• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Раковый корпус [14/32]

Скачать полное произведение

    И тут кто-то тронул его за плечо. Он решил не оборачиваться и не выпускать из-под себя бумаги. Но его трогали мягко, это женская была рука, и Русанов догадался, что это была сама Ельчанская.
     -- Друг мой! -- мягко спросила она, наверно наклоняясь к самому его уху.-- А, друг мой! Скажите, где моя дочь? Куда вы еЈ дели?
     -- Она в хорошем месте, Елена ФЈдоровна, не беспокойтесь! -- ответил Русанов, но головы к ней не повернул.
     -- А в каком месте?
     -- В детприЈмнике.
     -- А в каком детприЈмнике? -- Она не допрашивала, еЈ голос звучал печально.
     -- Вот, не скажу, право.-- Уж он искренне хотел ей ответить, но сам не знал: не он сдавал, а из того места могли переслать.
     -- А -- под моей фамилией? -- почти нежно звучали еЈ вопросы за плечом.
     -- Нет,-- посочувствовал Русанов.-- Такой уж порядок: фамилию меняют. Я не при чЈм, такой порядок.
     Он лежал и вспоминал, что Ельчанских обоих он почти даже любил. Он никакого не имел против них зла. И если пришлось написать на старика, то лишь потому, что просил Чухненко, которому Ельчанский мешал работать. И после посадки мужа, Русанов искренне заботился о жене и дочери, и тогда, ожидая ареста, она поручила ему дочь. Но как вышло, что он и на неЈ написал,-- он не мог вспомнить. {151}
     Теперь он обернулся с земли посмотреть на неЈ, но еЈ не было, совсем не было (да ведь она же и умерла, как она могла быть?), а вместо этого сильно кольнуло в шее, в правой стороне. И он выровнял голову и продолжал лежать. Ему надо было отдохнуть -- он так устал, как никогда не уставал! ВсЈ тело ему ломало.
     Это был какой-то шахтный проход, где он лежал, штольня, но глаза его привыкли к темноте, и он заметил рядом с собой, на земле, засыпанной мелким антрацитом, телефонный аппарат. Вот это его очень удивило -- откуда здесь мог взяться городской аппарат? и неужели он подключЈн? Тогда можно позвонить, чтобы принесли ему попить. И вообще бы взяли его в больницу.
     Он снял трубку, но вместо гудка услышал бодрый деловой голос:
     -- Товарищ Русанов?
     -- Да, да,-- живо подобрался Русанов (как-то сразу чувствовалось, что этот голос -- сверху, а не снизу).
     -- Зайдите в Верховный Суд.
     -- В Верховный Суд? Есть! Сейчас! Хорошо! -- И уже клал трубку, но опомнился: -- Да, простите, а какой Верховный Суд -- старый или новый?
     -- Новый,-- ответили ему холодно.-- Поторопитесь.-- И положили трубку.
     И он всЈ вспомнил о смене Суда! -- и проклял себя, что сам первый взял трубку. Матулевича не было... Клопова не было... Да, и Берии ж не было! -- ну, времена!
     Однако, надо было идти. Сам бы он не имел сил встать, но потому что вызывали -- надо было подняться. Он напрягался четырьмя конечностями, привставал и падал, как телЈнок, ещЈ не научившийся ходить. Правда, ему не назначили точного времени, но сказали: "Поторопитесь!" Наконец, держась за стенку, он встал на ноги. И так побрЈл на расслабленных, неуверенных ногах, всЈ время держась за стенку. Почему-то и шея болела справа.
     Он шЈл и думал: неужели его будут судить? Неужели возможна такая жестокость: по прошествии стольких лет его судить? Ах, эта смена Суда! Ах, не к добру!
     Ну что ж, при всЈм его уважении к Высшей Судебной Инстанции ему ничего не остаЈтся, как защищаться и там. Он осмелится защищаться!
     Вот что он им скажет: не я осуждал! и следствия вЈл тоже не я! Я только сигнализировал с подозрениях. Если в коммунальной уборной я нахожу клочок газеты с разорванным портретом Вождя -- моя обязанность этот клочок принести и сигнализировать. А следствие на то и поставлено, чтобы проверить! Может быть это случайность, может быть это не так. Следствие для того и поставлено, чтобы выяснить истину! А я только исполнял простой гражданский долг.
     Вот что он им скажет: все эти годы важно было оздоровить общество! морально оздоровить! А это невозможно без чистки {152} общества. А чистка невозможна без тех, кто не брезгует совком. Чем больше в нЈм разворачивались аргументы, тем больше он накалялся, как он им сейчас выскажет. Он даже хотел теперь скорей дойти, чтоб его скорей вызвали, и он им просто выкрикнет:
     -- Не я один это делал! Почему вы судите именно меня? А к т о этого не делал? А как бы он на посту удержался, если бы не п о м о г а л?! Гузун? Так и сам сел!
     Он напрягся, будто уже кричал -- но заметил, что не кричит совсем, а только надулось горло. И болело.
     Он шЈл уже будто не по штольне, а просто по коридору, а сзади его окликнули:
     -- Пашка! Ты что -- больной? Чего это еле тащишься? Он подбодрился и, кажется, пошЈл как здоровый. Обернулся, кто ж его окликал -- это был Звейнек, в юнгштурме, с портупеей.
     -- А ты куда, Ян? -- спросил Павел и удивился, почему тот такой молодой. То есть, он и был молодой, но сколько ж с тех пор прошло?
     -- Как куда? Куда и ты, на комиссию.
     На какую ж комиссию? -- стал соображать Павел. Ведь он был вызван в какое-то другое место, но уже не мог вспомнить -- в какое.
     И он подтянулся к шагу Звейнека и пошЈл с ним бодро, быстро, молодо. И почувствовал, что ему ещЈ нет двадцати, что он холостой парень.
     Они стали проходить большое служебное помещение, где за многими канцелярскими столами сидела интеллигенция -- старые бухгалтеры с бородами, как у попов, и с галстуками; инженеры с молоточками в петлицах; пожилые дамы, как барыни; и машинистки молоденькие накрашенные в юбках выше колен. Как только они со Звейнеком вошли, чЈтко выстукивая в четыре сапога, так все эти человек тридцать обернулись к ним, некоторые привставали, другие кланялись сидя,-- и все вращали головами за ними, пока они шли, и на лицах у всех был испуг, а Павлу с Яном это льстило.
     Они зашли в следующую комнату и здоровались с другими членами комиссии и рассаживались за столом, папки на красную скатерть.
     -- Ну, запускайте! -- распорядился Венька, председатель. Запустили. Первая вошла тЈтя Груша из прессового цеха.
     -- ТЈтя Груша, а ты чего? -- удивился Венька.-- Ведь мы -- аппарат чистим, а ты чего? Ты в аппарат, что ли, пролезла? И все рассмеялись.
     -- Да нет, видишь,-- не робела тЈтя Груша.-- У меня дочка подрастает, надо бы дочку в садик устроить, а?
     -- Хорошо, тЈтя Груша! -- крикнул Павел.-- Пиши заявление, устроим. Дочку -- устроим! А сейчас не мешай, мы интеллигенцию чистить будем!
     И потянулся налить себе воды из графина -- но графин оказался пустой. Тогда он кивнул соседу, чтобы передали ему графин с того конца стола. Передали, но и он был пустой. . {153}
     А пить хотелось так, что всЈ горло жгло.
     -- Пить! -- попросил он.-- Пить!
     -- Сейчас,-- сказала доктор Гангарт,-- сейчас принесут воды. Русанов открыл глаза. Она сидела около него на постели.
     -- У меня в тумбочке -- компот,-- слабо произнЈс Павел Николаевич. Его знобило, ломало, а в голове стукало тяжело.
     -- Ну, компота вам нальЈм,-- улыбнулась Гангарт тоненькими губами. Она сама открыла тумбочку, доставая бутылку компота и стакан.
     В окнах угадывался вечерний солнечный свет.
     Павел Николаевич покосился, как Гангарт наливает ему компот. Чтоб чего-нибудь не подсыпала.
     Кисло-сладкий компот был пронизывающе приятный. Павел Николаевич с подушки из рук Гангарт выцедил весь стакан.
     -- Сегодня плохо мне было,-- пожаловался он.
     -- Нет, вы ничего перенесли,-- не согласилась Гангарт.-- Просто сегодня мы увеличили вам дозу. Новое подозрение кольнуло Русанова.
     -- И что, каждый раз будете увеличивать?
     -- Теперь всЈ время будет такая. Вы привыкнете, вам будет легче.
     А опухоль-жаба сидела под челюстью, как и сидела.
     -- А Верховный...? -- начал он и подрезался. Он уже путал, о чЈм в бреду, о чЈм наяву. -------- 17
     Вера Корнильевна беспокоилась, как Русанов перенесЈт полную дозу, за день наведывалась несколько раз и задержалась после конца работы. Она могла бы так часто не приходить, если бы дежурила Олимпиада Владиславовна, как было по графику, но ее таки взяли на курсы профказначеев, вместо неЈ сегодня днЈм дежурил Тургун, а он был слишком беспечен.
     Русанов перенЈс укол тяжеловато, однако в допустимых пределах. Вслед за уколом он получил снотворное и не просыпался, но беспокойно ворочался, дЈргался, стонал. Всякий раз Вера Корнильевна оставалась понаблюдать за ним и слушала его пульс. Он корчился и снова вытягивал ноги. Лицо его покраснело, взмокло. Без очков да ещЈ на подушке голова его не имела начальственного вида. Редкие белые волосики, уцелевшие от облысения, были разлизаны по темени.
     Но столько раз ходя в палату, Вера Корнильевна заодно делала и другие дела. Выписывался Поддуев, который считался старостой палаты, и хотя должность эта существовала ни для чего, однако полагалась. И от койки Русанова перейдя по соседству к следующей, Вера Корнильевна объявила:
     -- Костоглотов. С сегодняшнего дня вы назначаетесь старостой палаты. {154}
     Костоглотов лежал поверх одеяла одетый и читал газету (уж второй раз Гангарт приходила, а он всЈ читал газету). Всегда ожидая от него какого-нибудь выпада, Гангарт сопроводила свою фразу лЈгкой улыбкой, как бы объясняя, что и сама понимает, что всЈ это ни к чему. Костоглотов поднял от газеты весЈлое лицо и, не зная, как лучше выразить уважение к врачу, подтянул к себе слишком вытянутые по кровати длинные ноги. Вид его был очень благожелательный, а сказал он:
     -- Вера Корнильевна! Вы хотите нанести мне непоправимый моральный урон. Никакой администратор не свободен от ошибок, а иногда и впадает в соблазн власти. Поэтому я после многолетних размышлений дал себе обет никогда больше не занимать административных должностей.
     -- А вы занимали? И высокие? -- Она входила в забаву разговора с ним.
     -- Самая высокая была -- помкомвзвода. Но фактически даже ещЈ выше. Моего командира взвода за полную тупость и неспособность отправили на курсы усовершенствования, откуда он должен был выйти не ниже, как командиром батареи -- но уже не к нам в дивизион. А другого офицера, которого вместо него прислали, сразу пристегнули к политотделу сверх штата. Комдив мой не возражал, потому что я приличный был топограф, и ребята меня слушались. И так я в звании старшего сержанта два года был и. о. комвзвода -- от Ельца до Франкфурта-на-Одере. И кстати, это были лучшие годы всей моей жизни, как ни смешно.
     ВсЈ-таки и с поджатыми ногами получалось невежливо, он спустил их на пол.
     -- Ну, вот видите,-- улыбка расположения не сходила с лица Гангарт и когда она слушала его и когда сама говорила.-- Зачем же вы отказываетесь? Вам опять будет хорошо.
     -- Славненькая логика! -- мне хорошо! А демократия? Вы же попираете принципы демократии: палата меня не выбирала, избиратели не знают даже моей биографии... Кстати, и вы не знаете...
     -- Ну что ж, расскажите.
     Она вообще негромко говорила, и он снизил голос для неЈ одной. Русанов спал, Зацырко читал, койка Поддуева была уже пуста,-- их почти и не слышали.
     -- Это очень долго. И потом я смущЈн, что я сижу, а вы стоите. Так не разговаривают с женщинами. Но если я, как солдат, стану сейчас в проходе, будет ещЈ глупей. Вы присядьте на мою койку, пожалуйста.
     -- Вообще-то мне идти надо,-- -- сказала она. И села на краешек.
     -- Видите, Вера Корнильевна, за приверженность демократии я больше всего в жизни пострадал. Я пытался насаждать демократию в армии -- то есть, много рассуждал. За это меня в 39-м не послали в училище, оставили рядовым. А в 40-м уже доехал до училища, так сдерзил начальству там, и оттуда отчислили. И только в 41-м кой-как кончил курсы младших командиров на Дальнем Востоке. Честно говоря, очень досадно было мне, что я не офицер, {155} все мои друзья пошли в офицеры. В молодости это как-то переживаешь. Но справедливость я ценил выше.
     -- У меня один близкий человек,-- сказала Гангарт, глядя в одеяло,-- тоже имел такую судьбу: очень развитой -- и рядовой.-- Полпаузы, миг молчания, пролетел меж их головами, и она подняла глаза.-- Но вы и сегодня таким остались.
     -- То есть: рядовым или развитым?
     -- Дерзким. Как, например, вы всегда разговариваете с врачами? Со мной особенно.
     Она строго это спросила, но странная была у неЈ строгость, вся пропитанная мелодичностью, как все слова и движения Веры Гангарт.
     -- Я -- с вами? Я с вами разговариваю исключительно почтительно. Это у меня высшая форма разговора, вы ещЈ не знаете. А если вы имеете в виду первый день, так вы не представляете, в каких же я был клещах. Еле-еле меня, умирающего, выпустили из области. Приехал сюда -- тут вместо зимы дождь-проливняк, а у меня -- валенки под мышкой, у нас же там морозяра. Шинель намокла, хоть отжимай. Валенки сдал в камеру хранения, сел в трамвай ехать в старый город, там у меня ещЈ с фронта адрес моего солдата. А уже темно, весь трамвай отговаривает: не идите, зарежут! После амнистии 53-го года, когда всю шпану выпустили, никак еЈ опять не выловят. А я ещЈ не был уверен, тут ли мой солдат, и улица такая, что никто еЈ не знает. ПошЈл по гостиницам. Такие красивые вестибюли в гостиницах, просто стыдно моими ногами входить, и кое-где даже места были, но вместо паспорта протяну своЈ ссыльное удостоверение -- "нельзя!", "нельзя!" Ну, что делать? Умирать я был готов, но почему же под забором? Иду прямо в милицию: "Слушайте, я -- ваш. Устраивайте меня ночевать." Перемялись, говорят: "Идите в чайхану и ночуйте, мы там документов не проверяем." Но не нашЈл я чайханы, поехал опять на вокзал. Спать нельзя, милиционер ходит-гоняет. Утром -- к вам в амбулаторию. Очередь. Посмотрели -- сейчас же ложиться. Теперь двумя трамваями через весь город -- в комендатуру. Так рабочий день по всему Советскому Союзу -- а комендант ушЈл и наплевать. И никакой запиской он ссыльных не удостаивает: может придЈт, может нет. Тут я сообразил: если я ему удостоверение отдам -- мне, пожалуй, валенок на вокзале не выдадут. Значит, двумя трамваями опять на вокзал. Каждая поездка -- полтора часа.
     -- Что-то я у вас валенок не помню. Разве были?
     -- Не помните, потому что я тут же, на вокзале, эти валенки продал какому-то дядьке. Рассчитал, что эту зиму долежу в клинике, а до следующей не доживу. Теперь опять в комендатуру! -- на одних трамваях червонец проездил. Там ещЈ километр грязюкой переться, а ведь у меня боли, я еле иду. И всюду мешок свой тащу. Слава тебе, пришЈл комендант. Отдаю ему в залог разрешение моей областной комендатуры, показываю направление вашей амбулатории, отмечает: можно лечь. Теперь еду... не к {156} вам ещЈ, в центр. По афишам вижу, что идЈт "Спящая красавица".
     -- Ах вот как! Так вы ещЈ -- по балетам? Ну, знала б-не положила б! Не-ет!
     -- Вера Корнильевна, это -- чудо! Перед смертью последний раз посмотреть балет! Да и без смерти я его в своей вечной ссылке никогда не увижу. Так нет же, чЈрт! -- заменЈн спектакль! Вместо "Спящей красавицы" пойдЈт "Агу-Балы".
     Беззвучно смеясь, Гангарт качала головой. Вся эта затея умирающего с балетом ей, конечно, нравилась, очень нравилась.
     -- Что делать? В консерватории -- фортепьянный концерт аспирантки. Но -- далеко от вокзала, и угла лавки не захвачу. А дождь всЈ лупит, всЈ лупит! Один выход: ехать сдаваться к вам. Приезжаю -- "мест нет, придЈтся несколько дней подождать". А больные говорят: тут и по неделе ждут. Где ждать? Что мне оставалось? Без лагерной хватки пропадЈшь. А тут вы ещЈ бумажку у меня из рук уносите?.. Как же я должен был с вами разговаривать?
     Теперь весело вспоминалось, обоим было смешно.
     Он это всЈ рассказывал без усилия мысли, а думал вот о чЈм: если мединститут она кончила в 46-м году, то ей сейчас не меньше тридцати одного года, она ему почти ровесница. Почему же Вера Корнильевна кажется ему моложе двадцатитрЈхлетней Зои? Не по лицу, а по повадке: по несмелости, по застыдчивости. В таких случаях бывает можно предположить, что она... Внимательный взгляд умеет выделить таких женщин по мелочам поведения. Но Гангарт -- замужем. Так почему же..?
     А она смотрела на него и удивлялась, почему он вначале показался ей таким недоброжелательным и грубым. У него, правда, тЈмный взгляд и жЈсткие складки, но он умеет смотреть и говорить очень дружественно и весело, вот как сейчас. Вернее, у него всегда наготове и та, и другая манера, и не знаешь, какую ждать.
     -- О балеринах и о валенках я теперь всЈ усвоила,-- улыбалась она.-- Но -- сапоги? Вы знаете, что ваши сапоги -- это небывалое нарушение нашего режима?
     И она сузила глаза.
     -- Опять режим,-- скривился Костоглотов, и шрам его скривился.-- Но ведь прогулка даже в тюрьме положена. Я без прогулки не могу, я тогда не вылечусь. Вы ж не хотите лишить меня свежего воздуха?
     Да, Гангарт видела, как подолгу он гулял сторонними одинокими аллейками медгородка: у кастелянши выпросил женский халат, которых мужчинам не давали, не хватало; морщь халата сгонял под армейским поясом с живота на бока, а полы халата всЈ равно раздЈргивались. В сапогах, без шапки, с косматой чЈрной головой он гулял крупными твЈрдыми шагами, глядя в камни под собой, а дойдя до намеченного рубежа, на нЈм поворачивался. И всегда он держал руки сложенными за спиной. И всегда один, ни с кем. {157}
     -- Вот на днях ожидается обход Низамутдина Бахрамовича и знаете, что будет, если он увидит ваши сапоги? Мне будет выговор в приказе.
     Опять она не требовала, а просила, даже как бы жаловалась ему. Она сама удивлялась тому тону даже не равенства, а немного и подчинения, который установился между ними и которого у неЈ с больными вообще никогда не бывало.
     Костоглотов, убеждая, тронул своей лапой еЈ руку:
     -- Вера Корнильевна! Стопроцентная гарантия, что он у меня их не найдЈт. И даже в вестибюле никогда в них не встретит.
     -- А на аллейке?
     -- А там он не узнает, что я -- из его корпуса! Даже вот хотите, давайте для смеху напишем анонимный донос на меня, что у меня сапоги, и он с двумя санитарками придЈт здесь шарить -- и никогда не найдут.
     -- А разве это хорошо -- писать доносы? -- Она опять сузила глаза.
     ЕщЈ вот: зачем она губы красила? Это было грубовато для неЈ, это нарушало еЈ тонкость. Он вздохнул:
     -- Да ведь пишут. Вера Корнильевна, как пишут! И получается. Римляне говорили: testis unus -- testis nullus, один свидетель -- никакой не свидетель. А в двадцатом веке и один -- лишний стал, и одного-то не надо.
     Она увела глаза. Об этом трудно ведь было говорить.
     -- И куда ж вы их тогда спрячете?
     -- Сапоги? Да десятки способов, сколько будет времени. Может быть, в холодную печку кину, может быть, на верЈвочке за окно подвешу. Не беспокойтесь!
     Нельзя было не засмеяться и не поверить, что он действительно вывернется.
     -- Но как вы умудрились не сдать их в первый день?
     -- Ну, это уж совсем просто. В той конуре, где переодевался, поставил за створку двери. Санитарка всЈ остальное сгребла в мешок с биркой и унесла на центральный склад. Я из бани вышел, в газетку их обернул и понЈс.
     Разговаривали уже о какой-то ерунде. ШЈл рабочий день, и почему она тут сидела? Русанов беспокойно спал, потный, но спал, и рвоты не было. Гангарт ещЈ раз подержала его пульс и уж было пошла, но тут же вспомнила, опять обернулась к Костоглотову:
     -- Да, вы дополнительного ещЈ не получаете?
     -- Никак нет,-- навострился Костоглотов.
     -- Значит, с завтрашнего дня. В день два яйца, два стакана молока и пятьдесят грамм масла.
     -- Что-что? Могу ли я верить своим ушам? Да ведь меня никогда в жизни так не кормили!.. Впрочем, знаете, это справедливо. Ведь я за эту болезнь даже по бюллетеню не получу.
     -- Как это?
     -- Очень просто. Оказывается, я в профсоюзе ещЈ не состою шести месяцев. И мне ничего не положено. {158}
     -- Ай-я-яй! Как же это получилось?
     -- Да отвык я просто от этой жизни. Приехал в ссылку -- как я должен был догадаться, что надо скорей вступать в профсоюз?
     С одной стороны такой ловкий, а с другой -- такой неприспособленный. Этого дополнительного именно Гангарт ему добивалась, очень настойчиво, было не так легко... Но надо идти, идти, так можно проговорить целый день.
     Она подходила уже к двери, когда он с насмешкой крикнул:
     -- Подождите, да вы меня не как старосту подкупаете? Теперь я буду мучиться, что впал в коррупцию с первого дня!..
     Гангарт ушла.
     Но после обеда больных ей было неизбежно снова навещать Русанова. К этому времени она узнала, что ожидаемый обход главного врача будет именно завтра. Так появилось и новое дело в палатах -- идти проверять тумбочки, потому что Низамутдин Бахрамович ревнивее всего следил, чтобы в тумбочках не было крошек, лишних продуктов, а в идеале и ничего, кроме казЈнного хлеба и сахара. И ещЈ он проверял чистоту, да с такой находчивостью, что и женщина бы не догадалась.
     Поднявшись на второй этаж, Вера Корнильевна запрокинула голову и зорко смотрела по самым верхним местам их высоких помещений. И в углу над Сибгатовым ей повиделась паутина (стало больше света, на улице проглянуло солнце). Гангарт подозвала санитарку -- это была Елизавета Анатольевна, почему-то именно на неЈ выпадали все авралы, объяснила, как надо сейчас всЈ мыть к завтрашнему дню, и показала на паутину.
     Елизавета Анатольевна достала из халата очки, надела их, сказала:
     -- Представьте, вы совершенно правы. Какой ужас! -- Сняла очки и пошла за лестницей и щЈткой. Убирала она всегда без очков.
     Дальше Гангарт вошла в мужскую палату. Русанов был в том же положении, распаренный, но пульс снизился, а Костоглотов как раз надел сапоги и халат и собирался гулять. Вера Корнильевна объявила всей палате о завтрашнем важном обходе и просила самим просмотреть тумбочки прежде, чем она их тоже проверит.
     -- А вот мы начнЈм со старосты,-- сказала.
     Начинать можно было и не со старосты, она не знала, почему опять пошла именно в этот угол.
     Вся Вера Корнильевна была -- два треугольника, поставленных вершина на вершину: снизу треугольник пошире, а сверху узкий. Перехват еЈ стана был до того узенький, что просто руки тянулись наложить пальцы и подкинуть еЈ. Но ничего подобного Костоглотов не сделал, а охотно растворил перед ней свою тумбочку:
     -- Пожалуйста.
     -- Ну-ка, разрешите, разрешите,-- добиралась она. Он посторонялся. {159}
     Она села на его кровать у самой тумбочки и стала проверять.
     Она сидела, а он стоял над ней сзади и хорошо видел теперь еЈ шею -- беззащитные тонкие линии, и волосы средней темности, положенные просто в узелок на затылке без всякой претензии на моду.
     Нет, надо было как-то освобождаться от этого наплыва. Невозможно, чтобы каждая милая женщина вызывала полное замутнение головы. Вот посидела с ним, поболтала, ушла -- а он все эти часы думал о ней. А ей что? -- она придЈт вечером домой, еЈ обнимет муж.
     Надо было освобождаться! -- но невозможно было и освободиться иначе, как через женщину же.
     И он стоял и смотрел ей в затылок, в затылок. Сзади воротник халата поднялся колпачком, и открылась кругленькая косточка -- самая верхняя косточка спины. Пальцем бы еЈ обвести.
     -- Тумбочка, конечно, из самых безобразных в клинике,-- комментировала тем временем Гангарт.-- Крошки, промасленная бумага, тут же и махорка, и книга, и перчатки. Как вам не стыдно? Это вы всЈ-всЈ сегодня уберЈте.
     А он смотрел ей в шею и молчал.
     Она вытянула верхний выдвижной ящичек и тут, между мелочью, заметила небольшой флакон с бурой жидкостью, миллилитров на сорок. Флакон был туго заткнут, при нЈм была пластмассовая рюмочка, как в дорожных наборах, и пипетка.
     -- А это что? Лекарство? Костоглотов чуть свистнул.
     -- Так, пустяки.
     -- Что за лекарство? Мы вам такого не давали.
     -- Ну что ж, я не могу иметь своего?
     -- Пока вы лежите в нашей клинике и без нашего ведома -- конечно нет!
     -- Ну, мне неудобно вам сказать... От мозолей.
     Однако, она вертела в пальцах безымянный ненадписанный флакон, пытаясь его открыть, чтобы понюхать,-- и Костоглотов вмешался. Обе жЈсткие горсти сразу он наложил на еЈ руки и отвЈл ту, которая хотела вытянуть пробку.
     Вечное это сочетание рук, неизбежное продолжение разговора...
     -- Осторожно,-- очень тихо предупредил он.-- Это нужно умеючи. Нельзя пролить на пальцы. И нюхать нельзя. И мягко отобрал флакон. В конце концов это выходило за границы всяких шуток!
     -- Что это? -- нахмурилась Гангарт.-- Сильное вещество?
     Костоглотов опустился, сел рядом с ней и сказал деловито, совсем тихо:
     -- Очень. Это -- иссык-кульский корень. Его нельзя нюхать -- ни в настойке, ни в сухом виде. Поэтому он так и заткнут. Если корень перекладывать руками, а потом рук не помыть и забывши лизнуть -- можно умереть. {160}
     Вера Корнильевна была испугана:
     -- И зачем он вам?
     -- Вот беда,-- ворчал Костоглотов,-- откопали вы на мою голову. Надо было мне его спрятать... Затем, что я им лечился и сейчас подлечиваюсь.
     -- Только для этого? -- испытывала она его глазами. Сейчас она ничуть их не сужала, сейчас она была врач и врач.
     Она-то смотрела как врач, но глаза-то были светло-кофейные.
     -- Только,-- честно сказал он.
     -- Или это вы... про запас? -- всЈ ещЈ не верила.
     -- Ну, если хотите, когда я ехал сюда -- такая мысль у меня была. Чтоб лишнего не мучиться... Но боли прошли -- это отпало. А лечиться я им продолжал.
     -- Тайком? Когда никто не видит?
     -- А что человеку делать, если не дают вольно жить? Если везде режим?
     -- И по скольку капали?
     -- По ступенчатой схеме. От одной капли до десяти, от десяти до одной и десять дней перерыв. Сейчас как раз перерыв. А честно говоря, я не уверен, что боли упали у меня от одного рентгена. Может, и от корня тоже.
     Они оба говорили приглушЈнно.
     -- Это на чЈм настойка?
     -- На водке.
     -- Вы сами делали?
     -- У-гм.
     -- И какая ж концентрация?
     -- Да какая... Дал мне охапку, говорит: вот это -- на три поллитра. Я и разделил.
     -- Но весит-то сколько?
     -- А он не взвешивал. Он так, на глазок принЈс.
     -- На глазок? Такой ядище! Это -- аконитум! Подумайте сами!
     -- А что мне думать? -- начал сердиться Костоглотов.-- Вы бы попробовали умирать одна во всей вселенной, да когда комендатура вас за черту посЈлка не выпускает, вот тогда б и думали -- аконитум! да сколько весит! Мне эта пригоршня корня, знаете, сколько могла потянуть? Двадцать лет каторжных работ! За самовольную отлучку с места ссылки. А я поехал. За полтораста километров. В горы. ЖивЈт такой старик, Кременцов, борода академика Павлова. Из поселенцев начала века. Чистый знахарь! -- сам корешок собирает, сам дозы назначает. В собственной деревне над ним смеются, в своЈм ведь отечестве нет пророка. А из Москвы и Ленинграда приезжают. Корреспондент "Правды" приезжал. Говорят, убедился. А сейчас слухи, что старика посадили. Потому что дураки какие-то развели на поллитре и открыто в кухне держали, а позвали на ноябрьские гостей, тем водки не хватило, они без хозяев и выпили. Трое насмерть. А ещЈ в одном доме дети отравились. А старик при чЈм? Он предупреждал... {161}
     Но, заметив, что уже говорит против себя, Костоглотов замолк. Гангарт волновалась:
     -- Так вот именно! Содержание сильнодействующих веществ в общих палатах -- запрещено! Это исключается -- абсолютно! Возможен несчастный случай. Дайте-ка сюда флакончик!
     -- Нет,-- уверенно отказался он.
     -- Дайте! -- она соединила брови и протянула руку к его сжатой руке.
     Крепкие, большие, много работавшие пальцы Костоглотова закрылись так, что и пузырька в них видно не было.
     Он улыбнулся:
     -- Так у вас не выйдет. Она расслабила брови:
     -- В конце концов я знаю, когда вы гуляете, и могу взять флакончик без вас.
     -- Хорошо, что предупредили, теперь запрячу.
     -- На верЈвочке за окно? Что ж мне остаЈтся, пойти и заявить?
     -- Не верю. Вы же сами сегодня осудили доносы!
     -- Но вы мне не оставляете никакого средства!
     -- И значит нужно доносить? Недостойно. Вы боитесь, что настойку выпьет вот товарищ Русанов? Я не допущу. Заверну и упакую. Но я буду уезжать от вас -- ведь я опять начну корнем лечиться, а как же! А вы в него не верите?
     -- Совершенно! Это тЈмные суеверия и игра со смертью. Я верю только в научные схемы, испытанные на практике. Так меня учили. И так думают все онкологи. Дайте сюда флакон. Она всЈ-таки пробовала разжать его верхний палец. Он смотрел в еЈ рассерженные светло-кофейные глаза, и не только не хотелось ему упорствовать или спорить с ней, а с удовольствием он отдал бы ей этот пузырЈк, и всю даже тумбочку. Но поступиться убеждениями ему было трудно.
     -- Э-эх, святая наука! -- вздохнул он.-- Если б это было всЈ так безусловно, не опровергало само себя каждые десять лет. А во что должен верить я? В ваши уколы? Вот зачем мне новые уколы ещЈ назначили? Что это за уколы?
     -- Очень нужные! Очень важные для вашей жизни! Вам надо ж и з н ь спасти! -- она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в еЈ глазах.-- Не думайте, что вы выздоровели!
     -- Ну, а точней? В чЈм их действие?
     -- А зачем вам точней! Они вылечивают. Они не дают возникать метастазам. Точней вы не поймЈте... Хорошо, тогда отдайте мне флакон, а я даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать!

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Раковый корпус

Смотрите также по произведению "Раковый корпус":

• Краткое содержание