Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус
Раковый корпус [7/32]
И такую вполне понятную жизнь видел Поддуев все эти годы {72} и на Воркуте, и на Енисее, и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии. Люди зарабатывали большие деньги, а потом их тратили -- хоть по субботам, хоть в отпуск разом все.
И было это складно, это годилось, пока не заболевали люди раком или другим смертельным. Когда ж заболевали, то становилось ничто и их специальность, и хватка, и должность, и зарплата. И по оказавшейся их тут беспомощности и по желанию врать себе до последнего, что у них не рак, выходило, что все они -- слабаки и что-то в жизни упустили.
Но что же?
Смолоду слышал Ефрем да и знал про себя и про товарищей, что они, молодые, росли умней своих стариков. Старики и до города за весь век не доезжали, боялись, а Ефрем в тринадцать лет уже скакал, из нагана стрелял, а к пятидесяти всю страну как бабу перещупал. Но вот сейчас, ходя по палате, он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме -- хоть русские, хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут,-- все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали расчЈт, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребЈнок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегчЈнно, будто просто перебирались в другую избу. И никого из них нельзя было бы напугать раком. Да и рака-то ни у кого не было.
А здесь, в клинике, уж кислородную подушку сосЈт, уж глазами еле ворочает, а языком всЈ доказывает: не умру! у меня не рак!
Будто куры. Ведь каждую ждЈт нож по глотке, а они всЈ кудахчут, всЈ за кормом роются. Унесут одну резать, а остальные роются.
Так день за днЈм вышагивал Поддуев по старому полу, качая половицами, но ничуть ему не становилось ясней, чем же надо встречать смерть. Придумать этого было -- нельзя. Услышать было -- не от кого. И уж меньше всего ожидал бы он найти это в какой-нибудь книге.
Когда-то он четыре класса кончил, когда-то и строительные курсы, но собственной тяги читать у него не было: заместо газет шло радио, а книги представлялись ему совсем лишними в обиходе, да в тех диковатых дальних местах, где протаскался он жизнь за то, что там платили много, он и не густо видал книгочеев. Поддуев читал по нужде -- брошюры по обмену опытом, описания подъЈмных механизмов, служебные инструкции, приказы и "Краткий Курс" до ЧетвЈртой главы. Тратить деньги на книги или в библиотеку за ними переться -- находил он просто смешным. Когда же в дальней дороге или в ожидании ему попадалась какая -- прочитывал он страниц двадцать-тридцать, но всегда бросал, ничего не найдя в ней по умному направлению жизни.
И здесь, в больнице, лежали на тумбочках и на окнах -- он до них не дотрагивался. И эту синенькую с золотой росписью тоже бы не стал читать, да всучил еЈ Костоглотов в самый пустой тошный {73} вечер. Подложил Ефрем две подушки под спину и стал просматривать. И тут ещЈ он бы не стал читать, если б это был роман. Но это были рассказики маленькие, которых суть выяснялась в пяти-шести страницах, а иногда в одной. В оглавлении их было насыпано, как гравия. Стал читать Поддуев названия и повеяло на него сразу, что идЈт как бы о деле. "Труд, смерть и болезнь". "Главный закон". "Источник". "Упустишь огонь -- не потушишь". "Три старца". "Ходите в свете, пока есть свет".
Ефрем раскрыл, какой поменьше. ПрочЈл его. Захотелось подумать. Он подумал. Захотелось этот же рассказик ещЈ раз перечесть. ПеречЈл. Опять захотелось подумать. Опять подумал.
Так же вышло и со вторым.
Тут погасили свет. Чтобы книгу не упЈрли и утром не искать, Ефрем сунул еЈ к себе под матрас. В темноте он ещЈ рассказывал Ахмаджану старую басню, как делил Аллах лета жизни и что много ненужных лет досталось человеку (впрочем, сам он не верил в это, никакие лета не представились бы ему ненужными, если бы здоровье). А перед сном ещЈ думал о прочтЈнном.
Только в голову шибко стреляло и мешало думать.
Утро в пятницу было пасмурное и, как всякое больничное утро,-- тяжЈлое. Каждое утро в этой палате начиналось с мрачных речей Ефрема. Если кто высказывал какую надежду или желание, Ефрем тут же его охолаживал и давил. Но сегодня ему была нехоть смертная открывать рот, а приудобился он читать эту тихую спокойную книгу. Умываться ему было почти лишнее, потому что даже защЈчья его были подбинтованы; завтрак можно было съесть в постели; а обхода хирургических сегодня не было. И медленно переворачивая шершавую толстоватую бумагу этой книги, Ефрем помалкивал, почитывал да подумывал.
ПрошЈл обход лучевых, погавкал на врача этот золотоочкастый, потом струсил, его укололи; качал права Костоглотов, уходил, приходил; выписался Азовкин, попрощался, ушЈл согнутый, держась за живот; вызывали других -- на рентген, на вливания. А Поддуев так и не вылез топтать дорожку меж кроватей, читал себе и молчал. С ним разговаривала книга, не похожая ни на кого, занятно.
Целую жизнь он прожил, а такая серьЈзная книга ему не попадалась.
Хотя вряд ли бы он стал еЈ читать не на этой койке и не с этой шеей, стреляющей в голову. Рассказиками этими едва ли можно было прошибить здорового.
ЕщЈ вчера заметил Ефрем такое название: "Чем люди живы?" До того это название было вылеплено, будто сам же Ефрем его и составил. Топча больничные полы и думая, не назвав,-- об этом самом он ведь и думал последние недели: чем люди живы?
Рассказ был немаленький, но с первых же слов читался легко, ложился на сердце мягко и просто:
"Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьЈю {74} сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешЈвая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья."
Понятно это было всЈ и дальше очень понятно: сам СемЈн поджарый и подмастерье Михаила худощавый, а барин: "как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит... С житья такого как им гладким не быть, этакого заклепа и смерть не возьмЈт".
Повидал таких Ефрем довольно: Каращук, начальник угле треста, такой был, и Антонов такой, и Чечев, и Кухтиков. Да и сам Ефрем не начинал ли на такого вытягивать?
Медленно, как по слогам разбирая, Поддуев прочЈл весь рассказ до конца.
Это уж было к обеду.
Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить. Как будто что в него вошло и повернуло там. И где раньше были глаза -- теперь глаз не было. И где раньше рот приходился -- теперь не стало рта.
Первую-то, грубую, стружку с Ефрема сняла больница. А теперь -- только строгай.
ВсЈ так же, подмостясь подушками и подтянув колена, а при коленах держа закрытую книгу, Ефрем смотрел на пустую белую стенку. День наружный был без просвета.
На койке против Ефрема с самого укола спал этот белорылый курортник. Накрыли его потяжелей от озноба.
На соседней койке Ахмаджан играл с Сибгатовым в шашки. Языки их мало сходились, и разговаривали они друг с другом по-русски. Сибгатов сидел так, чтоб не кривить и не гнуть больную спину. Он ещЈ был молодой, но на темени волосы прореженные-прореженные.
А у Ефрема ни волосинки ещЈ не упало, буйных бурых -- чаща, не продерЈшься. И до сих была при нЈм вся сила на баб. А как бы уже -- ни к чему.
Сколько Ефрем этих баб охобачивал -- представить себе нельзя. ЕщЈ вначале вЈл им счЈт, жЈнам -- особо, потом не утруждался. Первая его жена была -- Амина, белолицая татарка из Елабуги, чувствительная очень: кожа на лице такая тонкая, едва костяшками еЈ тронь -- и кровь. И ещЈ непокорчивая -- сама ж с девчЈнкой и ушла. С тех пор Ефрем позора не допускал и покидал баб всегда первый. Жизнь он вЈл перелЈтную, свободную, то вербовка, то договор, и семью за собой таскать было б ему несручно. Хозяйку он на всяком новом месте находил. А у других, встречных-поперечных, вольных и невольных, и имена не всегда спрашивал, а только расплачивался по уговору. И смешались теперь в его памяти лица, повадки и обстоятельства, и запоминалось только, если как-нибудь особенно. Так запомнил он Евдошку, инженерову жену, как во время войны на перроне станции Алма-Ата-1 стояла она под его окном, задом виляла и просилась. Их ехал целый штат в Или, открывать новый участок, и провожали их многие из треста. Тут же и муж Евдошки, затруханный, невдалеке стоял, кому-то что-то доказывал. {75}
А паровоз первый раз дЈрнул. "Ну! -- крикнул Ефрем и вытянул руки.-- Если любишь -- полезай сюда, поехали!" И она уцепилась, вскарабкалась к нему в окно вагона на виду у треста и у мужа -- и поехала пожить с ним две недельки. Вот это он запомнил -- как втаскивал Евдошку в вагон.
И так, что увидел Ефрем в бабах за всю жизнь, это привязчивость. Добыть бабу -- легко, а вот с рук скачать -- трудно. Хоть везде говорилось "равенство", и Ефрем не возражал, но нутром никогда он женщин за полных людей не считал -- кроме первой своей жЈнки Амины. И удивился бы он, если б другой мужик стал ему серьЈзно доказывать, что плохо он поступает с бабами.
А вот по этой чудной книге так получалось, что Ефрем же во всЈм и виноват.
Зажгли прежде времени свет.
Проснулся этот чистюля с желвью под челюстью, вылез лысой головЈнкой из-под одеяла и поскорей напялил очки, в которых выглядел профессором. Сразу всем объявил о радости: что укол перенЈс он ничего, думал хуже будет. И нырнул в тумбочку за курятиной.
Этим хилякам, Ефрем замечал, только курятину подавай. На барашку и ту они говорят: "тяжЈлое мясо".
На кого-нибудь другого хотел бы посмотреть Ефрем, но для того надо было всем корпусом поворачиваться. А прямо смотреть -- он видел только этого поносника, как тот глодает курячью косточку.
Поддуев закряхтел и осторожно повернул себя направо.
-- Вот,-- объявил и он громко.-- Тут рассказ есть. Называется: "Чем люди живы".-- И усмехнулся.-- Такой вопрос, кто ответит? -- чем люди живы?
Сибгатов и Ахмаджан подняли головы от шашек. Ахмаджан ответил уверенно, весело, он выздоравливал:
-- Довольствием. Продуктовым и вещевым.
До армии он жил только в ауле и говорил по-узбекски. Все русские слова и понятия, всю дисциплину и всю развязность он принЈс из армии.
-- Ну, ещЈ кто? -- хрипло спрашивал Поддуев. Загадка книги, неожиданная для него, была-таки и для всех нелЈгкая.-- Кто ещЈ? Чем люди живы?
Старый Мурсалимов по-русски не понимал, хоть, может, ответил бы тут лучше всех. Но пришЈл делать ему укол медбрат Тургун, студент, и ответил:
-- Зарплатой, чем!
Прошка чернявый из угла навострился, как в магазинную витрину, даже рот приоткрыл, а ничего не высказывал.
-- Ну, ну! -- требовал Ефрем.
ДЈмка отложил свою книгу и хмурился над вопросом. Ту, что была у Ефрема, тоже в палату ДЈмка принЈс, но читать еЈ у него не получилось: она говорила совсем не о том, как глухой собеседник отвечает тебе не на вопрос. Она расслабляла и всЈ запутывала, когда нужен был совет к действию. Поэтому он не прочЈл "Чем {76} люди живы" и не знал ответа, ожидаемого Ефремом. Он готовил свой.
-- Ну, пацан! -- подбодрял Ефрем.
-- Так, по-моему,-- медленно выговаривал ДЈмка, как учителю у доски, чтоб не ошибиться, и ещЈ между словами додумывая.-- Раньше всего -- воздухом. Потом -- водой. Потом -- едой.
Так бы и Ефрем ответил прежде, если б его спросили. ЕщЈ б только добавил -- спиртом. Но книга совсем не в ту сторону тянула.
Он чмокнул.
-- Ну, ещЈ кто? Прошка решился:
-- Квалификацией.
Опять-таки верно, всю жизнь так думал и Ефрем.
А Сибгатов вздохнул и сказал, стесняясь:
-- Родиной.
-- Как это? -- удивился Ефрем.
-- Ну, родными местами... Чтоб жить, где родился.
-- А-а-а... Ну, это не обязательно. Я с Камы молодым уехал и нипочЈм мне, есть она там, нет. Река и река, не всЈ ль равно?
-- В родных местах,-- тихо упорствовал Сибгатов,-- и болезнь не привяжется. В родных местах всЈ легче.
-- Ладно. ЕщЈ кто?
-- А что? А что? -- отозвался приободренный Русанов.-- Какой там вопрос?
Ефрем, кряхтя, повернул себя налево. У окон были койки пусты и оставался один только курортник. Он объедал куриную ножку, двумя руками держа еЈ за концы.
Так и сидели они друг против друга, будто чЈрт их назло посадил. Прищурился Ефрем.
-- Вот так, профессор: чем люди живы? Ничуть не затруднился Павел Николаевич, даже и от курицы почти не оторвался:
-- А в этом и сомнения быть не может. Запомните. Люди живут: идейностью и общественным благом.
И выкусил самый тот сладкий хрящик в суставе. После чего кроме грубой кожи у лапы и висящих жилок ничего на костях не осталось. И он положил их поверх бумажки на тумбочку.
Ефрем не ответил. Ему досадно стало, что хиляк вывернулся ловко. Уж где идейность -- тут заткнись.
И раскрыв книгу, уставился опять. Сам для себя он хотел понять -- как же ответить правильно.
-- А про что книга? Что пишут? -- спросил Сибгатов, останавливаясь в шашках.
-- Да вот...-- Поддуев прочЈл первые строки.-- "Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни земли у него не было..."
Но читать вслух было трудно и длинно, и подмощЈнный подушками он стал перелагать Сибгатову своими словами, сам стараясь ещЈ раз охватить: {77}
-- В общем сапожник запивал. Вот шЈл он пьяненький и подобрал замерзающего, Михаилу. Жена ругалась -- куда, мол, ещЈ дармоеда. А Михаила стал работать без разгиба и научился шить лучше сапожника. Раз, по зиме, приезжает к ним барин, дорогую кожу привозит и такой заказ: чтоб сапоги носились, не кривились, не поролись. А если кожу сапожник загубит -- с себя отдаст. А Михайла странно как-то улыбался: там, за барином, в углу видел что-то. Не успел барин уехать, Михаила эту кожу раскроил и испортил: уже не сапоги вытяжные на ранту могли получиться, а только вроде тапочек. Сапожник за голову схватился: ты ж, мол, зарезал меня, что ты делаешь? А Михаила говорит: припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до вечера. И верно: ещЈ в дороге барин окачурился. И барыня дослала к сапожнику пацана: мол, сапог шить не надо, а поскорей давайте тапочки. На мЈртвого.
-- Ч-чЈрт его знает, чушь какая! -- отозвался Русанов, с шипением и возмущением выговаривая "ч".-- Неужели другую пластинку завести нельзя? За километр несЈт, что мораль не наша. И чем же там -- люди живы?
Ефрем перестал рассказывать и перевЈл набрякшие глаза на лысого. Ему то и досаждало, что лысый едва ли не угадал. В книге написано было, что живы люди не заботой о себе, а любовью к другим. Хиляк же сказал: общественным благом.
Оно как-то сходилось.
-- Живы чем? -- Даже и вслух это не выговаривалось. Неприлично вроде.-- Мол, любовью...
-- Лю-бо-вью!?.. Не-ет, это не наша мораль! -- потешались золотые очки.-- Слушай, а кто это всЈ написал?
-- Чего? -- промычал Поддуев. Угибали его куда-то от сути в сторону.
-- Ну, написал это всЈ -- кто? Автор?.. Ну, там, вверху на первой странице посмотри.
А что было в фамилии? Что она имела к сути -- к их болезням? к их жизни или смерти? Ефрем не имел привычки читать на книгах эту верхнюю фамилию, а если читал, то забывал тут же.
Теперь он всЈ же отлистнул первую страницу и прочЈл вслух:
-- Толстой.
-- Н-не может быть! -- запротестовал Русанов.-- Учтите:
Толстой писал только оптимистические и патриотические вещи, иначе б его не печатали. "Хлеб". "ПЈтр Первый". Он -- трижды лауреат сталинской премии, да будет вам известно!
-- Так это -- не тот Толстой! -- отозвался ДЈмка из угла.-- Это у нас -- Лев Толстой.
-- Ах, не то-от? -- растянул Русанов с облегчением отчасти, а отчасти кривясь.-- Ах, это другой... Это который -- зеркало русской революции, рисовые котлетки?.. Так сю-сюкалка ваш Толстой! Он во многом, оч-чень во многом не разбирался. А злу надо противиться, паренЈк, со злом надо бороться!
-- И я так думаю,-- глухо ответил ДЈмка. {78}
--------
9
У Евгении Устиновны, старшего хирурга, не было почти ни одного обязательного хирургического признака -- ни того волевого взгляда, ни той решительной складки лба, ни того железного зажима челюстей, которые столько описаны. На шестом десятке лет, если волосы она все убирала во врачебную шапочку, видевшие еЈ в спину часто окликали: "Девушка, скажите, а...?" Однако она оборачивала лицо усталое, с негладкой излишней кожей, с подглазными мешками. Она выравнивала это постоянно яркими окрашенными губами, но краску приходилось накладывать в день не раз, потому что всю еЈ она истирала о папиросы.
Всякую минуту, когда она была не в операционной, не в перевязочной и не в палате -- она курила. Оттуда же она улучала выбежать и набрасывалась на папиросу так, будто хотела еЈ съесть. Во время обхода она иногда поднимала указательный и средний пальцы к губам и потом можно было спорить, не курила ли она и на обходе.
Вместе с главным хирургом Львом Леонидовичем, действительно рослым мужчиной с длинными руками, эта узенькая постаревшая женщина делала все операции, за какие бралась их клиника -- пилила конечности, вставляла трахеотомические трубки в стенку горла, удаляла желудки, добиралась до всякого места кишечника, разбойничала в лоне тазового пояса, а к концу операционного дня ей доставалось, как работа уже несложная и виртуозно освоенная, удалить одну-две молочные железы, поражЈнные раком. Не было такого вторника и не было такой пятницы, чтобы Евгения Устиновна не вырезала женских грудей, и санитарке, убиравшей операционную, она говорила как-то, куря ослабевшими губами, что если бы все эти груди, удалЈнные ею, собрать вместе, получился бы холм.
Евгения Устиновна была всю жизнь только хирург, никто вне хирургии, а всЈ же помнила и понимала слова толстовского казака Ерошки о европейских врачах: "только резать и умеют. Стало, дураки. А вот в горах дохтура настоящие. Травы знают." "Только резать"? Нет, не так понимала Евгения Устиновна хирургию! Когда-то им, ещЈ студентикам, с кафедры объявил прославленный хирург: "Хирургия должна быть благодеянием, а не жестокостью! Не причинять боль, а освобождать от боли! Латинская пословица говорит: успокаивать боли -- удел божественный!"
Но даже первый шаг против боли -- обезболивание, тоже есть боль.
Не радикальность, не дерзость, не новизна привлекали Евгению Устиновну в операциях, а наоборот -- как можно большая незаметность, даже нежность, как можно большая внутренняя разумность -- и только. И счастливыми считала она те свои предоперационные ночи, когда в полусонный мозг еЈ вдруг подавался, как на лифте, откуда-то неожиданный новый план операции, не тот, который она записала на карточке, а мягче. С проясневшей головой {79} она вскакивала, записывала -- а утром рисковала в последний час сменить. И часто это бывали лучшие еЈ операции.
И если бы завтра лучевая, химическая, травная терапия или какая-нибудь световая, цветовая, телепатическая смогли бы спасать еЈ больных помимо ножа, и хирургии грозило бы исчезнуть из практики человечества,-- Евгения Устиновна не защищала б еЈ ни дня.
Потому что самые-то, самые-то лучшие операции были те, от которых она вообще сумела отказаться! самые-то благодеянные для больного -- те, которые она догадалась и сумела заменить, обойти, отсрочить. И в этом был прав Ерошка! И этот поиск в себе она больше всего хотела бы не потерять.
Но теряла... За тридцать пять лет работы с ножом она привыкала к страданиям. И грубела. И уставала. Уже не вспыхивало этих ночей со сменой планов. ВсЈ меньше виделась особенность каждой операции, всЈ больше -- их конвейерная однообразность.
Одна из утомительных необходимостей человечества -- та, что люди не могут освежить себя в середине жизни, круто сменив род занятий.
На обход они приходили обычно втроЈм-вчетвером: Лев Леонидович, она и ординаторы. Но несколько дней назад Лев Леонидович уехал в Москву на семинар по операциям грудной клетки. Она же в субботу вошла в мужскую верхнюю палату почему-то совсем одна -- без лечащего и даже без сестры.
Даже не вошла, а тихо стала в дверном проЈме и прикачнулась к косяку. Это было движение девичье. Совсем молодая девушка может так прислониться, зная, что это мило выглядит, что это лучше, чем стоять с ровной спиной, ровными плечами, прямой головой.
Она стала так и задумчиво наблюдала за ДЈминой игрой. ДЈма, вытянув по кровати больную ногу, а здоровую калачиком подвернув,-- на неЈ, как на столик, положил книгу, а над книгой строил что-то из четырЈх длинных карандашей, держа их обеими руками. Он рассматривал эту фигуру и долго б так, но его окликнули. Он поднял голову и свЈл растопыренные карандаши.
-- Что это ты, ДЈма, строишь? -- печально спросила Евгения Устиновна.
-- Теорему! -- бодро ответил он, громче нужного. Так они сказали, но внимательно смотрели друг на друга, и ясно было, что не в этих словах дело.
-- Ведь время уходит,-- пояснил ДЈма, но не так бодро и не так громко.
Она кивнула.
Помолчала, всЈ так же прислонЈнная к косяку -- нет, не по-девичьи, а от усталости.
-- А дай-ка я тебя посмотрю.
Всегда рассудительный, ДЈма возразил оживлЈнней обычного:
-- Вчера Людмила Афанасьевна смотрела! Сказала -- ещЈ будем облучать!
Евгения Устиновна кивала. Какое-то печальное изящество было в ней. {80}
-- Вот и хорошо. А я всЈ-таки посмотрю.
ДЈма нахмурился. Он отложил стереометрию, подтянулся по кровати, давая место, и оголил больную ногу до колена.
Евгения Устиновна присела рядом. Она без усилий вскинула рукава халата и платья почти до локтей. Тонкие гибкие руки еЈ стали двигаться по ДЈминой ноге как два живых существа.
-- Больно? Больно? -- только спрашивала она.
-- Есть. Есть,-- подтверждал он, всЈ сильнее хмурясь.
-- Ночью чувствуешь ногу?
-- Да... Но Людмила Афанасьевна-Евгения Устиновна ещЈ покивала понимающей головой и потрепала по плечу.
-- Хорошо, дружок. Облучайся.
И ещЈ они посмотрели в глаза друг другу.
В палате стало совсем тихо, и каждое их слово слышно.
А Евгения Устиновна поднялась и обернулась. Там, у печи, должен был лежать Прошка, но он вчера вечером перелЈг к окну (хотя и была примета, что не надо ложиться на койку того, кто ушЈл умирать). А кровать у печи теперь занимал невысокий тихий белобрысый Генрих Федерау, не совсем новичок для палаты, потому что уже три дня он лежал на лестнице. Сейчас он встал, опустил руки по швам и смотрел на Евгению Устиновну приветливо и почтительно. Ростом он был ниже еЈ.
Он был совсем здоров! У него нигде ничего не болело! Первой операцией его вполне излечили. И если он явился опять в раковый корпус, то не с жалобой, а из аккуратности: написано было в справке -- прибыть на проверку 1-го февраля 1955 года. И издалека, с трудными дорогами и пересадками, он явился не 31-го января и не 2-го февраля, а с той точностью, с какой луна является на назначенные ей затмения.
Его же опять положили зачем-то в стационар.
Сегодня он очень надеялся, что его отпустят.
Подошла высокая сухая Мария с изгасшими глазами. Она несла полотенце. Евгения Устиновна протЈрла руки, подняла их, всЈ так же открытые до локтей, и в такой же полной тишине долго делала накатывающие движения пальцами на шее у Федерау, и, велев расстегнуться, ещЈ во впадинах у ключиц и ещЈ под мышками. Наконец сказала:
-- ВсЈ хорошо, Федерау. ВсЈ у вас очень хорошо. Он осветился, как награждЈнный.
-- ВсЈ хорошо,-- тянула она ласково, и опять накатывала у него под нижней челюстью.-- ЕщЈ маленькую операцию сделаем -- и всЈ.
-- Как? -- осунулся Федерау.-- Зачем же, если всЈ хорошо, Евгения Устиновна?
-- А чтоб ещЈ было лучше,-- бледно улыбнулась она.
-- Здесь? -- показал он режущим движением ладони по шее наискосок. Выражение его мягкого лица стало просительное. У него были бледно-белесые реденькие волосы, белесые брови. {81}
-- Здесь. Да не беспокойтесь, у вас ничего не запущено. Давайте готовить вас на этот вторник.-- (Мария записала.) -А к концу февраля поедете домой и чтоб уж к нам не возвращаться.
-- И опять будет "проверка"? -- пробовал улыбнуться Федерау, но не получилось.
-- Ну разве что проверка,-- улыбнулась в извинение она. Чем она могла подкрепить его, кроме своей утомлЈнной улыбки?
И оставив его стоять, а потом сесть и думать, она пошла дальше по комнате. По пути ещЈ чуть улыбнулась Ахмаджану (она его резала в паху три недели назад) -- и остановилась у Ефрема.
Он уже ждал еЈ, книжку синюю сбросив рядом. С широкой головой, с непомерно утолщЈнной, обинтованной шеей и в плечах широкий, а с ногами поджатыми, он полусидел в кровати каким-то неправдоподобным коротышкой. Он смотрел на неЈ исподлобья, ожидая удара.
Она облокотилась о спинку его кровати и два пальца держала у губ, как бы курила.
-- Ну, как настроение, Поддуев?
Только и было болтать, что о настроении! Ей поговорить и уйти, ей номер отбыть.
-- Резать -- надоело,-- высказал Ефрем. Она подняла бровь, будто удивилась, что резать -- может надоесть.
Ничего не говорила.
И он уже сказал довольно.
Они молчали, как в размолвке. Как перед разлукой.
-- Ведь опять же по тому месту? -- даже не спросил, а сам сказал Ефрем.
(Он хотел выразить: как же вы раньше резали? Что ж вы думали? Но никогда не щадивший никаких начальников, всем лепивший в лицо, Евгению Устиновну он поберЈг. Пусть сама догадается.)
-- Рядышком,-- отличила она.
(Что ж говорить тебе, горемыка, что рак языка -- это не рак нижней губы? Подчелюстные узлы уберЈшь, а вдруг оказывается, что затронуты глубинные лимфопути. Этого нельзя было резать раньше.)
Крякнул Ефрем, как потянувши не в силу.
-- Не надо. Ничего не надо. Да она что-то и не уговаривала.
-- Не хочу резать. Ничего больше не хочу. Она смотрела и молчала.
-- Выписывайте!
Смотрела она в его рыжие глаза, после многого страха перешагнувшие в бесстрашие, и тоже думала: зачем? Зачем его мучить, если нож не успевал за метастазами?
-- В понедельник, Поддуев, размотаем -- посмотрим. Хорошо? (Он требовал выписывать, но как ещЈ надеялся, что она скажет: -- "Ты с ума сошЈл, Поддуев? Что значит выписывать? Мы {82} тебя лечить будем! Мы вылечим тебя!.." А она -- соглашалась. Значит, мертвяк.)
Он сделал движение всем туловищем, означавшее кивок. Ведь головой отдельно он не мог кивнуть.
И она прошла к Прошке. Тот встал ей навстречу и улыбался. Ничуть его не осматривая, она спросила:
-- Ну, как вы себя чувствуете?
-- Та гарно,-- ещЈ шире улыбнулся Прошка.-- О ци таблетки мэни допомоглы.
Он показал флакончик с поливитаминами. Он уж не знал, как еЈ лучше удобрить? Как уговорить еЈ, чтоб она не задумала резать!
Она кивнула таблеткам. Протянула руку к левой стороне его груди:
-- А тут? Покалывает?
-- Та трохи е. Она ещЈ кивнула:
-- Сегодня выписываем вас.
Вот когда обрадовался Прошка! Так и полезли в гору чЈрные брови:
-- Та шо вы?! А операции -- нэ будэ, ни?
Она качала головой, бледно улыбаясь.
Неделю его щупали, загоняли в рентген четыре раза, то сажали, то клали, то поднимали, водили к каким-то старикам в белых халатах -- уж он ожидал себе лихой хворобы -- и вдруг отпускали без операции!
-- Так я здоров?!
-- Не совсем.
-- О ци таблетки дуже гарны, га? -- ЧЈрные глаза его сверкали пониманием и благодарностью. Ему приятно было, что своим лЈгким исходом он радует и еЈ.
-- Такие таблетки будете сами в аптеках покупать. А я вам ещЈ пропишу, тоже попьЈте.-- И повернула голову к сестре: -- Аскорбиновую.
Мария строго наклонила голову и записала в тетрадь.
-- Только точно три раза в день, точно! Это важно! -- внушала Евгения Устиновна. (Внушение было важней самого лекарства.) -- И придЈтся вам поберечься! Вам не надо быстро ходить. Не надо поднимать тяжЈлого. Если наклоняться -- то осторожно.
Прошка рассмеялся, довольный, что и она не всЈ на свете понимает.
-- Як то -- важкого нэ подымать? Я -- тракторист.
-- А вы сейчас пока работать не будете.
-- А чого ж? По бюлетню?
-- Нет. Вы сейчас по нашей справке получите инвалидность.
-- Инвалидность? -- Прошка диковато на неЈ посмотрел.-- Та на якэ мини лыхо инвалидность? Як я на ии жить буду? Я ще молодый, я робыть хочу.
Он выставил свои здоровые с грубоватыми пальцами руки, просящиеся в работу. {83}
Но это не убедило Евгению Устиновну.
-- Вы в перевязочную спуститесь через полчаса. Будет готова справка, и я вам объясню.
Она вышла, и негнущаяся худая Мария вышла за ней.
И сразу в палате заговорили в несколько глоток. Прошка -- об этой инвалидности, на кой она, обговорить с хлопцами, но другие толковали о Федерау. Это разительно было для всех: вот чистая, белая, ровная шея, ничего не болит -- и операция!
Поддуев в кровати повернулся на руках корпусом с поджатыми ногами (это вышло-как поворачивается безногий) и закричал сердито, даже покраснел:
-- Не давайся, Генрих! Не будь дурак! Начнут резать -- зарежут, как меня.
Но и Ахмаджан мог судить:
-- Надо резать, Федерау! Они даром не скажут.
-- Зачем же резать, если не болит? -- возмущался ДЈма.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус
|
Смотрите также по
произведению "Раковый корпус":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
