• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [6/32]

Скачать полное произведение

    А она потеряла время на вздорное препирательство с упрямцем Костоглотовым! -- методическое баловство. ЕщЈ во время их разговора два раза заглядывали в дверь мастера, которые вели дополнительный монтаж на гамма-установке. Они хотели доказать Донцовой необходимость каких-то работ, не предусмотренных сметой, и чтоб она подписала им на эти работы акт и убедила главврача. Теперь они еЈ потащили туда, но прежде в коридоре сестра передала ей телеграмму. Телеграмма была из Новочеркасска -- от Анны Зацырко. Пятнадцать лет они уже не виделись и не переписывались, но это была еЈ хорошая старая подруга, с которой они вместе были в акушерской школе в Саратове, ещЈ до мединститута, в 1924 году. Анна телеграфировала, что старший сын еЈ Вадим поступит сегодня или завтра в клинику к Люсе из геологической экспедиции, и просит она о дружеском внимании к нему, и ей честно написать, что с ним. Людмила Афанасьевна взволновалась, {62} покинула мастеров и пошла просить старшую сестру задержать до конца дня место Азовкина для Вадима Зацырко. Старшая сестра Мита, как всегда, бегала по клинике, и не так легко еЈ было найти. Когда же она нашлась и обещала место для Вадима, она озадачила Людмилу Афанасьевну тем, что лучшую сестру их лучевого отделения Олимпиаду Владиславовну требуют на десять дней на городской семинар профказначеев -- и десять дней еЈ надо кем-то заменять. Это было настолько недопустимо и невозможно, что вместе с Митой Донцова тут же решительным шагом пошла через много комнат в регистратуру -- звонить в райком союза и отбивать. Но был занят телефон сперва с этой стороны, потом с той, потом перешвырнули их звонить в обком союза, а оттуда удивлялись их политической беспечности и неужели они предполагают, что профсоюзная касса может быть оставлена на произвол. Ни райкомовцев, ни обкомовцев, ни самих, ни родных -- никого ещЈ, видно, не укусила опухоль и, как думали они, не укусит. Заодно позвонив в общество рентгенологов, Людмила Афанасьевна, рванулась просить о заступничестве главврача, но тот сидел с какими-то посторонними людьми и обсуждал намеченный ремонт одного крыла их здания. Так всЈ осталось неопределЈнно, и она пошла к себе через рентгено-диагностический, где сегодня не работала. Тут был перерыв, записывались при красном фонаре результаты, и тут же доложили Людмиле Афанасьевне, что подсчитали запасы плЈнки и при нынешнем расходе еЈ хватит не больше, как на три недели, а это значит -- уже авария, потому что меньше месяца заявки на плЈнки не выполняют. Отсюда ясно стало Донцовой, что надо сегодня же или завтра свести аптекаря и главврача, а это нелегко, и заставить их послать заявку.
     Затем ей путь перегородили мастера гамма-установки, и она подписала им акт. Кстати было зайти и к рентгенолаборантам. Тут она села, и стали подсчитывать. По исконным техническим условиям аппарат должен работать один час, а полчаса отдыхать, но это давно было забыто и заброшено, а работали все аппараты девять часов без перерыва, то есть полторы рентгеновские смены. Однако и при такой загрузке и при том, что проворные лаборанты быстро сменяли больных под аппаратами, всЈ равно не умещались дать столько сеансов, сколько хотели. Надо было успевать пропускать амбулаторных по разу в день, а клинических некоторых -- и по два (как с сегодняшнего дня назначено было Костоглотову) -- чтоб усилить удар по опухоли, да и ускорить оборачиваемость коек. Для этого тайком от технического надзора перешли на ток в двадцать миллиампер вместо десяти: получалось вдвое быстрее, хотя трубки, очевидно, изнашивались тоже быстрей. А всЈ равно не умещались! И сегодня Людмила Афанасьевна пришла разметить в списках, каким больным и на сколько сеансов она разрешает не ставить (это тоже укорачивало сеанс вдвое) миллиметрового медного фильтра, оберегающего кожу, а каким ставить фильтр полумиллиметровый.
     Тут она поднялась на второй этаж посмотреть, как ведЈт себя {63} после укола Русанов. Затем пошла в кабинет короткофокусных аппаратов, где снова уже шло облучение больных и хотела приняться за свои статьи и письма, как постучала вежливо Елизавета Анатольевна и попросила разрешения обратиться.
     Елизавета Анатольевна была просто "нянечкой" лучевого отделения, однако ни у кого язык не поворачивался звать еЈ на "ты", Лизой или тЈтей Лизой, как зовут даже старых санитарок даже молодые врачи. Это была хорошо воспитанная женщина, в свободные часы ночных дежурств она сидела с книжками на французском языке,-- а вот почему-то работала санитаркой в онкодиспансере, и очень исполнительно. Правда, она имела тут полторы ставки, и некоторое время здесь платили ещЈ пятьдесят процентов за рентгеновскую вредность, но вот надбавку нянечкам свели до пятнадцати процентов, а Елизавета Анатольевна не уходила.
     -- Людмила Афанасьевна! -- сказала она, чуть изгибаясь в извинение, как это бывает у повышенно вежливых людей.-- Мне очень неловко беспокоить вас по мелкому поводу, но ведь просто берЈт отчаяние! -- ведь нет же тряпок, совсем нет! Чем убирать?
     Да, вот это ещЈ была забота! Министерство предусматривало снабжение онкодиспансера радиевыми иголками, гамма-пушкой, аппаратами "Стабиливольт", новейшими приборами для переливания крови, последними синтетическими лекарствами,-- но для простых тряпок и простых щЈток в таком высоком списке не могло быть места. Низамутдин же Бахрамович отвечал: если министерство не предусмотрело -- неужели я вам буду на свои деньги покупать? Одно время рвали на тряпки изветшавшее бельЈ -- но хозорганы спохватились и запретили это, заподозрив тут расхищение нового белья. Теперь требовали изветшавшее свозить и сдавать в определЈнное место, где авторитетная комиссия актировала его и потом рвала.
     -- Я думаю,-- говорила Елизавета Анатольевна,-- может быть, мы все, сотрудники лучевого отделения, обяжемся принести из дому по одной тряпке и так выйдем из положения, а?
     -- Да что ж,-- вздохнула Донцова,-- наверное, ничего и не остаЈтся. Я согласна. Вы это, пожалуйста, предложите Олимпиаде Владиславовне...
     Да! Саму-то Олимпиаду Владиславовну надо было идти выручать. Ведь просто же нелепость -- лучшую опытную сестру выключить из работы на десять дней.
     И она пошла звонить. И ничего не добилась опять. Тут сразу же пошла она смотреть больного из Ташауза. Сперва сидела в темноте, приучая глаза. Потом смотрела бариевую взвесь в тонком кишечнике больного -- то стоя, то опуская защитный экран как стол и кладя больного на один бок и на другой для фотографирования. Проминая в резиновых перчатках живот больного и совмещая с его криками "больно" слепые расплывчатые зашифрованные оттенки пятен и теней, Людмила Афанасьевна перевела их в диагноз.
     Где-то за всеми этими делами миновал и еЈ обеденный перерыв, {64} только она никогда его не отмечала, не выходила с бутербродиком в сквер даже летом.
     Сразу же пришли еЈ звать на консультацию в перевязочную. Там старший хирург сперва предварила Людмилу Афанасьевну об истории болезни, затем вызвали больную и смотрели еЈ. Донцова пришла к выводу: спасение возможно только одно -- путЈм кастрации. Больная, всего лишь лет сорока, заплакала. Дали ей поплакать несколько минут. "Да ведь это конец жизни!.. Да ведь меня муж бросит..."
     -- А вы мужу и не говорите, что за операция! -- втолковывала ей Людмила Афанасьевна.-- Как он узнает? Он никогда и не узнает. В ваших силах это скрыть.
     Поставленная спасать жизнь, именно жизнь -- и в их клинике почти всегда шло о жизни, о меньшем не шло,--Людмила Афанасьевна непреклонно считала, что всякий ущерб оправдан, если спасается жизнь.
     Но сегодня, как ни кружилась она по клинике, что-то мешало весь день еЈ уверенности, ответственности и властности.
     Была ли это ясно ощущаемая боль в области желудка у неЈ самой? Некоторые дни она не чувствовала еЈ, некоторые дни слабей, сегодня -- сильней. Если б она не была онкологом, она бы не придала значения этой боли или, напротив, бесстрашно пошла бы на исследования. Но слишком хорошо она знала эту ниточку, чтобы отмотать первый виток: сказать родным, сказать товарищам по работе. Сама-то для себя она пробавлялась русским авосем: а может обойдЈтся? а может только нервное ощущение?
     Нет, не это, ещЈ другое мешало ей весь день, как будто она занозилась. Это было смутно, но настойчиво. Наконец теперь, придя в свой уголок к столу и коснувшись этой папки "Лучевая болезнь", подмеченной доглядчивым Костоглотовым, она поняла, что весь день не только взволнована, но уязвлена спором с ним о праве лечить.
     Она ещЈ слышала его фразу: лет двадцать назад вы облучали какого-нибудь Костоглотова, который умолял вас не облучать, но вы же не знали о лучевой болезни!
     Она действительно должна была скоро делать сообщение в обществе рентгенологов на тему: "О поздних лучевых изменениях". Почти то самое, в чЈм упрекал еЈ Костоглотов.
     Лишь совсем недавно, год-два, как у неЈ и у других рентгенологовздесь, и в Москве, и в Баку-стали появляться эти случаи, не сразу понятые. Возникло подозрение. Потом догадка. Об этом стали писать друг другу письма, говорили -- пока не в докладах, а в перерывах между докладами. Тут кто-то прочЈл реферат по американским журналам -- назревало что-то похожее и у американцев. А случаи нарастали, ещЈ и ещЈ приходили больные с жалобами -- и вдруг это всЈ получило одно название: "Поздние лучевые изменения", и настало время говорить о них с кафедр и что-то решать.
     Смысл был тот, что рентгеновские лечения, благополучно, успешно или даже блистательно закончившиеся десять и пятнадцать {65} лет тому назад дачею крупных доз облучения,-- выявлялись теперь в облучЈнных местах неожиданными разрушениями и искажениями.
     Не обидно было, или во всяком случае оправдано, если те давние облучения проводились по поводу злокачественных опухолей. Тут не было выхода даже и с сегодняшней точки зрения: больного спасали единственным образом от неминуемой смерти и только большими дозами, потому что малые помочь не могли. И, приходя теперь с увечьем, он должен был понять, что это плата за уже прожитые добавленные ему годы и ещЈ за те, которые оставались впереди.
     Но тогда, десять, и пятнадцать, и восемнадцать лет назад, когда не было и названия "лучевая болезнь", рентгеновское облучение представлялось способом таким прямым, надЈжным и абсолютным, таким великолепным достижением современной медицинской техники, что считалось отсталостью мышления и чуть ли не саботажем в лечении трудящихся -- отказываться от него и искать другие, параллельные или окольные, пути. Боялись только острых ранних поражений тканей и костей, но их тогда же научились и избегать. И -- облучали! облучали с увлечением! Даже доброкачественные опухоли. Даже у маленьких детей.
     А теперь эти дети, ставшие взрослыми, юноши и девушки, иногда и замужние, приходили с необратимыми увечьями в тех местах, которые так ретиво облучались.
     Минувшей осенью пришЈл -- не сюда, не в раковый корпус, а в хирургический, но Людмила Афанасьевна узнала и тоже добилась его посмотреть -- пятнадцатилетний мальчик, у которого рука и нога одной стороны отставали в росте от другой, и так же -- кости черепа, отчего он снизу и доверху казался дугообразно искажЈнным, как карикатура. И, сравнив архивы, Людмила Афанасьевна отождествила с ним того двух с половиной летнего мальчика, которого мать принесла в клинику медгородка со множественным поражением костей неизвестного никому происхождения, но совсем не опухолевой природы, с глубоким поражением обмена веществ,-- и тогда же хирурги послали его к Донцовой -- наудачу, авось да поможет рентген. И Донцова взялась, и рентген помог! -- да как хорошо, мать плакала от радости, говорила, что никогда не забудет спасительницы.
     А теперь он пришЈл один -- матери не было уже в живых, и никто ничем не мог ему помочь, никто не мог взять назад из его костей прежнего облучения.
     А совсем недавно, вот уже в конце января, пришла молодая мать с жалобой, что грудь не даЈт молока. Она пришла не сюда, но еЈ слали из корпуса в корпус, и она достигла онкологического. Донцова не помнила еЈ, но так как в их клинике карточки на больных хранятся вечно, пошли в сарайчик, рылись там и нашли еЈ карточку девятьсот сорок первого года, откуда подтвердилось, что девочкой она приходила и доверчиво ложилась под рентгеновские трубки -- с доброкачественной опухолью, от которой теперь никто б еЈ рентгеном лечить не стал. {66}
     Оставалось Донцовой лишь продолжить старую карточку, записать, что стали атрофичны мягкие ткани и что по всей видимости это есть позднее лучевое изменение.
     Ни этому перекособоченному юноше, ни этой обделЈнной матери никто не объяснил, конечно, что их лечили в детстве не так: объяснять это было бы в личном отношении бесполезно, а в общем отношении -- вредило бы санитарной пропаганде среди населения.
     Но у самой Людмилы Афанасьевны эти случаи вызвали потрясение, ноющее чувство неискупимой и неисправимой вины -- и туда-то, в эту точку, попал сегодня Костоглотов.
     Она сложила руки накрест и прошлась по комнате от двери к окну, от окна к двери, по свободной полоске пола между двумя уже выключенными аппаратами.
     Но можно ли так? -- ставить вопрос о праве врача лечить? Если думать так, если сомневаться в каждом научно-принятом сегодня методе, не будет ли он позже опорочен или отвергнут,-- тогда можно чЈрт знает до чего дойти! Ведь смертные случаи описаны даже от аспирина: принял человек свой первый в жизни аспирин и умер!.. Тогда лечить вообще нельзя! Тогда вообще нельзя приносить повседневных благ.
     Этот закон, вероятно, имеет и всеобщий характер: всякий делающий всегда порождает и то, и другое -- и благо, и зло. Один только -- больше блага, другой -- больше зла.
     Но как бы она себя ни успокаивала, и как бы ни знала она отлично, что эти несчастные случаи вместе со случаями неверных диагнозов, поздно принятых или неверно принятых мер, может быть не составят и двух процентов всей еЈ деятельности,-- а излеченные ею, а возвращЈнные к жизни, а спасЈнные, а исцелЈнные ею молодые и старые, женщины и мужчины, ходят по пашне, по траве, по асфальту, летают по воздуху, лазят по столбам, убирают хлопок, метут улицы, стоят за прилавками, сидят в кабинетах или в чайханах, служат в армии и во флоте, и их тысячи, и не все они забыли еЈ и не все забудут,-- она знала также, что сама она скорее забудет их всех, свои лучшие случаи, свои труднейшие победы, а до могилы будет помнить тех нескольких, тех немногих горемык, которые попали под колЈса.
     Такова была особенность еЈ памяти.
     Нет, готовиться к сообщению сегодня она уже не сможет, да и день к концу. (Разве взять папку домой? Наверняка провозишь зря, хоть сотни раз она так брала и возила.)
     А что надо успеть сделать -- вот "Медицинскую радиологию" освободить, статейки дочесть. И ответить этому фельдшеру в Тахта-Купыр на его вопрос.
     Плохой становился свет из пасмурного окна, она зажгла настольную лампу и уселась. Заглянула одна из ординаторок, уже без халата: "Вы не идЈте, Людмила Афанасьевна?" И Вера Гангарт зашла: "Вы не идЈте?" -- А как Русанов? {67}
     -- Спит. Рвоты не было. Температурка есть.-- Вера Корнильевна сняла глухой халат и осталась в серо-зеленоватом тафтяном платьи, слишком хорошем для работы.
     -- Не жалеете таскать? -- кивнула Донцова.
     -- А зачем беречь?.. Для чего беречь?.. -- хотела улыбнуться Гангарт, но получилось жалостно.
     -- Ладно, Верочка, если так, следующий раз введЈм ему полную, десять миллиграмм,-- в своей убыстрЈнной манере, когда слова только время отнимают, протолкнула Людмила Афанасьевна и писала письмо фельдшеру.
     -- А Костоглотов? -- тихо спросила Гангарт уже от двери.
     -- Был бой, но он разбит и покорился! -- усмехнулась Людмила Афанасьевна и опять почувствовала от выпыха усмешки, как резнуло еЈ около желудка. Она даже захотела сейчас и пожаловаться Вере, ей первой, подняла на неЈ прищуренные глаза, но в полутЈмной глубине комнаты увидела еЈ как собравшуюся в театр -- в выходном платьи, на высоких каблуках.
     И решила -- до другого раза.
     Все ушли, а она сидела. Совсем было ей неполезно и полчаса лишних проводить в этих помещениях, ежедневно облучаемых, но вот так всЈ цеплялось. Всякий раз к отпуску она была бледно-сера, а лейкоциты еЈ, монотонно падающие весь год, снижались до двух тысяч, как преступно было бы довести какого-нибудь больного. Три желудка в день полагалось смотреть рентгенологу по нормам, а она ведь смотрела по десять в день, а в войну и по двадцать пять. И перед отпуском ей самой было в пору переливать кровь. И за отпуск не восстанавливалось утерянное за год.
     Но повелительная инерция работы не легко отпускала еЈ. К концу каждого дня она с досадой видела, что опять не успела. И сейчас между делами она снова задумалась о жестоком случае Сибгатова и записала, о чЈм посоветоваться при встрече на обществе с доктором Орещенковым. Как она ввела в работу своих ординаторов, так и еЈ когда-то до войны вводил за руку, осторожно направлял и передал ей вкус кругозора доктор Орещенков.-- "Никогда, Людочка, не специализируйтесь до сушЈной воблы! -- предупреждал он.-- Пусть весь мир течЈт к специализации, а вы держитесь за своЈ -- одной рукой за рентгенодиагностику, другой за рентгенотерапию! Будьте хоть последней такой -- но такой!" И он всЈ ещЈ был жив, и тут же в городе.
     Уже лампу потушив, она от двери вернулась и записала дело на завтра. Уже надев своЈ синее не новое пальто, она ещЈ свернула к кабинету главврача -- но он был заперт.
     Наконец, она сошла со ступенек между тополями, шла по аллейкам медицинского городка, но в мыслях оставалась вся в работе и даже не пыталась и не хотела выйти из них. Погода была никакая -- она не заметила, какая. А ещЈ не сумерки. На аллейках встречались многие незнакомые лица, но в Людмиле Афанасьевне и здесь не пробудилось естественное женское внимание -- кто из встречных во что одет, что на голове, что на ногах. Она шла с присобранными {68} бровями и на всех этих людей остро поглядывала, как бы прозревая локализацию тех возможных опухолей, которые в людях этих ещЈ сегодня не дают себе знать, но могут выявиться завтра.
     Так она шла, и миновала внутреннюю чайхану медгородка и мальчика-узбечЈнка, постоянно торгующего здесь газетными фунтиками миндаля -- и достигла главных ворот.
     Кажется, проходя эти главные ворота, из которых неусыпная бранчивая толстуха-сторожиха выпускала только здоровых свободных людей, а больных заворачивала громкими окриками -- кажется, ворота эти проходя, должна ж была она перейти из рабочей части своей жизни в домашнюю, семейную. Но нет, не равно делились время и силы еЈ между работой и домом. Внутри медицинского городка она проводила свежую и лучшую половину своего бодрствования, и рабочие мысли ещЈ вились вокруг еЈ головы, как пчЈлы, долго спустя ворота, а утром -- задолго до них.
     Она опустила письмо в Тахта-Купыр. Перешла улицу к трамвайному кругу. Позванивая, развернулся нужный номер. Стали густо садиться и в передние и в задние двери. Людмила Афанасьевна поспешила захватить место -- и это была первая внешняя мелкая мысль, начинавшая превращать еЈ из оракула человеческих судеб в простого трамвайного пассажира, которого толкали запросто.
     Но ещЈ и под дребезжание трамвая по старой однопутной колее и на долгих разминных остановках Людмила Афанасьевна смотрела в окно неосмысленно, всЈ додумывая то о лЈгочных метастазах у Мурсалимова, то о возможном влиянии уколов на Русанова. Его обидная наставительность и угрозы, с которыми он выступил сегодня на обходе, затЈртые с утра другими впечатлениями, сейчас, после конца дня, проступили угнетающим осадком: на вечер и на ночь.
     Многие женщины в трамвае, как и Людмила Афанасьевна, были не с малоЈмкими дамскими сумочками, а с сумками-баулами, куда можно затолкать живого поросЈнка или четыре буханки хлеба. С каждой пройденной остановкой и с каждым магазином, промелькнувшим за окном, Людмилой Афанасьевной завладевали мысли о хозяйстве и о доме. ВсЈ это было -- на ней и только на ней, потому что какой спрос с мужчин? И муж и сын у неЈ были такие, что когда она уезжала на конференцию в Москву -- они и посуды не мыли неделю: не потому, что хотели приберечь это для неЈ, а -- не видели в этой повторительной, вечно возобновляемой работе смысла.
     Была и дочь у Людмилы Афанасьевны -- уже замужняя, с маленьким на руках, и даже уже почти не замужняя, потому что шло к разводу. В первый раз за день вспомнив сейчас о дочери, Людмила Афанасьевна не повеселела.
     Сегодня была пятница. В это воскресенье Людмила Афанасьевна непременно должна была совершить большую стирку, уж набралось. Значит, обед на первую половину недели (она готовила его дважды в неделю) надо было во что бы то ни стало варить в субботу вечером. А замочить бельЈ -- сегодня бы тоже, когда б ни лечь. И в {69} общем сейчас и только сейчас, хоть и поздно, ехать на главный рынок -- там и до вечера кого-нибудь застанешь.
     Она сошла, где надо было пересаживаться на другой, трамвай, но посмотрела на соседний зеркальный "Гастроном" и решила в него заглянуть. В мясном отделе было пусто, и продавец даже ушЈл. В рыбном нечего было брать -- селЈдка, солЈная камбала, консервы. Пройдя живописные многоцветные пирамиды винных бутылок и коричневые -- совсем под колбасу -- сырные круглые стержни, она наметила в бакалейном взять две бутылки подсолнечного масла (перед тем было только хлопковое) и ячневый концентрат. Так она и сделала -- пересекла мирный магазин, заплатила в кассу, вернулась в бакалейный.
     Но пока она тут стояла за двумя человеками -- какой-то оживлЈнный шум поднялся в магазине, повалил с улицы народ, и все выстраивались в гастрономический и в кассу. Людмила Афанасьевна дрогнула и, не дождавшись получить в бакалейном, ускоренным шагом пошла тоже занимать и к продавцу и в кассу. ЕщЈ ничего не было за изогнутым оргстеклом прилавка, но теснившиеся женщины точно сказали, что будут давать ветчинно-рубленную по килограмму в руки.
     Так удачно она попала, что был смысл чуть позже занять и вторую очередь. -------- 8
     Если б не этот охват рака по шее, Ефрем Поддуев был бы мужчина в расцвете. Ему ещЈ не сравнялось полуста, и был он крепок в плечах, твЈрд в ногах и здрав умом. Он не то, что был двужильный, но двухребетный, и после восьми часов мог ещЈ восемь отработать как первую смену. В молодости на Каме таскал он шестипудовые мешки, и из силы той не много убыло, он и сейчас не отрекался выкатить с рабочими бетономешалку на помост. Перебывал он во многих краях, переделал пропасть разной работы, там ломал, там копал, там снабжал, а здесь строил, не унижался считать ниже червонца, от полулитра не шатался, за вторым литром не тянулся -- и так он чувствовал себя и вокруг себя, что ни предела, ни рубежа не поставлено Ефрему Поддуеву, а всегда он будет такой. Несмотря на силищу, на фронте он не бывал -- бронировали его спецстроительства, не отведал он ни ран, ни госпиталей. И ничем никогда не болел -- ни тяжЈлым, ни гриппом, ни в эпидемию, ни даже зубами.
     И только в запрошлом году первый раз заболел -- и сразу вот этим.
     Раком.
     Это сейчас он так с размаху лепил: "раком", а долго-долго перед собой притворялся, что нет ничего, пустяки, и сколько терпежу было -- оттягивал, не шЈл к врачам. И когда уже пошЈл, и от {70} диспансера к диспансеру дослали его в раковый, а здесь всем до одного больным говорили, что у них -- не рак,-- Ефрем не захотел смекнуть, что у него, не поверил своему природному уму, а поверил своему хотению: не рак у него и обойдЈтся.
     А заболел у Ефрема -- язык, поворотливый, ладный, незаметный, в глаза никогда не видный и такой полезный в жизни язык. За полета лет много он этим языком поупражнялся. Этим языком он себе выговаривал плату там, где не заработал. Клялся в том, чего не делал. Распинался, чему не верил. И кричал на начальство. И обкладывал рабочих. И укрючливо матюгался, подцепляя, что там святей да дороже, и наслаждался коленами многими, как соловей. И анекдоты выкладывал жирнозадые, только всегда без политики. И волжские песни пел. И многим бабам, рассеянным по всей земле, врал, что не женат, что детей нет, что вернЈтся через неделю и будут дом строить. "Ах, чтоб твой язык отсох!" -- проклинала одна такая временная тЈща. Но язык только в шибко пьяном виде отказывал Ефрему.
     И вдруг -- стал наращиваться. Цепляться о зубы. Не помещаться в сочном мягком зеве.
     А Ефрем всЈ отряхивался, всЈ скалился перед товарищами:
     -- Поддуев? Ничего на свете не боЈтся! И те говорили:
     -- Да-а, вот у Поддуева -- сила воли.
     А это была не сила воли, а -- упятерЈнный страх. Не из силы воли -- из страха он держался и держался за работу, как только мог откладывая операцию. Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию. Этот переход был ему свыше сил, он не знал путей этого перехода -- и отгонял его от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в чЈм не бывало, шЈл на работу и слышал похвалы своей воле.
     Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! -- нет. Распухал язык. И уже не найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный стол, Ефрем согласился.
     Операцию делал Лев Леонидович -- и замечательно сделал! Как обещал: укоротился язык, сузился, но быстро привыкал обращаться снова и всЈ то же говорить, что и раньше, только может не так чисто. ЕщЈ покололи иголками, отпустили, вызвали, и Лев Леонидович сказал: "А теперь через три месяца приезжай и ещЈ одну операцию сделаем -- на шее. Эта -- лЈгкая будет."
     Но таких "легких" на шее Поддуев тут уже насмотрелся и не явился в срок. Ему присылали по почте вызовы -- он на них не отвечал. Он вообще привык на одном месте долго не жить и шутя мог сейчас заявиться хоть на Колыму, хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни семья -- только любил он вольную жизнь да деньги в кармане. А из клиники писали: сами не явитесь, приведЈм через милицию. Вот какая власть была у ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак. {71}
     Он поехал. Он мог, конечно, ещЈ не дать согласия, но Лев Леонидович щупал его шею и крепко ругал за задержку. И Ефрема порезали справа и слева по шее, как режутся ножами блатари, и долго он тут лежал в обмоте, а выпустили, качая головами.
     Но уже в вольной жизни не нашЈл он прежнего вкуса: разонравилась ему и работа и гулянки, и питьЈ и курье. На шее у него не мягчело, а брякло, и потягивало, и покалывало, и постреливало, даже и в голову. Болезнь поднималась по шее едва не к ушам.
     И когда месячишко назад он вернулся опять всЈ к тому же старому зданию из серого кирпича с добротной открытой расшивкой швов, и взошЈл на то же полированное тысячами ног крылечко меж тополей, и хирурги тотчас за него схватились, как за родного, и опять он был в полосатом больничном и в той же палате близ операционной с окнами, упЈртыми в задний забор, и ожидал операцию, по бедной шее вторую, а общим счЈтом третью,-- Ефрем Поддуев больше не мог себе врать и не врал. Он сознался, что у него -- рак.
     И теперь, порываясь к равенству, он стал и всех соседей убеждать, что рак и у них. Что никому отсюда не вырваться. Что всем сюда вернуться. Не то, чтоб он находил удовольствие давить и слушать, как похрущивают, а пусть не врут, пусть правду думают.
     Ему сделали третью операцию, больней и глубже. Но после неЈ на перевязках доктора что-то не веселели, а буркали друг другу не по-русски и обматывали всЈ плотней и выше, сращивая бинтами голову с туловищем. И в голову ему стреляло всЈ сильней, всЈ чаще, почти уже и подряд.
     Итак, что ж было прикидываться? За раком надо было принять и дальше -- то, от чего он жмурился и отворачивался два года: что пора Ефрему подыхать. Так, со злорадством, оно даже легче получалось: не умирать -- подыхать.
     Но это можно было только выговорить, а ни умом вообразить, ни сердцем представить: как же так может с ним, с Ефремом? Как же это будет? И что надо делать?
     От чего он прятался за работой и между людей,-- то подошло теперь один на один и душило повязкой по шее.
     И ничего он не мог услышать в помощь от соседей -- ни в палатах, ни в коридорах, ни на нижнем этаже, ни на верхнем. ВсЈ было переговорено -- а всЈ не то.
     Вот тут его и замотало от окна к двери и обратно, по пять часов в день и по шесть. Это он бежал искать помощи.
     Сколько жил Ефрем и где ни бывал (а не бывал он только в главных городах, окраины все прочесал) -- и ему и другим всегда было ясно, что от человека требуется. От человека требуется или хорошая специальность или хорошая хватка в жизни. От того и другого идут деньги. И когда люди знакомятся, то за как зовут, сразу идЈт: кем работаешь, сколько получаешь. И если человек не успел в заработках, значит -- или глупой, или несчастный, а в общем так себе человечишко.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание