• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [19/32]

Скачать полное произведение

    Ну, а вот такая цена: за сохранение жизни заплатить всем тем, что придаЈт ей же краски, запахи и волнение? Получить жизнь с пищеварением, дыханием, мускульной и мозговой деятельностью -- и всЈ. Стать ходячей схемой. Такая цена -- не слишком ли заломлена? Не насмешка ли она? Платить ли? После семи лет армии и семи лет лагеря -- дважды семи лет, дважды сказочного или дважды библейского срока -- и лишиться способности вызнавать, где мужчина, где женщина -- эта цена не лихо ли запрошена?
     Вашим последним письмом (дошло быстро, за пять дней) вы меня взбудоражили: что? у нас в районе -- и геодезическая экспедиция? {206}
     Это что б за радость была -- стать у теодолита! хоть годик поработать как человек! Да возьмут ли меня? Ведь обязательно пересекать комендантские границы и вообще это всЈ -- трижды секретно, без этого не бывает, а я -- человек запачканный. "Мост Ватерлоо" и "Рим -- открытый город", которые вы хвалите, мне теперь уже не повидать: в Уш-Тереке второй раз не покажут, а здесь, чтобы пойти в кино, надо после выписки из больницы где-то ночевать, а где же? Да ещЈ и не ползком ли я буду выписываться?
     Вы предлагаете подбросить мне деньжишек. Спасибо. Сперва хотел отказаться: всю жизнь избегал (и избег) быть в долгах. Но вспомнил, что смерть моя будет не совсем безнаследная: бараний уш-терекский полушубок -- это ж всЈ-таки вещь! А двухметровое чЈрное сукно в службе одеяла? А перяная подушка, подарок Мельничуков? А три ящика, сбитых в кровать? А две кастрюли? Кружка лагерная? Ложка? Да ведро же? Остаток саксаула! Топор! Наконец, керосиновая лампа! Я просто был опрометчив, что не написал завещания.
     Итак, буду вам благодарен, если пришлЈте мне полторы сотни (не больше!). Ваш заказ -- поискать марганцовки, соды и корицы -- принял. Думайте и пишите: что ещЈ? Может быть, всЈ-таки, облегчЈнный утюг? Я припру, вы не стесняйтесь.
     По вашей, Николай Иванович, метеосводке вижу, что у вас ещЈ холодновато, снег не сошЈл. А здесь такая весна, что даже неприлично и непонятно.
     Кстати, о метео. Увидите Инну ШтрЈм -- передайте ей от меня очень большой привет. Скажите, что я о ней часто здесь...
     А может быть -- и не надо...
     Ноют какие-то неясные чувства, сам я не знаю: чего хочу? Чего право имею хотеть?
     Но когда вспоминаю утешительницу нашу, великую поговорку: "было ж хуже!" -- приободряюсь сразу. Кому-кому, но не нам голову ронять! Так ещЈ побарахтаемся!
     Елена Александровна замечает, что за два вечера написала десять писем. И я подумал: кто теперь так помнит дальних и отдаЈт им вечер за вечером? Оттого и приятно писать вам долгие письма, что знаешь, как вы прочтЈте их вслух, и ещЈ перечтЈте, и ещЈ по фразам переберЈте и ответите на всЈ.
     Так будьте всЈ так же благополучны и светлы, друзья мои!
     Ваш Олег
    {207}
    --------
    23
     Пятого марта на дворе выдался день мутный, с холодным мелким дождиком, а в палате -- пЈстрый, сменный: спускался в хирургическое ДЈмка, накануне подписавший согласие на операцию, и подкинули двоих новичков.
     Первый новичок как раз и занял ДЈмкину койку -- в углу, у двери. Это был высокий человек, но очень сутулый, с непрямою спиной, с лицом, изношенным до старости. Глаза его были до того отЈчные, нижние веки до того опущены, что овал, как у всех людей, превратился у него в круг -- и на этом круге белок выказывал нездоровую краснину, а светло-табачное, радужное кольцо выглядело тоже крупней обычного из-за оттянутых нижних век. Этими большими круглыми глазами старик будто разглядывал всех с неприятным постоянным вниманием.
     ДЈмка последнюю неделю был уже не свой: ломило и дЈргало его ногу неутишно, он не мог уже спать, не мог ничем заниматься и еле крепился, чтобы не вскрикивать, соседям не досаждать. И так его доняло, что нога уже перестала ему казаться драгоценной для жизни, а проклятой обузой, от которой избавиться бы полегче да поскорей. И операция, месяц назад представлявшаяся ему концом жизни, теперь выглядела спасением.
     Но хотя со всеми в палате пересоветовался ДЈмка, прежде чем поставить подпись согласия, он ещЈ и сегодня, скрутив узелок и прощаясь, наводил так, чтоб его успокаивали и убеждали. И Вадиму пришлось повторить уже говоренное: что счастлив ДЈмка, что может так отделаться легко; что он, Вадим, с удовольствием бы с ним поменялся.
     А ДЈмка ещЈ находил возражения:
     -- Кость-то -- пилой пилят. Просто пилят, как бревно. Говорят, под любым наркозом слышно.
     Но Вадим не умел и не любил долго утешать:
     -- Ну что ж, не ты первый. Выносят другие -- и ты вынесешь. В этом, как во всЈм, он был справедлив и ровен: он и себе утешения не просил и не потерпел бы. Во всяком утешении уже было что-то мяклое, религиозное.
     Был Вадим такой же собранный, гордый и вежливый, как и в первые дни здесь, только горную смуглость его стало сгонять желтизной, да чаще вздрагивали губы от боли и подЈргивало лоб от нетерпения, от недоумения. Пока он только говорил, что обречЈн жить восемь месяцев, а ещЈ ездил верхом, летал в Москву, встречался с Черегородцевым,--он на самом деле ещЈ уверен был, что выскочит. Но вот уже месяц он лежал здесь -- один месяц из тех восьми, и уже, может быть, не первый, а третий или четвЈртый из восьми. И с каждым днЈм становилось больней ходить -- уже трудно было мечтать сесть на коня и ехать в поле. Болело уже и в паху. Три книги из привезенных шести он прочЈл, но меньше стало уверенности, что найти руды по водам -- это одно единственное нужное, и оттого не так уже пристально он читал, {208} не столько ставил вопросительных и восклицательных знаков. Всегда считал Вадим лучшей характеристикой жизни, если не хватает дня, так занят. Но вот что-то стало ему дня хватать и даже оставаться, а не хватало -- жизни. Обвисла его струнная способность к занятиям. По утрам уже не так часто он просыпался, чтоб заниматься в тишине, а иногда и просто лежал, укрывшись с головой, и наплывало на него, что может быть поддаться да и кончить -- легче, чем бороться. Нелепо и жутко становилось ему от здешнего ничтожного окружения, от дурацких разговоров, и разрывая лощЈную выдержку, ему хотелось по-звериному взвыть на капкан: "ну, довольно шутить, отпусти ногу-то!"
     Мать Вадима в четырЈх высоких приЈмных не добилась коллоидного золота. Она привезла из России чагу, договорилась тут с санитаркой, чтоб та носила ему банки настоя через день, сама же опять улетела в Москву: в новые приЈмные, всЈ за тем же золотом. Она не могла примириться, что радиоактивное золото где-то есть, а у сына метастазы будут просачиваться через пах.
     ПодошЈл ДЈмка и к Костоглотову сказать последнее слово или услышать последнее. Костоглотов лежал наискось на своей кровати, ноги подняв на перильца, а голову свесив с матраса в проход. Так, перевЈрнутый для ДЈмки и сам его видя перевЈрнутым, он протянул руку и тихо напутствовал (ему трудно стало говорить громко, отдавалось что-то под лЈгкими).
     -- Не дрефь, ДЈмка. Лев Леонидович приехал, я видел. Он быстро отхватит.
     -- Ну? -- прояснел ДЈмка.-- Ты сам видел?
     -- Сам.
     -- Вот хорошо бы!.. Вот хорошо, что я дотянул!
     Да, стоило появиться в коридорах клиники этому верзиле-хирургу со слишком длинными свисающими руками, как больные окрепли духом, будто поняв, что вот именно этого долговязого тут и не хватало целый месяц. Если бы хирургов сперва пропускали перед больными для показа, а потом давали выбирать,-- то многие записывались бы, наверно, ко Льву Леонидовичу. А ходил он по клинике всегда со скучающим видом, но и вид-то его скучающий истолковывался так, что сегодня -- неоперационный день.
     Хотя ничем не была плоха для ДЈмки Евгения Устиновна, хотя прекрасный была хирург хрупенькая Евгения Устиновна, но совсем же другое настроение было лечь под эти волосатые обезьяньи руки. Уж чем бы ни кончилось, спасЈт-не спасЈт, но и своего промаха не сделает, в этом была почему-то у ДЈмки уверенность.
     На короткое время сродняется больной с хирургом, но сродняется ближе, чем с отцом родным.
     -- А что, хороший хирург? -- глухо спросил от бывшей ДЈмкиной кровати новичок с отЈчными глазами. У него был застигнутый, растерянный вид. Он зяб, и даже в комнате на нЈм был сверх пижамки бумазейный халат, распахнутый, не опоясанный,-- и озирался старик, будто он был взбужен ночным стуком в одиноком доме, сошЈл с кровати и не знал -- откуда беда. {209}
     -- М-м-м-м! -- промычал ДЈмка, всЈ больше проясняясь, всЈ больше довольный, как будто пол-операции с него свалилось.-- Во парень! С присыпочкой! А вам -- тоже операция? А что у вас?
     -- Тоже,-- только и ответил новичок, будто не слышал всего вопроса. Лицо его не усвоило ДЈмкиного облегчения, никак не изменились его большие круглые уставленные глаза -- то ли слишком пристальные, то ли совсем ничего не видящие.
     ДЈмка ушЈл, новичку постелили, он сел на койку, прислонился к стене -- и опять молча уставился укрупнЈнными глазами. Он глазами не водил, а уставлялся на кого-нибудь одного в палате и так долго смотрел. Потом всю голову поворачивал -- на другого смотрел. А может и мимо. Он не шевелился на звуки и движения в палате. Не говорил, не отвечал, не спрашивал. Час прошЈл -- всего-то и вырвали из него, что он из Ферганы. Да от сестры услышали, что его фамилия -- Шулубин.
     Он -- филин был, вот кто он был, Русанов сразу признал: эти кругло-уставленные глаза с неподвижностью. И без того была палата невесЈлая, а уж этот филин совсем тут некстати. Угрюмо уставился он на Русанова и смотрел так долго, что стало просто неприятно. На всех он так уставлялся, будто все они тут были в чЈм-то виноваты перед ним. И уже не могла их палатная жизнь идти прежним непринуждЈнным ходом.
     Павлу Николаевичу был вчера двенадцатый укол. Уж он втянулся в эти уколы, переносил их без бреда, но развились у него частые головные боли и слабость. Главное выяснилось, что смерть ему не грозит, конечно,-- это была семейная паника. Вот уже не стало половины опухоли, а то, что ещЈ сидело на шее, помягчело, и хотя мешало, но уже не так, голове возвращалась свобода движения. Оставалась одна только слабость. Слабость можно перенести, в этом даже есть приятное: лежать и лежать, читать "Огонек" и "Кроколил", пить укрепляющее, выбирать вкусное, что хотелось бы съесть, говорить бы с приятными людьми, слушать бы радио -- но это уже дома. Оставалась бы одна только слабость, если бы Донцова жЈстким упором пальцев не щупала б ему больно ещЈ под мышками всякий раз, не надавливала бы как палкой. Она искала чего-то, а месяц тут полежав, можно было догадаться, чего ищет: второй новой опухоли. И в кабинет его вызывала, клала и щупала пах, так же остро больно надавливая.
     -- А что, может переброситься? -- с тревогой спрашивал Павел Николаевич. Затмевалась вся его радость от спада опухоли.
     -- Для того и лечимся, чтоб -- нет! -- встряхивала головой Донцова.-- Но ещЈ много уколов надо перенести.
     -- ЕщЈ столько? -- ужасался Русанов.
     -- Там видно будет.
     (Врачи никогда точно не говорят.)
     Он уже был так слаб от двенадцати, уже качали головами над его анализами крови -- а надо было выдержать ещЈ столько же? Не мытьЈм, так катаньем болезнь брала своЈ. Опухоль спадала, а настоящей радости не было. Павел Николаевич вяло проводил {210} дни, больше лежал. К счастью, присмирел и Оглоед, перестал орать и огрызаться, теперь-то видно было, что он не притворяется, укрутила болезнь и его. ВсЈ чаще он свешивал голову вниз и так подолгу лежал, сожмурив глаза. А Павел Николаевич принимал порошки от головной боли, смачивал лоб тряпкой и глаза прикрывал от света. И так они лежали рядом, вполне мирно, не перебраниваясь -- по много часов.
     За это время повесили над широкой лестничной площадкой (откуда унесли в морг того маленького, что всЈ сосал кислородные подушки) лозунг -- как полагается белыми буквами по длинному кумачЈвому полотну: Больные! Не разговаривайте друг с другом о ваших болезнях!
     Конечно, на таком кумаче и на таком видном месте приличней было бы вывесить лозунг из числа октябрьских или первомайских,-- но для их здешней жизни был очень важный и этот призыв, и уже несколько раз Павел Николаевич, ссылаясь на него, останавливал больных, чтоб не травили душу.
     (А вообще-то, рассуждая по-государственному, правильней было бы опухолевых больных в одном месте не собирать, раскидывать их по обычным больницам, и они друг друга бы не пугали, и им можно было бы правды не говорить, и это было бы гораздо гуманнее.)
     В палате люди менялись, но никогда не приходили весЈлые, а всЈ пришибленные, заморенные. Один Ахмаджан, уже покинувший костылЈк и скорый к выписке, скалил белые зубы, но развеселить кроме себя никого не умел, а только, может быть, вызывал зависть.
     И вдруг сегодня, часа через два после угрюмого новичка, среди серенького унылого дня, когда все лежали по кроватям и стЈкла, замытые дождЈм, так мало пропускали света, что ещЈ прежде обеда хотелось зажечь электричество, да чтоб скорей вечер наступал, что ли,-- в палату, опережая сестру, быстрым здоровым шагом вошЈл невысокий, очень живой человек. Он даже не вошЈл, он ворвался -- так поспешно, будто здесь были выстроены в шеренгу для встречи, и ждали его, и утомились. И остановился, удивясь, что все вяло лежат на койках. Даже свистнул. И с энергичной укоризной бодро заговорил:
     -- Э-э, браты, что это вы подмокли все? Что это вы ножки съЈжили? -- Но хотя они и не были готовы ко встрече, он их приветствовал полувоенным жестом, вроде салюта: -- Чалый, Максим Петрович! Прошу любить! Воль-на!
     Не было на его лице ракового истомления, играла жизнелюбивая уверенная улыбка -- и некоторые улыбнулись ему навстречу, в том числе и Павел Николаевич. За месяц среди всех нытиков это, кажется, первый был человек!
     -- Та-ак,-- никого не спрашивая, быстрыми глазами высмотрел он свою койку и вбивчиво протопал к ней. Это была койка рядом с Павлом Николаевичем, бывшая Мурсалимова, и новичок зашЈл {211} в проход со стороны Павла Николаевича. Он сел на койку, покачался, поскрипел. Определил: -- Амортизация -- шестьдесят процентов. Главврач мышей не ловит.
     И стал разгружаться, а разгружать ему оказалось нечего: в руках ничего, в одном кармане бритва, а в другом пачка, но не папирос -- а игральных, почти ещЈ новых карт. Он вытянул колоду, протрещал по ней пальцами и, смышлЈными глазами глядя на Павла Николаевича, спросил:
     -- Швыряетесь?
     -- Да иногда,-- благожелательно признался Павел Николаевич.
     -- Преферанс?
     -- Мало. Больше в подкидного.
     -- Это не игра,-- строго сказал Чалый.-- А -- штос? Винт? Покер?
     -- Куда там! -- смущЈнно отмахнулся Русанов.-- Учиться было некогда.
     -- Здесь и научим, а где ж ещЈ? -- вскинулся Чалый.-- Как говорится: не умеешь -- научим, не хочешь -- заставим!
     И смеялся. По его лицу у него был нос велик -- мягкий, большой нос, подрумяненный. Но именно благодаря этому носу лицо его выглядело простодушным, располагающим.
     -- Лучше покера игры нет! -- авторитетно заверил он.-- И ставки -- втЈмную.
     И уже не сомневаясь в Павле Николаевиче, оглядывался ещЈ за партнЈрами. Но никто рядом не внушал ему надежды.
     -- Я! Я буду учился! -- кричал из-за спины Ахмаджан.
     -- Хорошо,-- одобрил Чалый.-- Ищи вот, что б нам тут между кроватями перекинуть.
     Он обернулся дальше, увидел замерший взгляд Шулубина, увидел ещЈ одного узбека в розовой чалме с усами свисающими, тонкими, как выделанными из серебряной нити,-- а тут вошла Нэлля с ведром и тряпкой для неурочного мытья полов.
     -- О-о-о! -- оценил сразу Чалый.-- Какая девка посадочная! Слушай, где ты раньше была? Мы б с тобой на качелях покатались. Нэлля выпятила толстые губы, это она так улыбалась:
     -- А чо ж, и счас не поздно. Да ты хворый, куда те?
     -- Живот на живот -- всЈ заживЈт,-- рапортовал Чалый.-- Или ты меня робеешь?
     -- Да сколько там в тебе мужика! -- примерялась Нэлля.
     -- Для тебя -- насквозь, не бось! -- резал Чалый.-- Ну скорей, скорей, становись пол мыть, охота фасад посмотреть!
     -- Гляди, это у нас даром,-- благодушествовала Нэлля и, шлЈпнув мокрую тряпку под первую койку, нагнулась мыть.
     Может быть, вовсе не был болен этот человек? Наружной болячки у него не было видно, не выражало лицо и внутренней боли. Или это он приказом воли так держался, показывал тот пример, которого не было в палате, но который только и должен быть в наше время у нашего человека? Павел Николаевич с завистью смотрел на Чалого. {212}
     -- А -- что у вас? -- спросил он тихо, между ними двумя.
     -- У меня? -- тряхнулся Чалый.-- Полипы! Что такое полипы -- никто среди больных точно не знал, но у одного, у другого, у третьего частенько встречались эти полипы.
     -- И что ж -- не болит?
     -- А вот только заболело -- я и пришЈл. Резать? -- пожалуйста, чего ж тянуть?
     -- И где у вас? -- всЈ с большим уважением приспрашивался Русанов.
     -- На желудке, что ли! -- беззаботно говорил Чалый, и ещЈ улыбался.-- В общем, желудочек оттяпают: Вырежут три четверти. Ребром ладони он резанул себя по животу и прищурился.
     -- И как же? -- удивился Русанов.
     -- Ничего-о, приспосо-облюсь! Лишь бы водка всачивалась!
     -- Но вы так замечательно держитесь!
     -- Милый сосед,-- покивал Чалый своей доброй головой с прямодушными глазами и подрумяненным большим носом.-- Чтоб не загнуться -- не надо расстраиваться. Кто меньше толкует -- тот меньше тоскует. И тебе советую!
     Ахмаджан как раз подносил фанерную дощечку. Приладили еЈ между кроватями Русанова и Чалого, уставилась хорошо.
     -- Немножко покультурно,-- радовался Ахмаджан.
     -- Свет зажечь! -- скомандовал Чалый. Зажгли и свет. ЕщЈ стало веселей.
     -- Ну, а четвЈртый? ЧетвЈртый что-то не находился.
     -- Ничего, вы пока нам так объясните.-- Русанов очень подбодрился. Вот он сидел, спустив ноги на пол, как здоровый. При поворотах головы боль в шее была куда слабее прежней. Фанерка не фанерка, а был перед ним как бы маленький игральный стол, освещЈнный ярким весЈлым светом с потолка. Резкие точные весЈлые знаки красных и чЈрных мастей выделялись на белой полированной поверхности карт. Может быть, и правда, вот так, как Чалый, надо относиться к болезни -- она и сползЈт с тебя? Для чего киснуть? Для чего всЈ время носиться с мрачными мыслями?
     -- Что ещЈ будем подождать? -- упрашивал и Ахмаджан.
     -- Та-ак,-- с быстротой киноленты перепускал Чалый всю колоду через свои уверенные пальцы: ненужные в сторону, нужные к себе.-- Участвуют карты: с девятки до туза. Старшинство мастей: трефы, потом бубны, потом червы, потом пики.-- И показывал масти Ахмаджану.-- Понял?
     -- Есть понял! -- с большим удовольствием отзывался Ахмаджан.
     То выгибая и потрескивая отобранной колодой, то слегка тасуя еЈ, объяснял Максим Петрович дальше:
     -- СдаЈтся на руки по пять карт, остальные в кону. Теперь надо понять старшинство комбинаций. Комбинации так идут. Пара.-- Он показывал.-- Две пары. Стрит -- это пять штук подряд. Вот. Или вот. Дальше -- тройка. Фуль... {213}
     -- Кто -- Чалый? -- спросили в дверях.
     -- Я Чалый!
     -- На выход, жена пришла!
     -- Ас кошЈлкой, вы не видели?.. Ладно, браты, перерыв.
     И бодро беззаботно пошЈл к выходу.
     Тихо стало в палате. Горели лампы как вечером. Ахмаджан ушЈл к себе. Быстро расшлЈпывая по полу воду, подвигалась Нэлля, и надо было всем поднять ноги на койки.
     Павел Николаевич тоже лЈг. Он просто чувствовал на себе из угла взгляд этого филина -- упорное и укоризненное давление на голову сбоку. И чтоб облегчить давление, спросил:
     -- А у вас, товарищ,-- что?
     Но угрюмый старик даже вежливого движения не сделал навстречу вопросу, будто не его спрашивали. Круглыми табачно-красными глазищами смотрел как мимо головы. Павел Николаевич не дождался ответа и стал перебирать в руках лаковые карты. И тогда услышал глухое:
     -- То самое.
     Что "то самое"? Невежа!.. Павел Николаевич теперь сам на него не посмотрел, а лЈг на спину и стал просто так лежать-думать.
     ОтвлЈкся он приходом Чалого и картами, а ведь ждал газеты. Сегодня день был -- слишком памятный. Очень важный, показательный день, и по газете предстояло многое угадать на будущее. А будущее страны -- это и есть твоЈ будущее. Будет ли газета в траурной рамке вся? Или только первая страница? Будет портрет на целую полосу или на четверть? И в каких выражениях заголовки и передовица? После февральских снятий всЈ это особенно значит. На работе Павел Николаевич мог бы от кого-то почерпнуть, а здесь только и есть -- газета.
     Между кроватями толкалась и Јрзала, ни в одном проходе не помещаясь, Нэлля. Но мытьЈ у неЈ быстро получалось, вот уж она кончала и раскатывала дорожку.
     И по дорожке, возвращаясь с рентгена и осторожно перенося больную ногу, подЈргиваясь от боли, вошЈл Вадим.
     Он нЈс и газету.
     Павел Николаевич поманил его:
     -- Вадим! Зайдите сюда, присядьте.
     Вадим задержался, подумал, свернул к Русанову в проход и сел, придерживая брючину, чтоб не тЈрла.
     Уже заметно было, что Вадим раскрывал газету, она была сложена не как свежая. ЕщЈ только принимая еЈ в руки, Павел Николаевич мог сразу видеть, что ни каймы нет вокруг страницы, ни -- портрета на первой полосе. Но посмотря ближе, торопливо шелестя страницами, он и дальше! он и дальше нигде не находил ни портрета, ни каймы, ни шапки,-- да вообще, кажется, никакой статьи?!
     -- Нет? Ничего нет? -- спросил он Вадима, пугаясь, и упуская назвать, чего именно нет.
     Он почти не знал Вадима. Хотя тот и был членом партии, но {214} ещЈ слишком молодым. И не руководящим работником, а узким специалистом. Что у него могло быть натолкано в голове -- это было невозможно представить. Но один раз он очень обнадЈжил Павла Николаевича: говорили в палате о сосланных нациях, и Вадим, подняв голову от своей геологии, посмотрел на Русанова, пожал плечами и тихо сказал ему одному: "Значит, что-то было. У нас даром не сошлют".
     Вот в этой правильной фразе Вадим проявил себя как умный и непоколебимый человек.
     И, кажется, не ошибся Павел Николаевич! Сейчас не пришлось Вадиму объяснять, о чЈм речь, он уже сам искал тут. И показал Русанову на подвал, который тот пропустил в волнении.
     Обыкновенный подвал. Ничем не выделенный. Никакого портрета. Просто -- статья академика. И статья-то -- не о второй годовщине! не о скорби всего народа! не о том, что "жив и вечно будет жить"! А -- "Сталин и вопросы коммунистического строительства".
     Только и всего? Только -- "и вопросы"? Только -- эти вопросы? Строительства? Почему -- строительства? Так можно и о лесозащитных полосах написать! А где -- военные победы? А где -- философский гений? А где -- Корифей Наук? А где -- всенародная любовь?
     Сквозь очки, со сжатым лбом и страдая, Павел Николаевич посмотрел на тЈмное лицо Вадима.
     -- Как это может быть, а?.. -- Через плечо он осторожно обернулся на Костоглотова. Тот, видно, спал: глаза закрыты, всЈ так же свешена голова.-- Два месяца назад, ведь два, да? вы вспомните,-- семидесятипятилетие! ВсЈ как по-прежнему: огромный портрет! огромный заголовок -- "Великий Продолжатель". Да?.. А?..
     Даже не опасность, нет, не та опасность, что отсюда росла для оставшихся жить, но -- неблагодарность! неблагодарность, вот что больше всего сейчас уязвило Русанова -- как будто на его собственные личные заслуги, на его собственную безупречность наплевали и растолкли. Если Слава, гремящая в Веках, куцо обгрызлась уже на второй год; если Самого Любимого, Самого Мудрого, того, кому подчинялись все твои прямые руководители и руководители руководителей -- свернули и замяли в двадцать четыре месяца -- так что же остаЈтся? где же опора? И как же тут выздоравливать?
     -- Видите,-- очень тихо сказал Вадим,-- формально было недавно постановление, что годовщин смерти не отмечать, только годовщины рождения. Но, конечно, судя по статье...
     Он невесело покачал головой.
     Он тоже испытывал как бы обиду. Прежде всего -- за покойного отца. Он помнил, как отец любил Сталина! -- уж, конечно, больше, чем самого себя (для себя отец вообще никогда ничего не добивался). И больше, чем Ленина. И, наверно, больше, чем жену и сыновей. О семье он мог говорить и спокойно, и шутливо, о Сталине же -- никогда, голос его задрагивал. Один портрет {215}
     Сталина висел у него в кабинете, один -- в столовой, и ещЈ один -- в детской. Сколько росли, всегда видели мальчишки над собой эти густые брови, эти густые усы, устойчивое это лицо, кажется недоступное ни для страха, ни для легкомысленной радости, все чувства которого были сжаты в переблеске бархатных чЈрных глаз. И ещЈ, каждую речь Сталина сперва прочтя всю для себя, отец потом местами вычитывал и мальчикам, и объяснял, какая здесь глубокая мысль, и как тонко сказано, и каким прекрасным русским языком. Уже потом, когда отца не было в живых, а Вадим вырос, он стал находить, пожалуй, что язык тех речей был пресен, а мысли отнюдь не сжаты, но гораздо короче могли бы быть изложены, и на тот объЈм их могло бы быть больше. Он находил так, но вслух не стал бы этого говорить. Он находил так, но цельней чувствовал себя, когда исповедывал восхищение, взращЈнное в нЈм с детства.
     ЕщЈ совсем был свеж в памяти -- день Смерти. Плакали старые, и молодые, и дети. Девушки надрывались от слез, и юноши вытирали глаза. От повальных этих слез казалось, что не один человек умер, а трещину дало всЈ мироздание. Так казалось, что если человечество и переживЈт этот день, то уже недолго.
     И вот на вторую годовщину -- даже типографской чЈрной краски не потратили на траурную кайму. Не нашли простых тЈплых слов: "два года назад скончался..." Тот, с чьим именем, как последним земным словом, спотыкались и падали солдаты великой войны.
     Да не только потому, что Вадима так воспитали, он мог и отвыкнуть, но все соображения разума требовали, что Великого Покойника надо чтить. Он был -- ясность, он излучал уверенность, что завтрашний день не сойдЈт с колеи предыдущего. Он возвысил науку, возвысил учЈных, освободил их от мелких мыслей о зарплате, о квартире. И сама наука требовала его устойчивости, его постоянства: что никакие сотрясения не случатся и завтра, не заставят учЈных рассеяться, отвлечься от их высшего по полезности и интересу занятия -- для дрязг по устройству общества, для воспитания недоразвитых, для убеждения глупцов.
     Невесело унЈс Вадим свою больную ногу на койку.
     А тут вернулся Чалый, очень довольный, с полной сумкой продуктов. Перекладывая их в свою тумбочку, по другую сторону, не в русановском проходе, он скромно улыбался:
     -- Последние денЈчки и покушать! А потом с одними кишками неизвестно как пойдЈт!
     Русанов налюбоваться не мог на Чалого: вот оптимист! вот молодец!
     -- Помидорчики маринованные... -- продолжал выкладывать Чалый. Прямо пальцами вытащил один из банки, проглотил, прижмурился: -- Ах, хороши!.. Телятина. Сочно зажарена, не пересушена.-- Он потрогал и лизнул.-- Золотые женские руки!
     И молча, прикрыв собою от комнаты, но видно для Русанова, поставил в тумбочку поллитра. И подмигнул Русанову.
     -- Так вы, значит, здешний,-- сказал Павел Николаевич. {216}
     -- Не-ет, не здешний. Бываю наездами, в командировках.
     -- А жена, значит, здесь? Но Чалый уже не слышал, унЈс пустую сумку. Вернувшись, открыл тумбочку, прищурился, примерился, ещЈ один помидор проглотил, закрыл. Головой потряс от удовольствия.
     -- Ну, так на чЈм мы остановились? Продолжим. Ахмаджан за это время нашЈл четвЈртого, молодого казаха с лестницы, и пока на своей кровати разгорячЈнно рассказывал ему по-русски, дополняя руками, как наши, русские, били турок (он вчера вечером ходил в другой корпус и там смотрел кино "Взятие Плевны"). Теперь они оба подтянулись сюда, опять уставили дощечку между кроватями, и Чалый, ещЈ повеселевший, быстрыми ловкими руками перекидывал карты, показывая им образцы:
     -- Значит -- фуль, так? Это когда сходится у тебя тройка одних, пара других. Понял, чечмек?
     -- Я -- не чечмек,-- без обиды отряхнулся Ахмаджан.-- Это я до армии был чечмек.
     -- Хорошо-о. Следующий -- колер. Это когда все пять придут одной масти. Дальше -- карета: четыре одинаковых, пятая любая. Дальше -- покер младший. Это -- стрит одного цвета от девятки до короля. Ну, вот так... Или вот так... А ещЈ старше -- покер старший...
     Не то чтоб сразу это стало ясно, но обещал Максим Петрович, что в игре будет ясней. А главное -- так доброхотливо он говорил, таким задушевным чистым голосом, что потеплело очень на сердце Павла Николаевича. Такого симпатичного, такого располагающего человека он никак не надеялся встретить в общей больнице! Вот сели они сплочЈнным дружным коллективом, и час за часом так пойдЈт, и можно каждый день, а о болезни зачем думать? И о других неприятностях -- зачем? Прав Максим Петрович!
     Только собрался оговориться Русанов, что пока они не освоят игру как следует -- на деньги не играть. И вдруг из дверей спросили:
     -- Кто -- Чалый?
     -- Я Чалый!
     -- На выход, жена пришла!

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание