈ равно -- уныло долго было идти и не верилось, что эта улица -- в том самом городе, где кольцевые бульвары, неохватные дубы, неудержимые тополя и розовое диво урюка.
     Как бы она ни убеждала себя, что так надо, так верно, так хорошо -- тем надрывней потом прорвЈтся.
     По какому замыслу была так таинственно и окраинно помещена комендатура, располагавшая судьбами всех ссыльных города? Но вот тут, среди бараков, грязных проходов, разбитых и заслепленных фанерою окон, развешанного белья, белья, белья -- вот тут она и была.
     Олег вспомнил отвратное выражение лица того коменданта, даже на работе не бывшего в рабочий день, как он принимал его тут, и сам теперь в коридоре комендантского барака замедлил, чтоб и своЈ лицо стало независимым и закрытым. Костоглотов никогда не разрешал себе улыбаться тюремщикам, даже если те улыбались. Он считал долгом напоминать, что -- всЈ помнит.
     Он постучал, вошЈл. Первая комната была полутемна, совсем гола и совсем пуста: только две долгих колченогих скамьи без спинок и, за балюстрадной отгородкой, стол, где наверно и производили дважды в месяц таинство отметки местных ссыльных.
     Никого тут сейчас не было, а дверь дальше с табличкой "Комендант" -- распахнута. Выйдя в прогляд этой двери, Олег спросил строго:
     -- Можно?
     -- Пожалуйста, пожалуйста,-- пригласил его очень приятный радушный голос.
     Что такое? Подобного тона Олег сроду в НКВД не слыхивал. Он вошЈл. Во всей солнечной комнате был только комендант, за своим столом. Но это не был прежний -- с глубокомысленным выражением загадочный дурак, а сидел армянин с мягким, даже интеллигентным лицом, нисколько не чванный, и не в форме, а в гражданском хорошем костюме, не подходящем к этой барачной окраине. Армянин так весело посматривал, будто работа его была -- распределять театральные билеты, и он рад был, что Олег пришЈл с хорошей заявкой.
     После лагерной жизни Олег не мог быть очень привязан к армянам: там, немногочисленные, они ревностно вызволяли друг друга, всегда занимали лучшие каптЈрские, хлебные и даже масляные места. Но по справедливости рассуждая, нельзя было за то на них и обижаться: не они эти лагеря придумали, не они придумали и эту Сибирь,-- и во имя какой идеи им надо было не спасать друг друга, чуждаться коммерции и долбить землю киркой? {352}
     Сейчас же, уведя этого весЈлого расположенного к нему армянина за казЈнным столом, Олег с теплотой подумал именно о неказЈнности и деловистости армян.
     Услышав фамилию Олега и что он тут на временном учЈте, комендант охотно и легко встал, хотя был полон, и в одном из шкафов начал перебирать карточки. Одновременно, как бы стараясь развлечь Олега, он всЈ время произносил что-нибудь вслух -- то пустые междометия, а то и фамилии, которых по инструкции он жесточайше не имел права произносить:
     -- Та-а-ак... Посмотрим... Калифотиди... Константиниди... Да вы садитесь пожалуйста... Кулаев... Карануриев. Ох, затрепался уголок... Казымагомаев... Костоглотов! -- И опять в пущий изъян всех правил НКВД не спросил, а сам же и назвал имя-отчество:- Олег Филимонович?
     -- Да.
     -- Та-а-ак... Лечились в онкологическом диспансере с двадцать третьего января... -- И поднял от бумажки живые человеческие глаза: -- Ну и как? Лучше вам?
     И Олег почувствовал, что уже -- растроган, что даже защипало его в горле немножко. Как же мало надо: посадить за эти мерзкие столы человечных людей -- и уже жизнь совсем другая. И сам уже не стянуто, запросто ответил:
     -- Да как вам сказать... В одном лучше, в другом хуже... -- (Хуже? Как неблагодарен человек! Что ж могло быть хуже, чем лежать на полу диспансера и хотеть умереть?..) -- Вообще-то лучше.
     -- Ну, и хорошо! -- обрадовался комендант.-- Да почему ж вы не сядете?
     Оформление театральных билетов требовало же всЈ-таки времени! Где-то надо было поставить штамп, вписать чернилами дату, ещЈ в книгу толстую записать, ещЈ из другой выписать. ВсЈ это армянин весело незатруднЈнно сделал, освободил Олегово удостоверение с разрешЈнным выездом, и уже протягивая его и выразительно глядя, сказал совсем неслужебно и потише:


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ]

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус


Смотрите также по произведению "Раковый корпус":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis