• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [7/28]

Скачать полное произведение

    редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, "сердечки". Горкин стоит у
    пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко,
    откусывает с хрустом - и морщится:
     - С кваском.., - говорит он, морщась и скосив глаз, трясется его
    бородка. - А приятно, ко времю-то, кропленое...
     Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю "Священную
    Историю".
     - А ты не бось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или
    там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и
    впустят. Вот погляди вот!..
     Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и
    золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то
    мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, - и сыплется
    золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать - от
    непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, -
    начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь
    безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, - что
    в училище меня впустят, непременно впустят!

    РОЖДЕСТВО

     Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество.
    Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.
     Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет
    - и стаял. А у нас, повалит, - свету, бывало, не видать, дня на три! Все
    завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях -
    вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и рухнет мягко, как мука. Ну, за
    ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай - увязнешь.
    Тихо у нас зимой, и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз,
    визжат полозья. Зато весной, услышишь первые колеса... - вот радость!..
     Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче.
    Увидишь, что мороженых свиней подвозят, - скоро и Рождество. Шесть недель
    постились, ели рыбу. Кто побогаче - белугу, осетрину, судачка, наважку;
    победней - селедку, сомовину, леща... У нас, в России, всякой рыбы много.
    Зато на Рождество - свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят,
    словно бревна, - мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат,
    рядами, - разводы розовые видно, снежком запорошило.
     А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И
    тянутся обозы - к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд... только не вагоны, а
    сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за дружкой, тянут.
    Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из-под
    Самары. Везут свинину, поросят, гусей, индюшек, - "пылкого морозу". Рябчик
    идет, сибирский, тетерев-глухарь... Знаешь - рябчик? Пестренький такой,
    рябой... - ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется - дичь, лесная
    птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь
    редко видишь, а у нас - обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей,
    закупят красного товару, ситцу, - и домой, чугунной. Чугунка? А железная
    дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то, и лошади к продаже, своих
    заводов, с косяков степных.
     Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, - там лошадями
    торговали, - стон стоит. А площадь эта... - как бы тебе сказать?.. - да
    попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся - в санях.
    Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова лежат на версту. Завалит
    снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да... с комнату,
    пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает... -
    розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок
    отскочит, хоть с полфунта, - наплевать! Нищий подберет. Эту свиную "крошку"
    охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на
    версту. А там - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик... Прямо из
    саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, - без весов, на
    глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, - большие сани, -
    везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато
    жили.
     Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, - лес елок. А
    какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, -
    тычинки. У нашей елки... как отогреется, расправит лапы, - чаща. На
    Театральной площади, бывало, - лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, -
    потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает.
    Собаки в елках - будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбами.
    Сбитенщики ходят, аукаются в елках: "Эй, сладкий сбитень! калачики
    горячи!.." В самоварах, на долгих дужках, - сбитень. Сбитень? А такой
    горячий, лучше чая. С медом, с имбирем, - душисто, сладко. Стакан - копейка.
    Калачик мерзлый, стаканчик, сбитню, толстенький такой, граненый, - пальцы
    жжет. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар - клубами,
    как из паровоза. Калачик - льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи
    прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо - в дыму - лиловое, в огне. На
    елках иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь - хрустнет, как стекляшка.
    Морозная Россия, а... тепло!..
     В Сочельник, под Рождество, - бывало, до звезды не ели. Кутью варили,
    из пшеницы, с медом; взвар - из чернослива, груши, шепталы... Ставили под
    образа, на сено.
     Почему?.. А будто - дар Христу. Ну.., будто, Он на сене, в яслях.
    Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот,
    брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь
    - звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон - другая... Стекла
    засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А
    какие звезды!.. Форточку откроешь - резанет, ожжет морозом. А звезды..! На
    черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые,
    живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды
    больше, разными огнями блещут, - голубой хрусталь, и синий, и зеленый, - в
    стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды - звон-то! Морозный, гулкий, -
    прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, - древний звон,
    степенный, с глухотцой. А то - тугое серебро, как бархат звонный. И все
    запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону
    нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала... - гул и
    гул.
     Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, -
    мороз и не щиплет. Выйдешь - певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, - так
    и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По
    улице - сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух... -
    синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы - белые
    виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд.
    Звездный звон, певучий, - плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо,
    звон-виденье, славит Бога в вышних, - Рождество.
     Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-мо-литву, простой,
    особенный какой-то, детский, теплый... - и почему-то видится кроватка,
    звезды.

     Рождество Твое, Христе Боже наш,
     Возсия мирови Свет Разума...

     И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный... был
    всегда. И будет.
     На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За
    мерзлым стеклышком - знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет. Осыпан
    блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный Ангел. Ну,
    карточка... осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет. Никто его не
    покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет.
     Идешь из церкви. Все - другое. Снег - святой. И звезды - святые, новые,
    рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя
    звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным двором, над
    садом! Каждый год - над этим садом, низко. Она голубоватая. Святая. Бывало,
    думал: "Если к ней идти - придешь туда. Вот, прийти бы... и поклониться
    вместе с пастухами Рождеству! Он - в яслях, в маленькой кормушке, как в
    конюшне... Только не дойдешь, мороз, замерзнешь!" Смотришь, смотришь - и
    думаешь: "Волсви же со звездою путеше-эствуют!.."
     Волсви?.. Значит - мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал - волки. Тебе
    смешно? Да, добрые такие волки, - думал. Звезда ведет их, а они идут,
    притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и
    волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на
    звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься...
    Видишь - кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и
    волков... всех манит. Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби
    взлетают по стропилам... и пастухи, склонились... и цари, волхвы... И вот,
    подходят волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему
    боятся? А стыдно им... злые такие были. Ты спрашиваешь - впустят? Ну,
    конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды... все
    звезды там, у входа, толпятся, светят... Кто, волки? Ну, конечно, рады.
     Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы
    смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки...
     Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре
    жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество, что
    даже волки добрые теперь и ходят со звездой... Крикнешь в конуру -
    "Бушуйка!". Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый,
    мягкий. Полижет руку, будто скажет: да, Рождество. И - на душе тепло, от
    счастья.
     Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем... Народу сколько завтра будет!
    Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они пахнут
    елкой!.. Придет и моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и будет целовать и
    плакать, скажет - "выкормочек мой... растешь"... Подбитый Барин придет еще,
    такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет махать бумажкой, так смешно.
    С длинными усами, в красном картузе, а под глазами "фонари". И будет
    говорить стихи. Я помню:

     И пусть ничто-с за этот Праздник
     Не омрачает торжества!
     Поднес почтительно-с проказник
     В сей день Христова Рождества!

     В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке, в
    окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится от
    морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?.. Только под
    Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, - свинья! Ноги у ней подрублены,
    стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только сейчас втащили, - блестит
    морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и жутко: в глазах намерзло, сквозь
    беловатые ресницы смотрит... Кучер говорил: "Велено их есть на Рождество, за
    наказание! Не давала спать Младенцу, все хрюкала. Потому и называется -
    свинья! Он ее хотел погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!"
    Смотрю я долго. В черном рыле - оскаленные зубки, "пятак", как плошка. А
    вдруг соскочит и загрызет?.. Как-то она загромыхала ночью, напугала.
     И в доме - Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы
    не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. В
    холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, - другая, чем на рынке.
    За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, - звездочки, в лесу как будто... А
    завтра!..
     А вот и - завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло
    буграми. Солнце над Барминихиным двором - в дыму, висит пунцовым шаром.
    Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в
    скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая.
    Вот мороз!..
     Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить... Все мои друзья:
    сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень злой,
    выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он водит "славить".
    Мишка Драп несет Звезду на палке - картонный домик: светятся окошки из
    бумажек, пунцовые и золотые, - свечка там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут
    снегом.
     - "Волхи же со Звездою питушествуют!" весело говорит Зола.

     Волхов приючайте,
     Святое стречайте,
     Пришло Рождество,
     Начинаем торжество!
     С нами Звезда идет,
     Молитву поет...

     Он взмахивает черным пальцем и начинают хором:

     Рождество Твое. Христе Бо-же наш...

     Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком,
    показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой друг, сапожник,
    несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит. Мальчишка портного
    Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.
     - Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекает! -
    говорит Зола. - Сейчас будет святое приставление! - Он схватывает Драпа за
    голову и устанавливает, как стул. - А кузнечонок у нас царь Ирод будет!
     Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую
    сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на голове
    зеленый колпак со звездами.
     - Подымай меч выше! - кричит Зола. - А ты, Степка, зубы оскаль
    страшней! Это я от бабушки еще знаю, от старины!
     Плешкин взмахивает мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и скалит
    зубы. И все начинают хором:

     Приходили вол-хи,
     Приносили бол-хи,
     Приходили вол-хари,
     Приносили бол-хари,
     Ирод ты Ирод,
     Чего ты родился,
     Чего не хрестился,
     Я царь - Ка-стинкин,
     Маладенца люблю,
     Тебе голову срублю!

     Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод
    падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю Кастинкину
    розу. Зола говорит скороговоркой:
     - Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим, у хозяев
    ничего не просим, а чего накладут - не бросим!
     Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и
    зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и обещает зайти
    вечерком спеть про Ирода "подлинней", но никогда почему-то не приходит.
     Позванивает в парадном колокольчик, и будет звонить до ночи. Приходит
    много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон
    вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает все
    на елке, до серебряной звездочки наверху.
     Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у
    стола и крякают.
     Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот,
    словно разбивают стекла. Это - "последние люди", музыканты, пришли
    поздравить.
     - Береги шубы! - кричат в передней.
     Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной
    медной трубой, и так в нее дует, что делается страшно, как бы не выскочили и
    не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с огромным прорванным
    барабаном. Он так колотит в него култышкой, словно хочет его разбить. Все
    затыкают уши, но музыканты все играют и играют.
     Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит - и догорает. В черные
    окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье... - должно
    быть, в кухне.
     В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших
    окнах. За ними - звезды. Светит большая звезда над Барминихивым садом, но
    это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.

    СВЯТКИ

    
    ПТИЦЫ БОЖЬИ

    
     Рождество...
     Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и
    снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне -

     Христос рождается - славите!
     Христос с небес - срящите! -

     слышится хруст морозный.
     Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух.
    Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце.
    Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает
    огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по
    верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло
    розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна пали на белый
    снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.
     В детстве таким явилось - и осталось.

     Они являлись на Рождество. Может быть, приходили и на Пасху, но на
    Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы... а они
    являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в
    кофтах и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые
    кулаки, - это осталось в памяти.
     - А где они живут? - спрашиваю я няню.
     - За окнами.
     За окнами... За окнами - чернота и снег.
     - А почему у кормилицы сын мошенник?
     - Потому. Мороз вон в окошко смотрит.
     Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.
     - А завтра они придут?
     - Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.
     А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У
    меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках,
    пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж
    кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?
     Приходят "со всех концов". Проходят с черного хода, крадучись. Я
    украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными
    пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей... - после
    поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в
    церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солнце. И все-то
    праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки,
    блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не
    дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.
     А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые
    розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так
    туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него
    отмерзли, - "собаки их объели", - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно
    быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже
    кучер его жалеет:
     - Пискун ты. Пискун... пропащая твоя головушка!
     Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.
     - А Пискун кто? - спрашивал я у няни.
     - Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и
    будешь Пискун.
     Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он
    хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в
    розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими
    кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он
    охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - "так, для тепла
    пристроил!" - похож на большую колбасу. Руку у него "Антон съел".
     - Какой Антон?
     - А такой. Доктор смеялся так: зовется "Антон огонь".
     Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в
    монастырь даже собирается на спокой.
     Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая,
    страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в
    серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках
    розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только
    смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника
    полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и
    дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то
    плачет, сует лапку ему в кармашек.
     - Чего уж убиваться-то так, нехорошо... праздник такой!.. - жалеет ее
    кухарка. - Господь милостив, не оставит.
     Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на
    сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
     - Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и
    смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у
    тебя, да... Вон, руки нет, а... сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут
    плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
     Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.
     Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и
    подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:
     - Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за
    трешницей своей не пришел. Сколько вас тут... десять, пятнадцать...
    осьмнадцать душ, так.
     - Зачем - помер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал,
    трактир открыл... для порядку выписал.
     Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в
    сосульках. Колпака не снимает, начинает закрещивать все углы и для чего-то
    дует - "выдувает нечистого"? Глаза у него рыжие, огнистые. Он страшно кричит
    на всех:
     - Что-о, жрать пришли?! А крещение огнем примаете?.. Сказал Бог
    нечестивым: "извергну нечистоту и попалю!" Вззы!.. - взмахивает он посохом и
    страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.
     Все перед ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка,
    крестится:
     - Ох, милостивец... чегой-то скажет!..
     - Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?
     - Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.
     Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется и крестится. Монах
    швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку и
    кричит неподобным голосом:
     - Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.
     Опять закрещивает и начинает петь "Рождество Твое, Христе Боже наш".
    Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному:
     - Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..
     Его начинают угощать. Кучер Антипушка ставит ему бутылочку, - "с
    морозцу-то, Леня, промахни!" Монах и бутылку крестит. И все довольны. Слышу
    - шепчут между собой:
     - Ласковый нонче, угощение сразу принял... К благополучию, знать. У
    кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.
     - А поросятина где? - страшно кричит монах. - Я пощусь-пощусь, да и
    отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святей, что ли, поросятины? Одна
    загадка. Апостол Петр и змею, и лягушку ел, с неба подавали. В церкви не
    бываете - ничего и не понимаете. Бззы!..
     И мне, и всем делается страшно. Монах видит меня и так закатывает
    глаза, что только одни белки. Потом смеется и крестит мелкими крестиками.
    Вбегает Василь-Василич:
     - Опять Леня пожаловал? Я тебе раз сказал!.. - грозит он монаху
    пальцем, - духу чтоб твоего не было на дворе!
     - Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах, - а завтра буду
    на горе!
     - Опять в "Титах" будешь, как намедни... отсидел три месяца?..
     - И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана будешь, сам царь
    Давыд сказал в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне рождается на
    муки... и в темницу возьмут, и на Кресте разопнут, и в третий день
    воскреснет!
     - Что уж, Василь-Василич, человека утеснять... - говорит Семен, -
    каждый отсидеть может. Ты вон сидел, как свайщика Игната придавило, за
    неосторожность. Так и каждому.
     - Наверх лучше не доступай! - говорит Василь-Василич, - все равно до
    хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.
     - Это уж как Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит
    монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!
     Василь-Василич сердито машет и уходит. И все довольны.
     Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной
    пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все
    плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И кто-то
    "пачпорта не дает", а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:
     - Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай...
    так не годится утеснять, хошь муж-размуж!
     Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:
     - Репка, не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..
     Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.
     - Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?
     - У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..
     Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою
    в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.
     - Для Христова Праздника - всем прощенье! - благословляет монах всю
    кухню.
     И все довольны.
     Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют "Подбитый
    Барин". Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между
    пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того
    засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с
    дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так
    называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки
    пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню,
    потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
     - Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем
    кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..
     Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать "Стрелочка". Я
    хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые
    глаза.
     - Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! -
    говорит укоризненно Марьюшка.
     - Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на
    барина.
     Он все посвистывает, но уже не "Стрелочка", а любимую мою песенку,
    которую играет наш органчик - "Ехали бояре из Нова-Города". И вдруг
    выхватывает из пальто письмо.
     - Доложите самому, что приехал с визитом... барин Эн-та-льцев! -
    вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный
    стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.
     Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
     - На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает
    воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы... что вот, барин Энтальцев,
    приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа,
    что вот... я приехал?..
     - Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда
    наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
     - Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает, крестясь на
    образ, - и Господь питает нас.
     - Вот это верно, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы
    Божьи, чего уж тут считаться!..
     Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему
    наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и
    начинает читать бумажку:
     - Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!

     Вот настало Рождество,
     Наступило торжество!
     Извещают нас волхвы
     От востока до Москвы!

     Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять
    барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:
     - А ну-ка, как ты теперь?..
     Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит
    отец:
     - Ну, парад начинается... подходи!
     Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит
    наконец и до монаха:
     - Иди уж, садова голова... для-ради такого Праздника! - говорит
    примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
     - Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
     Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
     Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И
    те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...

    
    ОБЕД "ДЛЯ РАЗНЫХ"

     Второй день Рождества, и у нас делают обед - "для разных". Приказчик
    Василь-Василич еще в Сочельник справляется, как прикажут насчет "разного
    обеда":
     - Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой
    про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не
    велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не
    отделаешься.
     - Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на
    второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет
    уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить.
    Из них и знаменитые есть.
     - Вам - да помирать-с! - восклицает Василь-Василич, стреляя косым
    глазом под потолок. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых
    никого не будет-с!..
     - Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый
    был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
     - Один убыток-с.
     - Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А
    мы... Так вот, сам сообразишь, как-то. У меня дел по горло. Ледяной Дом в
    Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание