• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [11/32]

Скачать полное произведение

    И блестнул на нее темными глазами.
     Но она не испугалась. То есть испугалась, но как-то поправимо.
     -- И... на сколько же вы сосланы? -- тихо спросила она.
     -- Н а в е ч н о! -- громыхнул он.
     У нее даже в ушах зазвенело.
     -- Пожизненно? -- переспросила она полушепотом.
     -- Нет, именно н а в е ч н о! -- настаивал Костоглотов. -- В бумаге было написано н а в е ч н о. Если пожизненно -- так хоть гроб можно оттуда потом вывезти, а уж навечно -- наверно, и гроб нельзя. Солнце потухнет -- всЈ равно нельзя, вечность-то -- длинней.
     Вот теперь действительно сердце ее сжалось. Все неспроста -- и шрам этот, и вид у него бывает жестокий. Он может быть убийца, страшный человек, он может быть тут ее и задушит, недорого возмет...
     Но Зоя не повернула кресла, чтобы легче бежать. Она толко отложила вышивание (еще к нему не притронулась). И глядя {117} смело на Костоглотова, который не напрягся, не разволновался, а по-прежнему удобно устроен был в кресле, спросила, волнуясь сама:
     -- Если вам тяжело -- то вы не говорите мне. А если можете -- скажите: такой ужасный приговор -- за что?..
     Но Костоглотов не только не был удручЈн сознанием преступления, а с совершенно беззаботной улыбкой ответил:
     -- Никакого приговора, Зоенька, не было. Вечную ссылку я получил -- по наряду.
     -- По... наряду??
     -- Да, так называется. Что-то вроде фактуры. Как с базы на склад выписывают: мешков столько-то, бочЈнков столько-то... Использованная тара...
     Зоя взялась за голову:
     -- Подождите... Не понимаю. Это -- может быть?.. Это -- вас так?.. Это -- всех так?..
     -- Нет, нельзя сказать, чтобы всех. Чистый десятый пункт -- не посылают, а десятый с одиннадцатым -- уже посылают.
     -- А что такое одиннадцатый?
     -- Одиннадцатый? -- Костоглотов подумал.-- Зоенька, я вам что-то много рассказываю, вы с этим матерьяльцем дальше поосторожней, а то можете подзаработать тоже. У меня был основной приговор -- по десятому пункту, семь лет. Уж кому давали меньше восьми лет -- поверьте, это значит -- совсем ничего не было, просто из воздуха дело сплетено. Но был и одиннадцатый, а одиннадцатый значит -- групповое дело. Сам по себе одиннадцатый пункт срока как бы не увеличивает -- но раз была нас группа, вот и разослали по вечным ссылкам. Чтобы мы на старом месте никогда опять не собрались. Теперь -- понятно?
     Нет, ей было ещЈ не понятно.
     -- Так это была...-- она смягчила,-- ну, как говорится -- шайка?
     И вдруг Костоглотов звонко расхохотался. И оборвал и насупился также вдруг.
     -- А здорово получилось. Как и моего следователя, вас не удовлетворило слово "группа". Он тоже любил называть нас -- шайка. Да, нас была шайка -- шайка студентов и студенток первого курса.-- Он грозно посмотрел.-- Я понимаю, что здесь курить нельзя, преступно, но всЈ-таки закурю, ладно? Мы собирались, ухаживали за девочками, танцевали, а мальчики ещЈ разговаривали о политике. И о... Самом. Нас, понимаете ли, кое-что не устраивало. Мы, так сказать, не были в восторге. Двое из нас воевали и как-то ожидали после войны кое-чего другого. В мае перед экзаменами -- всех нас загребли, и девчЈнок тоже.
     Зоя ощущала смятение... Она опять взяла в руки вышиванье. С одной стороны он говорил опасные вещи, которые не только не следовало никому повторять, но даже слушать, но даже держать открытыми ушные раковины. А с другой стороны было огромное облегчение, что они никого не заманивали в тЈмные переулки, не убивали. {118}
     Она глотнула.
     -- Я не понимаю... вы всЈ-таки -- д е л а л и - т о что?
     -- Как что? -- он затягивался и выпускал дым. Какой он был большой, такая маленькая была папироска.-- Я ж вам говорю: учились. Пили вино, если позволяла стипендия. Ходили на вечеринки. И вот девчЈнок замели вместе с нами. И дали им по пять лет...-- Он посмотрел на неЈ пристально.-- Вы -- на себе это вообразите. Вот вас берут перед экзаменами второго семестра -- и в мешок.
     Зоя отложила вышиванье.
     ВсЈ страшное, что она предчувствовала услышать от него -- оказалось каким-то детским.
     -- Ну, а вам, мальчикам -- зачем это всЈ нужно было?
     -- Что? -- не понял Олег.
     -- Ну вот это... быть недовольными... Чего-то там ожидать...
     -- Ах, в самом деле! Ну да, в самом деле! -- покорно рассмеялся Олег.-- Мне это в голову не приходило. Вы опять сошлись с моим следователем, Зоенька. Он говорил то же самое. Креслице вот хорошее! На койке так не посидишь.
     Олег опять устроился со всем удобством и покуривая смотрел, прищурившись, в большое окно с цельным стеклом.
     Хотя шло к вечеру, но пасмурный ровный денЈк не темнел, а светлел. ВсЈ растягивался и редел облачный слой на западе, куда и выходила как раз эта комната углом.
     Вот только теперь Зоя по-серьЈзному взялась вышивать -- и с удовольствием делала стежки. И они молчали. Олег не хвалил еЈ за вышивание, как прошлый раз.
     -- И что ж... ваша девушка? Тоже была там? -- спросила Зоя, не поднимая головы от работы.
     -- Д-да...-- сказал Олег, не сразу пройдя это "д", не то думая о другом.
     -- А где ж она теперь?
     -- Теперь? На Енисее.
     -- Так вы просто не можете с ней соединиться?
     -- И не пытаюсь,-- безучастно говорил он. Зоя смотрела на него, а он в окно. Но почему ж он тогда не женится здесь, у себя?
     -- А что, это очень трудно -- соединиться? -- придумала она спросить.
     -- Для нерегистрированных -- почти невозможно,-- рассеянно сказал он.-- Но дело в том, что -- незачем.
     -- А у вас карточки еЈ нет с собой?
     -- Карточки? -- удивился он.-- ЗаключЈнным карточек иметь не положено. Рвут.
     -- Ну, а какая она была из себя? Олег улыбнулся, прижмурился:
     -- Спускались волосы до плеч, а на концах -- р-раз, и заворачивались кверху. В глазах, вот как в ваших всегда насмешечка, {119} а у неЈ всегда -- немножко грусть. Неужели уж человек так предчувствует свою судьбу, а?
     -- Вы в лагере вместе были?
     -- Не-ет.
     -- Так когда же вы с ней расстались?
     -- За пять минут до моего ареста... Ну, то есть, май ведь был, мы долго у неЈ сидели в садике. Уже во втором часу ночи я с ней простился и вышел -- и через квартал меня взяли. Прямо, машина на углу стояла.
     -- А еЈ?!
     -- Через ночь.
     -- И больше никогда не виделись?
     -- ЕщЈ один раз виделись. На очной ставке. Я уже острижен был. Ждали, что мы будем давать друг на друга показания. Мы -- не дали.
     Он вертел окурок, не зная, куда его деть.
     -- Да вон туда,-- показала она на сверкающую чистую пепельницу председательского места.
     А облачка на западе всЈ растягивало, и уже нежно-жЈлтое солнышко почти распеленилось. И даже закоренело-упрямое лицо Олега смягчилось в нЈм.
     -- Но почему же вы теперь-то?! -- сочувствовала Зоя.
     -- Зоя! -- сказал Олег твердо, но остановился подумать.-- Вы сколько-нибудь представляете -- что ждЈт в лагере девушку, если она хороша собой? Если еЈ где-нибудь по дороге в воронке не изнасилуют блатные -- впрочем, они всегда успеют это сделать и в лагере,-- в первый же вечер лагерные дармоеды, какие-нибудь кобели нарядчики, пайкодатчики подстроят так, что еЈ поведут голую в баню мимо них. И тут же она будет назначена -- кому. И уже со следующего утра ей будет предложено: жить с таким-то и иметь работу в чистом тЈплом месте. Ну, а если откажется -- еЈ постараются так загнать и припечь, чтоб она сама приползла проситься.-- Он закрыл глаза.-- Она осталась в живых, благополучно кончила срок. Я еЈ не виню, я понимаю. Но и... всЈ. И она понимает.
     Молчали. Солнце проступило в полную ясность, и весь мир сразу повеселел и осветился. ЧЈрными и ясными проступили деревья сквера, а здесь, в комнате, вспыхнула голубая скатерть и зазолотились волосы Зои.
     -- ...Одна из наших девушек кончила с собой... ЕщЈ одна жива... ТрЈх ребят уже нет... Про двоих не знаю...
     Он свесился с кресла на бок, покачался и прочЈл:
     Тот ураган прошЈл... Нас мало уцелело... На перекличке дружбы многих нет...
     И сидел так, вывернутый, глядя в пол. В какую только сторону не торчали и не закручивались волосы у него на темени! их надо было два раза в день мочить и приглаживать, мочить и приглаживать. {120}
     Он молчал, но все, что Зоя хотела слышать -- она уже слышала. Он был прикован к своей ссылке -- но не за убийство; он не был женат -- но не из-за пороков; через столько лет он нежно говорил ей о бывшей невесте -- и видимо был способен к настоящему чувству.
     Он молчал и она молчала, поглядывая то на вышивание, то на него. Ничего в нем не было хоть сколько-нибудь красивого, но и безобразного сейчас она не находила. К шраму можно привыкнуть. Как говорит бабушка: "тебе не красивого надо, тебе хорошего надо". Устойчивость и силу после всего перенесенного -- вот это Зоя ясно ощущала в нем, силу проверенную, которую она не встречала в своих мальчишках.
     Она делала стежки и почувствовала его рассматривающий взгляд.
     Исподлобя глянула навстречу.
     Он стал говорит очень выразительно, все время втягивая ее взглядом:
     Кого позвать мне?... С кем мне поделиться
     Той грустной радостью, что я остался жив?
     -- Но вот вы уже поделились! -- шепотом сказала она, улыбаясь ему глазами и губами.
     Губы у нее были не розовые, но как будто и не накрашенные. Они были между алым и оранжевым -- огневатые, цвета светлого огня.
     Нежное желтое предвечернее солнце оживляло нездоровый цвет и его худого больного лица. В этом темном свете казалось, что он не умрет, что он выживет.
     Олег тряхнул головой, как после печальной песни гитарист переходит на веселую.
     -- Эх, Зоенька! Устройте уж мне праздник до конца! Надоели мне эти белые халаты. Покажите мне не медсестру, а городскую красивую девушку! Ведь в Уш-Тереке мне такой не повидать.
     -- Но откуда же я вам возьму красивую девушку? -- плутовала Зоя.
     -- Только снимите халат на минутку. И -- пройдитесь!
     И он отъехал на кресле, показывая, где ей пройтись.
     -- Но я же на работе, -- еще возражала она. -- Я же не имею пра...
     То ли они слишком долго проговорили о мрачном, то ли закатное солнце так весело трещало лучами в комнате, -- но Зоя почувствовала тот толчек, тот прилив, что это сделать можно и выйдет хорошо.
     Она откинула вышиванье, вспрыгнула с кресла, как девчЈнка, и уже расстегивала пуговицы, чуть наклоняясь вперед, торопясь, будто собираясь не пройтись, а пробежаться.
     -- Да тяните же! -- броила она ему одну руку, как не свою. Он потянул -- и рукав стащился. -- Вторую! -- танцевалным движением через спину обернулась она, и он стащил другой рукав, {121} халат остался у него на коленях, а она -- пошла по комнате. Она пошла как манекенщица -- в меру изгибаясь и в меру прямо, то поводя руками на ходу, то приподнимая их.
     Так она прошла несколько шагов, оттуда обернулась и замерла -- с отведенными руками.
     Олег держал халат Зои у груди, как обнял, смотрел же на неЈ распяленными глазами.
     -- Браво! -- прогудел он.-- Великолепно.
     Что-то было даже в свечении голубой скатерти -- этой узбекской невычерпаемой голубизны, вспыхнувшей от солнца -- что продолжало в нЈм вчерашнюю мелодию узнавания, прозревания. К нему возвращались все непутЈвые, запутанные, невозвышенные желания. И радость мягкой мебели, и радость уютной комнаты -- после тысячи лет неустроенного, ободранного, бесприклонного житья. И радость смотреть на Зою, не просто любоваться ею, но умноженная радость, что он любуется не безучастно, а посягательно. Он, умиравший полмесяца назад!
     Зоя победно шевельнула огневатыми губами и с лукаво-важным выражением, будто зная ещЈ какую-то тайну,-- прошла ту же дорожку в обратную сторону -- до окна. И ещЈ раз обернувшись к нему, стала так.
     Он не поднялся, сидел, но снизу вверх чЈрною метЈлкою головы тянулся к ней.
     По каким-то признакам,-- их воспринимаешь, а не назовЈшь, в Зое чувствовалась сила -- не та, которая нужна, чтобы перетаскивать шкафы, но другая, требующая встречной силы же. И Олег радовался, что кажется он может этот вызов принять, кажется он способен померяться с ней.
     Все страсти жизни возвращались в выздоравливающее тело! Все!
     -- Зо-я! -- нараспев сказал Олег,-- Зо-я! А как вы понимаете своЈ имя?
     -- Зоя -- это жизнь! -- ответила она чЈтко, как лозунг. Она любила это объяснять. Она стояла, заложив руки к подоконнику, за спину -- и вся чуть набок, перенеся тяжесть на одну ногу. Он улыбался счастливо. Он вомлел в неЈ глазами.
     -- А к зо-о? К зо-о-предкам вы не чувствуете иногда своей близости?
     Она рассмеялась в тон ему:
     -- Все мы немножечко им близки. Добываем пищу, кормим детЈнышей. Разве это так плохо?
     И тут бы, наверно, ей остановиться! Она же, возбуждЈнная таким неотрывным, таким поглощающим восхищением, какого не встречала от городских молодых людей, каждую субботу без труда обнимающих девушек хоть на танцах,-- она ещЈ выбросила обе руки, и прищЈлкивая обеими, всем корпусом завиляла, как это полагалось при исполнении модной песенки из индийского фильма:
     -- А-ва-рай-я-а-а! А-ва-рай-я-а-а! {122}
     Но Олег вдруг помрачнел и попросил:
     -- Не надо! Этой песни -- не надо, Зоя.
     Мгновенно она приняла благопристойный вид, будто не пела и не извивалась только что.
     -- Это -- из "Бродяги",-- сказала она.-- Вы не видели?
     -- Видел.
     -- Замечательный фильм! Я два раза была! -- (Она была четыре раза, но постеснялась почему-то выговорить.) -- А вам не нравится? Ведь у Бродяги -- ваша судьба.
     -- Только не моя,-- морщился Олег. Он не возвратился к прежнему светлому выражению, и уже жЈлтое солнце не теплило его, и видно было, как же он всЈ-таки болен.
     -- Но он тоже вернулся из тюрьмы. И вся жизнь разрушена.
     -- Это всЈ -- фокусы. Он -- типичный блатарь. Урка.
     Зоя протянула руку за халатом.
     Олег встал, расправил халат и подал ей надеть.
     -- А вы их не любите? -- Она поблагодарила кивком и теперь застЈгивалась.
     -- Я их ненавижу.-- Он смотрел мимо неЈ, жестоко, и челюсть у него чуть-чуть сдвинулась в каком-то неприятном движении.-- Это хищные твари, паразиты, живущие только за счЈт других. У нас тридцать лет звонили, что они перековываются, что они "социально-близкие", а у них принцип: тебя не... тут у них ругательные слова, и очень хлЈстко звучит, примерно: тебя не бьют -- сиди смирно, жди очереди; раздевают соседей, не тебя -- сиди смирно, жди очереди. Они охотно топчут того, кто уже лежит, и тут же нагло рядятся в романтические плащи, а мы помогаем им создавать легенды, а песни их даже вот на экране.
     -- Какие ж легенды? -- смотрела, будто провинилась в чЈм-то.
     -- Это -- сто лет рассказывать. Ну, одну легенду, если хотите.-- Они рядом теперь стояли у окна. Олег без всякой связи со своими словами повелительно взял еЈ за локти и говорил как младшенькой.-- Выдавая себя за благородных разбойников, блатные всегда гордятся, что не грабят нищих, не трогают у арестантов святого костыля -- то есть не отбирают последней тюремной пайки, а воруют лишь всЈ остальное. Но в сорок седьмом году на красноярской пересылке в нашей камере не было ни одного бобра -- то есть, не у кого было ничего отнять. Блатных было чуть не полкамеры. Они проголодались -- и весь сахар, и весь хлеб стали забирать себе. А состав камеры был довольно оригинальный: полкамеры урок, полкамеры японцев, а русских нас двое политических, я и ещЈ один полярный лЈтчик известный, его именем так и продолжал называться остров в Ледовитом океане, а сам он сидел. Так урки бессовестно брали у японцев и у нас всЈ дочиста дня три. И вот японцы, ведь их не поймЈшь, договорились, ночью бесшумно поднялись, сорвали доски с нар и с криком "банзай!" бросились гвоздить урок! Как они их замечательно били! Это надо было посмотреть!
     -- И вас? {123}
     -- Нас-то за что? Мы ж у них хлеба не отбирали. Мы в ту ночь были нейтральны, но переживали во славу японского оружия. И на утро восстановился порядок: и хлеб, и сахар мы стали получать сполна. Но вот что сделала администрация тюрьмы: она половину японцев от нас забрала, а в нашу камеру к битым уркам подсадила ещЈ небитых. И теперь урки бросились бить японцев -- с перевесом в числе, да ведь ещЈ у них и ножи, у них всЈ есть. Били они их бесчеловечно, насмерть -- и вот тут мы с лЈтчиком не выдержали и ввязались за японцев.
     -- Против русских?
     Олег отпустил еЈ локти и стал выпрямленный. Чуть повЈл челюстью с боку на бок:
     -- Блатарей -- я не считаю за русских. Он поднял руку и провЈл пальцем по шраму, будто протирая его -- от подбородка по низу щеки и на шею:
     -- Вот там меня и резанули.
    --------
    13
     Нисколько не опала и не размягчилась опухоль Павла Николаевича и с субботы на воскресенье. Он понял это, ещЈ не поднявшись из постели. Разбудил его рано старый узбек, под утро и всЈ утро противно кашлявший над ухом.
     За окном пробелился пасмурный неподвижный день, как вчера, как позавчера, ещЈ больше нагнетая тоску. Казах-чабан с утра пораньше сел с подкрещенными ногами на кровати и бессмысленно сидел, как пень. Сегодня не ожидались врачи, никого не должны были звать на рентген или на перевязки, и он, пожалуй, до вечера мог так высидеть. Зловещий Ефрем опять упЈрся в заупокойного своего Толстого; иногда он поднимался топтать проход, тряся кровати, но уже хорошо, что к Павлу Николаевичу больше не цеплялся, и ни к кому вообще.
     Оглоед как ушЈл, так целый день его в палате и не было. Геолог, приятный, воспитанный молодой человек, читал свою геологию, никому не мешал. И остальные в палате держали себя тихо.
     Подбадривало Павла Николаевича, что приедет жена. Конечно, ничем реальным она не могла ему помочь, но сколько значило излиться ей: как ему плохо; как ничуть не помог укол; какие противные люди в палате. Посочувствует -- и то легче. И попросить еЈ принести какую-нибудь книжку -- бодрую, современную. И авторучку -- чтобы не попадать так смешно, как вчера, у пацана карандаш одолжал записывать рецепт. Да, и главное же -- наказать о грибе, о берЈзовом грибе.
     В конце концов -- не всЈ потеряно: лекарства не помогут -- есть вот разные средства. Самое главное -- быть оптимистом.
     Понемногу-понемногу, а приживался Павел Николаевич и {124} здесь. После завтрака он дочитывал во вчерашней газете бюджетный доклад Зверева. А тут без задержки принесли и сегодняшнюю. Принял еЈ ДЈмка, но Павел Николаевич велел передать себе и сразу же с удовлетворением прочЈл о падении правительства Мендес-Франса (не строй козней! не навязывай парижских соглашений!), в запасе заметил себе большую статью Эренбурга и погрузился в статью о претворении в жизнь решения январского Пленума о крутом увеличении производства продуктов животноводства.
     Так Павел Николаевич коротал день, пока объявила санитарка, что к Русанову пришла жена. Вообще, к лежачим больным родственников допускали в палату, но у Павла Николаевича не было сейчас сил идти доказывать, что он -- лежачий, да и самому вольготнее было уйти в вестибюль от этих унылых, упавших духом людей. И, обмотав тЈплым шарфиком шею, Русанов пошЈл вниз.
     Не всякому за год до серебряной свадьбы остаЈтся так мила жена, как была Капа Павлу Николаевичу. Ему действительно за всю жизнь не было человека ближе, ни с кем ему не было так хорошо порадоваться успехам и обдумать беду. Капа была верный друг, очень энергичная женщина и умная ("у неЈ сельсовет работает." -- всегда хвастался Павел Николаевич друзьям). Павел Николаевич никогда не испытывал потребности ей изменять, и она ему не изменяла. Это неправда, что переходя выше в общественном положении муж начинает стыдиться подруги своей молодости. Далеко они поднялись с того уровня, на котором женились (она была работница на той самой макаронной фабрике, где в тестомесильном цехе сперва работал и он, но ещЈ до женитьбы поднялся в фабзавком, и работал по технике безопасности, и по комсомольской линии был брошен на укрепление аппарата совторгслужащих, и ещЈ год был директором фабрично-заводской девятилетки) -- но не расщепились за это время интересы супругов, и от заносчивости не раздуло их. И на праздниках, немного выпив, если публика за столом была простая, Русановы любили вспомнить своЈ фабричное прошлое, любили громко попеть "Волочаевские дни" и "Мы красная кавалерия -- и -- про -- нас".
     Сейчас в вестибюле Капа своей широкой фигурой, со сдвоенной чернобуркой, ридикюлем величиной с портфель и хозяйственной сумкой с продуктами заняла добрых три места на скамье в самом тЈплом углу. Она встала поцеловать мужа тЈплыми мягкими губами и посадила его на отвЈрнутую полу своей шубы, чтоб ему было теплей.
     -- Тут письмо есть,-- сказала она, подЈргивая углом губы, и по этому знакомому подЈргиванию Павел Николаевич сразу заключил, что письмо неприятное. Во всЈм человек хладнокровный и рассудительный, вот с этой только бабьей манерой Капа никогда не могла расстаться: если что новое -- хорошее ли, плохое, обязательно ляпнуть с порога.
     -- Ну хорошо,-- обиделся Павел Николаевич,-- добивай меня, добивай! Если это важней -- добивай. {125}
     Но, ляпнув, Капа уже разрядилась и могла теперь разговаривать, как человек.
     -- Да нет же, нет, ерунда! -- раскаивалась она.-- Ну, как ты? Ну, как ты, Пасик? Об уколе я всЈ знаю, я ведь и в пятницу звонила старшей сестре, и вчера утром. Если б что было плохое -- я б сразу примчалась. Но мне сказали -- очень хорошо прошЈл, да?
     -- Укол прошЈл очень хорошо,-- довольный своей стойкостью, подтвердил Павел Николаевич.-- Но обстановочка. Капелька... Обстановочка! -- И сразу всЈ здешнее, обидное и горькое, начиная с Ефрема и Оглоеда, представилось ему разом, и не умея выбрать первую жалобу, он сказал с болью: -- Хоть бы уборной пользоваться отдельной от людей! Какая здесь уборная! Кабины не отгорожены! ВсЈ на виду.
     (По месту службы Русанов ходил на другой этаж, но в уборную не общего доступа.)
     Понимая, как тяжело он попал и что ему надо выговориться, Капа не прерывала его жалоб, а наводила на новые, и так постепенно он их все высказывал до самой безответной и безвыходной -- "за что врачам деньги платят?" Она подробно расспросила его о самочувствии во время укола и после укола, об ощущении опухоли и, раскрыв шарфик, смотрела на опухоль и даже сказала, что по еЈ мнению опухоль чуть-чуть-чуть стала меньше.
     Она не стала меньше, Павел Николаевич знал, но всЈ же отрадно ему было услышать, что может быть -- и меньше.
     -- Во всяком случае не больше, а?
     -- Нет, только не больше! Конечно, не больше! -- уверена была Капа.
     -- Хоть расти бы перестала! -- сказал, как попросил, Павел Николаевич, и голос его был на слезе.-- Хоть бы расти перестала! А то если б неделю ещЈ так поросла -- и что же?.. и...
     Нет, выговорить это слово, заглянуть туда, в чЈрную пропасть, он не мог. Но до чего ж он был несчастен и до чего это было всЈ опасно!
     -- Теперь укол завтра. Потом в среду. Ну, а если не поможет? Что ж делать?
     -- Тогда в Москву! -- решительно говорила Капа.-- Давай так: если ещЈ два укола не помогут, то -- на самолЈт и в Москву. Ты ведь в пятницу позвонил, а потом сам отменил, а я уже звонила Шендяпиным и ездила к Алымовым, и Алымов сам звонил в Москву, и оказывается до недавнего времени твою болезнь только в Москве и лечили, всех отправляли туда, а это они, видишь ли, в порядке роста местных кадров взялись лечить тут. Вообще, всЈ-таки врачи -- отвратительная публика! Какое они имеют право рассуждать о производственных достижениях, когда у них в обработке находится живой человек? Ненавижу я врачей, как хочешь!
     -- Да, да! -- с горечью согласился Павел Николаевич.-- Да! Я уж это им тут высказал! {126}
     -- И учителей ещЈ ненавижу! Сколько я с ними намучилась из-за Майки! А из-за Лаврика? Павел Николаевич протЈр очки:
     -- ЕщЈ понятно было в моЈ время, когда я был директором. Тогда педагоги были все враждебны, все не наши, и прямая задача стояла -- обуздать их. Но сейчас-то, сейчас мы можем с них потребовать?
     -- Да, так слушай! Поэтому большой сложности отправить тебя в Москву нет, дорожка ещЈ не забыта, можно найти основания. К тому же Алымов договорился, что там договорятся -- и тебя поместят в очень неплохое место. А?.. ПодождЈм третьего укола?
     Так определЈнно они спланировали -- и Павлу Николаевичу полегчало на сердце. Только не покорное ожидание гибели в этой затхлой дыре! Русановы были всю жизнь -- люди действия, люди инициативы, и только в инициативе наступало их душевное равновесие.
     Торопиться сегодня им было некуда, и счастье Павла Николаевича состояло в том, чтобы дольше сидеть здесь с женой, а не идти в палату. Он зяб немного, потому что часто отворялась наружная дверь, и Капитолина Матвеевна вытянула с плеч своих из-под пальто шаль, и окутала его. И соседи по скамье у них попались тоже культурные чистые люди. И так можно было посидеть подольше.
     Медленным перебором они обсуждали разные вопросы жизни, прерванные болезнью Павла Николаевича. Лишь того главного избегали они, что над ними висело: худого исхода болезни. Против этого исхода они не могли выдвинуть никаких планов, никаких действий, никаких объяснений. К этому исходу они никак не были готовы -- и уж по тому одному невозможен был такой исход. (Правда, у жены мелькали иногда кое-какие мысли, имущественные и квартирные предположения на случай смерти мужа, но оба они настолько были воспитаны в духе оптимизма, что лучше было все эти дела оставить в запутанном состоянии, чем угнетать себя предварительным их разбором или каким-нибудь упадочническим завещанием.)
     Они говорили о звонках, вопросах и пожеланиях сотрудников из Промышленного Управления, куда Павел Николаевич перешЈл из заводской спецчасти в позапрошлом году. (Не сам он, конечно, вЈл промышленные вопросы, потому что у него не было такого узкого уклона, их согласовывали инженера и экономисты, а уже за ними самими осуществлял спецконтроль Русанов.) Работники все его любили, и теперь лестно было узнать, как о нЈм беспокоятся.
     Говорили и о его расчЈтах на пенсию. Как-то получалось, что несмотря на долгую безупречную службу на довольно ответственных местах, он, очевидно, не мог получить мечту своей жизни -- персональную пенсию. И даже выгодной ведомственной пенсии -- льготной по сумме и по начальным срокам, он тоже мог не получить,-- {127} из-за того, что в 1939 не решился, хотя его звали, надеть чекистскую форму. Жаль, а может быть, по неустойчивой обстановке двух последних лет, и не жаль. Может быть, покой дороже.
     Они коснулись и общего желания людей жить лучше, всЈ ясней проявляющегося в последние годы -- ив одежде, и в обстановке, и в отделке квартир. И тут Капитолина Матвеевна высказала, что если лечение мужа будет успешное, но растянется, как их предупредили, месяца на полтора-два, то было бы удобно за это время произвести в их квартире некоторый ремонт. Одну трубу в ванной давно нужно было передвинуть, а в кухне перенести раковину, а в уборной надо стены обложить плиткой, в столовой же и в комнате Павла Николаевича необходимо освежить покраской стены: колер сменить (уж она смотрела колера) и обязательно сделать золотой накат, это теперь модно. Против всего этого Павел Николаевич не возражал, но сразу же встал досадный вопрос о том, что хотя рабочие будут присланы по государственному наряду и по нему получат зарплату, но обязательно будут вымогать -- не просить, а именно вымогать -- доплату от "хозяев". Не то что денег было жалко (впрочем, было жалко и их!), но гораздо важней и обидней высилась перед Павлом Николаевичем принципиальная сторона: за что? Почему сам он получал законную зарплату и премии, и никаких больше чаевых и добавочных не просил? А эти бессовестные хотели получить деньги сверх денег? Уступка здесь была принципиальная, недопустимая уступка всему миру стихийного и мелкобуржуазного. Павел Николаевич волновался всякий раз, когда заходило об этом:
     -- Скажи, Капа, но почему они так небрежны к рабочей чести? Почему мы, когда работали на макаронной фабрике, не выставляли никаких условий и никакой "лапы" не требовали с мастера? Да могло ли нам это в голову придти?.. Так ни за что мы не должны их развращать! Чем это не взятка?
     Капа вполне была с ним согласна, но тут же привела соображение, что если им не заплатить, не "выставить" в начале и в середине, то они обязательно отомстят, сделают что-нибудь плохо и потом сам раскаешься.
     -- Один полковник в отставке, мне рассказывали, твердо стоял, сказал -- не доплачу ни копейки! Так рабочие заложили ему в сток ванной дохлую крысу -- и вода плохо сходила, и вонью несло.
     Так ничего они с ремонтом и не договорились. Сложна жизнь, очень уж сложна, до чего ни тронься.
     Говорили о Юре. Он вырос слишком тиховат, нет в нЈм руса-новской жизненной хватки. Ведь вот хорошая юридическая специальность, и хорошо устроили после института, но надо признаться, он не для этой работы. Ни положения своего утвердить, ни завести хороших знакомств -- ничего он этого не умеет. Вероятно сейчас, в командировке, наделает ошибок. Павел Николаевич очень беспокоился. А Капитолина Матвеевна беспокоилась {128} насчЈт его женитьбы. Машину водить навязал ему папа, квартиру отдельную добиваться тоже будет папа -- но как доглядеть и подправить с его женитьбой, чтоб он не ошибся? Ведь он такой бесхитростный, его охмурит какая-нибудь ткачиха с комбината, ну положим с ткачихой ему негде встретиться, в таких местах он не бывает, но вот теперь в командировке? А этот лЈгкий шаг безрассудного регистрирования -- ведь он губит жизнь не одного молодого человека, но усилия всей семьи! Как Шендяпиных дочка в пединституте чуть не вышла за своего однокурсника, а он -- из деревни, мать его -- простая колхозница, и надо себе представить квартиру Шендяпиных, их обстановку, и какие ответственные люди у них бывают в гостях -- и вдруг бы за столом эта старушка в белом платочке -- свекровь! ЧЈрт его знает... Спасибо, удалось опорочить жениха по общественной линии, спасли дочь.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание