• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [26/32]

Скачать полное произведение

    И всЈ-таки сложилось так счастливо, что однажды Орещенков спас уже совсем умиравшего сына одного крупного здешнего руководителя. А ещЈ раз -- самого руководителя, не этого, но тоже крупного. И ещЈ несколько раз -- членов разных важных семей. И всЈ это было здесь, в одном городе, он никуда не уезжал. И тем создалась слава доктора Орещенкова во влиятельных кругах и некий ореол защиты вокруг него. Может быть, в чисто-русском городе {285} не облегчило б ему и это, но в более покладистом восточном умели как-то не заметить, что он снова повесил табличку и снова кого-то принимал. После войны он уже не состоял на постоянной работе нигде, но консультировал в нескольких клиниках, ходил на заседания научных обществ. Так с шестидесяти пяти лет он стал безвозбранно вести ту жизнь, которую считал для врача правильной.
     -- Так вот, Дормидонт Тихонович, пришла я вас просить: не сможете ли вы приехать посмотреть мой желудочно-кишечный?.. В какой день вам будет удобно -- в тот мы и назначим...
     Вид еЈ был сер, голос ослаблен. Орещенков смотрел на неЈ ровным неотводимым взглядом.
     -- Вне сомнения, выберем и день. Но вы мне, всЈ-таки, назовите ваши симптомы. И что вы думаете сами.
     -- Симптомы я все вам сейчас назову,-- но что я сама думаю? Вы знаете, я стараюсь не думать! То есть, я думаю об этом слишком много, стала ночами не спать, а легче бы всего мне самой не знать! СерьЈзно. Вы примете решение, нужно будет лечь -- я лягу, а знать -- не хочу. Если ложиться, то легче бы мне диагноза не знать, чтоб не соображать во время операции: а что они там сейчас могут делать? а что там сейчас вытягивают? Вы понимаете?
     От большого ли кресла или от ослабших плеч, она не выглядела сейчас крупной, большой женщиной. Она уменьшилась.
     -- Понимать может быть и понимаю, Людочка, но не разделяю. А почему уж вы так сразу об операции?
     -- Ну, надо быть ко всему...
     -- А почему вы тогда не пришли раньше? Уж вы-то -- знаете...
     -- Да вот так, Дормидонт Тихонович! -- вздохнула Донцова.-- Жизнь такая, крутишься, крутишься. Конечно, надо было раньше... Да не так-то у меня и запущено, не думайте! -- К ней возвращалась еЈ убыстрЈнная деловая манера.-- Но почему такая несправедливость: почему меня, онколога, должна настичь именно онкологическая болезнь, когда я их все знаю, когда представляю все сопутствия, последствия, осложнения?..
     -- Никакой тут несправедливости нет,-- басовостью и отмеренностью очень убеждал его голос.-- Напротив, это в высшей степени справедливо. Это самое верное испытание для врача: заболеть по своей специальности.
     (В чЈм же тут справедливо? В чЈм тут верно? Он рассуждает так потому, что не заболел сам.)
     -- Вы Паню ФЈдорову помните, сестру? Она говорила: "ой, что это я неласковая с больными стала? Пора мне опять в больнице полежать..."
     -- Никогда не думала, что буду так переживать! -- хрустнула Донцова пальцами в пальцах.
     И всЈ-таки сейчас она меньше изводилась, чем всЈ последнее время.
     -- Так что ж вы у себя наблюдаете? {286}
     Она стала рассказывать, сперва в общих чертах, однако он потребовал дотонка.
     -- Но, Дормидонт Тихонович, я совсем не собиралась отнимать у вас субботний вечер! Если вы всЈ равно приедете смотреть меня на рентгене...
     -- А вы не знаете, какой я еретик? что я и до рентгена двадцать лет работал? И какие диагнозы ставили! Очень просто: ни одним симптомом -- не пренебречь, все симптомы -- в порядке их появления. Ищешь диагноз такой, чтобы сразу все симптомы охватил -- он-то, голубчик, и верен! он и есть! С рентгеном -- как с фотоэкспонометром или с часами: когда они при тебе -- совсем разучаешься определять на глаз выдержки, по чувству -- время. А когда их нет -- быстро подтягиваешься. Врачу было трудней, да больным легче, меньше исследований.
     И Донцова стала рассказывать, дифференцируя и группируя симптомы и заставляя себя не упускать тех подробностей, которые могли бы потянуть на тяжЈлый диагноз (хотя невольно хотелось что-то упустить и услышать: "Так ерунда у вас, Людочка, ерунда."). Назвала она и состав крови, плохонький состав, и РОЭ повышенный. Он выслушал еЈ сплошно, стал задавать вопросы ещЈ. Иногда кивал, как о лЈгком, встречающемся у каждого, а "ерунда" всЈ-таки не сказал. У Донцовой мелькнуло, что по сути он уже, наверно, вынес и диагноз, и даже можно прямо сейчас спросить, не дожидаясь дня рентгена. Но так сразу, так прямо спросить и, верно ли, неверно, что-то узнать -- вот прямо сейчас узнать -- было очень страшно. Надо было непременно оттянуть, смягчить несколькими днями ожидания!
     Как дружески они разговаривали, встречаясь на научных заседаниях! Но вот она пришла и призналась в болезни -- как в преступлении, и сразу лопнула струна равенства между ними! Нет, не равенства -- равенства с учителем никогда и не было, но резче того: своим признанием она исключила себя из благородного сословия врачей и переводила в податное зависимое сословие больных. Правда, Орещенков не пригласил сейчас же прощупать больное место. Он всЈ так же разговаривал с ней как с гостьей. Он, кажется, предлагал ей состоять в обоих сословиях сразу,-- но она была смята и не могла уже держаться по-прежнему.
     -- Собственно, и Верочка Гангарт сейчас такой диагност, что я могла бы ей вполне довериться,-- всЈ в той же быстрой манере, выработанной плотным рабочим днЈм, метала фразы Донцова,-- но поскольку есть вы, Дормидонт Тихонович, я решилась...
     Орещенков всЈ смотрел и смотрел на неЈ. Сейчас Донцова плохо видела, но уже два года как в его неуклонном взгляде замечала она как бы постоянный присвет отречЈнности. Это появилось после смерти его жены.
     -- Ну, а если придЈтся всЈ-таки... побюллетенить? Значит, за себя Верочку?
     ("Побюллетенить"! Он нашЈл мягчайшее из слов! Но, значит, у неЈ н е
     н и ч е г о?..) {287}
     -- Да. Она созрела, она вполне может вести отделение. Покивал Орещенков, взялся за струйчатую бородку:
     -- Созрела-то созрела, а -- замуж?.. Донцова покрутила головой.
     -- И моя внучка так.-- Орещенков без надобности перешЈл на шЈпот.-- Никого себе не найдЈт. Непростое дело.
     Углы его бровей оттенком перемещения выразили тревогу.
     Он сам настоял не откладывать нисколько, а посмотреть Донцову в понедельник.
     (Так торопится?..)
     Наступила, может быть, та пауза, от которой удобно встать и откланяться с благодарностями. И Донцова поднялась. Но Орещенков заупрямился, что она должна выпить стакан чаю.
     -- Да я совсем не хочу! -- уверяла Людмила Афанасьевна.
     -- Зато я хочу! Мне как раз время пить чай. Он-таки тянул, тянул еЈ из разряда преступно-больных в разряд безнадЈжно-здоровых!
     -- А молодые ваши дома?
     "Молодым" было по столько же лет, как и Людмиле Афанасьевне.
     -- Нет. И внучки нет. Я один.
     -- Так это вы ещЈ и хозяйничать для меня будете? Ни за что!
     -- Да не буду я хозяйничать. Термос -- полный. А разные там кексы и блюдечки из буфета -- ладно, достанете вы.
     И они перешли в столовую и стали пить чай на уголке квадратного дубового стола, на котором вполне мог бы станцевать и слон, и который бы ни в какую дверь отсюда, наверно, не выпятился. Настенные часы, тоже не молоденькие, показывали ещЈ не позднее время.
     Дормидонт Тихонович стал говорить о внучке, о своей любимице. Она недавно кончила консерваторию, играет прелестно, и умница, что не часто среди музыкантов, и привлекательна. Он и карточку еЈ новую показал, но говорил не многословно, не претендуя занять внучкой всЈ внимание Людмилы Афанасьевны. Да все внимание она и ничему уже не могла бы отдать, потому что оно разбилось на куски и не могло быть собрано в целое. Как странно было сидеть и беспечно пить чай с человеком, который уже представляет размеры опасности, который, может быть, уже и дальнейший ход болезни предвидит, а вот же -- ни слова, только пододвигает печенье.
     Был повод высказаться и ей, но не о разведенной дочери, о которой слишком наболело, а о сыне. Сын достиг восьмого класса и тут осознал и заявил, что учиться дальше он не видит никакого смысла! И ни отец, ни мать не могли найти против него аргументов, все аргументы отскакивали от его лба.-- Нужно быть культурным человеком! -- "А зачем?" -- Культура -- это самое главное! -- "Самое главное -- это весело жить." -- Но без образования у тебя не будет хорошей специальности! -- "И не надо." -- Значит, будешь простым рабочим? -- "Нет, ишачить не буду." -- На что ж ты будешь {288} жить? -- "Всегда найду. Надо уметь." Он связался с подозрительной компанией, и Людмила Афанасьевна тревожилась.
     Такое выражение было у Орещенкова, будто и не слышав этой истории, он уже давно еЈ слышал.
     -- А ведь между другими наставниками молодЈжи мы потеряли ещЈ одного, очень важного,-- сказал он,-- семейного доктора! Девочкам в четырнадцать лет и мальчикам в шестнадцать надо обязательно разговаривать с доктором. И не за партами по сорок человек сразу (да и так-то не разговаривают), и не в школьном мед-кабинете, пропуская каждого в три минуты. Надо, чтоб это был тот самый дядя доктор, которому они с детства показывали горлышко и который сиживал у них за чаем. Если теперь этот беспристрастный дядя доктор, добрый и строгий, которого не возьмЈшь ни капризом, ни просьбой, как родителей, вдруг запрЈтся с девочкой или с мальчиком в кабинете? Да заведЈт исподволь какой-то странный разговор, который вести и стыдно, и интересно очень, и где безо всяких вопросов младшего доктор догадается и на всЈ самое главное и трудное ответит сам? Да может и на второй такой разговор позовЈт? Так ведь он не только предупредит их от ошибок, от ложных порывов, от порчи своего тела, но и вся картина мира для них омоется и уляжется. Как только они будут поняты в их главной тревоге, в их главном поиске -- им не станет уже казаться, что они так безнадЈжно непоняты и в остальных отношениях. С этого мига им внятнее станут и всякие иные доводы родителей.
     Орещенков говорил полнозвучным голосом, ещЈ никак не давшим трещин старости, он смотрел ясными глазами, живым смыслом их ещЈ доубеждая, но Донцова заметила, что от минуты к минуте еЈ покидает благостное успокоение, освежившее еЈ в кресле кабинета, а какая-то грязца, что-то тоскливое, поднимается, поднимается в груди, ощущение чего-то потерянного, или даже теряемого вот сейчас, пока она слушает рассудительную речь, а надо б встать, уйти, поспешить -- хотя неизвестно, куда же, зачем.
     -- Это верно,-- согласилась Донцова.-- Половое воспитание у нас заброшено.
     От Орещенкова не укрылась эта перебегающая смутность, нетерпеливая растерянность на лице Донцовой. Но для того, чтобы в понедельник зайти за рентгеновский экран, ей, не желающей знать, совсем не надо было в этот субботний вечер ещЈ и ещЈ перебирать симптомы, ей и надо было отвлечься в беседе.
     -- Вообще, семейный доктор -- это самая нужная фигура в жизни, а еЈ докорчевали. Поиск врача бывает так интимен, как поиск мужа-жены. Но даже жену хорошую легче найти, чем в наше время такого врача.
     Людмила Афанасьевна наморщила лоб.
     -- Ну да, но сколько ж надо семейных докторов? Это уже не может вписаться в нашу систему всеобщего бесплатного народного лечения.
     -- Всеобщего -- может, бесплатного -- нет,-- рокотал Орещенков своЈ. {289}
     -- А бесплатность -- наше главное достижение.
     -- Да уж такое ли? Что значит "бесплатность"? -- платит не пациент, а народный бюджет, но он из тех же пациентов. Это лечение не бесплатное, а обезличенное. Сейчас не знаешь, сколько б заплатил за душевный приЈм, а везде -- график, норма выработки, следующий! Да и за чем ходят? -- за справкой, за освобождением, за ВТЭКом, а врач должен разоблачать. Больной и врач как враги -- разве это медицина?
     А симптомы, симптомы лезли в голову и напирали выстроиться в худший из рядов...
     -- Я не говорю, что всЈ лечение полностью надо сделать платным. Но первичное -- обязательно. А уж когда определено больному ложиться в клинику и к аппаратам -- там справедливо бесплатное. Да и то вот в вашей клинике: почему два хирурга оперируют, а трое в рот им смотрят? Потому что зарплата им идЈт, о чЈм беспокоиться? А если б деньги от пациентов да ни один пациент бы к ним не пошЈл -- забегал бы ваш Халмухамедов! Или ПантЈхина. Тем или иным способом, Людочка, но врач должен зависеть от впечатления, производимого им на больных. От своей популярности.
     -- Ну, не дай Бог ото всех зависеть! От какой-нибудь скандалистки...
     -- А от главврача зависеть -- почему лучше? А из кассы получать как чиновник -- почему честней?
     -- А дотошные есть, замучают тебя теоретическими вопросами, так на всЈ отвечай?
     -- Да. И на всЈ отвечай.
     -- Да когда ж всЈ успеть! -- возмутилась и оживилась к разговору Донцова. Ему хорошо тут в домашних туфлях расхаживать по комнате.-- Вы представляете, какие сейчас темпы в лечебных учреждениях? Вы таких не застали.
     Видел Орещенков по усталому заморганному лицу Людмилы Афанасьевны, что отвлекающий разговор не оказался ей полезен. Тут ещЈ открылась дверь с веранды и вошЈл -- вошЈл будто пЈс, но такой крупный, тЈплый и невероятный, как человек, зачем-то ставший на четыре ноги. Людмила Афанасьевна хотела испугаться, не укусит ли, но как разумного человека с печальными глазами его невозможно было пугаться.
     Он шЈл по комнате мягко, даже задумчиво, не предвидя, что здесь кто-то может удивиться его входу. На один только раз, выражая входную фразу, он поднял пышную белую метлу хвоста, мотнул ею в воздухе и опустил. Кроме чЈрных висячих ушей весь он был рыже-белый, и два этих цвета сложным узором перемежались в его шерсти: на спину ему как бы положили белую попону, бока были ярко-рыжие, а зад даже апельсиновый. Правда, он подошЈл к Людмиле Афанасьевне и понюхал еЈ колени, но всЈ это очень ненавязчиво. И не сел близ стола на свой апельсиновый зад, как ожидалось бы от всякой собаки, и не выразил какого-либо интереса к еде на поверхности стола, лишь немного превышающего верх его головы, {290} а так на четырЈх лапах и остался, круглыми сочно коричневыми глазищами смотря повыше стола с трансцендентной отречЈнностью.
     -- Да какая же это порода?? -- изумилась Людмила Афанасьевна и первый раз за вечер забыла о себе и своей боли.
     -- Сен-бернар,-- поощрительно смотрел Орещенков на пса.-- ВсЈ бы хорошо, только уши слишком длинные, в миску сваливаются.
     Людмила Афанасьевна разглядывала пса. Такому не место было в уличной суете, такого пса и никаким транспортом, наверно, не разрешалось перевозить. Как снежному человеку только и осталось место в Гималаях, так подобной собаке только и оставалось жизни в одноэтажном доме при саде.
     Орещенков отрезал кусок пирога и предложил псу -- но не бросил, как бросают другим разным собакам, а именно угостил его пирогом как равного -- и тот как равный, неторопливо снял зубами с ладони-тарелки, может быть и не голодный, но из вежливости.
     И почему-то приход этой спокойной задумчивой собаки освежил и развеселил Людмилу Афанасьевну, и уже встав из-за стола она подумала, что не так-то всЈ ещЈ с ней плохо, даже если операция, а вот плохо она слушала Дормидонта Тихоновича и:
     -- Просто бессовестно! Пришла со своей болячкой и не спрошу: а как же ваше здоровье? как -- вы?
     Он стоял против неЈ -- ровный, даже дородный, с ещЈ ничуть не слезящимися глазами, со всЈ дослышивающими ушами, и что он старше еЈ на двадцать пять лет -- в это нельзя было поверить.
     -- Пока ничего. Я вообще решил не болеть перед смертью. Умру, как говорится, в одночасье.
     Он проводил еЈ, вернулся в столовую и опустился в качалку -- гнутую, чЈрную, с жЈлтой сеткой, потЈртой спиною за много лет. Он опустился малым качком и как только она сама затихла -- больше не раскачивался. В том особенном положении перепрокинутости и свободы, которое даЈт качалка, он замер и совсем не двигался долго.
     Ему теперь часто надо было так отдыхать. И не меньше, чем требовало тело этого восстановления сил,-- его внутреннее состояние, особенно после смерти жены, требовало молчаливого углубления, свободного от внешнего звука, разговора, от деловых мыслей, даже ото всего того, что делало его врачом. Его внутреннее состояние как будто требовало омыться, опрозрачнеть.
     В такие минуты весь смысл существования -- его самого за долгое прошлое и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех вообще людей представлялся ему не в их главной деятельности, которою они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутнЈнным, непродрогнувшим, неискажЈнным -- изображение вечности, зароненное каждому.
     Как серебряный месяц в спокойном пруду. {291}
    --------
    31
     Возникло и присутствовало какое-то внутреннее напряжение, но не утомляющее, а -- радостное. Он даже точно ощущал, в каком месте это напряжение: в передней части груди, под костями. Напряжение это слегка распирало -- как горячеватый воздух; ныло приятно; и, пожалуй, звучало -- только не звуками земли, не теми, которые воспринимает ухо.
     Это было иное чувство -- не то, что на прошлых неделях тянуло его за Зоей по вечерам.
     Он нЈс в себе и берЈг это напряжение, всЈ время слушал его. Теперь-то он вспомнил, что и его знал в молодости, но потом начисто забыл. Что это за чувство? Насколько оно постоянно, не обманно? Зависит ли оно целиком от женщины, вызвавшей его, или ещЈ и от загадки -- от того, что женщина не стала близкой,-- а потом оно рассеется?
     Впрочем, выражение стать близкой теперь не имело для него смысла.
     Или всЈ-таки имело?.. Это чувство в груди одно и осталось надеждой, и потому Олег так его сохранял. Оно стало главным наполняющим, главным украшающим жизнь. Он удивлялся, как это стало: присутствие Веги делало весь раковый корпус интересным, цветным, только тем и не иссыхал этот корпус, что они... дружили. Хотя Олег видел еЈ совсем немного, иногда мельком. ЕщЈ она переливала ему кровь на днях. Говорили опять хорошо, правда не так свободно, при сестре.
     Сколько он рвался отсюда уехать, а теперь, когда ему подходили сроки выписываться, было уже и жаль. В Уш-Тереке он перестанет видеть Вегу. И как же?
     Сегодня, в воскресенье, он как раз не имел надежды увидеть еЈ. А день был тЈплый, солнечный, с неподвижным воздухом, застывшим для разогрева, для перегрева,-- и Олег отправился гулять по двору, и дыша, и разнимаемый этим густеющим теплом, хотел представить, а как она это воскресенье проводит? чем занята?
     Он теперь передвигался вяло, не так, как раньше; он уже не вышагивал твердо по намеченной прямой, круто поворачиваясь в еЈ концах. Он шЈл ослабло, с осторожностью; приседал на какую-нибудь скамью, а если вся была свободна, то и растягивался полежать.
     Так и сегодня, в халате незастЈгнутом, внапашку, он брЈл, со спиной осевшей, то и дело останавливался задрал голову смотреть на деревья. Одни уже стояли вползелень, другие вчетверть, а дубы не развернулись нисколько. И всЈ было -- хорошо!
     Неслышной, незаметно вылезающей, уже много зеленело травки там и здесь -- такой даже большой, что за прошлогоднюю б еЈ принять, если б не так зелена.
     На одной открытой аллейке, на пригреве, Олег увидел Шулубина. Тот сидел на плохонькой узкодосочной скамье без спинки, сидел на бЈдрах, свисая несколько и назад, несколько и вперед, а руки его, вытянутые и соединЈнные в пальцах, были сжаты между коленями. {292}
     И так, ещЈ с головой опущенной, на отъединЈнной скамейке, в резких светах и тенях, он был как скульптура потерянности.
     Олег не против был бы сейчас подсесть к Шулубину: он ни разу ещЈ не улучил толково с ним поговорить, а хотелось, потому что из лагеря он знал: те-то и носят в себе, кто молчат. Да и вмешательство Шулубина в спор на поддержку расположило и задело Олега.
     И всЈ ж он решил пройти мимо: всЈ оттуда же понял он и признал священное право всякого человека на одиночество.
     ШЈл он мимо, но медленно, загребая сапогами по гравию, не мешая себя и остановить. Шулубин увидел-таки сапоги, а по сапогам поднял голову. Посмотрел безучастно, как бы лишь признавая -- "да, мы ведь в одной палате лежим". И Олег ещЈ два шага отмерил, когда Шулубин полувопросом предложил ему:
     -- Садитесь?
     На ногах Шулубина тоже были не простые больничные тапочки, но комнатные туфли с высокими бочками, оттого он мог тут гулять и сидеть. А голова -- открытая, редкие колечки серых волос.
     Олег завернул, сел, будто всЈ равно ему было, что дальше идти, что сидеть, а сидеть, впрочем, и лучше.
     С какого конца ни начни, мог бы он закинуть Шулубину узловой вопрос -- тот узловой, в ответе на который человек -- весь. Но вместо этого только спросил:
     -- Так что, послезавтра, Алексей Филиппыч?
     Он и без ответа знал, что послезавтра. Вся палата знала, что на послезавтра назначена Шулубину операция. А сила была в "Алексее Филиппыче", как никто ещЈ в палате не называл молчаливого Шулубина. Сказано это было как ветеран ветерану.
     -- На последнем солнышке погреться,-- кивнул Шулубин.
     -- Не после-еднее,-- пробасил Костоглотов.
     А косясь на Шулубина, подумал, что может быть и последнее. Подрывало силы Шулубина, что он очень мало ел, меньше, чем велел ему аппетит: он берЈгся, чтобы потом меньше испытывать болей. В чЈм болезнь Шулубина, Костоглотов уже знал и теперь спросил:
     -- Так и решили? На бок выводить?
     Собрав губы, как для чмоканья, Шулубин ещЈ покивал.
     Помолчали.
     -- ВсЈ-таки есть рак и рак,-- высказал Шулубин, смотря перед собою, не на Олега.-- Из раков -- ещЈ какой рак. В каждом плохом положении ещЈ есть похуже. Мой случай такой, что и с людьми не поговоришь, не посоветуешься.
     -- Да мой, пожалуй, тоже.
     -- Нет, мой хуже, как хотите! У меня болезнь какая-то особенно унизительная. Особенно оскорбительная. И последствия страшные. Если я останусь жив,-- а это ещЈ большое "если",-- около меня неприятно будет стоять, сидеть, вот как вы сейчас. Все будут стараться -- шага за два. А если кто-нибудь станет ближе, я сам непременно буду думать: ведь он еле терпит, он меня проклинает. То есть, уже вообще с людьми не побудешь. {293}
     Костоглотов подумал, чуть насвистывая -- не губами, а зубами, рассеянно проталкивая воздух через соединЈнные зубы.
     -- Вообще трудно считаться, кому тяжелей. Это ещЈ трудней, чем соревноваться успехами. Свои беды каждому досадней. Я, например, мог бы заключить, что прожил на редкость неудачную жизнь. Но откуда я знаю: может быть, вам было ещЈ круче? Как я могу утверждать со стороны?
     -- И не утверждайте, а то ошибЈтесь.-- Шулубин повернул-таки голову и вблизи посмотрел на Олега слишком выразительными круглыми глазами с кровоизлияниями по белку.-- Самая тяжЈлая жизнь совсем не у тех, кто тонет в море, роется в земле или ищет воду в пустынях. Самая тяжЈлая жизнь у того, кто каждый день, выходя из дому, бьЈтся головой о притолоку -- слишком низкая... Вы -- что, я понял так: воевали, потом сидели, да?
     -- ЕщЈ -- института не кончил. ЕщЈ -- в офицеры не взяли. ЕщЈ -- в вечной ссылке сижу.-- Олег задумчиво это всЈ отмеривал, без жалобы.-- ЕщЈ вот -- рак.
     -- Ну, раками мы поквитаемся. А насчЈт остального, молодой человек...
     -- Да какой я к чертям молодой! То считаете, что голова на плечах -- первая? что шкура не перелицована?..
     -- ...НасчЈт остального я вам так скажу: вы хоть врали меньше, понимаете? вы хоть гнулись меньше, цените! Вас арестовывали, а нас на собрания загоняли: прорабатывать вас. Вас казнили -- а нас заставляли стоя хлопать оглашЈнным приговорам. Да не хлопать, а -- требовать расстрела, требовать! Помните, как в газетах писали: "как один человек всколыхнулся весь советский народ, узнав о беспримерно-подлых злодеяниях..." Вот это "как один человек" вы знаете чего стоит? Люди мы все-все разные и вдруг -- "как один человек"! Хлопать-то надо ручки повыше задирать, чтоб и соседи видели и президиум. А -- кому не хочется жить? Кто на защиту вашу стал? Кто возразил? Где они теперь?.. Если такой воздерживается, не против, что вы! воздерживается, когда голосуют расстрел Промпартии,-- "пусть объяснит! -- кричат,--пусть объяснит!" ВстаЈт с пересохшим горлом: "Я думаю, на двенадцатом году революции можно найти другие средства пресечения..." Ах, негодяй! Пособник! Агент!.. И на другое утро -- повесточка в ГПУ. И -- на всю жизнь.
     И произвЈл Шулубин то странное спиральное кручение шеей и круглое головой. Он на скамейке-то, перевешенный вперЈд и назад, сидел как на насесте крупная неуседливая птица.
     Костоглотов старался не быть от сказанного польщЈнным:
     -- Алексей Филиппыч, это значит -- какой номер потянешь. Вы бы на нашем месте были такими же мучениками, мы на вашем -- такими же приспособленцами. Но ведь вот что: калило и пекло таких как вы, кто понимал. Кто понял рано. А тем, кто верил -- было легко. У них и руки в крови -- так не в крови, они ж не понимали.
     Косым пожирающим взглядом мелькнул старик: {294}
     -- А кто это -- верил?
     -- Да я вот верил. До финской войны.
     -- А сколько это -- верили? Сколько это -- не понимали? С пацана и не спрос. Но признать, что вдруг народишка наш весь умом оскудел -- не могу! Не иду! Бывало, что б там барин с крыльца ни молол, мужики только осторожненько в бороды ухмылялись: и барин видит, и приказчик сбоку замечает. ПодойдЈт пора кланяться -- и все "как один человек". Так это значит -- мужики барину верили, да? Да кем это нужно быть, чтобы верить? -- вдруг стал раздражаться и раздражаться Шулубин. Его лицо при сильном чувстве всЈ смещалось, менялось, искажалось, ни одна черта не оставалась покойной.-- То все профессоры, все инженеры стали вредители, а он -- верит? То лучшие комдивы гражданской войны -- немецко-японские шпионы, а он -- верит? То вся ленинская гвардия -- лютые перерожденцы, а он -- верит? То все его друзья и знакомые -- враги народа, а он -- верит? То миллионы русских солдат изменили родине -- а он всЈ верит? То целые народы от стариков до младенцев срезают под корень -- а он всЈ верит? Так сам-то он кто, простите -- дурак?! Да неужели ж весь народ из дураков состоит? -- вы меня извините! Народ умен -- да жить хочет. У больших народов такой закон: всЈ пережить и остаться! И когда о каждом из нас история спросит над могилой -- кто ж он был? -- останется выбор по Пушкину:
     В наш гнусный век ...
     На всех стихиях человек -
     Тиран, предатель или узник.
     Олег вздрогнул. Он не знал этих строк, но была в них та прорезающая несомненность, когда и автор, и истина выступают во плоти.
     А Шулубин ему погрозил крупным пальцем:
     -- Для дурака, у него и места в строчке не нашлось. Хотя знал же он, что и дураки встречаются. Нет, выбор нам оставлен троякий. И если помню я, что в тюрьме не сидел, и твердо знаю, что тираном не был, значит... -- усмехнулся и закашлялся Шулубин,-- значит...
     И в кашле качался на бЈдрах вперЈд и назад.
     -- Так вот такая жизнь, думаете, легче вашей, да? Весь век я пробоялся, а сейчас бы -- сменялся.
     Подобно ему и Костоглотов, тоже осунувшись, тоже перевесясь вперЈд и назад, сидел на узкой скамье как хохлатая птица на жЈрдочке.
     На земле перед ними наискосок ярко чернели их тени с подобранными ногами.
     -- Нет, Алексей Филиппыч, это слишком с плеча осужено. Это слишком жестоко. Предателями я считаю тех, кто доносы писал, кто выступал свидетелем. Таких тоже миллионы. На двух сидевших, ну на трЈх -- одного доносчика можно посчитать? -- вот вам и миллионы. Но всех записывать в предатели -- это сгоряча. Погорячился и Пушкин. Ломает в бурю деревья, а трава {295} гнЈтся,-- так что -- трава предала деревья? У каждого своя жизнь. Вы сами сказали: пережить -- народный закон.
     Шулубин сморщил всЈ лицо, так сморщил, что мало рта осталось и глаза исчезли. Были круглые большие глаза -- и не стало их, одна слепая сморщенная кожа.
     Разморщил. Та же табачная радуга, обведенная прикраснЈнным белком, но смотрели глаза омытее:
     -- Ну, значит -- облагороженная стадность. Боязнь остаться одному. Вне коллектива. Вообще это не ново. Френсис Бэкон ещЈ в XVI веке выдвинул такое учение -- об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче загрязнить его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы. Идолы рода, как называл их Бэкон. Идолы пещеры...
     Он сказал -- "идолы пещеры", и Олегу представилась пещера: с костром посередине, вся затянутая дымом, дикари жарят мясо, а в глубине, полунеразличимый, стоит синеватый идол.
     -- ... Идолы театра...
     Где же идол? В вестибюле? На занавесе? Нет, приличней, конечно -- на театральной площади, в центре сквера.
     -- А что такое идолы театра?
     -- Идолы театра -- это авторитетные чужие мнения, которыми человек любит руководствоваться при истолковании того, чего сам он не пережил.
     -- Ох, как это часто!
     -- А иногда -- что и сам пережил, но удобнее верить не себе.
     -- И таких я видел...
     -- ЕщЈ идолы театра -- это неумеренность в согласии с доводами науки. Одним словом, это -- добровольно принимаемые заблуждения других.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание