• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [17/32]

Скачать полное произведение

    Так разве есть место милей, чем где провЈл ты такую ночь?
     И вот в ту ночь он опять надеялся и верил, хоть столько раз урекался.
     После лагеря нельзя было назвать ссыльный мир жестоким, хотя и здесь на поливе дрались кетменями за воду и рубали по ногам. Ссыльный мир был намного просторней, легче, разнообразней. Но жестковатость была и в нЈм, и не так-то легко пробивался корешок в землю, и не так-то легко было напитать стебель. ЕщЈ надо было извернуться, чтоб комендант не заслал в пустыню глубже километров на полтораста. ЕщЈ надо было найти глино-соломенную крышу над головой и что-то платить хозяйке, а платить не из чего. Надо было покупать ежедневный хлеб и что-то же в столовой. Надо было работу найти, а, намахавшись киркою за семь лет, не хотелось всЈ-таки брать кетмень и идти в поливальщики. И хотя были в посЈлке вдовые женщины уже с мазанками, с огородами и даже с коровами, вполне готовые взять в мужья одинокого ссыльного -- продавать себя в мужья мнилось тоже рано: ведь жизнь как будто не кончалась, а начиналась.
     Раньше, в лагере, прикидывая, скольких мужчин не достаЈт на воле, уверены были арестанты, что только конвоир от тебя отстанет -- и первая женщина уже твоя. Так казалось, что ходят они одинокие, рыдая по мужчинам, и ни о чЈм не думают о другом. Но в посЈлке было великое множество детей, и женщины держались как бы наполненные своей жизнью, и ни одинокие, ни девушки ни за что не хотели так, а обязательно замуж, по честному, и строить домок на виду посЈлка. Уштерекские нравы уходили в прошлое столетие.
     И вот конвоиры давно отстали от Олега, а жил он всЈ так же {185} без женщины, как и годы за колючей проволокой, хотя были в посЈлке писаные вороные гречанки и трудолюбивые светленькие немочки.
     В накладной, по которой прислали их в ссылку, написано было
     н а в е ч н о, и Олег разумом вполне поддался, что будет навечно, ничего другого нельзя было вообразить. А вот жениться здесь -- что-то в груди не пускало. То свалили Берию с жестяным грохотом пустого истукана -- и все ждали крутых изменений, а изменения приползали медленные, малые. То Олег нашЈл свою прежнюю подругу -- в красноярской ссылке, и обменялся письмами с ней. То затеял переписку со старой ленинградской знакомой -- и сколько-то месяцев носил это в груди, надеясь, что она приедет сюда. (Но кто бросит ленинградскую квартиру и приедет к нему в дыру?) А тут выросла опухоль, и всЈ розняла своей постоянной необоримой болью, и женщины уже не стали ничем привлекательнее просто добрых людей.
     Как охватил Олег, было в ссылке не только угнетающее начало, известное всем хоть из литературы (не та местность, которую любишь; не те люди, которых бы хотелось), но и начало освобождающее, мало известное: освобождающее от сомнений, от ответственности перед собой. Несчастны были не те, кто посылался в ссылку, а кто получал паспорт с грязной 39-й паспортной статьЈй и должен был, упрекая себя за каждую оплошность, куда-то ехать, где-то жить, искать работу и отовсюду изгоняться. Но полноправно приезжал арестант в ссылку: не он придумал сюда ехать, и никто не мог его отсюда изгнать! За него подумало начальство, и он уже не боялся упустить где-то лучшее место, не суетился, изыскивая лучшую комбинацию. Он знал, что идЈт единственным путЈм, и это наполняло его бодростью.
     И сейчас, начав выздоравливать, и стоя опять перед неразбираемо-запутанной жизнью, Олег ощущал приятность, что есть такое блаженное местечко Уш-Терек, где за него подумано, где всЈ очень ясно, где его считают как бы вполне гражданином, и куда он вернЈтся скоро как домой. Уже какие-то нити родства тянули его туда и хотелось говорить: у н а с.
     Три четверти того года, который Олег пробыл до сих пор в Уш-Тереке, он болел -- и мало присмотрелся к подробностям природы и жизни, и мало насладился ими. Больному человеку степь казалась слишком пыльной, солнце слишком горячим, огороды слишком выжженными, замес саманов слишком тяжЈлым.
     Но сейчас, когда жизнь, как те кричащие весенние ишаки, снова затрубила в нЈм, Олег расхаживал по аллеям медгородка, изобилующего деревьями, людьми, красками и каменными домами,-- и с умилением восстанавливал каждую скупую умеренную чЈрточку уш-терекского мира. И тот скупой мир был ему дороже -- потому что он был свой, до гроба свой, н а в е к и свой, а этот -- временный, прокатный.
     И вспоминал он степной жусан -- с горьким запахом, а таким родным! И опять вспоминал жантак с колкими колючками. И {186} ещЈ колче того джингиль, идущий на изгороди -- а в мае цветЈт он фиолетовыми цветами, благоухающими совсем, как сирень. И одурманивающее это дерево джиду -- с запахом цветов до того избыточно-пряным, как у женщины, перешедшей меру желания и надушенной без удержу.
     Как это удивительно, что русский, какими-то лентами душевными припеленатый к русским перелескам и польцам, к тихой замкнутости среднерусской природы, а сюда присланный помимо воли и навсегда,-- вот он уже привязался к этой бедной открытости, то слишком жаркой, то слишком продуваемой, где тихий пасмурный день ощущается как отдых, а дождь -- как праздник, и вполне уже, кажется, смирился, что будет жить здесь до смерти. И по таким ребятам, как Сарымбетов, Телегенов, Маукеев, братья Скоковы, он, ещЈ и языка их не зная, кажется, и к народу этому привязался; он под налЈтом случайных чувств, когда смешивается ложное с важным, под наивной преданностью древним родам, понял его как в корне простодушный народ и всегда отвечающий на искренность искренностью, на расположение расположением.
     Олегу -- тридцать четыре года. Все институты обрывают приЈм в тридцать пять. Образования ему уже никогда не получить. Ну, не вышло -- так не вышло. Только недавно от изготовщика саманов он сумел подняться до помощника землеустроителя (не самого землеустроителя, как соврал Зое, а только помощника, на триста пятьдесят рублей). Его начальник, районный землеустроитель, плохо знает цену деления на рейке, поэтому работать бы Олегу всласть, но и ему работы почти нет: при розданных колхозам актах на вечное (тоже вечное) пользование землЈй, ему лишь иногда достаЈтся отрезать что-нибудь от колхозов в пользу расширяющихся посЈлков. Куда ему до мираба -- до властителя поливов мираба, спиной своей чувствующего малейший наклон почвы! Ну, вероятно, с годами Олег сумеет устроиться лучше. Но даже и сейчас -- почему с такой теплотой вспоминает он об Уш-Тереке, и ждЈт конца лечения, чтоб только вернуться туда, дотянуться туда хоть вполздорова?
     Не естественно ли было бы озлобиться на место своей ссылки, ненавидеть и проклинать его? Нет, даже то, что взывает к батогу сатиры,-- и то видится Олегу лишь анекдотом, достойным улыбки. И новый директор школы Абен Берденов, который сорвал со стены "Грачей" Саврасова и закинул их за шкаф (там церковь он увидел и счЈл это религиозной пропагандой). И заврайздравом, бойкая русачка, которая с трибуны читает доклад районной интеллигенции, а из-под полы загоняет местным дамам по двойной цене новый крепдешин, пока не появится такой и в Раймаге. И машина скорой помощи, носящаяся в клубах пыли, но частенько совсем не с больными, а по нуждам райкома как легковая, а то развозя по квартирам начальства муку и сливочное масло. И "оптовая" торговля маленького розничного Орембаева: в его продуктовом магазинчике никогда ничего нет, на крыше -- гора пустых ящиков от проданного товара, он премирован за перевыполнение плана и {187} постоянно дремлет у двери магазина. Ему лень взвешивать, тень пересыпать, заворачивать. Снабдивши всех сильных людей, он дальше намечает по его мнению достойных, и тихо предлагает: "Бери ящик макарон -- только целый", "бери мешок сахара -- только целый". Мешок или ящик отправляются прямо со склада на квартиру, а записываются Орембаеву в розничный оборот. Наконец, и третий секретарь райкома, который возжелал сдать экстерном за среднюю школу, но не зная ни одной из математик, прокрался ночью к ссыльному учителю и поднЈс ему шкурку каракуля.
     Это всЈ воспринимается с улыбкой потому, что это всЈ -- после волчьего лагеря. Конечно, что не покажется после лагеря -- шуткой? что не покажется отдыхом?
     Ведь это же наслаждение -- надеть в сумерках белую рубашку (единственную, уже с продранным воротником, а уж какие брюки и ботинки -- не спрашивай) и пойти по главной улице посЈлка. Около клуба под камышЈвой кровлей увидеть афишу: "новый трофейно-художественный фильм..." и юродивого Васю, всех зазывающего в кино. Постараться купить самый дешЈвый билет за два рубля -- в первый ряд, вместе с мальчишками. А раз в месяц кутнуть -- за два с полтиной выпить в чайной, между шофЈров-чеченов, кружку пива.
     Это восприятие ссыльной жизни со смехом, с постоянной радостью у Олега сложилось больше всего от супругов Кадминых -- гинеколога Николая Ивановича и жены его Елены Александровны. Что б ни случилось с Кадмиными в ссылке, они всегда повторяют:
     -- Как хорошо! Насколько это лучше, чем было! Как нам повезло, что мы попали в это прелестное место!
     Досталась им буханка светлого хлеба -- радость! Сегодня фильм хороший в клубе -- радость! Двухтомник Паустовского в книжный магазин привезли -- радость! Приехал техник и зубы вставил -- радость! Прислали ещЈ одного гинеколога, тоже ссыльную,-- очень хорошо! Пусть ей гинекология, пусть ей незаконные аборты, Николай Иваныч общую терапию поведЈт, меньше денег, зато спокойно. Оранжево-розово-ало-багряно-багровый степной закат -- наслаждение! Стройненький седенький Николай Иванович берЈт под руку круглую, тяжелеющую не без болезни Елену Александровну, и они чинным шагом выходят за крайние дома смотреть закат.
     Но жизнь как сплошная гирлянда цветущих радостей начинается у них с того дня, когда они покупают собственную землянку-развалюшку с огородом -- последнее прибежище в их жизни, как они понимают, последний кров, где им вековать и умирать. (У них есть решение -- умереть вместе: один умрЈт, другой сопроводит, ибо зачем и для кого ему оставаться?) Мебели у них -- никакой, и заказывается старику Хомратовичу, тоже ссыльному, выложить им в углу параллелепипед из саманов. Это получилась супружеская кровать -- какая широкая! какая удобная! Вот радость-то! ШьЈтся широкий матрасный мешок и набивается соломой. Следующий {188} заказ Хомратовичу -- стол, и притом круглый. Недоумевает Хомратович: седьмой десяток на свете живЈт, никогда круглого стола не видел. Зачем круглый? "Нет уж, пожалуйста! -- чертит Николай Иванович своими белыми ловкими гинекологическими руками.-- Уж обязательно круглый!" Следующая забота -- достать керосиновую лампу не жестяную, а стеклянную, на высокой ножке, и не семилинейную, а обязательно десятилинейную -- и чтоб ещЈ стЈкла к ней были. В Уш-Тереке такой нет, это достаЈтся постепенно, привозится добрыми людьми издалека,-- но вот на круглый стол ставится такая лампа, да ещЈ под самодельным абажуром -- и здесь, в Уш-Тереке, в 1954 году, когда в столицах гоняются за торшерами и уже изобретена водородная бомба -- эта лампа на круглом самодельном столе превращает глинобитную землянку в роскошную гостиную предпрошлого века. Что за торжество! Они втроЈм садятся вокруг, и Елена Александровна говорит с чувством:
     -- Ах, Олег, как хорошо мы сейчас живЈм! Вы знаете, если не считать детства -- это самый счастливый период всей моей жизни!
     Потому что ведь -- она права! -- совсем не уровень благополучия делает счастье людей, а -- отношения сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то и другое -- всегда в нашей власти, а значит, человек всегда счастлив, если он хочет этого, и никто не может ему помешать.
     До войны они жили под Москвой со свекровью, и та была настолько непримирима и пристальна к мелочам, а сын к матери настолько почтителен, что Елена Александровна -- уже женщина средних лет, самостоятельной судьбы и не первый раз замужем, чувствовала себя постоянно задавленной. Эти годы она называет теперь своим "средневековьем". Нужно было случиться большому несчастью, чтобы свежий воздух хлынул в их семью.
     И несчастье обрушилось -- сама же свекровь и потянула ниточку: в первый год войны пришЈл человек без документов и попросил укрытия. Совмещая крутость к семейным с общими христианскими убеждениями, свекровь приютила дезертира -- и даже без совета с молодыми. Две ночи переночевал дезертир, ушЈл, где-то был пойман и на допросе указал дом, который его принял. Сама свекровь была уже под восемьдесят, еЈ не тронули, но сочтено было полезным арестовать пятидесятилетнего сына и сорокалетнюю невестку. На следствии выясняли, не родственник ли им дезертир, и если б оказался родственник, это сильно смягчило бы следствие: это было бы простым шкурничеством, вполне понятным и даже извинимым. Но был дезертир им -- никто, прохожий, и получили Кадмины по десятке не как пособники дезертира, но как враги отечества, сознательно подрывающие мощь Красной армии. Кончилась война -- и тот дезертир был отпущен по великой сталинской амнистии 1945 года (историки будут голову ломать-не поймут, почему именно дезертиров простили прежде всех -- и без ограничений). Он и забыл, что в каком-то доме ночевал, что кого-то потянул за собой. А Кадминых та амнистия нисколько не коснулась: {189} ведь они были не дезертиры, они были враги. Они и по десятке отбыли -- их не отпустили домой: ведь они не в одиночку действовали, а группой, организацией -- муж да жена! -- и полагалось им в вечную ссылку. Предвидя такой исход, Кадмины заранее подали прошения, чтобы хоть в ссылку-то их послали в одно место. И как будто никто прямо не возражал, и как будто просьба была довольно законная -- а всЈ-таки мужа послали на юг Казахстана, а жену -- в Красноярский край. Может, их хотели разлучить как членов одной организации?.. Нет, это не в кару им сделали, не на зло, а просто в аппарате министерства внутренних дел не было же такого человека, чья обязанность была бы соединять мужей и жЈн -- вот и не соединили. Жена, под пятьдесят лет, но с опухающими руками и ногами, попала в тайгу, где ничего не было кроме лесоповала, уже так знакомого по лагерю. (Но и сейчас вспоминает енисейскую тайгу -- какие пейзажи!) Год ещЈ писали они жалобы -- в Москву, в Москву, в Москву -- и тогда только пришЈл спецконвой -- и повЈз Елену Александровну сюда, в Уш-Терек.
     И ещЈ бы было им теперь не радоваться жизни! не полюбить Уш-Терек! и свою глинобитную хибарку! Какого ещЈ им было желать другого доброденствия?
     Вечно -- так вечно, пусть будет так! За вечность можно вполне изучить климат Уш-Терека! Николай Иванович вывешивает три термометра, ставит банку для осадков, а за силой ветра заходит к Инне ШтрЈм -- десятикласснице, ведущей государственный метеопункт. ЕщЈ что там будет на метеопункте, а уж у Николая Иваныча заведен метеожурнал с завидной статистической строгостью.
     ЕщЈ ребЈнком он воспринял от отца, инженера путей сообщения, жажду постоянной деятельности и любовь к точности и порядку. Да уж педант ли был Короленко, но и тот говорил (а Николай Иваныч цитирует), что "порядок в делах соблюдает наш душевный покой". И ещЈ любимая поговорка доктора Кадмина: "Вещи знают свои места". Вещи сами знают, а мы только не должны им мешать.
     Для зимних вечеров есть у Николая Ивановича любимое досужное занятие: переплЈтное ремесло. Ему нравится претворять лохматые, разлезлые, гибнущие книги в затянутый радостный вид. Даже и в Уш-Тереке сделали ему переплЈтный пресс и преострый обрезной ножичек.
     Едва только куплена землянка -- и месяц за месяцем Кадмины на всЈм экономят, донашивают всЈ старенькое, а деньги копят на батарейный радиоприЈмник. ЕщЈ надо договориться в культмаге с продавцом-курдом, чтоб он задержал им батареи, когда будут, батареи отдельно приходят и не всегда. ЕщЈ надо переступить немой ужас всех ссыльных перед радиоприЈмником: что подумает оперуполномоченный? не для Би-Би-Си ли вся затея? Но ужас переступлен, батареи доставлены, приЈмник включЈн -- и музыка, райская для арестантского уха и чистая при батарейном питании -- Пуччини, Сибелиус, Бортнянский -- каждый день по выбору {190} из программы включается в кадминской халупке. И вот -- наполнен и переполнен их мир, уже не всасывать ему извне, но выдавать избыточное.
     А с весны -- вечера для радио короче, да зато заботит огород. Десять соток своего огорода разбивает Николай Иванович с такой замысловатостью и энергией, что куда там старый князь Болконский со всеми Лысыми Горами и особым архитектором. По больнице Николай Иванович в шестьдесят лет ещЈ очень жив, исполняет полторы ставки и в любую ночь бежит принимать роды. По посЈлку он не ходит, а носится, не стесняясь седой бороды, и только развевает полами парусинового пиджачка, сшитого Еленой Александровной. А вот к лопате у него уже сил мало -- полчаса утром, и начинает задыхаться. Но пусть отстают руки и сердце, а планы стройны до идеала. Он водит Олега по голому своему огороду, счастливо отмеченному двумя деревцами по задней меже, и хвалится:
     -- Вот тут, Олег, сквозь весь участок пройдЈт прешпект. По левую сторону, вы когда-нибудь увидите, три урюка, они уже посажены. По правую руку будет разбит виноградник, он несомненно примется. В конце же прешпект упрЈтся в беседку -- в самую настоящую беседку, которой ещЈ не видел Уш-Терек! Основы беседки уже заложены -- вот этот полукруглый диван из саманов -- (всЈ тот же Хомратович: "зачем полукруглый?") -- и вот эти прутья -- по ним поднимется хмель. Рядом будут благоухать табаки. ДнЈм мы будем здесь прятаться от зноя, а вечерами -- пить чай из самовара, милости прошу! -- (Впрочем, и самовара ещЈ нет.)
     Что там в будущем вырастет у них -- неизвестно, а чего уже сегодня нет -- картошки, капусты, огурцов, помидоров и тыкв, того, что есть у соседей. "Но ведь это же купить можно!" -- возражают Кадмины. Поселенцы Уш-Терека -- народ хозяйственный, держат коров, свиней, овец, кур. Не вовсе чужды животноводству и Кадмины, но беспрактичное у них направление фермы: одни только собаки да кошки. Кадмины так понимают, что и молоко, и мясо можно принести с базара -- но где купишь собачью преданность? Разве за деньги будут так прыгать на тебя лопоухий черно-бурый Жук, огромный, как медведь, и острый пронырливый маленький Тобик, весь белый, но с подвижными чЈрными ушками?
     Любовь к животным мы теперь не ставим в людях ни в грош, а над привязанностью к кошкам даже непременно смеЈмся. Но разлюбив сперва животных -- не неизбежно ли мы потом разлюбливаем и людей?
     Кадмины любят в каждом своЈм звере не шкурку, а личность. И та общая душевность, которую излучают супруги, безо всякой дрессировки почти мгновенно усваивается и их животными. Животные очень ценят, когда Кадмины с ними разговаривают, и подолгу могут слушать. Животные дорожат обществом своих хозяев и горды их повсюду сопровождать. Если Тобик лежит в комнате (а доступ в комнаты собакам не ограничен) и видит, что Елена Александровна надевает пальто и берЈт сумку,-- он не {191} только сразу понимает, что сейчас будет прогулка в посЈлок -- но срывается с места, бежит за Жуком в сад и тотчас возвращается с ним. На определЈнном собачьем языке он там ему передал о прогулке -- и Жук прибежал возбуждЈнный, готовый идти.
     Жук хорошо знает протяжЈнность времени. Проводив Кадминых до кино, он не лежит у клуба, уходит, но к концу сеанса всегда возвращается. Один раз картина оказалась совсем короткой -- и он опоздал. Сколько было горя сперва, и сколько потом прыжков!
     Куда псы никогда не сопровождают Николая Ивановича -- это на работу, понимая, что было бы нетактично. Если в предвечернее время доктор выходит за ворота своим лЈгким молодым шагом, то по каким-то душевным волнам собаки безошибочно знают -- пошЈл ли он проведать роженицу (и тогда не идут) или купаться -- и тогда идут. Купаться далеко -- в реке Чу, за пять километров. Ни местные, ни ссыльные, ни молодые, ни средолетние не ходят туда ежедневно -- далеко. Ходят только мальчишки да доктор Кадмин с собаками. Собственно, это единственная из прогулок, не доставляющая собакам прямого удовольствия: дорожка по степи жЈсткая и с колючками, у Жука больные изрезанные лапы, а Тобик, однажды искупанный, очень боится снова попасть в воду. Но чувство долга -- выше всего, и они проделывают с доктором весь путь. Только за триста безопасных метров от реки Тобик начинает отставать, чтоб его не схватили, извиняется ушами, извиняется хвостом и ложится. Жук идЈт до самого обрыва, здесь кладЈт своЈ большое тело и, как монумент, наблюдает купание сверху.
     Долг провожать Тобик распространяет и на Олега, который часто бывает у Кадминых. (Так, наконец, часто, что это тревожит оперуполномоченного, и он порознь допрашивает: "а почему вы так близки? а что у вас общего? а о чЈм вы разговариваете?") Жук может и не провожать Олега, но Тобик обязан и даже в любую погоду. Когда на улице дождь и грязно, лапам будет холодно и мокро, очень Тобику не хочется, он потянется на передних лапах и потянется на задних -- а всЈ-таки пойдЈт! Впрочем, Тобик же -- и почтальон между Кадмиными и Олегом. Нужно ли сообщить Олегу, что сегодня интересный фильм, или очень хорошая будет музыкальная передача, или что-то важное появилось в продуктовом, в универмаге -- на Тобика надевается матерчатый ошейник с запиской, пальцем ему показывают направление и твердо говорят: "К Олегу!" И в любую погоду он послушно семенит к Олегу на своих тонких ногах, а придя и не застав дома, дожидается у двери. Самое удивительное, что никто его этому не учил, не дрессировал, а он с первого раза всЈ понял и стал так делать. (Правда, подкрепляя его идейную твЈрдость, Олег всякий раз выдаЈт ему за почтовый рейс и материальное поощрение.)
     Жук -- ростом и статью с немецкую овчарку, но нет в нЈм овчарской настороженности и злобности, его затопляет добродушие крупного сильного существа. Ему уж лет немало, он знал многих хозяев, а Кадминых выбрал сам. Перед тем он принадлежал {192} духанщику (заведующему чайной). Тот держал Жука на цепи при ящиках с пустой посудой, иногда для забавы отвязывал и натравливал на соседских псов. Жук дрался отважно и наводил на здешних жЈлтых вялых псов ужас. Но в одно из таких отвязываний он побывал на собачьей свадьбе близ дома Кадминых, что-то почувствовал душевное в их дворе -- и стал сюда бегать, хоть тут его не кормили. Духанщик уезжал и подарил Жука своей ссыльной подруге Эмилии. Та сытно кормила Жука -- а он всЈ равно срывался и уходил к Кадминым. Эмилия обижалась на Кадминых, уводила Жука к себе, опять сажала на цепь -- а он всЈ равно срывался и уходил. Тогда она привязала его цепью к автомобильному колесу. Вдруг Жук увидел со двора, что по улице идЈт Елена Александровна, даже нарочно отвернувшись. Он рванулся -- и как ломовая лошадь, хрипя, протащил автомобильное колесо метров сто на своей шее, пока не свалился. После этого Эмилия отступилась от Жука. И у новых хозяев Жук быстро перенял доброту как главную норму поведения. Все уличные собаки совсем перестали его бояться, и с прохожими Жук стал приветлив, хотя не искателен.
     Однако, любители стрелять в живое были и в Уш-Тереке. Не промышляя лучшей дичи, они ходили по улицам и, пьяные, убивали собак. Дважды стреляли уже в Жука. Теперь он боялся всякого наведенного отверстия- и фотообъектива тоже, не давался фотографировать.
     Были у Кадминых ещЈ и коты -- избалованные и капризные, и любящие искусство -- но Олег, гуляя сейчас по аллеям мед-городка, представил себе именно Жука, огромную добрую голову Жука, да не просто на улице -- а в заслон своего окна: внезапно в окне Олега появляется голова Жука -- это он встал на задние и заглядывает как человек. Это значит -- рядом прыгает Тобик и уже на подходе Николай Иванович.
     И с умилением Олег почувствовал, что он вполне доволен своей долей, что он вполне смирЈн со ссылкой, и только здоровья одного он просит у неба, и не просит больших чудес.
     Вот так и жить, как Кадмины живут -- радоваться тому, что есть! Тот и мудрец, кто доволен немногим.
     Кто -- оптимист? Кто говорит: вообще в стране всЈ плохо, везде -- хуже, у нас ещЈ хорошо, нам повезло. И счастлив тем, что есть, и не терзается. Кто -- пессимист? Кто говорит: вообще в нашей стране всЈ замечательно, везде -- лучше, только у нас случайно плохо.
     Сейчас -- только бы лечение как-нибудь перетерпеть! Как-нибудь выскочить из этих клещей -- рентгенотерапии, гормонотерапии -- не до конца уродом. Как-нибудь сохранить либидо и там что ещЈ полагается! -- потому что без этого, без этого...
     И -- ехать в Уш-Терек. И больше впрохолость не жить! Жениться!
     Зоя вряд ли поедет. А если б и поехала -- то через полтора года. Ждать опять, ждать опять, всю жизнь ждать! {193}
     Жениться можно на Ксане. Что за хозяйка! -- тарелки простые перетирает, полотенце через плечо перебросит -- царица! -- глаз не оторвать. С ней прочно можно жить -- и дом будет на славу, и дети будут виться.
     А можно -- на Инне ШтрЈм. Немного страшно, что ей только восемнадцать лет. Но ведь это и тянет! ЕщЈ у неЈ улыбка какая-то рассеянно-дерзкая, задумчиво-вызывающая. Но ведь это и тянет...
     Так не верить же никаким всплескам, никаким бетховенским ударам! Это всЈ -- радужные пузыри. Сердце сжать -- и не верить! Ничего не ждать от будущего -- лучшего!
     То, что есть -- будь рад тому!
     Вечно -- так вечно.
    --------
    21
     Олегу посчастливилось встретить еЈ в самых дверях клиники. Он посторонился, придерживая для неЈ дверь, но если б и не посторонился -- она с таким порывом шла, чуть наклоняясь вперЈд, что пожалуй и сшибла бы.
     Он сразу охватил: на шоколадных волосах голубой берет, голову, поставленную как против ветра, и очень уж своенравного покроя пальто -- какой-то длинный невероятный хляст, застЈгнутый у горла.
     Если б он знал, что это -- дочь Русанова, он наверно бы вернулся. А так -- пошЈл вышагивать по своей отобщЈнной тропке.
     Авиета же без труда получила разрешение подняться наверх в палату, потому что отец еЈ был очень слаб, а день четверг -- посетительный. Пальто она сняла, и на бордовый свитер ей накинули белый халатик, такой маленький, что разве в детстве она могла бы надеть его в рукава.
     После вчерашнего третьего укола Павел Николаевич, действительно, очень ослабел и без крайней нужды совсем уже не выбирал ног из-под одеяла. Он и ворочался мало, очков не надевал, не встревал в разговоры. В нЈм пошатнулась его постоянная воля, и он отдался своей слабости. Опухоль, на которую он сперва досадовал, потом боялся еЈ, теперь вошла в права -- и уже не он, а она решала, что же будет.
     Павел Николаевич знал, что Авиета прилетает из Москвы, сегодня утром ждал еЈ. Он ждал еЈ, как всегда, с радостью, но сегодня отчасти и с тревогой: решено было, что Капа расскажет ей о письме Миная, о Родичеве и Гузуне всЈ, как оно есть. До сих пор ей это было знать ни к чему, но теперь нужна была еЈ голова и совет. Авиета была разумница, никогда ни в чЈм она не думала, хуже, чем родители, а всЈ-таки немножко было и тревожно: как она воспримет эту историю? сумеет ли перенестись и понять? не осудит ли с беззаботного плеча?
     И в палату Авиета вошла как против ветра, с порывом, хотя {194} одна рука у неЈ занята была тяжЈлой сумкой, а другая удерживала халат на плечах. Свежее молодое лицо еЈ было сияющим, не было того постного сострадания, с которым подходят к постелям тяжело больных и которое Павлу Николаевичу больно было бы видеть у дочери.
     -- Ну, отец! Ну, что же ты, отец! -- оживлЈнно здоровалась она, садясь к нему на койку и искренно, без усилия, целуя и в правую, и в левую уже несвежие зарастающие щЈки.-- Ну? Как ты сегодня чувствуешь? Ну-ка скажи точно! Ну-ка, скажи!
     ЕЈ цветущий вид и бодрая требовательность поддали немного сил Павлу Николаевичу, и он слегка оживился.
     -- Ну, как тебе сказать? -- размеренно, слабо говорил он, сам с собой выясняя.-- Пожалуй, она не уменьшилась, нет. Но вот такое есть ощущение, будто стало немного свободнее двигать головой. Немного свободнее. Меньше давит, что ли.
     Дочь, не спрашивая, но и нисколько не причиняя боли, раздвинула у отца воротник и ровно посередине смотрела -- так смотрела, будто она врач и каждый день имела возможность сравнивать.
     -- Ну, и ничего ужасного! -- определила она.-- Увеличенная железа и только. Мама мне такого написала, я думала здесь -- ой! Вот, говоришь, стало свободнее. Значит, уколы помогают. Значит, помогают. А потом ещЈ меньше станет. А станет в два раза меньше -- тебе она и мешать не будет, ты можешь хоть выписаться.
     -- Да, действительно,-- вздохнул Павел Николаевич.-- Если бы в два раза меньше, так можно было б и жить.
     -- И дома лечиться!
     -- Ты думаешь, дома можно было б уколы?
     -- А почему нет? Ты к ним привыкнешь, втянешься -- и сможешь продолжать дома. Мы это обговорим, мы это подумаем!
     Павел Николаевич повеселел. Уж там разрешат ли уколы дома или нет, но сама решимость дочери идти на штурм и добиваться наполняла его гордостью. Авиета была наклонена к нему, и он без очков хорошо видел еЈ прямое честное открытое лицо, такое энергичное, живое, с подвижными ноздрями, с подвижными бровями, чутко вздрагивающими на всякую несправедливость. Кто это? -- кажется Горький, сказал: если дети твои не лучше тебя, то зря ты родил их, и жил ты тоже зря. А вот Павел Николаевич жил не зря.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание