• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [12/32]

Скачать полное произведение

    Другое дело -- Авиета, Алла. Авиета -- жемчужина русановской семьи. Отец и мать не припоминают, когда она доставляла им огорчения или заботы, ну, кроме школьного озорничанья. И красавица, и разумница, и энергичная, очень правильно понимает и берЈт жизнь. Можно не проверять еЈ, не беспокоиться -- она не сделает ошибочного шага ни в малом, ни в большом. Только вот за имя обижается на родителей: не надо, мол, было фокусничать, называйте теперь просто Аллой. Но в паспорте -- Авиета Павловна. Да ведь и красиво. Каникулы кончаются, в среду она прилетает из Москвы и примчится в больницу обязательно.
     С именами -- горе: требования жизни меняются, а имена остаются навсегда. Вот уже и Лаврик обижается на имя. Сейчас-то в школе Лаврик и Лаврик, никто над ним не зубоскалит, но в этом году получать паспорт, и что ж там будет написано? Лаврентий Павлович. Когда-то с умыслом так и рассчитали родители: пусть носит имя министра, несгибаемого сталинского соратника, и во всЈм походит на него. Но вот уже второй год, как сказать "Лаврентий Павлыч" вслух пожалуй поостережЈшься. Одно выручает -- что Лаврик рвЈтся в военное училище, а в армии по имени-отчеству звать не будут.
     А так, если шепотком спросить: зачем это всЈ делалось? Среди Шендяпиных тоже думают, но чужим не высказывают: даже если предположить, что Берия оказался двурушник и буржуазный националист, и стремился к власти -- ну хорошо, ну судите его, ну расстреляйте закрытым порядком, но зачем же объявлять об этом простому народу? Зачем колебать его веру? Зачем вызывать сомнения? В конце концов можно было бы спустить до определЈнного уровня закрытое письмо, там всЈ объяснить, а по газетам пусть считается, что умер от инфаркта. И похоронить с почЈтом.
     И о Майке, самой младшей, говорили. В этом году полиняли все Майкины пятЈрки, и не только она уже не отличница, и с дочки почЈта сняли, но даже и четвЈрок у неЈ немного. А всЈ из-за перехода в пятый класс. В начальных классах была у неЈ всЈ время одна учительница, знала еЈ, и родителей знала -- и {129}
     Майя училась великолепно. А в этом году у неЈ двадцать учителей-предметников, придЈт на один урок в неделю, он их и в лицо не знает, жмЈт свой учебный план, а о том, какая травма наносится ребЈнку, как калечится его характер -- разве об этом он думает? Но Капитолина Матвеевна не пожалеет сил, а через родительский комитет наведЈт в этой школе порядок.
     Так говорили они обо всЈм-обо всЈм, не один час, но -- вяло шли их языки, и разговоры эти, скрывая от другого, каждый ощущал как не деловое. ВсЈ опущено было в Павле Николаевиче внутри, не верилось в реальность людей и событий, которые они обсуждали, и делать ничего не хотелось, и даже лучше всего сейчас было бы лечь, опухоль приложить к подушке и укрыться.
     А Капитолина Матвеевна весь разговор вела через силу потому, что ридикюль прожигало ей письмо, полученное сегодня утром из К* от брата Миная. В К* Русановы жили до войны, там прошла их молодость, там они женились, и все дети родились там. Но во время войны они эвакуировались сюда, в К* не вернулись, квартиру же сумели передать брату Капы.
     Она понимала, что мужу сейчас не до таких известий, но и известие-то было такое, что им не поделишься просто с хорошей знакомой. Во всЈм городе у них не было ни одного человека, кому б это можно было рассказать с объяснением всего смысла. Наконец, во всЈм утешая мужа, и сама ж она нуждалась в поддержке! Она не могла жить дома одна с этим неразделЈнным известием. Из детей только, может быть Авиете можно было всЈ рассказать и объяснить. Юре -- ни за что. Но и для этого надо было посоветоваться с мужем.
     А он, чем больше сидел с нею здесь, тем больше томел, и всЈ невозможнее казалось поговорить с ним именно о главном.
     Подходило время ей так и так уезжать, и из хозяйственной сумки она стала вынимать и показывать мужу, что привезла ему кушать. Рукава еЈ шубы так уширены были манжетами из чернобурки, что едва входили в раззявленную пасть сумки.
     И тут-то, увидев продукты (которых и в тумбочке у него ещЈ оставалось довольно), Павел Николаевич вспомнил другое, что было ему важнее всякой еды и питья, и с чего сегодня и надо было начинать -- вспомнил чагу, берЈзовый гриб! И, оживясь, он стал рассказывать жене об этом чуде, об этом письме, об этом докторе (может -- и шарлатане) и о том, что надо сейчас придумать, кому написать, кто наберЈт им в России этого гриба.
     -- Ведь там у нас, вокруг К*,-- берЈзы сколько угодно. Что стоит Минаю мне это организовать?! Напиши Минаю сейчас же! Да и ещЈ кому-нибудь, есть же старые друзья, пусть позаботятся! Пусть все знают, в каком я положении!
     Ну, он сам заговорил о Минае и о К*! И теперь, лишь письма самого не доставая, потому что брат писал в каких-то мрачных выражениях, а только отгибая и отпуская щЈлкающий капканом замок ридикюля, Капа сказала:
     -- Ты знаешь, Паша, трезвонить ли о себе в К* -- это надо {130} подумать... Минька пишет... Ну, может это ещЈ неправда... Что появился у них в городе... Родичев... И будто бы ре-а-би-ли-ти-ро-ван... Может это быть, а?
     Пока она выговаривала это мерзкое длинное слово "ре-а-би-ли-ти-рован" и смотрела на замок ридикюля, уже склоняясь достать и письмо,-- она пропустила то мгновение, что Паша стал белей белья.
     -- Что ты?? -- вскрикнула она, пугаясь больше, чем была напугана этим письмом сама.-- Что ты?!
     Он был откинут к спинке и женским движением стягивал на себе еЈ шаль.
     -- Да ещЈ может нет! -- она подхватилась сильными руками взять его за плечи, в одной руке так и держа ридикюль, будто стараясь навесить ему на плечо.-- ЕщЈ может нет! Минька сам его не видел. Но -- люди говорят...
     Бледность Павла Николаевича постепенно сходила, но он весь ослабел -- в поясе, в плечах, и ослабели его руки, а голову так и выворачивала на бок опухоль.
     -- Зачем ты мне сказала? -- несчастным, очень слабым голосом произнЈс он.-- Неужели у меня мало горя? Неужели у меня мало горя?..-- И он дважды произвЈл без слез плачущее вздрагивание грудью и головой.
     -- Ну, прости меня, Пашенька! Ну, прости меня, Пасик! -- она держала его за плечи, а сама тоже трясла и трясла своей завитой львиной причЈской медного цвета.-- Но ведь и я теряю голову! И неужели он теперь может отнять у Миная комнату? Нет, вообще, к чему это идЈт? Ты помнишь, мы уже слышали два таких случая?
     -- Да при чЈм тут комната, будь она проклята, пусть забирает,-- плачущим шЈпотом ответил он ей.
     -- Ну как проклята? А каково сейчас Минаю стесниться?
     -- Да ты о муже думай! Ты думай -- я как?.. А про Гузуна он не пишет?
     -- Про Гузуна нет... А если они все теперь начнут возвращаться -- что ж это будет?
     -- Откуда я знаю! -- придушенным голосом отвечал муж.-- Какое ж они право имеют теперь их выпускать?.. Как же можно так безжалостно травмировать людей? -------- 14
     Так ждал Русанов хоть на этом свидании приободриться, а получилось во много тошней, лучше бы Капа совсем и не приезжала. Он поднимался по лестнице шатаясь, вцепясь в перила, чувствуя, как всЈ больше его разбирает озноб. Капа не могла провожать его наверх одетая -- бездельница-санитарка специально стояла и не пускала, так еЈ Капа и погнала проводить Павла {131}
     Николаевича до палаты и отнести сумку с продуктами. За дежурным столиком лупоглазая эта сестра Зоя, которая почему-то понравилась Русанову в первый вечер, теперь, загородясь ведомостями, сидела и кокетничала с неотЈсанным Оглоедом, мало думая о больных. Русанов попросил у неЈ аспирин, она тут же заученно-бойко ответила, что аспирин только вечером. Но всЈ ж дала померить температуру. И потом что-то ему принесла.
     Сами собой поменялись продукты. Павел Николаевич лЈг, как мечтал: опухоль -- в подушку (ещЈ удивительно, что здесь были мягкие подушки, не пришлось везти из дому свою), и накрылся с головой.
     В нЈм так замотались, заколотились, огнЈм налились мысли, что всЈ остальное тело стало бесчувственным, как от наркоза, и он уже не слышал глупых комнатных разговоров и, потрясываясь вместе с половицами от ходьбы Ефрема, не чувствовал этой ходьбы. И не видел он, что день разгулялся, перед заходом где-то проглянуло солнце, только не с их стороны здания. И полЈта часов он не замечал. Он засыпал, может быть от лекарства, и просыпался. Как-то проснулся уже при электрическом свете, и опять заснул. И опять проснулся среди ночи, в темноте и тишине.
     И почувствовал, что сна больше нет, отпала его благодетельная пелена. А страх -- весь тут, вцепился в нижнюю середину груди и сжимал.
     И разные-разные-разные мысли стали напирать и раскручиваться: в голове Русанова, в комнате и дальше, во всей просторной темноте.
     Даже никакие не мысли, а просто -- он боялся. Просто -- боялся. Боялся, что Родичев вдруг вот завтра утром прорвЈтся через сестЈр, через санитарок, бросится сюда и начнЈт его бить. Не правосудия, не суда общественности, не позора боялся Русанов, а просто, что его будут бить. Его били всего один раз в жизни -- в школе, в его последнем шестом классе: поджидали вечером у выхода, и ножей ни у кого не было, но на всю жизнь осталось это ужасное ощущение со всех сторон тебя встречающих костистых жестоких кулаков.
     Как покойник представляется нам потом долгие годы таким, каким мы последний раз видели его юношей, если даже за это время он должен был стать стариком, так и Родичев, который через восемнадцать лет должен бы был вернуться инвалидом, может быть глухим, может быть скрюченным,-- сейчас виделся Русанову тем прежним загорелым здоровяком, с гантелями и гирей, на их общем длинном балконе в его последнее перед арестом воскресенье. Голый до пояса, он подозвал:
     -- Пашка! Иди сюда! На-ка пощупай бицепсы. Да не брезгуй, жми! Понял теперь, что значит инженер новой формации? Мы не рахитики, какие-нибудь там Эдуарды Христофоровичи, мы -- люди гармонические. А ты вот хиловатый стал, засыхаешь за кожаной дверью. Иди к нам на завод, в цех устрою, а? Не хочешь?.. Ха-га!.. {132}
     Захохотал и пошЈл мыться, напевая:
     Мы -- кузнецы, и дух наш молод.
     Вот этого-то здоровяка Русанов и представил сейчас врывающимся сюда, в палату, с кулаками. И не мог стряхнуть с себя ложный образ.
     С Родичевым они были когда-то друзья, в одной комсомольской ячейке, эту квартиру получали вместе от фабрики. Потом Родичев пошЈл по линии рабфака и института, а Русанов -- по линии профсоюза и по анкетному хозяйству. Сперва начали не ладить жЈны, потом и сами они, Родичев часто разговаривал с Русановым в оскорбительном тоне, да и вообще держался слишком безответственно, противопоставлял себя коллективу. Бок о бок с ним жить стало невыносимо и тесно. Ну, да всЈ сошлось, и погорячились, конечно, и дал на него Павел Николаевич такой материал: что в частном разговоре с ним Родичев одобрительно высказывался о деятельности разгромленной Промпартии и намеревался у себя на заводе сколотить группу вредителей. (Прямо так он не говорил, но по своему поведению мог говорить и мог намереваться.)
     Только Русанов очень просил, чтоб имя его нигде не фигурировало в деле, и чтобы не было очной ставки. Но следователь гарантировал, что по закону и не требуется открывать Русанова, и не обязательна очная ставка -- достаточно будет признания самого обвиняемого. Даже первоначальное русановское заявление можно не подшивать в том следственного дела, так что обвиняемый, подписывая 206-ю статью, нигде не встретит фамилию своего соседа по квартире.
     И так бы всЈ гладко прошло, если б не Гузун -- секретарь заводского парткома. Ему из органов пришла выписка, что Родичев -- враг народа, на предмет исключения его из партии первичной ячейкой. Но Гузун упЈрся и стал шуметь, что Родичев -- наш парень, и пусть ему дадут подробные материалы. На свою голову и нашумел, через два дня в ночь арестовали и его, а на третье утро благополучно исключили и Родичева, и Гузуна -- как членов одной контрреволюционной подпольной организации.
     Но Русанова теперь прокололо то, что за эти два дня, пока Гузуна уламывали, ему всЈ-таки вынуждены были сказать, что материал поступил от Русанова. Значит, встретившись с Родичевым там (а раз они пошли по одному делу, так могли в конце концов и встретиться), Гузун скажет Родичеву -- и вот почему Русанов так опасался теперь этого зловещего возврата, этого воскрешения из мЈртвых, которого никогда нельзя было вообразить.
     Хотя, конечно, и жена Родичева могла догадаться, только жива ли она? Капа так намечала: как только Родичева арестуют, так Катьку Родичеву сейчас же выселить, и захватить всю квартиру, и балкон тогда будет весь их. (Теперь смешно, что комната в четырнадцать метров в квартире без газа могла иметь такое {133} значение. Ну, да ведь и дети росли.) Операция эта с комнатой была уже вся согласована, и пришли Катьку выселять, но она выкинула номер -- заявила, что беременна. Настояли проверить -- принесла справку. А по закону беременную выселять нельзя. И только к следующей зиме еЈ выселили, а длинные месяцы пришлось терпеть, и жить с ней обок -- пока она носила, пока родила и ещЈ до конца декретного. Ну, правда, теперь ей Капа пикнуть не давала на кухне, и Аве уже шЈл пятый год, она очень смешно еЈ дразнила.
     Сейчас, лЈжа на спине, в темноте посапывающей и похрапывающей палаты (лишь лЈгкий отсвет настольной лампы сестры из вестибюля достигал сюда через стеклянную матовую дверь) Русанов бессонным ясным умом пытался разобраться, почему его так взбалмошили тени Родичева и Гузуна и испугался ли бы он, если б вернулся кто-то из других, чью виновность он тоже мог установить: тот же Эдуард Христофорович, инженер буржуазного воспитания, назвавший Павла при рабочих дураком (а сам потом признался, что мечтал реставрировать капитализм); та стенографистка, которая оказалась виновна в искажении речи важного начальника, покровителя Павла Николаевича, а начальник в речи эти слова совсем не так говорил; тот неподатливый бухгалтер (ещЈ к тому ж оказался и сыном священника, и скрутили его в одну минуту); жена и муж Ельчанские; да мало ли..?
     Ведь никого ж из них Павел Николаевич не боялся, он всЈ смелее и открытое помогал устанавливать вину, даже два раза ходил на очные ставки, там повышал голос и изобличал. Да тогда и не считалось вовсе, что идейной непримиримости надо стыдиться! В то прекрасное честное время, в тридцать седьмом-тридать восьмом году, заметно очищалась общественная атмосфера, так легко стало дышаться! Все лгуны, клеветники, слишком смелые любители самокритики или слишком заумные интеллигентики -- исчезли, заткнулись, притаились, а люди принципиальные, устойчивые, преданные, друзья Русанова и сам он, ходили с достойно поднятой головой.
     И вот теперь какое-то новое, мутное, нездоровое время, что этих прежних своих лучших гражданских поступков надо стыдиться? Или даже за себя бояться?
     Какая чушь. Да всю свою жизнь перебирая, Русанов не мог упрекнуть себя в трусости. Ему не приходилось бояться! Может быть он не был какой-нибудь особо-храбрый человек, но и случая такого не припоминалось, чтобы проявил трусость. Нет оснований предполагать, что он испугался бы на фронте -- просто на фронт его не взяли как ценного, опытного работника. Нельзя утверждать, что он растерялся бы под бомбЈжкой или в пожаре -- но из К* они уехали до бомбЈжек, и в пожар он не попадал никогда. Так же никогда он не боялся правосудия и закона, потому что закона он не нарушал, и правосудие всегда защищало его и поддерживало. И не боялся он разоблачений общественности -- потому что общественность тоже была всегда за него. И в областной газете {134} не могла бы появиться неприличная заметка против Русанова, потому что или Александр Михалыч или Нил Прокофьич всегда б еЈ остановили. А центральная газета не могла бы до Русанова опуститься. Так и прессы он тоже никогда не боялся.
     И пересекая ЧЈрное море на пароходе, он нисколько не боялся морской глубины. А боялся ли он высоты -- нельзя сказать, потому что не был он так пустоголов, чтобы лазить на горы или на скалы, а по роду своей работы не монтировал мостов.
     Род работы Русанова в течении уже многих лет, едва ли не двадцати, был -- анкетное хозяйство. Должность эта в разных учреждениях называлась по-разному, но суть была всегда одна. Только неучи да несведущие посторонние люди не знают, какая это ажурная тонкая работа. Каждый человек на жизненном пути заполняет немалое число анкет, и в каждой анкете -- известное число вопросов. Ответ одного человека на один вопрос одной анкеты -- это уже ниточка, навсегда протянувшаяся от человека в местный центр анкетного хозяйства. От каждого человека протянуты таким образом сотни ниточек, а всего их сходятся многие миллионы, и если б ниточки эти стали видимы, то всЈ небо оказалось бы в паутине, а если б они стали материально-упруги, то и автобусы, и трамваи, и сами люди потеряли бы возможность двигаться, и ветер не мог бы вдоль улицы пронести клочков газеты или осенних листьев. Но они не видимы и не материальны, а однако чувствуются человеком постоянно. Дело в том, что так называемые кристальные анкеты -- это как абсолютная истина, как идеал, они почти не достижимы. На каждого живого человека всегда можно записать что-нибудь отрицательное или подозрительное, каждый человек в чЈм-нибудь виноват или что-нибудь утаивает, если разобраться дотошно.
     Из этого постоянного ощущения незримых ниточек естественно рождается у людей и уважение к тем лицам, кто эти ниточки вытягивает, кто ведЈт это сложнейшее анкетное хозяйство. Авторитет таких лиц.
     Пользуясь ещЈ одним сравнением, уже музыкальным, Русанов, благодаря своему особому положению, обладал как бы набором дощечек ксилофона и мог по выбору, по желанию, по соображениям необходимости ударять по любой из дощечек. Хотя все они были равно деревянные, но голос был у каждой свой.
     Были дощечки, то есть приЈмы, самого нежного, осторожного действия. Например, желая какому-нибудь товарищу передать, что он им недоволен, или просто предупредить, немного поставить на место, Русанов умел особыми ладами здороваться. Когда тот человек здоровался (разумеется, первый), Павел Николаевич мог ответить деловито, но не улыбнуться; а мог, сдвинув брови (это он отрабатывал в рабочем кабинете перед зеркалом), чуть-чуть замедлить ответ -- как будто он сомневался, надо ли, собственно, с этим человеком здороваться, достоин ли тот -- и уж после этого поздороваться (опять же: или с полным поворотом головы, или с неполным, или вовсе не поворачивая). Такая маленькая {135} задержка всегда имеет, однако, значительный эффект. В голове работника, который был приветствован с такой заминкой или холодком, начинались деятельные поиски тех грехов, в которых этот работник мог быть виноват. И, поселив сомнение, заминка удерживала его, может быть, от неверного поступка, на грани которого работник уже был, но Павел Николаевич лишь с опозданием получил бы об этом сведения.
     Более сильным средством было, встретив человека (или позвонив ему по телефону, или даже специально вызвав его), сказать: "Зайдите, пожалуйста, ко мне завтра в десять часов утра".-- "А сейчас нельзя?" -- обязательно спросит человек, потому что ему хочется скорее выяснить, зачем его вызывают, и скорее исчерпать разговор.-- "Нет, сейчас нельзя",-- мягко, но строго скажет Русанов. Он не скажет, что занят другим делом или идЈт на совещание, нет, он ни за что не даст ясной простой причины, чтоб успокоить вызванного (в том-то и состоит приЈм), он так выговорит это "сейчас нельзя", чтобы сюда поместилось много серьЈзных значений -- и не все из них благоприятные.-- "А по какому вопросу?" -- может быть осмелится спросить или по крайней неопытности спросит работник.-- "Завтра и узнаете",-- бархатисто обойдЈт этот нетактичный вопрос Павел Николаевич. Но до десяти часов завтрашнего дня -- сколько времени! сколько событий! Работнику надо ещЈ кончить рабочий день, ехать домой, разговаривать с семьЈй, может быть идти в кино или на родительское собрание в школу, и ещЈ потом спать (кто заснЈт, а кто и нет), и ещЈ потом утром давиться завтраком-и всЈ время будет сверлить и грызть работника этот вопрос: "А зачем он меня вызывает?" За эти долгие часы работник во многом раскается, во многом опасЈтся и даст себе зарок не задирать на собраниях начальство. А уж когда он придЈт -- может и дела никакого не окажется, надо проверить дату рождения или номер диплома.
     Так, подобно дощечкам ксилофона, способы нарастали по своему деревянному голосу и наконец самым сухим и резким было: "Сергей Сергеич (это директор всего предприятия, местный Хозяин) просил вас к такому-то числу заполнить вот эту анкету." И работнику протягивалась анкета -- но не просто анкета, а из всех анкет и форм, хранящихся в шкафу Русанова, самая полная и самая неприятная -- ну, например та, которая для засекречивания. Работник-то, может быть, совсем и не засекречивается, и Сергей Сергеич вовсе о том не знает, но кто ж пойдЈт проверять, когда Сергея Сергеевича самого боятся как огня? Работник берЈт анкету и ещЈ делает бодрый вид, а на самом деле, если что-нибудь он только скрывал от анкетного центра -- уже всЈ внутри у него скребЈт. Потому что в этой анкете ничего не укрыть. Это -- отличная анкета. Это -- лучшая из анкет.
     Именно с помощью такой анкеты Русанову удалось добиться разводов нескольких женщин, мужья которых находились в заключении по 58-й статье. Уж как эти женщины заметали следы, {136} посылали посылки не от своего имени, не из этого города или вовсе не посылали -- в этой анкете слишком строго стоял частокол вопросов, и лгать дальше было нельзя. И один только был пропуск в частоколе: окончательный развод перед законом. К тому же, его процедура была облегчена: суд не спрашивал от заключЈнных согласия на развод и даже не извещал их о совершЈнном разводе. Русанову важно было, чтобы развод совершился, чтобы грязные лапы преступника не стягивали ещЈ не погибшую женщину с общей гражданской дороги. А анкеты эти никуда и не шли. И Сергею Сергеевичу показывались только разве в виде анекдота.
     Обособленное, загадочное, полупотустороннее положение Русанова в общем ходе производства давало ему и удовлетворяло его глубоким знанием истинных процессов жизни. Жизнь, которая была видна всем,-- производство, совещания, многотиражка, месткомовские объявления на вахте, заявления на получение, столовая, клуб,-- не была настоящая, а только казалась такой непосвящЈнным. Истинное же направление жизни решалось без крикливости, спокойно, в тихих кабинетах между двумя-тремя понимающими друг друга людьми или телефонным ласковым звонком. ЕщЈ струилась истинная жизнь в тайных бумагах, в глуби портфелей Русанова и его сотрудников, и долго молча могла ходить за человеком -- и только внезапно на мгновение обнажалась, высовывала пасть, рыгала в жертву огнЈм -- и опять скрывалась, неизвестно куда. И на поверхности оставалось всЈ то же: клуб, столовая, заявления на получение, многотиражка, производство. И только не хватало среди проходивших вахту -- уволенного, отчисленного, изъятого.
     Соответственно роду работы бывало оборудовано и рабочее место Русанова. Это всегда была уединЈнная комната с дверью, сперва обитой кожей и блестящими обойными гвоздями, а потом, по мере того как богатело общество, ещЈ и ограждЈнная входным предохранительным ящиком, тЈмным тамбуром. Этот тамбур -- как будто и простое изобретение, совсем нехитрая штука: не больше метра в глубину, и лишь секунду-две мешкает посетитель, закрывая за собой первую дверь и ещЈ не открыв вторую. Но в эти секунды перед решающим разговором он как бы попадает в короткое заключение: нет ему света, и воздуха нет, и он чувствует всЈ своЈ ничтожество перед тем, к кому сейчас входит. И если была у него дерзость, своемудрие -- то здесь, в тамбуре, он расстанется с ними.
     Естественно, что и по нескольку человек сразу к Павлу Николаевичу не вваливались, а только впускались поодиночке, кто был вызван или получил по телефону разрешение прийти.
     Такое оборудование рабочего места и такой порядок допуска очень способствовал вдумчивому и регулярному выполнению обязанностей в русановском отделе. Без предохранительного тамбура Павел Николаевич бы страдал.
     Разумеется, по диалектической взаимосвязи всех явлений действительности, образ поведения Павла Николаевича на работе {137} не мог остаться без влияния на его образ жизни вообще. Постепенно, с годами, ему и Капитолине Матвеевне стали несносны на железных дорогах не только общие, но и плацкартные вагоны, куда пЈрлись и в полушубках, и с вЈдрами, и с мешками. Русановы стали ездить только в купированных и в мягких. Разумеется, и в гостиницах для Русанова всегда бронировался номер, чтоб ему не очутиться в общей комнате. Разумеется, и в санатории Русановы ездили не во всякие, а в такие, где человека знают, уважают и создают ему условия, где и пляж и аллеи отдыха отгорожены от общей публики. И когда Капитолине Матвеевне врачи назначили больше ходить, то ей абсолютно негде было ходить, кроме как в таком санатории среди равных.
     Русановы любили народ -- свой великий народ, и служили этому народу, и готовы были жизнь отдать за народ.
     Но с годами они всЈ больше терпеть не могли -- населения. Этого строптивого, вечно уклоняющегося, упирающегося да ещЈ чего-то требующего себе населения.
     У Русановых стал вызывать отвращение трамвай, троллейбус, автобус, где всегда толкали, особенно при посадке, куда лезли строительные и другие рабочие в грязных спецовках и могли обтереть о твоЈ пальто этот мазут или эту извЈстку, а главное -- укоренилась противная панибратская манера хлопать по плечу -- просить передать на билет или сдачу, и нужно было услуживать и передавать без конца. Ходить же по городу пешком было и далеко, и слишком простецки, не по занимаемой должности. И если служебные автомобили бывали в разгоне или в ремонте, Павел Николаевич часами не мог попасть домой обедать, а сидел на работе и ждал, пока подадут машину. А что оставалось делать? С пешеходами всегда можно напороться на неожиданность, среди них бывают дерзкие, плохо одетые, а иногда и подвыпившие люди. Плохо одетый человек всегда опасен, потому что он плохо чувствует свою ответственность, да вероятно ему и мало что терять, иначе он был бы одет хорошо. Конечно, милиция и закон защищают Русанова от плохо одетого человека, но эта защита придЈт неизбежно с опозданием, она придЈт, чтобы наказать негодяя уже потом.
     И вот, ничего на свете не боясь, Русанов стал испытывать вполне нормальную оправданную боязнь перед распущенными полупьяными людьми, а точнее -- перед прямым ударом кулака в лицо.
     Потому так взволновало его сперва и известие о возврате Родичева. Не то чтобы он или Гузун стали бы действовать по закону: по закону они к Русанову никаких претензий иметь не должны. Но что, если они сохранились здоровыми мужиками и захотят избить?
     Однако, если трезво разобраться,-- конечно зряшен был первый невольный испуг Павла Николаевича. ЕщЈ, может быть, никакого Родичева нет, и дай бог, чтоб он не вернулся. Все эти разговорчики о в о з в р а т а х вполне могут быть легендами, {138} потому что в ходе своей работы Павел Николаевич пока не ощущал тех признаков, которые могли бы предвещать новый характер жизни.
     Потом, если даже Родичев действительно вернулся, то в К*, а не сюда. И ему сейчас не до того, чтобы искать Русанова, а самому надо оглядываться, как бы его из К* не выперли снова.
     А если он и начнЈт искать, то не сразу же найдЈт ниточку сюда. И сюда поезд идЈт трое суток через восемь областей. И, даже доехав сюда, он во всяком случае явится домой, а не в больницу. А в больнице Павел Николаевич как раз в полной безопасности.
     В безопасности!.. Смешно... С этой опухолью -- и в безопасности...
     Да уж если такое неустойчивое время наступит -- так лучше и умереть. Лучше умереть, чем бояться каждого возврата. Какое это безумие! -- возвращать их! Зачем? Они там привыкли, они там смирились -- зачем же пускать их сюда, баламутить людям жизнь?..
     Кажется, всЈ-таки, Павел Николаевич перегорел и готов был ко сну. Надо было постараться заснуть.
     Но ему требовалось выйти -- самая неприятная процедура в клинике.
     Осторожно поворачиваясь, осторожно двигаясь -- а опухоль железным кулаком сидела у него на шее и давила -- он выбрался из закатистой кровати, надел пижаму, шлЈпанцы, очки, и пошЈл, тихо шаркая.
     За столом бодрствовала строгая чЈрная Мария и чутко повернулась на его шарканье.
     У начала лестницы в кровати какой-то новичок, дюжий длиннорукий длинноногий грек, терзался и стонал. Лежать он не мог, сидел, как бы не помещаясь в постели, и бессонными глазами ужаса проводил Павла Николаевича.
     На средней площадке маленький, ещЈ причЈсанный, жЈлтый-прежЈлтый, полусидел высоко подмощенный и дышал из кислородной подушки, плащ-палаточного материала. У него на тумбочке лежали апельсины, печенье, рахат-лукум, стоял кефир, но всЈ это было ему безразлично -- простой бесплатный чистый воздух не входил в его лЈгкие, сколько нужно.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание