• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [13/32]

Скачать полное произведение

    В нижнем коридоре стояли ещЈ койки с больными. Одни спали. Старуха восточного вида с растрепавшимися космами раскидалась в муке по подушке.
     Потом он миновал маленькую каморку, где на один и тот же короткий нечистый диванчик клали всех, не разбирая, для клизм.
     И наконец, набрав воздуха и стараясь его удерживать, Павел Николаевич вступил в уборную. В этой уборной, без кабин и даже без унитазов, он особенно чувствовал себя неотгороженным, приниженным к праху. Санитарки убирали здесь много раз в день, но не успевали, и всегда были свежие следы или рвоты, или крови, или пакости. Ведь этой уборной пользовались дикари, {139} не привыкшие к удобствам, и больные, доведенные до края. Надо бы попасть к главному врачу и добиться для себя разрешения ходить во врачебную уборную.
     Но эту деловую мысль Павел Николаевич сформулировал как-то вяло.
     Он опять пошЈл мимо клизменной кабинки, мимо растрЈпанной казашки, мимо спящих в коридоре.
     Мимо обречЈнного с кислородной подушкой.
     А наверху грек прохрипел ему страшным шЈпотом:
     -- Слушай, браток! А тут -- всех вылечивают? Или умирают тоже?
     Русанов дико посмотрел на него -- и при этом движении остро почувствовал, что уже не может отдельно поворачивать головой, что должен, как Ефрем, поворачиваться всем корпусом. Страшная прилепина на шее давила ему вверх на челюсть и вниз на ключицу.
     Он поспешил к себе.
     О чЈм он ещЈ думал?! Кого он ещЈ боялся!.. На кого надеялся?..
     Тут, между челюстью и ключицей, была судьба его.
     Его правосудие.
     И перед этим правосудием он не знал знакомств, заслуг, защиты.
    {139}
    --------
    15
     -- А тебе сколько лет?
     -- Двадцать шесть.
     -- Ох, порядочно!
     -- А тебе?
     -- Мне шестнадцать... Ну как в шестнадцать лет ногу отдавать, ты подумай?
     -- А по какое место хотят?
     -- Да по колено -- точно, они меньше не берут, уж я тут видел. А чаще -- с запасом. Вот так... Будет культя болтаться...
     -- Протез сделаешь. Ты чем вообще заниматься собираешься?
     -- Да я мечтаю в Университет.
     -- На какой факультет?
     -- Да или филологический, или исторический.
     -- А конкурс пройдЈшь?
     -- Думаю, что да. Я -- никогда не волнуюсь. Спокойный очень.
     -- Ну, и хорошо. И чем же тебе протез будет мешать? И учиться будешь, и работать. Даже ещЈ усидчивей. В науке больше сделаешь.
     -- А вообще жизнь?
     -- А кроме науки -- что вообще?
     -- Ну, там...
     -- Жениться?
     -- Да хотя бы... {140}
     -- НайдЈ-ошь! На всякое дерево птичка садится. ...А какая альтернатива?
     -- Что?
     -- Или нога или жизнь?
     -- Да на авось. А может само пройдЈт!
     -- Нет, ДЈма, на авось мостов не строят. От авося только авоська осталась. Рассчитывать на такую удачу в рамках разумного нельзя. Тебе опухоль называют как-нибудь?
     -- Да вроде -- "Эс-а".
     -- Эс-а? Тогда надо оперировать.
     -- А что, знаешь?
     -- Знаю. Мне бы вот сейчас сказали отдать ногу -- и то б я отдал. Хотя моей жизни весь смысл -- только в движении, пешком и на коне, а автомобили там не ходят.
     -- А что? Уже не предлагают?
     -- Нет.
     -- Пропустил?
     -- Да как тебе сказать... Не то, чтобы пропустил. Ну, отчасти и пропустил. В поле завертелся. Надо было месяца три назад приехать, а я работы бросить не хотел. А от ходьбы, от езды хуже натиралось, мокло, гной прорывался. А прорвЈтся -- легче, опять работать хочется. Думаю -- ещЈ подожду. Мне и сейчас так трЈт, что лучше бы брючину одну отрезать или голым сидеть.
     -- А не перевязывают?
     -- Нет.
     -- А покажи, можно?
     -- Посмотри.
     -- У-у-у-у-у, какая... Да тЈмная...
     -- Она от природы тЈмная. Здесь у меня от рождения было большое родимое пятно. Вот оно и переродилось.
     -- А это что... такие?
     -- А это вот три свища остались от трЈх прорывов... В общем, ДЈмка, у меня опухоль совсем другая, чем у тебя. У меня -- меланобластома. Эта сволочь не щадит. Как правило: восемь месяцев -- и с копыт.
     -- А откуда ты знаешь?
     -- ЕщЈ досюда книжку прочЈл. ПрочЈл -- тогда и схватился. Но дело в том, что если б я и раньше приехал -- всЈ равно б они оперировать не взялись. Меланобластома такая гадина, что только тронь ножом -- и сейчас же даЈт метастазы. Она тоже жить хочет, по-своему, понимаешь? Что я за эти месяцы пропустил -- в паху появилось.
     -- А что Людмила Афанасьевна говорит?
     -- А вот она говорит, что надо попробовать достать такое коллоидное золото. Если его достать, то в паху, может быть, остановят, а на ноге приглушат рентгеном -- и так оттянут...
     -- Вылечат?
     -- Нет, ДЈмка, вылечить меня уже нельзя. От меланобластомы {141} вообще не вылечиваются. Таких выздоровевших нет. А мне? Отнять ногу -- мало, а выше -- где ж резать? Сейчас идЈт вопрос -- как оттянуть? И сколько я выиграю: месяцы или годы?
     -- То есть... что же? Ты значит..?
     -- Да. Я -- значит. Я уже, ДЈмка, это принял. Но не тот живЈт больше, кто живЈт дольше. Для меня весь вопрос сейчас -- что я успею сделать. Надо же что-то успеть сделать на земле! Мне нужно три года! Если бы мне дали три года, ничего больше не прошу! Но эти три года мне не в клинике надо лежать, а быть в поле.
     Они тихо совсем разговаривали на койке Вадима Зацырко у окна. Весь разговор их слышать мог бы по соседству только Ефрем, но он с утра лежал бесчувственным чурбаном и глаз не сводил с одного потолка. ЕщЈ Русанов наверно слышал, он несколько раз с симпатией взглянул на Зацырко.
     -- А что ж ты можешь успеть сделать? -- хмурился ДЈмка.
     -- Ну, попробуй понять. Я проверяю сейчас новую очень спорную идею -- большие учЈные в центре в неЈ почти не верят: что залежи полиметаллических руд можно обнаружить по радиоактивным водам. "Радиоактивные" -- знаешь, что такое?.. Тут тысяча аргументов, но на бумаге можно всЈ что угодно и защитить и отвергнуть. А я -- чувствую, вот чувствую, что могу доказать это всЈ на деле. Но для этого надо всЈ время быть в поле, и конкретно найти руды по водам, больше ни по чему. И желательно -- с повторением. А работа есть работа, на что силы не уходят? Вот, например, вакуум-насоса нет, а центробежный, чтоб запустить, надо воздух вытянуть. Чем? Ртом! И нахлебался радиоактивной воды. Да и запросто мы еЈ пьЈм. Киргизы-рабочие говорят: наши отцы тут не пили, и мы пить не будем. А мы, русские, пьЈм. Да имея меланобластому -- что мне бояться радиоактивности? Как раз мне-то и работать.
     -- Ну и дурак! -- приговорил Ефрем, не поворачиваясь, невыразительным скрипучим голосом. Он, значит, всЈ слышал.-- Умирать будешь -- зачем тебе геология? Она тебе не поможет. Задумался бы лучше -- чем люди живы?
     У Вадима неподвижно хранилась нога, но свободная голова его легко повернулась на гибкой свободной шее. Он готовно блеснул чЈрными живыми глазами, чуть дрогнули его мягкие губы, и он ответил, не обидившись нисколько:
     -- А я как раз знаю. Творчеством! И очень помогает. Ни пить, ни есть не надо.
     И мелко постучал гранЈным пластмассовым автокарандашом между зубами, следя, насколько он понят.
     -- Ты вот эту книжицу прочти, удивишься! -- всЈ так же не ворочая корпуса и не видя Зацырко, постучал Поддуев корявым ногтем по синенькой.
     -- А я уже смотрел,-- с большой быстротой успевал отвечать Вадим.-- Не для нашего века. Слишком бесформенно, неэнергично. А по-нашему: работайте больше! И не в свой карман. {142}
     Вот и всЈ.
     Русанов встрепенулся, приветливо сверкнул очками и громко спросил:
     -- Скажите, молодой человек, вы -- коммунист? С той же готовностью и простотой Вадим перевЈл глаза на Русанова.
     -- Да,-- мягко сказал он.
     -- Я был уверен! -- торжествующе воскликнул Русанов и поднял палец.
     Он очень был похож на преподавателя. Вадим шлЈпнул ДЈмку по плечу:
     -- Ну, иди к себе. Работать надо.
     И наклонился над "Геохимическими методами", где лежал у него небольшой листик с мелкими выписками и крупными восклицательными и вопросительными знаками.
     Он читал, а гранЈный чЈрный автокарандаш в его пальцах чуть двигался.
     Он весь читал, и уже как бы его здесь не было, но, ободренный его поддержкой, Павел Николаевич хотел ещЈ больше подбодриться перед вторым уколом и решил теперь доломать Ефрема, чтоб тот не нагонял здесь и дальше тоски. И от стены к стене глядя на него прямо, он стал ему договаривать:
     -- Товарищ даЈт вам хороший урок, товарищ Поддуев. Нельзя так поддаваться болезни. И нельзя поддаваться первой поповской книжечке. Вы практически играете на руку...-- Он хотел сказать "врагам", в обычной жизни всегда можно было указать врагов, но здесь, на больничных койках, кто ж был их враг?..-- Надо уметь видеть глубину жизни. И прежде всего природу подвига. А что движет людьми в производственном подвиге? Или в подвигах Отечественной войны? Или например Гражданской? Голодные, необутые, неодетые, безоружные...
     Странно неподвижен был сегодня Ефрем: он не только не вылезал топать по проходу, но он как бы совсем утратил многие из своих обычных движений. Прежде он берЈг только шею и неохотно поворачивал туловищем при голове, сегодня же он ни ногой не пошевельнул, ни рукой, лишь вот по книжке постучал пальцем. Его уговаривали позавтракать, он ответил: "Не наелся -- не налижешься." Он до завтрака и после завтрака лежал так неподвижно, что если б иногда не моргал, можно было подумать, что его взяло окостенение.
     А глаза были открыты.
     Глаза были открыты, и как раз чтобы видеть Русанова, ему не надо было ничуть поворачиваться. Его-то, белорылого, одного он и видел кроме потолка и стены.
     И он слышал, что разъяснял ему Русанов. И губы его шевельнулись, раздался всЈ тот же недоброжелательный голос, только ещЈ менее внятно разделяя слова:
     -- А что -- Гражданская? Ты воевал, что ль, в Гражданскую? Павел Николаевич вздохнул: {143}
     -- Мы с вами, товарищ Поддуев, ещЈ по возрасту не могли тогда воевать.
     Ефрем потянул носом.
     -- Не знаю, чего ты не воевал. Я воевал.
     -- Как же это могло быть?
     -- Очень просто,-- медленно говорил Ефрем, отдыхая между фразами.-- Наган взял и воевал. Забавно. Не я один.
     -- Где ж это вы так воевали?
     -- Под Ижевском. Учредилку били. Я ижевских сам семерых застрелил. И сейчас помню.
     Да, он кажется всех семерых, взрослых, мог вспомнить сейчас, где и кого уложил, пацан, на улицах мятежного города.
     Что-то ещЈ ему очкарик объяснял, но у Ефрема сегодня будто уши залегали, и он не надолго выныривал что-нибудь слышать.
     Как он открыл по рассвету глаза и увидел над собой кусок голого белого потолка, так вступил в него толчком, вошЈл с неприкрытостью, а без всякого повода, один давний ничтожный и совсем забытый случай.
     Был день в ноябре, уже после войны. ШЈл снег и тут же подтаивал, а на выброшенной из траншеи более тЈплой земле таял начисто. Копали под газопровод, и проектная глубина была метр восемьдесят. Поддуев прошЈл там мимо и видел, что глубины нужной ещЈ нет. Но явился бригадир и нагло уверял, что по всей длине уже полный профиль. "Что, мерить пойдЈм? Тебе ж хуже будет!" Поддуев взял мерный шест, где у него через каждые десять сантиметров была выжжена поперечная чЈрная полоска, каждая пятая длинней, и они пошли мерить, увязая в размокшей, раскисшей глине, он -- сапогами, бригадир -- ботинками. В одном месте померили -- метр семьдесят. Пошли дальше. Тут копали трое: один длинный тощий мужик, черно заросший по лицу; один -- бывший военный, ещЈ в фуражке, хоть и звЈздочка была с неЈ давно содрана, и лакированный ободок, и лакированный козырЈк, а околыш был весь в извЈстке и глине; третий же, молоденький, был в кепочке и городском пальтишке (в те годы с обмундированием было трудно, и им казЈнного не выдали), да ещЈ сшитом на него, наверно, когда он был школьником, коротком, тесном, изношенном. (Это его пальтишко Ефрем, кажется, только сейчас в первый раз так ясно увидел.) Первые два ещЈ ковырялись, взмахивали наверх лопатами, хотя размокшая глина не отлипала от железа, а этот третий, птенец, стоял, грудью опершись о лопату, как будто проткнутый ею, свисая с неЈ как чучело, белое от снега, и руки собрав в рукавишки. На руки им ничего не выдали, на ногах же у военного были сапоги, а те двое -- в чунях из автомобильных покрышек. "Чего стоишь, раззепай? -- крикнул на малого бригадир.-- За штрафным пайком? Будет!" Малой только вздохнул и опал, и ещЈ будто глубже вошЈл ему черенок в грудь. Бригадир тогда съездил его по шее, тот отряхнулся, взялся тыкать лопатой.
     Стали мерить. Земля была набросана с двух сторон вплоть {144} к траншее, и чтоб верхнюю зарубку верно заметить на глаз, надо было наклониться туда сильно. Военный стал будто помогать, а на самом деле клонил рейку вбок, выгадывая лишних десять сантиметров. Поддуев матюгнулся на него, поставил рейку ровно, и явно получилось метр шестьдесят пять.
     -- Слушай, гражданин начальник,-- попросил тогда военный тихо.-- Эти последние сантиметры ты нам прости. Нам их не взять. Курсак пустой, сил нет. И погода -- видишь...
     -- А я за вас на скамью, да? ЕщЈ чего придумали! Есть проект. И чтоб откосы ровные были, а не желобком дно.
     Пока Поддуев разогнулся, выбрал наверх рейку и вытянул ноги из глины, они все трое задрали к нему лица -- одно чернобородое, другое как у загнанной борзой, третье в пушке, никогда не бритое, и падал снег на их лица как неживые, а они смотрели на него вверх. И малой разорвал губы, сказал:
     -- Ничего. И ты будешь умирать, десятник!
     А Поддуев не писал записку посадить их в карцер -- только оформил точно, что они заработали, чтоб не брать себе на шею их лихо. И уж если вспоминать, так были случаи покрутей. И с тех пор прошло десять лет, Поддуев уже не работал в лагерях, бригадир тот освободился, тот газопровод клали временно, и может он уже газу не подаЈт, и трубы пошли на другое,-- а вот осталось, вынырнуло сегодня и первым звуком дня вступило в ухо:
     -- И ты будешь умирать, десятник!
     И ничем таким, что весит, Ефрем не мог от этого загородиться. Что он ещЈ жить хочет? И малой хотел. Что у Ефрема сильная воля? Что он понял новое что-то и хотел бы иначе жить? Болезнь этого не слушает, у болезни свой проект.
     Вот эта книжечка синяя с золотым росчерком, четвЈртую ночь ночевавшая у Ефрема под матрасом, напевала что-то про индусов, как они верят, что умираем мы не целиком, а душа наша переселяется в животных или других людей. Такой проект нравился сейчас Поддуеву: хоть что-нибудь своЈ бы вынести, не дать ему накрыться. Хоть что-нибудь своЈ пронести бы через смерть.
     Только не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос.
     Стреляло ему от шеи в голову, стреляло не переставая, да как-то ровно стало бить, на четыре удара. И четыре удара втола -- кивали ему: Умер.-- Ефрем.-- Поддуев.-- Точка. Умер -- Ефрем -- Поддуев -- Точка.
     И так без конца. И сам про себя он стал эти слова повторять. И чем больше повторял, тем как будто сам отделялся от Ефрема Поддуева, обречЈнного умереть. И привыкал к его смерти, как к смерти соседа. А то, что в нЈм размышляло о смерти Ефрема Поддуева, соседа,-- вот это, вроде, умереть бы было не должно.
     А Поддуеву, соседу? Ему спасенья, как будто, и не оставалось. Разве только если бы берЈзовую трутовицу пить? Но написано в письме, что пить еЈ надо год, не прерываясь. Для этого надо высушенной трутовицы пуда два, а мокрой -- четыре. А посылок это будет, значит, восемь. И ещЈ, чтоб трутовица не залЈживалась, {145} была бы недавно с дерева. Так не чохом все посылки, а в разрядочку, в месяц раз. Кто ж эти посылки будет ему собирать ко времени да присылать? Оттуда, из России?
     Это надо, чтоб свой человек, родной.
     Много-много людей перешло через Ефрема за жизнь, и ни один из них не зацепился как родной.
     Это бы первая жЈнка его Амина могла бы собирать-присылать. Туда, за Урал, некому и написать, кроме как только ей. А она напишет: "Подыхай под забором, старый кобель!" И будет права.
     Права по тому, как это принято. А вот по этой синей книжечке неправа. По книжечке выходит, что Амина должна его пожалеть, и даже любить -- не как мужа, но как просто страдающего человека. И посылки с трутовицей -- слать.
     Книга-то получалась очень правильная, если б все сразу стали по ней жить...
     Тут наплыло Ефрему в отлеглые уши, как геолог говорил, что живЈт для работы. Ефрем ему по книжечке ногтем и постукал.
     А потом опять, не видя и не слыша, он погрузился в своЈ. И опять ему стрелило в голову.
     И только донимала его эта стрельба, а то легче и приятней всего ему было бы сейчас не двигаться, не лечиться, не есть, не разговаривать, не слышать, не видеть.
     Просто -- перестать быть.
     Но трясли его за ногу и за локоть, это Ахмаджан помогал, а девка из хирургической оказывается давно над ним стояла и звала на перевязку.
     И вот Ефрему надо было за чем-то ненужным подниматься. Шести пудам своего тела надо было передать эту волю -- встать: напрячься ногам, рукам, спине, и из покоя, куда стали погружаться кости, оброщенные мясом, заставить их сочленения работать, их тяжесть -- подняться, составить столб, облачить его в курточку и понести столб коридорами и лестницей для бесполезного мучения -- для размотки и потом замотки десятков метров бинтов.
     Это было всЈ долго, больно и в каком-то сером шумке. Кроме Евгении Устиновны были ещЈ два хирурга, которые сами операций никогда не делали, и она им что-то толковала, показывала, и Ефрему говорила, а он ей не отвечал.
     Он чувствовал так, что говорить им уже не о чем. Безразличный серый шумок обволакивал все речи.
     Его обмотали белым обручем мощнее прежнего, и так он вернулся в палату. То, что его обматывало, уже было больше его головы -- и только верх настоящей головы высовывался из обруча.
     Тут ему встретился Костоглотов. Он шЈл, достав кисет с махоркой.
     -- Ну, что решили?
     Ефрем подумал: а что, правда, решили? И хотя в перевязочной {146} он как будто ни во что не вникал, но сейчас понял и ответил ясно:
     -- Удавись где хочешь, только не в нашем дворе.
     Федерау со страхом смотрел на чудовищную шею, которая, может, ждала и его, и спросил:
     -- Выписывают?
     И только этот вопрос объяснил Ефрему, что нельзя ему опять ложиться в постель, как он хотел, а надо собираться к выписке.
     А потом, когда и наклониться нельзя,-- переодеваться в свои обычные вещи.
     А потом через силу передвигать столб тела по улицам города.
     И ему нестерпимо представилось, что ещЈ это всЈ он должен напрягаться делать, неизвестно зачем и для кого.
     Костоглотов смотрел на него не с жалостью, нет, а -- с солдатским сочувствием: эта пуля твоя оказалась, а следующая, может, моя. Он не знал прошлой жизни Ефрема, не дружил с ним и в палате, а прямота его ему нравилась, и это был далеко не самый плохой человек из встречавшихся Олегу в жизни.
     -- Ну, держи, Ефрем! -- размахнулся он рукой. Ефрем, приняв пожатие, оскалился:
     -- Родится -- вертится, растЈт -- бесится, помрЈт -- туда дорога.
     Олег повернулся идти курить, но в дверь вошла лаборантка, разносившая газеты, и по близости протянула ему. Костоглотов принял, развернул, но доглядел Русанов и громко, с обидой, выговорил лаборантке, ещЈ не успевшей ушмыгнуть:
     -- Послушайте! Послушайте! Но ведь я же ясно просил давать газету первому мне!
     Настоящая боль была в его голосе, но Костоглотов не пожалел его, а только отгавкнулся:
     -- А почему это вам первому?
     -- Ну, как почему? Как почему? -- вслух страдал Павел Николаевич, страдал от неоспоримости, ясной видимости своего права, но невозможности защитить его словами.
     Он испытывал не что иное как ревность, если кто-нибудь другой до него непосвящЈнными пальцами разворачивал свежую газету. Никто из них тут не мог бы понять в газете того, что понимал Павел Николаевич. Он понимал газету как открыто распространяемую, а на самом деле зашифрованную инструкцию, где нельзя было высказать всего прямо, но где знающему умелому человеку можно было по разным мелким признакам, по расположению статей, по тому, что не указано и опущено,-- составить верное понятие о новейшем направлении. И именно поэтому Русанов должен был читать газету первый.
     Но высказать-то это здесь было нельзя! И Павел Николаевич только пожаловался:
     -- Мне ведь укол сейчас будут делать. Я до укола хочу посмотреть.
     -- Укол? -- Оглоед смягчился.-- Се-час...
     Он досматривал газету впробежь, материалы сессии и оттеснЈнные {147} ими другие сообщения. Он и шЈл-то курить. Он уже зашуршал было газетой, чтоб еЈ отдать -- и вдруг заметил что-то, влез в газету -- и почти сразу стал настороженным голосом выговаривать одно и то же длинное слово, будто протирая его между языком и нЈбом:
     -- Ин-те-рес-нень-ко... Ин-те-рес-нень-ко...
     Четыре глухих бетховенских удара судьбы громыхнули у него над головой -- но никто не слышал в палате, может и не услышит -- и что другое он мог выразить вслух?
     -- Да что такое? -- взволновался Русанов вовсе.-- Да дайте же сюда газету!
     Костоглотов не потянулся никому ничего показывать. И Русанову ничего не ответил. Он соединил газетные листы, ещЈ сложил газету вдвое и вчетверо, как она была, но со своими шестью страницами она не легла точно в прежние сгибы, а пузырилась. И сделав шаг к Русанову (а тот к нему), передал газету. И тут же, не выходя, растянул свой шЈлковый кисет и стал дрожащими руками сворачивать махорочную газетную цыгарку.
     И дрожащими руками разворачивал газету Павел Николаевич. Это "интересненько" Костоглотова пришлось ему как нож между рЈбрами. Что это могло быть Оглоеду "интересненько"?
     Умело и делово, он быстро проходил глазами по заголовкам, по материалам сессии и вдруг, и вдруг... Как? Как?..
     Совсем не крупно набранный, совсем незначительный для тех, кто не понимает, со страницы кричал! кричал! небывалый! невозможный указ! -- о полной смене Верховного Суда! Верховного Суда Союза!
     Как?! Матулевич, заместитель Ульриха?! Детистов? Павленко? Клопов? И Клопов!! -- сколько стоит Верховный Суд, столько был в нЈм и Клопов! И Клопова -- сняли!.. Да кто же будет беречь кадры?.. Совершенно новые какие-то имена... Всех, кто вершил правосудие четверть столетия -- одним ударом! -- всех!?
     Это не могла быть случайность!
     Это был шаг истории...
     Испарина выступила у Павла Николаевича. Только сегодня к утру он успокоил себя, что все страхи -- пусты, и вот...
     -- Вам укол.
     -- Что?? -- безумно вскинулся он.
     Доктор Гангарт стояла перед ним со шприцем.
     -- Обнажите руку, Русанов. Вам укол.
    --------
    16
     Он полз. Он полз какой-то бетонной трубой -- не трубой, а тоннелем, что ли, где из боков торчала, незаделанная арматура, и за неЈ он цеплялся иногда и как раз правой стороной шеи, больной. Он полз на груди и больше всего ощущал тяжесть тела, прижимающего {148} его к земле. Эта тяжесть была гораздо больше, чем вес его тела, он не привык к такой тяжести, его просто плющило. Он думал сперва, что это бетон сверху придавливает -- нет, это такое тяжЈлое было его тело. Он ощущал его и тащил его как мешок железного лома. Он подумал, что с такой тяжестью и на ноги пожалуй не встанет, но главное бы -- выползти из этого прохода, хоть вздохнуть, хоть на свет посмотреть. А проход не кончался, не кончался, не кончался.
     Тут чей-то голос -- но без голоса, а передавая одни мысли, скомандовал ему ползти вбок. Как же я туда поползу, если там стена? -- подумал он. Но с той тяжестью, с какой плющилось его тело, ему была и неотвратимая команда ползти влево. Он закряхтел и пополз -- и правда, так же и полз, как и раньше прямо. ВсЈ было одинаково тяжело, а ни света, ни конца не проглядывало. Только он приноровился сюда -- тот же внятный голос велел ему заворачивать вправо, да побыстрей. Он заработал локтями и ступнями, и хотя справа была непроницаемая стена -- а полз, и как будто получалось. ВсЈ время он цеплялся шеей, а в голову отдавалось. Так тяжело он ещЈ никогда не попадал в жизни, и обидней всего будет, если он так и умрЈт тут, не доползя.
     Но вдруг полегчали его ноги -- стали лЈгкие, как будто их воздухом надули, и стали ноги подниматься, а грудью и головой он был по-прежнему прижат к земле. Он прислушался -- команды ему никакой не было. И тогда он придумал, что вот так можно и выбраться: пусть ноги поднимутся из трубы, а он за ними назад поползЈт, и вылезет. И действительно, он стал пятиться и, выжимаясь на руках,-- откуда сила взялась? -- стал лезть вслед за ногами назад, через дыру. Дыра была узкая, но главное -- вся кровь прилила в голову, и он думал, что тут и умрЈт, голова разорвЈтся. Но ещЈ немножко руками оттолкнулся от стенок -- обдирало его со всех сторон -- и вылез.
     И оказался на трубе, среди какого-то строительства, только безлюдного, очевидно рабочий день кончился. Вокруг была грязная топкая земля. Он сел на трубе передохнуть -- и увидел, что рядом сидит девушка в рабочей испачканной одежде, а с головой непокрытой, соломенные волосы распущены, и ни одного гребня, ни шпильки. Девушка не смотрела на него, просто так сидела, но ждала от него вопроса, он знал. Он сперва испугался, а потом понял, что она его боится ещЈ больше. Ему совсем было не до разговоров, но она так ждала вопроса, что он спросил:
     -- Девушка, а где твоя мать?
     -- Не знаю,-- ответила девушка, смотрела себе под ноги и ногти кусала.
     -- Ну, как не знаешь? -- он начинал сердиться.-- Ты должна знать. И ты должна откровенно сказать. И написать всЈ, как есть... Что ты молчишь? Я ещЈ раз спрашиваю -- где твоя мать?
     -- А я у вас хочу спросить,-- взглянула девушка. Она взглянула -- и глаза еЈ были водянистые. И его сразу {149} пробрало, и он несколько раз догадался, но не одно за другим, а сразу все несколько раз. Он догадался, что это -- дочь прессовщицы Груши, посаженной за болтовню против Вождя Народов. И что эта дочь принесла ему неправильную анкету, скрыла, а он вызывал еЈ и грозил судить за неправильную анкету, и тогда она отравилась. Она отравилась, но сейчас-то по волосам и глазам он догадался, что она утопилась. И ещЈ он догадался, что она догадалась, кто он. И ещЈ догадался, что если она утопилась, а он сидит с ней рядом -- так он тоже умер. И его всего пробило потом. Он вытер пот, а ей сказал:
     -- Ну, и жарища! А где б воды выпить, ты не знаешь?
     -- Вон,-- кивнула девушка.
     Она показала ему на какое-то корыто или ящик, наполненный застоявшейся дождевой водой вперемешку с зеленоватой глиной. И тут он ещЈ раз догадался, что вот этой-то воды она тогда и наглоталась, а теперь хочет, чтоб и он захлебнулся. Но если так она хочет, значит, он ещЈ жив?
     -- Вот что,-- схитрил он, чтоб от неЈ отделаться.-- Ты сходи и позови мне сюда прораба. И пусть он для меня сапоги захватит, а то как же я пойду?
     Девушка кивнула, соскочила с трубы и похлюпала по лужам такой же простоволосой неряхой, а в комбинезоне и в сапогах, как ходят девушки на строительствах.
     Ему же так пить хотелось, что он решил выпить и из этого корыта. Если немножко выпить, так ничего. Он слез и с удивлением заметил, что по грязи ничуть не скользит. Земля под ногами была какая-то неопределЈнная. И всЈ вокруг было неопределЈнное, не было ничего видно вдаль. Он мог бы так и идти, но вдруг испугался, что потерял важную бумагу. Проверил карманы -- все сразу карманы, и ещЈ быстрей, чем управлялись руки, понял, что -- да, потерял.
     Он испугался сразу, очень испугался, потому что по теперешним временам таких бумаг людям читать не надо. Могут быть большие для него неприятности. И сразу он понял, где потерял -- когда вылезал из трубы. И он быстро пошЈл назад. Но не находил этого места. Совсем он не узнавал места. И трубы никакой не было. Зато ходили туда-сюда рабочие. И это было хуже всего -они могли найти!
     Рабочие были все незнакомые, молодые. Какой-то парень в брезентовой куртке сварщика, с крылышками на плечах, остановился и смотрел на него. Зачем он так смотрел? Может, он нашЈл?
     -- Слушай, парень, у тебя спичек нет? -- спросил Русанов.
     -- Ты ж не куришь,-- ответил сварщик. (ВсЈ знают! Откуда знают?)
     -- Мне для другого спички нужны.
     -- А для чего для другого? -- присматривался сварщик. И действительно, как глупо он ответил! Это же типичный ответ диверсанта. Могут его задержать -- а тем временем найдЈтся {150} бумага. А спички ему вот для чего -- чтобы сжечь ту бумагу. А парень ближе, ближе к нему подходил -- Русанов очень перепугался, предчувствуя. Парень заглянул глазами в глаза и сказал чЈтко, раздельно:
     -- Судя по тому, что Ельчанская как бы завещала мне свою дочь, я заключаю, что она чувствует себя виноватой и ждЈт ареста. Русанов задрожал в перезнобе:
     -- А вы откуда знаете?
     (Это он так спросил, а понятно было, что парень только что прочЈл его бумагу: слово в слово было оттуда!)
     Но сварщик ничего не ответил и пошЈл своей дорогой. И Русанов заметался! Ясно было, что где-то тут близко лежит его заявление, и надо найти скорей, скорей!
     И он кидался между какими-то стенами, заворачивал за углы, сердце выскакивало вперЈд, а ноги не успевали, ноги совсем медленно двигались, отчаяние! Но вот уже он увидел бумажку! Он так сразу и подумал, что это она. Он хотел бежать к ней, но ноги совсем не шли. Тогда он опустился на четвереньки и, главные толчки давая руками, пошЈл к бумаге. Только бы кто-нибудь не захватил раньше! Только б не опередили, не выхватили! Ближе, ближе... И наконец, он схватил бумагу! Она!! Но даже в пальцах уже не было сил рвать, и он лЈг ничком отдохнуть, а еЈ поджал под себя.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание