Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус
Раковый корпус [3/32]
-- Ну вот! -- всплеснула Зоя ладонями.-- Стоило вам давать! А ну-ка назад!
И она потянула книгу одной рукой, потом двумя. Но он легко удерживал.
-- ПорвЈм библиотечную! Отдайте!
Круглые плотные плечи еЈ и круглые плотные небольшие руки были как облитые в натянувшемся халате. Шея была ни худа, ни толста, ни коротка, ни вытянута, очень соразмерна.
Перетягивая книгу, они сблизились и смотрели в упор. Его нескладное лицо распустилось в улыбке. И шрам уже не казался таким страшным, да он и был-то побледневший, давний. Свободной рукой мягко отнимая еЈ пальцы от книги, Костоглотов шЈпотом уговаривал:
-- Зоенька. Ну вы же не за невежество, вы же за просвещение. {28}
Как можно мешать людям развиваться? Я пошутил, я никуда не оторвусь.
Напористым шЈпотом отвечала и она:
-- Да вы уж потому недостойны читать, что -- как вы себя запустили? Почему вы не приехали раньше? Почему надо было приезжать уже мертвецом?
-- Э-э-эх,-- вздохнул Костоглотов уже полувслух.-- Транспорта не было.
-- Да что это за место такое -- транспорта не было? Ну, самолЈтом! Да почему надо было допускать до последнего? Почему заранее не переехать в более культурное место? Какой-нибудь врач, фельдшер у вас там был?
Она сняла пальцы с книги.
-- Врач есть, гинеколог. Даже два...
-- Два гинеколога!? -- подавилась Зоя.-- Так у вас там одни женщины?
-- Наоборот, женщин не хватает. Гинеколога два, а других врачей нет. И лаборатории нет. Крови не могли взять на исследование. У меня РОЭ был, оказывается -- шестьдесят, и никто не знал.
-- Кошмар! И опять берЈтесь решать -- лечиться или нет? Себя не жалеете -- хоть бы близких своих пожалели, детей!
-- Детей? -- будто очнулся Костоглотов, будто вся эта весЈлая возня с книгой была во сне, а вот опять он возвращается в своЈ жЈсткое лицо и медленную речь.-- У меня никаких детей нет.
-- А жена -- не человек? Он стал ещЈ медленней.
-- И жены нет.
-- Мужчины всегда, что -- нет. А какие ж вы семейные дела собирались улаживать? Корейцу что говорили?
-- Так я ему соврал.
-- А может мне -- сейчас?
-- Нет, правда нет.-- Лицо Костоглотова тяжелело.-- Я переборчив очень.
-- Она не выдержала вашего характера?-сочувственно кивнула Зоя.
Костоглотов совсем медленно покачал головой.
-- И не было никогда.
Зоя недоумЈнно оценивала, сколько ж ему лет. Она шевельнула губами раз-и отложила вопрос. И ещЈ шевельнула-и ещЈ отложила.
Зоя к Сибгатову сидела спиной, а Костоглотов лицом, и ему было видно, как тот преосторожно поднялся из ванночки, обеими руками держась за поясницу, и просыхал. Вид его был обстрадавшийся: от крайнего горя он уже отстал, а к радости не вызывало его ничто.
Костоглотов вздохнул и выдохнул, как будто это работа была -- дышать.
-- Ох, закурить хочется! Здесь никак нельзя? {29}
-- Никак. И для вас курить -- это смерть.
-- Ни за что просто?
-- Просто ни за что. Особенно при мне. Но улыбалась.
-- А может одну всЈ-таки?
-- Больные спят, как можно!
Он всЈ же вытащил пустой длинный наборный мундштук ручной работы и стал его сосать.
-- Знаете, как говорят: молодому жениться рано, а старому поздно.-- Двумя руками облокотился о еЈ стол и пальцы с мундштуком запустил в волосы.-- Чуть-чуть я не женился после войны, хотя: я -- студент, она -- студентка. Поженились бы всЈ равно, да пошло кувырком.
Зоя рассматривала малодружелюбное, но сильное лицо Костоглотова. Костлявые плечи, руки -- но это от болезни.
-- Не сладилось?
-- Она... как это называется... погибла.-- Один глаз он закрыл в кривой пожимке, а одним смотрел.-- Погибла, но вообще -- жива. В прошлом году мы обменялись с ней несколькими письмами.
Он расщурился. Увидел в пальцах мундштук и положил его в карманчик назад.
-- И знаете, по некоторым фразам в этих письмах я вдруг задумался: а на самом-то деле тогда, прежде, она была ли таким совершенством, как виделась мне? Может и не была?.. Что мы понимаем в двадцать пять лет?..
Он смотрел в упор на Зою тЈмно-коричневыми глазищами:
-- Вот вы, например -- что сейчас понимаете в мужчинах? Ни-чер-та!
Зоя засмеялась:
-- А может быть как раз понимаю?
-- Никак этого не может быть,-- продиктовал Костоглотов.-- То, что вы под пониманием думаете -- это не понимание. И выйдете замуж -- о-бя-за-тельно ошибЈтесь.
-- Перспективка! -- покрутила Зоя головой, и из той же большой оранжевой сумки достала и развернула вышивание: небольшой кусочек, натянутый на пяльцы, на нЈм уже вышитый зелЈный журавль, а лиса и кувшин только нарисованы.
Костоглотов смотрел, как на диво:
-- Вышиваете??
-- Чему вы удивляетесь?
-- Не представлял, что сейчас и студентка мединститута -- может вынуть рукоделие.
-- Вы не видели, как девушки вышивают?
-- Кроме, может быть, самого раннего детства. В двадцатые годы. И то уже считалось буржуазным. За это б вас на комсомольском собрании выхлестали.
-- Сейчас это очень распространено. А вы не видели? Он покрутил головой. {30}
И осуждаете?
-- Что вы! Это так мило, уютно. Я любуюсь.
Она клала стежок к стежку, давая ему полюбоваться. Она смотрела в вышивание, а он -- на неЈ. В жЈлтом свете лампы отсвечивали призолотой еЈ ресницы. И отзолачивал открытый уголок платья.
-- Вы -- пчЈлка с чЈлкой,-- прошептал он.
-- Как? -- она исподлобья взбросила бровки. Он повторил.
-- Да? -- Зоя будто ожидала похвалы и побольше.-- А там, где вы живЈте, если никто не вышивает, так может быть свободно продаются мулинэ?
-- Как-как?
-- Му-ли-нэ. Вот эти нитки -- зелЈные, синие, красные, жЈлтые. У нас очень трудно купить.
-- Мулинэ. Запомню и спрошу. Если есть -- обязательно пришлю. А если у нас окажутся неограниченные запасы мулинэ -- так, может быть, вам проще переехать самой к нам туда?
-- А куда это, всЈ-таки,-- к вам?
-- Да можно сказать -- на целину.
-- Так вы -- на целине? Вы -- целинник?
-- То есть, когда я туда приехал, никто не думал, что целина. А теперь выяснилось, что -- целина, и к нам приезжают целинники. Вот будут распределять -- проситесь к нам! Наверняка не откажут. К нам -- не откажут.
-- Неужели у вас так плохо?
-- Ничуть. Просто у людей перевЈрнуты представления -- что хорошо и что плохо. Жить в пятиэтажной клетке, чтоб над твоей головой стучали и ходили, и радио со всех сторон -- это считается хорошо. А жить трудолюбивым земледельцем в глинобитной хатке на краю степи -- это считается крайняя неудача.
Он говорил ничуть не в шутку, с той утомлЈнной убеждЈнностью, когда не хочется даже силой голоса укрепить доводы.
-- Но степь или пустыня?
-- Степь. Барханов нет. ВсЈ же травка кой-какая. РастЈт жан-так -- верблюжья колючка, не знаете? Это -- колючка, но в июле на ней розоватые цветы и даже очень тонкий запах. Казахи делают из неЈ сто лекарств.
-- Так это в Казахстане?
-- У-гм.
-- Как же называется?
-- Уш-ТерЈк.
-- Это -- аул?
-- Да хотите -- аул, а хотите -- и районный центр. Больница. Только врачей не хватает. Приезжайте. Он сощурился.
-- И больше ничего не растЈт?
-- Нет, почему же, есть поливное земледелие. Сахарная свЈкла, кукуруза. На огородах вообще всЈ, что угодно. Только трудиться {31} надо много. С кетменЈм. На базаре у греков всегда молоко, у курдов баранина, у немцев свинина. А какие живописные базары, вы бы видели! Все в национальных костюмах, приезжают на верблюдах.
-- Вы -- агроном?
-- Нет. Землеустроитель.
-- А вообще зачем вы там живЈте? Костоглотов почесал нос:
-- Мне там климат очень нравится.
-- И нет транспорта?
-- Да почему, хо-одят машины, сколько хотите.
-- Но зачем всЈ-таки туда поеду я? Она смотрела искоса. За то время, что они болтали, лицо Костоглотова подобрело и помягчело.
-- Вы? -- Он поднял кожу со лба, как бы придумывая тост.-- А откуда вы знаете, Зоенька, в какой точке земли вы будете счастливы, в какой -- несчастливы? Кто скажет, что знает это о себе? -------- 4
Хирургическим больным, то есть тем, чью опухоль намечено было пресекать операцией, не хватало места в палатах нижнего этажа, и их клали также наверху, вперемежку с "лучевыми", кому назначалось облучение или химия. Поэтому наверху каждое утро шло два обхода: лучевики смотрели своих больных, хирурги -- своих.
Но четвЈртого февраля была пятница, операционный день, и хирурги обхода не делали. Доктор же Вера Корнильевна Гангарт, лечащий врач лучевых, после пятиминутки тоже не пошла сразу обходить, а лишь, поравнявшись с дверью мужской палаты, заглянула туда.
Доктор Гангарт была невысока и очень стройна -- казалось очень стройной оттого, что у неЈ подчЈркнуто узко сходилось в поясном перехвате. Волосы еЈ, немодно положенные узлом на затылок, были светлее чЈрных, но и темней тЈмно-русых -- те, при которых нам предлагают невразумительное слово "шатенка", а сказать бы: чЈрнорусые -- между чЈрными и русыми.
ЕЈ заметил Ахмаджан и закивал радостно. И Костоглотов успел поднять голову от большой книги и поклониться издали. И она обоим им улыбнулась и подняла палец, как предупреждают детей, чтоб сидели без неЈ тихо. И тут же, уклоняясь от дверного проЈма, ушла.
Сегодня она должна была обходить палаты не одна, а с заведующей лучевым отделением Людмилой Афанасьевной Донцовой, но Людмилу Афанасьевну вызвал и задерживал Низамутдин Бахрамович, главврач.
Только в эти дни своих обходов, раз в неделю, Донцова жертвовала рентгено-диагностикой. Обычно же два первых лучших {32} утренних часа, когда острей всего глаз и яснее ум, она сидела со своим очередным ординатором перед экраном. Она считала это самой сложной частью своей работы и более чем за двадцать лет еЈ поняла, как дорого обходятся ошибки именно в диагнозе. У неЈ в отделении было три врача, все молодые женщины, и чтобы опыт каждой из них был равномерен, и ни одна не отставала бы от диагностики, Донцова кругообразно сменяла их, держа по три месяца на первичном амбулаторном приЈме, в рентгенодиагностическом кабинете и лечащим врачом в клинике.
У доктора Гангарт шЈл сейчас этот третий период. Самым главным, опасным и наименее исследованным здесь было -- следить за верною дозировкой облучения. Не было такой формулы, по которой можно было бы рассчитать интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые безвредные для остального тела. Формулы не было, а был -- некий опыт, некое чутьЈ и возможность сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция -- но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не губить здоровых клеток.
Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности: вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфлЈнные бланки, но Вера Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у неЈ были свои больные -- не бледное сплетение светов и теней на экране, а свои живые постоянные люди, которые верили ей, ждали еЈ голоса и взгляда. И когда ей приходилось передавать обязанности лечащего врача, ей всегда было жалко расставаться с теми, кого она не долечила.
Дежурная медсестра, Олимпиада Владиславовна, пожилая, седоватая, очень осанистая женщина, с виду солиднее иных врачей, объявила по палатам, чтобы лучевые не расходились. Но в большой женской палате только как будто и ждали этого объявления -- сейчас же одна за другой женщины в однообразных серых халатах потянулись на лестницу и куда-то вниз: посмотреть, не пришЈл ли сметанный дед; и не пришла ли та бабка с молоком; заглядывать с крыльца клиники в окна операционных (поверх забеленной нижней части видны были шапочки хирургов и сестЈр, и яркие верхние лампы); и вымыть банку над раковиной; и кого-то навестить.
Не только их операционная судьба, но ещЈ эти серые бумазейные обтрепавшиеся палаты, неопрятные на вид, даже когда они были вполне чисты, Отъединяли, отрывали женщин от их женской доли и женского обаяния. Покрой халатов был никакой: они были асе просторны так, чтобы любая толстая женщина могла в любой запахнуться, и рукава шли бесформенными широкими трубами. Бело-розовые полосатые курточки мужчин были гораздо аккуратнее, женщинам же не выдавали платья, а только -- эти халаты, лишЈнные петель и пуговиц. Одни подшивали их, другие-удлиняли, все однообразно затягивали бумазейные пояса, чтоб не обнажать сорочек и так же однообразно стягивали рукою полы на груди. УгнетЈнная болезнью и убогая в таком халате, женщина не могла обрадовать ничьего взгляда и понимала это. {33}
А в мужской палате все, кроме Русанова, ждали обхода спокойно, малоподвижно.
Старый узбек, колхозный сторож Мурсалимов, лежал вытянувшись на спине поверх застеленной постели, как всегда в своей вытертой-перевытертой тюбетейке. Он уж тому, должно быть, рад был, что кашель его не рвал. Он сложил руки на задышливой груди и смотрел в одну точку потолка. Его темно-бронзовая кожа обтягивала почти череп: видны были реберки носовой кости, скулы, острая подбородочная кость за клинышком бородки. Уши его утончились и были совсем плоские хрящики. Ему уже немного оставалось досохнуть и дотемнеть до мумии.
Рядом с ним средолетний казах чабан Егенбердиев на своей кровати не лежал, а сидел, поджав ноги накрест, будто дома у себя на кошме. Ладонями больших сильных рук он держался за круглые большие колени -- и так жЈстко сцеплено было его тугое ядрЈное тело, что если он и чуть покачивался иногда в своей неподвижности, то лишь как заводская труба или башня. Его плечи и спина распирали курточку, и манжеты еЈ едва не рвались на мускулистых предлокотьях. Небольшая язвочка на губе, с которой он приехал в эту больницу, здесь под трубками обратилась в большой темно-багровый струп, который заслонял ему рот и мешал есть и пить. Но он не метался, не суетился, не кричал, а мерно и дочиста выедал из тарелок и вот так спокойно часами мог сидеть, смотря никуда.
Дальше, на придверной койке, шестнадцатилетний ДЈма вытянул больную ногу по кровати и всЈ время чуть поглаживал, массировал грызущее место голени ладонью. А другую ногу он поджал, как котЈнок, и читал, ничего не замечая. Он вообще читал всЈ то время, что не спал и не проходил процедур. В лаборатории, где делались все анализы, у старшей лаборантки был шкаф с книгами, и уже ДЈма туда был допущен и менял себе книги сам, не дожидаясь, пока обменят всей палате. Сейчас он читал журнал в синеватой обложке, но не новый, а потрЈпанный и выгоревший на солнце -- новых не было в шкафу лаборантки.
И Прошка, добросовестно, без морщин и ямок застлав свою койку, сидел чинно, терпеливо, спустив ноги на пол, как вполне здоровый человек. Он и был вполне здоров -- в палате ни на что не жаловался, не имел никакого наружного поражения, щЈки были налиты здоровою смуглостью, а по лбу -- выложен гладкий чубчик. Парень он был хоть куда, хоть на танцы.
Рядом с ним Ахмаджан, не найдя с кем играть, положил на одеяло шашечную доску углом и играл сам с собой в уголки.
Ефрем в своей бинтовой как броневой обмотке, с некрутящейся головой, не топал по проходу, не нагонял тоски, а подмостясь двумя подушками повыше, без отрыву читал книгу, навязанную ему вчера Костоглотовым. Правда, страницы он переворачивал так редко, что можно было подумать -- дремлет с книгой.
А Азовкин всЈ так же мучился, как и вчера. Он может быть и совсем не спал. По подоконнику и тумбочке были разбросаны его {34} вещи, постель вся сбита. Лоб и виски его пробивала испарина, по жЈлтому лицу переходили все те искорчины болей, которые он ощущал внутри. То он становился на пол, локтями упирался в кровать и стоял так, согнутый. То брался обеими руками за живот и складывался в животе. Он уже много дней в комнате не отвечал на вопросы, ничего о себе не говорил. Речь он тратил только на выпрашивание лишних лекарств у сестЈр и врачей. И когда приходили к нему на свидание домашние, он посылал их покупать ещЈ этих лекарств, какие видел здесь.
За окном был пасмурный, безветренный, бесцветный день. Костоглотов, вернувшись с утреннего рентгена и не спросясь Павла Николаевича, отворил над собой форточку, и оттуда тянуло сыроватым, правда не холодным.
Опасаясь простудить опухоль, Павел Николаевич обмотал шею и отсел к стене. Какие-то тупые все, покорные, полубрЈвна! Кроме Азовкина здесь, видимо, никто не страдает по-настоящему. Как сказал, кажется, Горький, только тот достоин свободы, кто за неЈ идЈт на бой. Так -- и выздоровления. Павел-то Николаевич уже предпринял утром решительные шаги. Едва открылась регистратура, он пошЈл позвонить домой и сообщил жене ночное решение: через все каналы добиваться направления в Москву, а здесь не рисковать, себя не губить. Капа -- пробивная, она уже действует. Конечно, это было малодушие: испугаться опухоли и лечь сюда. Ведь это только кому сказать -- с трЈх часов вчерашнего дня никто даже не пришЈл пощупать -- растЈт ли его опухоль. Никто не дал лекарства. Повесили температурный листок для дураков. Не-ет, лечебные учреждения у нас ещЈ надо подтягивать и подтягивать.
Наконец, появились врачи,-- но опять не вошли в комнату: остановились там, за дверью, и изрядно постояли около Сибгатова. Он открывал спину и показывал им. (Тем временем Костоглотов спрятал свою книгу под матрас.)
Но вот вошли и в палату -- доктор Донцова, доктор Гангарт и осанистая седая сестра с блокнотом в руках и полотенцем на локте. Вход нескольких сразу белых халатов вызывает всегда прилив внимания, страха и надежды -- и тем сильней все три чувства, чем белее халаты и шапочки, чем строже лица. Тут строже и торжественней всех держалась сестра, Олимпиада Владиславовна: для неЈ обход был как для дьякона богослужение. Это была та сестра, для которой врачи -- выше простых людей, которая знает, что врачи всЈ понимают, никогда не ошибаются, не дают неверных назначений. И всякое назначение она вписывает в свой блокнот с ощущением почти счастья, как молодые сестры уже не делают.
Однако, и войдя в палату, врачи не поспешили к койке Русанова! Людмила Афанасьевна -- крупная женщина с простыми крупными чертами лица, с уже пепелистыми, но стрижеными и подвитыми волосами, сказала общее негромкое "здравствуйте", и у первой же койки, около ДЈмы, остановилась, изучающе глядя на него.
-- Что читаешь, ДЈма? {35}
(Не могла найти вопроса поумней! В служебное время!) По привычке многих, ДЈма не назвал, а вывернул и показал голубоватую поблекшую обложку журнала. Донцова сощурилась.
-- Ой, старый какой, позапрошлого года. Зачем?
-- Здесь-статья интересная,--значительно сказал ДЈма.
-- О чЈм же?
-- Об и с к р е н н о с т и! -- ещЈ выразительней ответил он.-- О том, что литература без искренности...
Он спускал больную ногу на пол, но Людмила Афанасьевна быстро его предупредила:
-- Не надо! Закати.
Он закатил штанину, она присела на его кровать и осторожно издали, несколькими пальцами стала прощупывать ногу.
Вера Корнильевна, позади неЈ опершись о кроватную спинку и глядя ей через плечо, сказала негромко:
-- Пятнадцать сеансов, три тысячи "эр".
-- Здесь больно?
-- Больно.
-- А здесь?
-- ЕщЈ и дальше больно.
-- А почему ж молчишь? Герой какой! Ты мне говори, откуда больно.
Она медленно выщупывала границы.
-- А само болит? Ночью?
На чистом ДЈмином лице ещЈ не росло ни волоска. Но постоянно-напряжЈнное выражение очень взрослило его.
-- И день и ночь грызЈт.
Людмила Афанасьевна переглянулась с Гангарт.
-- Ну всЈ-таки, как ты замечаешь -- за это время стало сильней грызть или слабей?
-- Не знаю. Может, немного полегче. А может -- кажется.
-- Кровь,-- попросила Людмила Афанасьевна, и Гангарт уже протягивала ей историю болезни. Людмила Афанасьевна почитала, посмотрела на мальчика.
-- Аппетит есть?
-- Я всю жизнь ем с удовольствием,-- ответил ДЈма с важностью.
-- Он стал у нас получать дополнительное,-- голосом няни нараспев ласково вставила Вера Корнильевна и улыбнулась ДЈме. И он ей.-- Трансфузия? -- тут же тихо отрывисто спросила Гангарт у Донцовой, беря назад историю болезни.
-- Да. Так что ж, ДЈма? -- Людмила Афанасьевна изучающе смотрела на него опять.-- Рентген продолжим?
-- Конечно, продолжим! -- осветился мальчик.
И благодарно смотрел на неЈ.
Он так понимал, что это -- вместо операции. И ему казалось, что Донцова тоже так понимает. (А Донцова-то понимала, что прежде чем оперировать саркому кости, надо подавить еЈ активность рентгеном и тем предотвратить метастазы.) {36}
Егенбердиев уже давно приготовился, насторожился и, как только Людмила Афанасьевна встала с соседней койки, поднялся в рост в проходе, выпятил грудь и стоял по-солдатски.
Донцова улыбнулась ему, приблизилась к его губе и рассматривала струп. Гангарт тихо читала ей цифры.
-- Ну! Очень хорошо! -- громче, чем надо, как всегда говорят с иноязычными, ободряла Людмила Афанасьевна.-- ВсЈ идЈт хорошо, Егенбердиев! Скоро домой пойдЈшь!
Ахмаджан, уже зная свои обязанности, перевЈл по-узбекски (они с Егенбердиевым понимали друг друга, хотя каждому язык другого казался искажЈнным).
Егенбердиев с надеждой, с доверием и даже восторженно уставился в Людмилу Афанасьевну -- с тем восторгом, с которым эти простые души относятся к подлинно образованным и подлинно полезным людям. Но всЈ же провЈл рукой около своего струпа и спросил.
-- А стало -- больше? раздулось? -- перевЈл Ахмаджан.
-- Это всЈ отвалится! Так быть должно! -- усиленно громко вговаривала ему Донцова.-- ВсЈ отвалится! ОтдохнЈшь три месяца дома -- и опять к нам!
Она перешла к старику Мурсалимову. Он уже сидел, спустив ноги, и сделал попытку встать навстречу ей, но она удержала его и села рядом. С той же верой в еЈ всемогущество смотрел на неЈ и этот высохший бронзовый старик. Она через Ахмаджана спрашивала его о кашле и велела закатить рубашку, подавливала грудь, где ему больно, и выстукивала рукою через другую руку, тут же слушала Веру Корнильевну о числе сеансов, крови, уколах, и молча сама смотрела в историю болезни. Когда-то было всЈ нужное, всЈ на месте в здоровом теле, а сейчас всЈ было лишнее и выпирало -- какие-то узлы, углы...
Донцова назначила ему ещЈ другие уколы и попросила показать из тумбочки таблетки, какие он пьЈт.
Мурсалимов вынул пустой флакон из-под поливитаминов. "Когда купил?" -- спрашивала Донцова. Ахмаджан перевЈл: третьего дня.-- "А где же таблетки?" -- Выпил.
-- Как выпил?? -- изумилась Донцова.-- Сразу все?
-- Нет, за два раза,-- перевЈл Ахмаджан.
Расхохотались врачи, сестра, русские больные, Ахмаджан, и сам Мурсалимов приоткрыл зубы, ещЈ не понимая.
И только Павла Николаевича их бессмысленный, несвоевременный смех наполнял негодованием. Ну, сейчас он их отрезвит! Он выбирал позу, как лучше встретить врачей, и решил, что полулЈжа больше подчеркнЈт.
-- Ничего, ничего! -- одобрила Донцова Мурсалимова. И назначив ему ещЈ витамин "С", обтерев руки о полотенце, истово подставленное сестрой, с озабоченностью повернулась перейти к следующей койке. Теперь, обращЈнная к окну и близко к нему, она сама выказывала нездоровый сероватый цвет лица и глубоко-усталое, едва ли не больное выражение. {37}
Лысый, в тюбетейке и в очках, строго сидящий в постели, Павел Николаевич почему-то напоминал учителя, да не какого-нибудь, а заслуженного, вырастившего сотни учеников. Он дождался, когда Людмила Афанасьевна подошла к его кровати, поправил очки и объявил:
-- Так, товарищ Донцова. Я вынужден буду говорить в Минздраве о порядках в этой клинике. И звонить товарищу Остапенко.
Она не вздрогнула, не побледнела, может быть землистее стал цвет еЈ лица. Она сделала странное одновременное движение плечами -- круговое, будто плечи устали от лямок и нельзя было дать им свободу.
-- Если вы имеете лЈгкий доступ в Минздрав,-- сразу согласилась она,-- и даже можете звонить товарищу Остапенко, я добавлю вам материала, хотите?
-- Да уж добавлять некуда! Такое равнодушие, как у вас, ни в какие ворота не лезет! Я в о с е м н а д ц а т ь часов здесь! -- а меня никто не лечит! А между тем я...
(Не мог он ей больше высказать! Сама должна была понимать!)
Все в комнате молчали и смотрели на Русанова. Кто принял удар, так это не Донцова, а Гангарт -- она сжала губы в ниточку и схмурилась, и лоб стянула, как будто непоправимое видела и не могла остановить.
А Донцова, нависая над сидящим Русановым, крупная, не дала себе воли даже нахмуриться, только плечами ещЈ раз кругоподобно провела и сказала уступчиво, тихо:
-- Вот я пришла вас лечить.
-- Нет, уж теперь поздно! -- обрезал Павел Николаевич.-- Я насмотрелся здешних порядков -- и ухожу отсюда. Никто не интересуется, никто диагноза не ставит!
Его голос непредусмотренно дрогнул. Потому что действительно было обидно.
-- Диагноз вам поставлен,-- размеренно сказала Донцова, обеими руками держась за спинку его кровати.-- И вам некуда идти больше, с этой болезнью в нашей республике вас нигде больше не возьмутся лечить.
-- Но ведь вы сказали -- у меня не рак?!.. Тогда объявите диагноз!
-- Вообще мы не обязаны называть больным их болезнь. Но если это облегчит ваше состояние, извольте: лимфогранулематоз.
-- Так значит, не рак!!
-- Конечно, нет.-- Даже естественного озлобления от спора не было в еЈ лице и голосе. Ведь она видела его опухоль в кулак под челюстью. На кого ж было сердиться? -- на опухоль? -- Вас никто не неволил ложиться к нам. Вы можете выписаться хоть сейчас. Но помните...-- Она поколебалась. Она примирительно предупредила его: -- Умирают ведь не только от рака.
-- Вы что -- запугать меня хотите?! -- вскрикнул Павел Николаевич.-- Зачем вы меня пугаете? Это не методически! -- ещЈ бойко резал он, но при слове "умирают" всЈ охолодело у него внутри. {38}
Уже мягче он спросил: -- Вы что, хотите сказать, что со мной так опасно?
-- Если вы будете переезжать из клиники в клинику -- конечно. Снимите-ка шарфик. Встаньте, пожалуйста.
Он снял шарфик и стал на пол. Донцова начала бережно ощупывать его опухоль, потом и здоровую половину шеи, сравнивая. Попросила его сколько можно запрокинуть голову назад (не так-то далеко она и запрокинулась, сразу потянула опухоль), сколько можно наклонить вперЈд, повернуть налево и направо.
Вот оно как! -- голова его, оказывается, уже почти не имела свободы движения -- той лЈгкой изумительной свободы, которую мы не замечаем, обладая ею.
-- Куртку снимите, пожалуйста.
Куртка его зелено-коричневой пижамы расстЈгивалась крупными пуговицами и не была тесна, и кажется бы не трудно было еЈ снять, но при вытягивании рук отдалось в шее, и Павел Николаевич простонал. О, как далеко зашло дело!
Седая осанистая сестра помогла ему выпутаться из рукавов.
-- Под мышками вам не больно? -- спрашивала Донцова.-- Ничто не мешает?
-- А что, и там может заболеть? -- голос Русанова совсем упал и был ещЈ тише теперь, чем у Людмилы Афанасьевны.
-- Поднимите руки в стороны! -- и сосредоточенно, остро давя, щупала у него под мышками.
-- А в чЈм будет лечение? -- спросил Павел Николаевич.
-- Я вам говорила: в уколах.
-- Куда? Прямо в опухоль?
-- Нет, внутривенно.
-- И часто?
-- Три раза в неделю. Одевайтесь.
-- А операция -- невозможна?
(Он спрашивал -- "невозможна?", но больше всего боялся именно лечь на стол. Как всякий больной, он предпочитал любое другое долгое лечение.)
-- Операция бессмысленна.-- Она вытирала руки о подставленное полотенце.
И хорошо, что бессмысленна! Павел Николаевич соображал. ВсЈ-таки надо посоветоваться с Капой. Обходные хлопоты тоже не просты. Влияния-то нет у него такого, как хотелось бы, как он здесь держался. И позвонить товарищу Остапенко совсем не было просто.
-- Ну хорошо, я подумаю. Тогда завтра решим?
-- Нет,-- неумолимо приговорила Донцова.-- Только сегодня. Завтра мы укола делать не можем, завтра суббота.
Опять правила! Как будто не для того пишутся правила, чтоб их ломать!
-- Почему это вдруг в субботу нельзя?
-- А потому что за вашей реакцией надо хорошо следить -- в день укола и в следующий. А в воскресенье это невозможно. {39}
-- Так что, такой серьЈзный укол?.. Людмила Афанасьевна не отвечала. Она уже перешла к Костоглотову.
-- Ну, а если до понедельника?..
-- Товарищ Русанов! Вы упрекнули, что восемнадцать часов вас не лечат. Как же вы соглашаетесь на семьдесят два? -- (Она уже победила, уже давила его колЈсами, и он ничего не мог!..) -- Мы или берЈм вас на лечение или не берЈм. Если да, то сегодня в одиннадцать часов дня вы получите первый укол. Если нет -- вы распишетесь, что отказываетесь от нашего лечения, и сегодня же я вас выпишу. А три дня ждать в бездействии мы не имеем права. Пока я кончу обход в этой комнате -- продумайте и скажите.
Русанов закрыл лицо руками.
Гангарт, глухо затянутая халатом почти под горло, беззвучно миновала его. И Олимпиада Владиславовна проплыла мимо, как корабль.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус
|
Смотрите также по
произведению "Раковый корпус":
|