• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [21/32]

Скачать полное произведение

    -- В данный момент -- прекрасно.
     -- Это не сильно сказано -- "прекрасно"?
     -- Нет, действительно прекрасно. Гораздо лучше, чем "хорошо".
     -- Озноба, неприятного вкуса во рту -- не чувствуете?
     -- Нет.
     Ампула, игла и переливание -- это была их общая соединяющая работа над кем-то ещЈ третьим, кого они вдвоЈм дружно лечили и хотели вылечить.
     -- А -- не в данный момент?
     -- А не в данный? -- Чудесно вот так долго-долго смотреть друг другу в глаза, когда есть законное право смотреть, когда отводить не надо,-- А вообще -- совсем неважно.
     -- Но в чЈм именно? В чЈм?..
     Она спрашивала с участием, с тревогой, как друг. Но -- заслужила удар. И Олег почувствовал, что сейчас этот удар нанесЈт. Что как ни мягки светло-кофейные глаза, а удара не избежать.
     -- Неважно -- морально. Неважно -- в сознании, что я плачу за жизнь слишком много. И что даже вы -- способствуете этому и меня обманываете.
     -- Я??
     Когда глаза неотрывно-неотрывно смотрят друг в друга, появляется совсем новое качество: увидишь такое, что при беглом скольжении не открывается. Глаза как будто теряют защитную {229} цветную оболочку, и всю правду выбрызгивают без слов, не могут еЈ удержать.
     -- Как вы могли так горячо меня уверять, что уколы -- нужны, но я не пойму их смысла? А что там понимать? Гормонотерапия -- что там понимать?
     Это, конечно, было нечестно: вот так застигнуть беззащитные глаза. Но только так и можно было спросить по-настоящему. Что-то в них запрыгало, растерялось.
     И доктор Гангарт -- нет, Вега -- убрала глаза. Как утягивают с поля не до конца разбитую роту. Она посмотрела на ампулу -- но что там смотреть, ведь кровь перекрыта? Посмотрела на пузырьки -- но не шли же и пузырьки. И открыла винт. Пузырьки пошли. Пожалуй, была пора. Она пальцами провела по резиновой трубке, свисающей от прибора к игле,-- как бы помогая разогнать все задержки в трубке. ЕщЈ -- ваты подложила под наконечник, чтоб трубка не гнулась ничуть. ЕщЈ -- лейкопластырь оказался у неЈ тут же, и полоской пластыря она приклеила наконечник к его руке. И ещЈ -- резиновую трубку завела меж его пальцев, пальцев этой же руки, свободно выставленных кверху как крючки,-- и так стала трубка сама держаться.
     И теперь Вега могла совсем не держать и не стоять около него, и не смотреть в глаза.
     С лицом омрачЈнным, строгим, она отрегулировала пузырьки чуть чаще, сказала:
     -- Вот так, не шевелитесь.
     И ушла.
     Она не из комнаты ушла -- только из кадра, охваченного его глазом. Но так как он не должен был шевелиться, то осталось в его окоЈме: стойка с приборами; ампула с коричневой кровью; светлые пузырьки; верхи солнечных окон; отражения шестиклеточных окон в матовом плафоне лампы; и весь просторный потолок с мерцающим слабо-солнечным пятном.
     А Веги -- не стало.
     Но вопрос ведь упал -- как неловко переданный, необережЈнный предмет.
     И она его не подхватила.
     Доставалось Олегу же возиться с ним и дальше.
     И, глядя в потолок, он стал медленно думать вслух:
     -- Ведь если и так уже потеряна вся жизнь. Если в самих костях сидит память, что я -- вечный арестант, вечный зэк. Если судьба мне и не сулит лучшего ничего. Да ещЈ сознательно, искусственно убить во мне и э т у возможность -- зачем такую жизнь спасать? Для чего?
     Вега всЈ слышала, но была за кадром. Может, и лучше: легче было говорить.
     -- Сперва меня лишили моей собственной жизни. Теперь лишают и права... продолжить себя. Кому и зачем я теперь буду?.. Худший из уродов! На милость?.. На милостыню?.. {230}
     Молчала Вега.
     А это пятно на потолке -- оно почему-то иногда вздрагивало: пожималось краями, что ли, или какая-то морщина переходила по нему, будто оно тоже думало, и не понимало. И становилось неподвижным опять.
     Булькали прозрачные весЈлые пузырьки. Кровь понижалась в ампуле. Уже четвЈртая часть еЈ перелилась. Женская кровь. Кровь Ярославцевой, Ирины. Девушки? старушки? студентки? торговки?
     -- Милостыня...
     И вдруг Вега, оставаясь невидимой,-- не возразила, а вся рванулась где-то там:
     -- Да ведь неправда же!.. Да неужели вы так думаете? Я не поверю, что это думаете в ы!.. Проверьте себя! Это -- заимствованные, это -- несамостоятельные настроения!
     Она говорила с энергией, которой он в ней не слышал ни разу. Она говорила с задетостью, которой он в ней не ждал.
     И вдруг оборвалась, замолчала.
     -- А к а к надо думать? -- попробовал осторожно вызвать
     Олег.
     У, какая была тишина! -- лЈгкие пузырьки в закрытом баллончике -- и те позванивали.
     Ей трудно было говорить! Голосом изломившимся, сверх силы, она перетягивалась через ров.
     -- Должен кто-то думать и иначе! Пусть кучка, горсточка -- но иначе! А если только т а к -- то среди к о г о ж тогда жить? Зачем?.. И можно ли!..
     Это последнее, перетянувшись, она опять выкрикнула с отчаянием. И как толкнула его своим выкриком. Как толкнула изо всех силЈнок, чтоб он долетел, косный, тяжЈлый -- куда одно спасенье было долететь.
     И как камень из лихой мальчишеской пращи -- подсолнечного будылька, удлинившего руку; да даже и как снаряд из этих долго-ствольных пушек последнего фронтового года -- ухнувший, свистнувший, и вот хлюпающий, хлюпающий в высоком воздухе снаряд,-- Олег взмыл и полетел по сумасшедшей параболе, вырываясь из затверженного, отметая перенятое -- над одной пустыней своей жизни, над второй пустыней своей жизни -- и перенЈсся в давнюю какую-то страну.
     В страну детства! -- он не узнал еЈ сразу. Но как только узнал моргнувшими, ещЈ мутными глазами, он уже был пристыжен, что ведь и он мальчишкой так думал когда-то, а сейчас не он ей, а она ему должна была сказать как первое, как открытие.
     И ещЈ что-то вытягивалось, вытягивалось из памяти -- сюда, к случаю этому, скорее надо было вспомнить -- и он вспомнил!
     Вспомнил быстро, но заговорил рассудительно, перетирая:
     -- В двадцатые годы имели у нас шумный успех книги некоего доктора Фридлянда, венеролога. Тогда считалось очень полезным открывать глаза -- и вообще населению, и молодЈжи. Это была как бы санитарная пропаганда о самых неназываемых вопросах. {231}
     И вообще-то, наверно, это нужно, это лучше, чем лицемерно молчать. Была книга "За закрытой дверью", ещЈ была -- "О страданиях любви". Вам... не приходилось их читать? Ну... хотя б уже как врачу?
     Булькали редкие пузырьки. ЕщЈ может быть -- дыхание слышалось из-за кадра.
     -- Я прочЈл, признаюсь, что-то очень рано, лет наверно двенадцати. Украдкой от старших, конечно. Это было чтение потрясающее, но -- опустошающее. Ощущение было... что не хочется даже жить...
     -- Я -- читала,-- вдруг было отвечено ему без выражения.
     -- Да? да? и вы? -- обрадовался Олег. Он сказал "и вы", как будто и сейчас первый на том стоял.-- Такой последовательный, логический, неотразимый материализм, что, собственно... зачем же жить? Эти точные подсчЈты в процентах, сколько женщин ничего не испытывают, сколько испытывают восторг. Эти истории, как женщины... ища себя, переходят из категории в категорию... -- Вспоминая всЈ новое, он воздух втянул, как ушибившись или ожегшись.-- Эта бессердечная уверенность, что всякая психология в супружестве вторична, и берЈтся автор одной физиологией объяснить любое "не сошлись характерами". Ну, да вы, наверно, всЈ помните. Вы когда читали?
     Не отвечала.
     Не надо было допрашивать. И вообще, наверно, он слишком грубо и прямо всЈ высказал. Никакого не было у него навыка разговаривать с женщинами.
     Странное бледно-солнечное пятно на потолке вдруг зарябило, где-то сверкнуло ярко-серебряными точками, и они побежали. И по этой бегущей ряби, по крохотным волнышкам, понял, наконец, Олег, что загадочная возвышенная туманность на потолке была просто отблеском лужи, не высохшей за окном у забора. Преображением простой лужи. А сейчас начал дуть ветерок.
     Молчала Вега.
     -- Вы простите меня, пожалуйста! -- повинился Олег. Ему приятно, даже сладко было перед ней виниться.-- Я как-нибудь не так это сказал... -- Он пытался вывернуть к ней голову, но не видел всЈ равно.-- Ведь это уничтожает всЈ человеческое на земле. Ведь если этому поддаться, если это всЈ принять... -- Он теперь с радостью отдавался своей прежней вере и убеждал -- еЈ!
     И Вега вернулась! Она вступила в кадр -- и ни того отчаяния, ни той резкости, которые ему прислышались,-- не было в еЈ лице, а обычная доброжелательная улыбка.
     -- Я и хочу, чтоб вы этого не принимали. Я и уверена была, что вы этого не принимаете.
     И сияла даже.
     Да это была девочка его детства, школьная подруга, как же он не узнал еЈ!
     Что-то такое дружеское, такое простое хотелось ему сказать, вроде: "дай пять!" И пожать руку -- ну, как хорошо, что мы разговорились! {232}
     Но его правая была под иглой.
     Назвать бы прямо -- Вегой! Или Верой!
     Но было невозможно.
     А кровь в ампуле между тем уже снизилась за половину. В чьЈм-то чужом теле -- со своим характером, со своими мыслями, она текла ещЈ на днях -- и вот вливалась теперь в него, красно-коричневое здоровье. И так-таки ничего не несла с собой?
     Олег следил за порхающими руками Веги: как она подправила подушечку под локтем, вату под наконечником, провела пальцами по резиновой трубке и стала немного приподнимать с ампулой верхнюю передвижную часть стойки.
     Даже не пожать эту руку, а -- поцеловать хотелось бы ему.
    --------
    25
     Она вышла из клиники в праздничном настроении и тихо напевала, для себя одной слышимо, с закрытым ртом. В светло-песочном демисезонном пальто, уже без бот, потому что везде на улицах было сухо, она чувствовала себя легко, всю себя и ноги особенно -- так невесомо шлось, можно было весь город наискосок.
     Такой же солнечный как день, был и вечер, хотя уже прохладнел, а очень отдавал весной. Дико было бы лезть в автобус, душиться. Хотелось только идти пешком.
     И она пошла.
     Ничего в их городе не бывало красивее цветущего урюка. Вдруг захотелось ей сейчас, в обгон весны, непременно увидеть хоть один цветущий урюк -- на счастье, за забором где-нибудь, за дувалом, хоть издали, эту воздушную розовость не спутать ни с чем.
     Но -- рано было для того. Деревья только чуть отзеленивали от серого: был тот момент, когда зелЈный цвет уже не отсутствует в дереве, но серого ещЈ гораздо больше. И где за дувалом был виден клочок сада, отстоенного от городского камня,-- там была лишь сухая рыжеватая земля, вспаханная первым кетменЈм.
     Было -- рано.
     Всегда, как будто спеша. Вера садилась в автобус -- умащивалась на разбитых пружинах сиденья или дотягивалась пальцами до поручня, висла так и думала: ничего не хочется делать, вечер впереди -- а ничего не хочется делать. И вопреки всякому разуму часы вечера надо только убить, а утром в таком же автобусе спешить опять на работу.
     Сегодня же она неторопливо шла -- и ей всЈ-всЈ хотелось делать! Сразу выступило много дел -- и домашних, и магазинных, и, пожалуй, шитейных, и библиотечных, и просто приятных занятий, которые совсем не были ей запрещены или преграждены, а она почему-то избегала их до сих пор. Теперь всЈ это ей хотелось, {233} даже сразу! Но она, наоборот, ничуть не спешила ехать и делать их скорей, ни одного из них, а -- шла медленно, получая удовольствие от каждого переступа туфелькой по сухому асфальту.
     Она шла мимо магазинов, ещЈ не закрытых, но ни в один не зашла купить, что ей было нужно из еды или из обихода. Проходила мимо афиш, но ни одну из них не прочла, хотя их-то и хотелось теперь читать.
     Просто так вот шла, долго шла, и в этом было всЈ удовольствие.
     И иногда улыбалась.
     Вчера был праздник -- но подавленной и презренной ощущала она себя. А сегодня рабочий будний день -- и такое лЈгкое счастливое настроение.
     Праздник в том, чтобы почувствовать себя правой. Твои затаЈнные, твои настойчивые доводы, осмеянные и непризнанные, ниточка твоя, на которой одной ты ещЈ висишь -- вдруг оказываются тросом стальным, и его надЈжность признаЈт, уверенно виснет и сам на него такой бывалый, недоверчивый, неподатливый человек.
     И как в вагончике подвесной канатной дороги над немыслимой пропастью человеческого непонимания, они плавно скользят, поверив друг другу.
     Это просто восхитило еЈ! Ведь мало знать, что ты -- нормальная, не сумасшедшая, но и услышать, что -- да, нормальная, не сумасшедшая, и от кого! Хотелось благодарить его, что он так сказал, что он сохранился такой, пройдя провалы жизни.
     Благодарить, а пока что оправдываться перед ним -- за гормонотерапию. Фридлянда он отвергал, но и гормонотерапию тоже. Здесь было противоречие, но логику спрашивают не с больного, а с врача.
     Было здесь противоречие, не было здесь противоречия -- а надо было убедить его подчиниться этому лечению! Невозможно было отдать этого человека -- назад опухоли! ВсЈ ярее разгорался у неЈ азарт: переубедить, переупрямить и вылечить именно этого больного! Но чтобы такого огрызливого упрямца снова и снова убеждать, надо было очень верить самой. А ей самой при его упрЈке вдруг прояснилось, что гормонотерапия введена у них в клинике по единой всесоюзной инструкции для широкого класса опухолей и с довольно общей мотивировкой. О том, как оправдала себя гормонотерапия в борьбе именно с семиномой, она не помнила сейчас специальной отдельной научной статьи, а их могла быть не одна, и иностранные тоже. И чтобы доказывать -- надо бы все прочесть. Не так много она их вообще успевала читать...
     Но теперь-то! -- она всЈ успеет! Теперь она обязательно прочтЈт.
     Костоглотов однажды швырнул ей, что он не видит, чем его знахарь с корешком меньше врач, что мол математических подсчЈтов он и в медицине не замечает. Вера тогда почти обиделась. Но потом подумала: отчасти верно. Разве, разрушая клетки рентгеном, они знают хоть приблизительно: сколько процентов разрушения {234} падает на здоровые клетки, сколько на больные? И насколько уж это верней, чем когда знахарь зачерпывает сушЈный корешок -- горстью, без весов?.. А кто объяснил старинные простые горчичники? Или: все бросились лечить пенициллином -- однако кто в медицине воистину объяснил, в чЈм суть действия пенициллина? Разве это не тЈмная вода?.. Сколько тут надо следить за журналами, читать, думать!
     Но теперь она всЈ успеет!
     Вот уже -- совсем незаметно, как скоро! -- она была и у себя во дворе. Поднявшись на несколько ступенек на общую большую веранду с перилами, обвешанными чьими-то ковриками и половиками, пройдя по цементному полу в выбоинах, она без уныния отперла общеквартирную дверь с отодранной местами обивкой и пошла темноватым коридором, где не всякую лампочку можно было зажечь, потому что они были от разных счЈтчиков.
     Вторым английским ключом она отперла дверь своей комнаты -- и совсем не угнетающей показалась ей эта келья-камера с обрешеченным от воров окном, как все первоэтажные окна города, и где было предсумеречно сейчас, а солнце яркое заглядывало только утром. Вера остановилась в дверях, не снимая пальто, и смотрела на свою комнату с удивлением, как на новую. Здесь очень хорошо и весело можно было жить! Пожалуй только, переменить сейчас скатерть. Пыль кое-где стереть. И, может быть, на стене перевесить Петропавловскую крепость в белую ночь и чЈрные кипарисы Алупки.
     Но, сняв пальто и надев передник, она сперва пошла на кухню. Смутно помнилось ей, что с чего-то надо начинать на кухне. Да! надо же было разжигать керогаз и что-нибудь себе готовить.
     Однако, соседский сын, здоровый парень, бросивший школу, всю кухню перегородил мотоциклом и, свистя, разбирал его, части раскладывал по полу и мазал. Сюда падало предзакатное солнце, ещЈ было светло от него. Вообще-то можно было протискиваться и ходить к своему столу. Но Вере вдруг совсем не захотелось возиться тут -- а только в комнате, одна с собою.
     Да и есть ей не хотелось, нисколько не хотелось!
     И она вернулась к себе и с удовольствием защЈлкнула английский замок. Совсем ей было незачем сегодня выходить из комнаты. А в вазочке были шоколадные конфеты, вот их и грызть потихоньку...
     Вера присела перед маминым комодом на корточки и потянула тяжЈлый ящик, в котором лежала другая скатерть.
     Но нет, прежде надо было перетереть пыль!
     Но ещЈ прежде надо было переодеться попроще!
     И каждый этот переброс Вера делала с удовольствием, как изменяющиеся в танце па. Каждый переброс тоже доставлял удовольствие, в этом и был танец.
     А может быть раньше надо было перевесить крепость и кипарисы? Нет, это требовало молотка, гвоздей, а всего неприятнее делать мужскую работу. Пусть повисят пока так.
     И она взяла тряпку и двигалась с нею по комнате, чуть напевая. {235}
     Но почти сразу наткнулась на приставленную к пузатому флакончику цветную открытку, полученную вчера. На лицевой стороне были красные розы, зелЈные ленты и голубая восьмЈрка. А на обороте чЈрным машинописным текстом еЈ поздравляли. Местком поздравлял еЈ с международным женским днЈм.
     Всякий общий праздник тяжЈл одинокому человеку. Но невыносим одинокой женщине, у которой годы уходят,-- праздник женский! Овдовелые и безмужние, собираются такие женщины хлестнуть вина и попеть, будто им весело. Тут, во дворе, бушевала вчера одна такая компания. И один чей-то муж был среди них; с ним потом, пьяные, целовались по очереди.
     Желал ей местком безо всякой насмешки: больших успехов в труде и счастья в личной жизни.
     Личная жизнь!.. Как личина какая-то сползающая. Как личинка мЈртвая сброшенная.
     Она разорвала открытку вчетверо и бросила в корзину.
     Переходила дальше, перетирая то флаконы, то стеклянную пирамидку с видами Крыма, то коробку с пластинками около приЈмника, то пластмассовый ребрЈный чемоданчик электропроигрывателя.
     Вот сейчас она могла без боли слушать любую свою пластинку. Могла поставить непереносимую:
     И теперь, в эти дни,
     Я, как прежде, один...
     Но искала другую, поставила, включила приЈмник на проигрыватель, а сама ушла в глубокое мамино кресло, ноги в чулках подобрав к себе туда же.
     Пылевая тряпка так и осталась кончиком зажата в рассеянной руке и свисла вымпелом к полу.
     Уже совсем было в комнате серо, и отчЈтливо светилась зеленоватая шкала приЈмника.
     Это была сюита из "Спящей красавицы". Шло адажио, потом "появление Фей".
     Вега слушала, но не за себя. Она хотела представить, как должен был это адажио слушать с балкона оперного театра вымокший под дождЈм, распираемый болью, обречЈнный на смерть и никогда не видавший счастья человек.
     Она поставила снова то же.
     И опять.
     Она стала р а з г о в а р и в а т ь -- но не вслух. Она воображаемо разговаривала с ним, будто он сидел тут же, через круглый стол, при том же зеленоватом свечении. Она говорила то, что ей надо было сказать, и выслушивала его: верным ухом отбирала, что он мог бы ответить. У него очень трудно предвидеть, как он вывернет, но, кажется, она привыкала.
     Она досказывала ему сегодняшнее -- то, что при их отношениях ещЈ никак сказать нельзя, а вот сейчас можно. Она развивала ему свою теорию о мужчинах и женщинах. Хемингуэевские сверх-мужчины -- это {236} существа, не поднявшиеся до человека, мелко плавает Хемингуэй. (Обязательно буркнет Олег, что никакого Хемингуэя он не читал, и даже гордо будет выставлять: в армии не было, в лагере не было.) Совсем не это надо женщине от мужчины: нужна внимательная нежность и ощущение безопасности с ним -- прикрытости, укрытости.
     Именно с Олегом -- бесправным, лишЈнным всякого гражданского значения, эту защищенность почему-то испытывала Вега.
     А с женщиной запутали ещЈ больше. Самой женственной объявили Кармен. Ту женщину объявили самой женственной, которая активно ищет наслаждения. Но это -- лже-женщина, это -- переодетый мужчина.
     Тут ещЈ много надо объяснять. Но, не готовый к этой мысли, он, кажется, захвачен врасплох. Обдумывает.
     А она опять ставит ту же пластинку.
     Совсем уже было темно, и забыла она перетирать дальше. ВсЈ глубже, всЈ значительней зеленела на комнату светящая шкала.
     Зажигать света никак, ни за что не хотелось, а надо было обязательно посмотреть.
     Однако эту рамочку она уверенной рукой и в полутьме нашла на стене, ласково сняла и поднесла к шкале. Если б шкала и не давала своей звЈздной зелени, и даже погасла сейчас,-- Вера продолжала бы различать на карточке всЈ: это мальчишеское чистенькое лицо; незащищЈнную светлость ещЈ ничего не видавших глаз; первый в жизни галстук на беленькой сорочке; первый в жизни костюм на плечах -- и, не жалея пиджачного отворота, ввинченный строгий значок: белый кружок, в нЈм чЈрный профиль. Карточка -- шесть на девять, значок совсем крохотный, и всЈ же днЈм отчЈтливо видно, а на память видно и сейчас, что профиль этот -- Ленина.
     "Мне других орденов не надо",-- улыбался мальчик.
     Этот мальчик и придумал звать еЈ Вегой.
     ЦветЈт агава один раз в жизни и вскоре затем -- умирает.
     Так полюбила и Вера Гангарт. Совсем юненькой, ещЈ за партой.
     А его -- убили на фронте.
     И дальше эта война могла быть какой угодно: справедливой, героической, отечественной, священной,-- для Веры Гангарт это была п о с л е д н я я война. Война, на которой вместе с женихом, убили и еЈ.
     Она так хотела, чтоб еЈ теперь тоже убили! Она сразу же, бросив институт, хотела идти на фронт. Но как немку еЈ не взяли.
     Два, и три месяца первого военного лета они ещЈ были вместе. И ясно было, что скоро-скоро он уйдЈт в армию. И теперь, спустя поколение, объяснить никому невозможно: как могли они не пожениться? Да не женясь -- как могли они проронить эти месяцы -- последние? единственные? Неужели ещЈ что-то стояло перед ними, когда всЈ трещало и ломилось? {237}
     Да, стояло.
     А теперь этого ни перед кем не оправдаешь. Даже перед собой.
     "Вега! Вега моя! -- кричал он с фронта.-- Я не могу умереть, оставив тебя не своей. Сейчас мне уже кажется: если бы вырваться только на три дня -- в отпуск! в госпиталь -- мы бы поженились! Да? Да?"
     "Пусть это тебя не разрывает. Я никогда ничьей и не буду. Твоя".
     Так уверенно писала она. Но -- живому!
     А его -- не ранили, он ни в госпиталь, ни в отпуск не попал. Его -- убили сразу.
     Он умер, а звезда его -- горела. ВсЈ горела...
     Но шЈл еЈ свет впустую.
     Не та звезда, от которой свет идЈт, когда сама она уже погасла. А та, которая светит, ещЈ в полную силу светит, но никому еЈ свет уже не виден и не нужен.
     ЕЈ не взяли -- тоже убить. И приходилось жить. Учиться в институте. Она в институте даже была старостой группы. Она первая была -- на уборочную, на приборочную, на воскресник. А что ей оставалось делать?
     Она кончила институт с отличием, и доктор Орещенков, у которого она проходила практику, был очень ею доволен (он и посоветовал еЈ Донцовой). Это только и стало у неЈ: лечить, больные. В этом было спасение.
     Конечно, если мыслить на уровне Фридлянда, то -- вздор, аномалия, сумасшествие: помнить какого-то мЈртвого и не искать живого. Этого никак не может быть, потому что неотменимы законы тканей, законы гормонов, законы возраста.
     Не может быть? -- но Вега-то знала, что они в ней все отменились!
     Не то, чтоб она считала себя навечно связанной обещанием: "всегда твоя". Но и это тоже: слишком близкий нам человек не может умереть совсем, а значит -- немного видит, немного слышит, он -- присутствует, он есть. И увидит бессильно, бессловно, как ты обманываешь его.
     Да какие могут быть законы роста клеток, реакций и выделений, при чЈм они, если: другого такого человека нет! Нет другого такого! При чЈм же тут клетки? При чЈм тут реакции?
     А просто с годами мы тупеем. УстаЈм. У нас нет настоящего таланта ни в горе, ни в верности. Мы сдаЈм их времени. Вот поглощать всякий день еду и облизывать пальцы -- на этом мы неуступчивы. Два дня нас не покорми -- мы сами не свои, мы на стенку лезем.
     Далеко же мы ушли, человечество!
     Не изменилась Вега, но сокрушилась. И умерла у неЈ мать, а с матерью только вдвоЈм они жили. Умерла же мать потому, что сокрушилась тоже: сын еЈ, старший брат Веры, инженер, был в сороковом году посажен. Несколько лет ещЈ писал. Несколько лет слали ему посылки куда-то в Бурят-Монголию. Но однажды пришло невнятное извещение с почты, и мать получила назад свою посылку, {238} с несколькими штампами, с перечеркиванием. Она несла посылку домой как гробик. Он, когда только родился, почти мог поместиться в этой коробочке.
     Это и сокрушило мать. А ещЈ -- что невестка скоро вышла замуж. Мать этого совсем не понимала. Она понимала Веру.
     И осталась Вера одна.
     Не одна, конечно, не единственная, а -- из миллионов одна.
     Было столько одиноких женщин в стране, что даже хотелось на глазок прикинуть по знакомым: не больше ли, чем замужних? И эти женщины одинокие -- они все были еЈ ровесницы. Десять возрастов подряд. Ровесницы тех, кто лЈг на войне.
     Милосердная к мужчинам, война унесла их. А женщин оставила домучиваться.
     А кто из-под обломков войны притащился назад неженатый -- тот не ровесниц уже выбирал, тот выбирал моложе. А кто был младше на несколько лет -- тот младше был на целое поколение, ребЈнок: по нему не проползла война.
     И так, никогда не сведенные в дивизии, жили миллионы женщин, пришедшие в мир ни для чего. Огрех истории.
     Но и из них ещЈ не обречены были те, кто был способен принимать жизнь auf die leichte Schulter.*
     Шли долгие годы обычной мирной жизни, а Вега жила и ходила как в постоянном противогазе, с головой, вечно стянутой враждебною резиной. Она просто одурела, она ослабла в нЈм -- и сорвала противогаз.
     Это выглядело так, что стала она человечнее жить: разрешила себе быть приятной, внимательно одевалась, не убегала от встреч с людьми.
     Есть высокое наслаждение в верности. Может быть -- самое высокое. И даже пусть о твоей верности не знают. И даже пусть не ценят.
     Но чтоб она двигала что-то!
     А если -- ничего не движет? Никому не нужна?..
     Как ни велики круглые глаза противогаза -- через них плохо и мало видно. Без противогазных стЈкол Вега могла бы рассмотреть лучше.
     Но -- не рассмотрела. Безопытная, она ударилась больно. Непредосторожная, оступилась. Эта короткая недостойная близость не только не облегчила, не осветила еЈ жизни,-- но перепятнала, но унизила, но цельность еЈ нарушила, но стройность разломила.
     А забыть теперь невозможно. А стереть нельзя.
     Нет, принимать жизнь лЈгкими плечами -- не еЈ была участь. Чем хрупче удался человек, тем больше десятков, даже сотен совпадающих обстоятельств нужно, чтоб он мог сблизиться с подобным себе. Каждое новое совпадение лишь на немного увеличивает близость. Зато одно единственное расхождение может сразу всЈ развалить. И это расхождение так рано всегда наступает, так
     ----------------------------
     * С легкостью (идиом.-- на легкие плечи). {239} явственно выдвигается. Совсем не у кого было почерпнуть: как же быть? как же жить?
     Сколько людей, столько дорог.
     Очень ей советовали взять на воспитание ребЈнка. Подолгу и обстоятельно она толковала с разными женщинами об этом, и уже склонили еЈ, уже она загорелась, уже наезжала в детприЈмники.
     И всЈ-таки отступилась. Она не могла полюбить ребЈнка вот так сразу -- от решимости, от безвыходности. Опаснее того: она могла разлюбить его позже. ЕщЈ опаснее: он мог вырасти совсем чужой.
     Вот если бы собственную, настоящую дочь! (Дочь, потому что еЈ можно вырастить по себе, мальчика так не вырастишь.)
     Но ещЈ раз пройти этот вязкий путь с чужим человеком она тоже не могла.
     Она просидела в кресле до полуночи, ничего не сделав из того, что с вечера просилось в руки, и света даже не зажжа. Вполне было ей светло от шкалы приЈмника -- и очень хорошо думалось, глядя на эту мягкую зелень и чЈрные чЈрточки.
     Она слушала много пластинок и самые щемящие из них выслушала легко. И -- марши слушала. И марши были -- как триумфы, во тьме внизу проходящие перед ней. А она в старом кресле с высокой торжественной спинкой, подобрав под себя бочком лЈгкие ноги, сидела победительницей.
     Она прошла через четырнадцать пустынь -- и вот дошла. Она прошла через четырнадцать лет безумия -- и вот оказалась права!
     Именно сегодня новый законченный смысл приобрела еЈ многолетняя верность.
     Почти верность. Можно принять как верность. В главном -- верность.
     Но именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего сверстника, не как мужчину -- без этой косной тяжести мужской, в которой только и есть пристанище женщине. Он не видел ни всей войны, ни конца еЈ, ни потом многих тяжЈлых лет, он остался юношей с незащищЈнными чистыми глазами.
     Она легла -- и не сразу спала, и не тревожилась, что мало сегодня поспит. А когда заснула, то ещЈ просыпалась, и виделось ей много снов, что-то уж очень много для одной ночи. И некоторые из них совсем были ни к чему, а некоторые она старалась удержать при себе до утра.
     Утром проснулась -- и улыбалась.
     В автобусе еЈ теснили, давили, толкали, наступали на ноги, но она без обиды терпела всЈ.
     Надев халат и идя на пятиминутку, она с удовольствием увидела ещЈ издали во встречном нижнем коридоре крупную сильную и мило-смешную фигуру гориллоида -- Льва Леонидовича, она ещЈ не видела его после Москвы. Как бы непомерно тяжЈлые, слишком большие руки свисали у него, чуть не перетягивая и плеч, и были {240} как будто пороком фигуры, а на самом деле украшением еЈ. На его эшелонированной голове с оттянутым назад куполом, и очень крупною лепкой, сидела белая шапочка-пилотка -- как всегда небрежно, никчемушне, с какими-то ушками, торчащими сзади, и с пустой смятой вершинкой. Грудь же его, обтянутая неразрезным халатом, была как грудь танка, выкрашенного под снег. Он шЈл, как всегда щурясь, с угрозно-строгим выражением, но Вега знала, что лишь немного надо переместиться его чертам -- и это будет усмешка.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание