Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [27/28]

  Скачать полное произведение

    выстрогать?..
     Ничего не забыл Панкратыч; и свечи, и пшеничку, и красного вина в
    запивалочке, и росного ладану достал, и хлопковой ватки на помазки; и в
    помазки не лучинки, а по древлему благочестию: седьмь стручец
    бобовых-сухоньких, из чистого платочка вынул, береженых от той поры, как
    прабабушку Устинью соборовали.
     Прибыл о. благочинный Николай Копьев, важный, строгий. Батюшки его
    боятся, все подымаются навстречу. Он оглядывает все строго.
     - Протодьякона опять нет? Намылю ему голову. - И глядит на о. Виктора.
    - Осведомили - с благочинным будет?
     - Предуведомлял, о. Николай, да его загодя в город на венчание
    пригласили, на Апостола... на рысаке обещали срочно сюда доставить.
     Говорят от окна:
     - Как раз и подкатил, рысак весь в мыле!
     Все смотрят, и о. благочинный. Огромный вороной мотает головой, летят
    во все стороны клочья пены, а протодьякон стоит на мостовой и любуется.
    Благочинный стукнул кулаком в раму, стекла задребезжали. Протодьякон увидал
    благочинного и побежал во двор, но ему ничего не было. Благочинный махнул
    рукой и сказал:
     - Что с тебя, баловника, взять. На "Баловнике" домчали?
     - На "Баловнике", о. Николай. Летел на молнии, в пять минут через всю
    Москву!
     Горкин после сказал, что благочинный сам любит рысаков, и "Баловника"
    знает, - вся Москва его знает за призы.
     - Папашеньку тоже вся Москва знает. Узнали купцы, что протодьякон на
    соборование спешит, вот и домчали на призовом.
     Гости повеселели, и батюшки. И я тоже чуть повеселел, страшного будто
    нет, выздоровеет папашеиька с соборования. Благочинный погладил меня по
    голове и погрозился протодьякону:
     - Голосок-то посдержи, баловник. Бабушка у Паленовых с твоего рыку душу
    Богу отдала за елеосвящением... и Апостола не довозгласил, а из нее и дух
    вон!
     И опять все повеселели, будто приехали на именины в гости. И стол с
    закусками в зале, и чайный стол с печеньем и вареньем, - батюшкам
    подкрепиться, служение-то будет долгое. Горкин велел мне упомнить: будет
    протодьякон возглашать - "и воздвигнет его Господь!". Может, выздоровеет
    папашенька, воздвигнет его Господь!...

    
     Батюшки облачились в ризы и пошли в спальню. Родным говорят - душно в
    спальне, отворят двери в гостиную, - "в дверях помолитесь". Тетя Люба ведет
    нас в спальню и усаживает на матушкину постель. Занавески раздвинуты, видно,
    как запотели окна. Ширмы отставлены. Отец лежит в высоких подушках, глаза
    его закрыты, лицо желтое, как лимон.
     Перед правым кивотом, на середине спальни, поставлен стол, накрытый
    парадной скатертью. На столе - фаянсовая миска с пшеницей, а кругом воткнуты
    в пшеницу седьмь стручец бобовых, обернутых хлопковой ваткой. Этими
    помазками будут помазывать святым елеем. На пшенице стоит чашечка с елеем и
    запивалочка с кагорчиком. Горкин, в великопраздничном казакинчике, кладет на
    стол стопу восковых свечей.
     Перед столом становится благочинный, а кругом остальные батюшки.
    Благочинный возжигает свечи от лампадки и раздает батюшкам; потом влагает в
    руку отцу и велит Анне Ивановне следить. Горкин раздает свечки нам и всем. В
    дверях гостиной движутся огоньки.
     Начинается освящение елея.
     Служат неторопливо, благолепно. Отец очень слаб, трудно даже сидеть в
    подушках. Все время поправляют подушки и придерживают в руке свечку то Анна
    Ивановна, то матушка. Протодьякон возглашает: "о еже, благословитися, елеу
    сему... Господу по-ма-а-лимся!.." Благочинный говорит ему тихо, но все
    слышно: "потише, потише". Дрожит дребезжаньем в стеклах. Кашин в дверях
    чего-то подмигивает дяде Егору и показывает глазом на протодьякона. А тот
    возглашает еще громчей. Благочинный оглядывается на него и говорит уже
    громко, строго: "потише, говорю... не в соборе". Протодьякон все возглашает,
    закатывая глаза: "...по-ма-а-лимся!.." Благочинный начинает читать молитву,
    держа над елеем книжку, батюшки повторяют за ним негромко. Отец дремлет,
    закрыв глаза. Протодьякон берет толстую книгу и начинает читать, все громче,
    громче. И я узнаю "самое важное", что говорил мне Горкин:
     - "...и воздви-гнет его... Го-спо-о-дь!.."
     В спальне жарко, трудно дышать от ладана: в комнате синий дым. По окнам
    текут струйки, - на дворе, говорят, морозит. Мне видно, как блестит у отца
    на лбу от пота. Анна Ивановна отирает ему платочком, едва касаясь. Такое у
    ней лицо, будто вот-вот заплачет. Я чувствую, что и у меня такое же
    скосившееся лицо. Отцу трудно дышать, по сорочке видно: она шевелится,
    открывается полоска тела и знакомый золотой крестик, в голубой эмали.
    Великим Постом мы были в бане, и отец сказал, видя, что я рассматриваю его
    крестик: "нравится тебе? ну, я тебе его откажу". Я уже понимал, что это
    значит, но мне не было страшно, будто никогда этого не будет.
     Благочинный начинает читать Евангелие. Я это учил недавно: о
    милосердном Самарянине. И думал тогда: вот так бы сделал папашенька и
    Горкин, если пойдем к Троице и встретим на дороге избитого разбойниками.
    Слушаю благочинного и опять думаю про то же. Открываю глаза...
     Начинается самое важное.
     Протодьякон громко возглашает. Благочинный берет из миски стручец,
    обмакивает в святой елей и подходит к отцу. Анна Ивановна взбивает за
    больным подушки. Благочинный помазует лоб, ноздри, щеки, уста... раскрывает
    сорочку, помазует грудь, потом ладони... И когда делает стручцем крестики,
    молится... - да исцелит Господь болящего Сергия и да простит ему все
    прегрешения его.
     Протодьякон опять читает Апостола. А после Апостола старенький батюшка
    читает Евангелие и помазует вторым стручцем. Потом протодьякон стал опять
    возглашать Апостола... Потом о. Виктор читает из Евангелия, как Исус Христос
    дал ученикам Своим власть изгонять бесов и исцелять немощных... Трудно
    дышать от духоты. Анна Ивановна отирает лицо отцу одеколоном, слышен запах
    "лесной воды". Матушку уводят, тетя Люба держит руку отца со свечкой. А
    батюшки все читают... Мне душно, кружится голова... роняю свечку, она
    катится по коврику под кровать... кидаются за ней... а я гляжу на свечку в
    руке отца... с нее капает на сорочку.
     Кашин глядит на свою свечку и колупает оплыв. Он у нас не бывал с того
    дня, как обидел папашеньку, но дядя Егор каждый день заходит. Горкин поведал
    мне, как папашенька слезно просил его обещать перед образом Спасителя, что
    не обидит сирот. И он перекрестился, что обижать не будет. У него
    "вексельки" за кирпич: отец строил бани в долг, задолжал и ему, и Кашину, и
    они про-цент большой дерут, могут разорить нас. Узнал и еще: совсем мы
    небогаты, трудами папашеньки только и живем, а папашенька - дядя Егор на
    дворе кричал, - "не деляга, народишко балует". А Горкин говорит - "совесть у
    папашеньки, сам не допьет - не доест, а рабочего человека не обидит, чужая
    копеечка ему руки жгет". Трудами-заботами дедушкины дела поправил, -
    "разорили дедушку на подряде чиновники, взятку не дал он им!" - новые бани
    выстроил на кредит, и теперь, если не разорят нас "ироды", бани и будут
    вывозить.
     Протодьякон в седьмой раз возглашает Апостола. Батюшка в синих очках
    прочитывает седьмое Евангелие и в последний раз помазует св. елеем. Все
    стручцы вынуты из пшеницы... - конец сейчас?..
     Благочинный спрашивает у матушки: "может ли болящий подняться - принять
    возложение Руки Христовой?" Тетя Люба в ужасе поднимает руки:
     - Что вы, батюшка!.. он и в подушках едва сидит!..
     Тогда все батюшки обступают болящего. Благочинный берет св.
    Евангелие... И я подумал - "когда же перестанут?..". После сказал я Горкину.
    Он побранил меня:
     - Стра-мник!.. про священное так!.. а?.. - "пере-ста-нут"!.. а?! про
    святое Евангелие!..
     Нет, благочинный больше не читал. Он раскрыл св. Евангелие, перевернул
    его и возложил святыми словами на голову болящему. Другие батюшки, все,
    помогали ему держать. Благочинный возглашал "великую молитву".
     Горкин сказал мне после:
     - Великая то молитва, и сколь же, косатик, ласкова!..
     В этой молитве читается:
     "Не грешную руку мою полагаю на главу болящего, но Твою Руку, которая
    во Святом Евангелии... и прошу молитвенно: "Сам кающегося раба Твоего приими
    человеколюбием... и прости прегрешения его и исцели болезнь..."
     Отец приложился ко св. Евангелию и слабым шепотком повторил, что
    говорил ему благочинный:
     "Простите... меня... грешного..."
     Соборование окончилось.
     После соборования приехал Клин и дал сонного. Спальню проветрили. В
    ней, от духоты, лампадочки потухли.
     В зале тетя Люба потчует батюшек. Остались только близкие родные.
    Матушку увели. Мы сидим в уголку. К нам подходит Кашин, гладит меня по
    голове, не велит плакать и дает гривенничек. Я зажимаю гривенничек и еще
    больше плачу. Он говорит - "ничего, крестничек... проживем". Я хватаю его
    большую руку в жилах и не могу ничего сказать. Батюшки утешают нас.
    Благочинный говорит:
     - На сирот каждое сердце умягчается.
     Кашин берет меня за руку, манит сестриц и Колю и ведет к закусочному
    столу.
     - Не ели, чай, ничего, галчата... ешьте. Вот, икорки возьми,
    колбаски... Ничего, как-нибудь проживем. Бог даст.
     Мы не хотим есть. Но батюшки велят, а протодьякон накладывает нам на
    тарелочки всего. Хрипит: "ешьте, мальцы, без никаких!" - и от этого
    ласкового хрипа мы больше плачем. Он запускает руку в глубокий карман, шарит
    там и подает мне... большую, всю в кружевцах, - я знаю! - "свадебную"
    конфетину! Потом опять запускает - и дает всем по такой же нарядной
    конфетине, - со свадьбы?..
     Все начинают закусывать вместе с нами. Дядя Егор распоряжается "за
    хозяина". Наливает мадерцы-икемчику. Протодьякон сам наливает себе "большую
    протодьяконову". Пьют за здоровье папашеньки. Мы жуем, падают слезы на
    закуску. Все на нас смотрят и жалеют. Говорят - воздыхают:
     - Вот она, жизнь-то человеческая!.. "яко трава..."
     Благочинный говорит протодьякону:
     - На свадьбу пировать?..
     - Настаивали, о. благочинный, слово взяли. Не отмахнешься, - "трынка с
    протодьяконом - молодым на счастье", говорят. Люди-то больно хороши, о.
    благочинный. "Баловника" прислать сулились... за вечерним столом многолетие
    возглашать, отказать нельзя...
     - И слезы, и радование... - говорит благочинный. - Вот оно - "житейское
    попечение". А вы, голубчики, - говорит он нам, - не сокрушайтесь, а за
    папашеньку молитесь... берите его за пример... редкостной доброты человек!..
     Все родные разъехались. А Кашин все сидит, курит. Анна Ивановна уводит
    меня спать.
     Начинаю задремывать - и слышу: кто-то поглаживает меня. А это Горкин,
    уже ночной, в рубахе, присел ко мне на постельку.
     - Намаялся ты, сердешный. Что ж, воля Божия, косатик... плохо
    папашеньке. Господь испытание посылает и все мы должны принимать кротко и
    покорно. Про Иова многострадального читал намедни... - все ему воротилось.
     - А папашенька может воротиться?
     - Угодно будет Господу - и свидимся. Не плачь, милок... А ты послушь,
    чего я те скажу-то... А вот. Крестный-то твой, заходил к папашеньке... до
    ночи дожидался, как проснется. И гордый, а вот, досидел, умягчил и его
    Господь. Сидел у него, за руку его держал. Узнал, ведь, его папашенька!
    назвал - "Лексапдра Данилыч". У-знал. По-хорошему простились.
    По-православному. Только двое их и видали... простились-то как они... Анна
    Ивановна... да еще...
     Он перекрестился, задумался...
     - А кто еще... видал?
     - А кто все видит... Господь, косатик. Анна Ивановна поведала мне, за
    ширмой она сидела, подремывала будто. Хорошо, говорит, простились. Ласково
    так, пошептались...
     - Пошептались?.. а чего?
     - Не слыхала она, а будто, говорит, пошептались. Заплакал папашенька...
    и Кашин заплакал будто.

    КОНЧИНА

     Яркое солнце в детской, - не летнее-золотое, а красное, как зимой.
    Через голые тополя все видно. Ночью морозцем прихватило, пристыли лужи.
    Весело по ним бегать - хрупать, но теперь ничего не хочется. Валяются
    капустные листья по двору, подмерзшие, похожие на зелено-белые раковины, как
    в гостиной на подзеркальнике.
     Вбегает Маша, кричит, выпучивает глаза:
     - Барышни, милые... к нам пироги несут!..
     Какие пироги?... Мы, будто, и забыли: отец именинник нынче! смч.
    Сергия-Вакха, 7 октября. А через два дня и матушкины именины. Какие именины
    теперь, плохо совсем, чуть дышит. Теперь все страшное, каждый день. Анна
    Ивановна вчера сказала, что и словечка выговорить не может, уж и язык
    отнялся. А сегодня утром и слышать перестал, и глазки не открывает. Только
    пальцы чуть-чуть шевелятся, одеяло перебирают. Такое всегда, когда о т х о д
    я т . Сегодня его причащал о. Виктор. Нас поставили перед диваном, и мы
    шепотком сказали: "поздравляем вас с Ангелом, дорогой папашенька... и желаем
    вам..." и замолчали. Сонечка уж договорила: "здоровьица... чтобы
    выздоровели..." - и ручками закрылась. Он и глазками не повел на нас.
     После соборования мы совсем перешли в гостиную, чтобы быть рядом со
    спальней. И теперь, это не гостиная, а все: тут и спим на полу, на тюфячках,
    и чего-нибудь поедим насухомятку. Обед уж не готовят, с часу на час кончины
    ожидают.
     Ради именин, Марьюшка испекла кулебяку с ливером, как всегда, - к
    именинному чаю утром. Родные приедут поздравлять, надо все-таки угостить.
    День Ангела. Из кухни пахнет сдобным от пирога, и от этого делается еще
    горчей: вспоминается, как бывало прежде в этот радостный и парадный день.
    Сестры сидят в уголку и шепчутся, глаза у них напухли. Я слышу, что они
    шепчут, обняв друг дружку:
     - А помнишь?.. а помнишь?..
     Сонечка вскрикивает:
     - Не надо!.. оставь, оставь!.. - и падает головой в подушку.
     Опять прибегает Маша, торопит-шепчет:
     - Что же вы, барышни?.. уж поздравлятели приходят... один с пирогом
    сидит... а вы все не одемши!..
     Сонечка вскрикивает:
     - Вот ужас!..
     Я иду на цыпочках в столовую. В комнатах очень холодно, Анна Ивановна
    не велит топить: когда кто помирает, печей не топят. Я спросил ее, почему не
    топят. Она сказала - "да так... завод такой".
     В передней, на окне и на столе, - кондитерские пироги и куличи,
    половину окна заставили, один на другом. У пустого стола в столовой сидит
    огородник-рендатель Пал-Ермолаич, в новой поддевке, и держит на коленях
    большой пирог в картонке. Чего же он дожидается?..
     Я шаркаю ему ножкой. Он говорит степенно:
     - Наше почтение, сударь, с дорогим имененничком вас. Папашеньку не смею
    потревожить, не до того им... маменьку хоть проздравить. Скажи-ка поди:
    Павел, мол, Ермолаич, проздравить, мол, пришел. Помнишь, чай, Павла-то
    Ермолаича? сахарный горох-то на огородах у меня летось рвал?..
     Я убегаю: мне чего-то неловко, стыдно. Выглядываю из коридора: он все
    сидит-дожидается, а никто и внимания не обращает. Я останавливаю Сонечку и
    показываю на Пал Ермолаича:
     - Он уже давно ждет... - говорю ей, - а никто и...
     Она отмахивается и делает страшные глаза.
     - Го-споди... как только не стыдно беспокоить!.. не понимает, что...
    Боится, как бы другому не сдали огороды, вот и таскается с пирогом!..
     От этих слов мне ужасно стыдно, я даже боюсь смотреть на Пал Ермолаича:
    такой он степенный, - "правильный, совестливый человек", - Горкин говорил.
    Ему по уговору надо нам сколько-то капусты, огурцов и всякого овоща
    доставить, а он больше всегда пришлет и велит сказать: "не хватит - еще
    дошлю". Ждет и ждет, а никто и внимания не дает.
     А пироги все несут. И кренделя, и куличи, и просвирки. Сегодня очень
    много просвирок, и больше все храмиками, копеечных, от бедных. Из бань
    принесли большой кулич с сахарными словами - "В День Ангела", и с розочками
    из сахара. А Пал Ермолаич все дожидается с пирогом. Может быть, чаю
    дожидается? Слава Богу, выходит Сонечка в говорит, что мамаша просит
    извинить, она там, и благодарит за поздравление. Пал Ермолаич хочет отдать
    ей пирог в руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда он говорит ласково
    и степенно:
     - Это все я понимаю-с, барышни,... такое горе у вас. А пирожок все-таки
    примите, для порядка.
     Он ставит пирог на стол, крестится на образ, потом кланяется степенно
    Сонечке и уходит кухонной лестницей. Я думаю, смотря ему вслед, на его седые
    кудри: "нет, он не для огородов пришел поздравить, а из уважения". Мне
    стыдно, что его и чайком не угостили. А отец всегда, бывало, и поговорит с
    ним, и закусить пригласит. Я догоняю его на лестнице, ловлю за рукав и
    шепчу-путаюсь:
     - Вы уж извините, Павел Ермолаич... не угостили вас чайком... и у нас
    папашенька... очень плохо... а то бы... - у меня перехватывает в горле.
     Пал Ермолаич гладит меня по плечику и говорит ласково и грустно:
     - Какие тут, сударь, угощения... разве я не понимаю. Когда папашенька
    здоров был, всегда я приходил проздравить. Как же болящего-то не почтить, да
    еще такого человека, как папенька! А ты, заботливый какой, ласковый,
    сударик... в папашеньку.
     Он гладит меня по голове, и я вижу, какие у него добрые глаза. Я бегу к
    Сонечке и говорю ей, какой Пал Ермолаич, и как он папашеньку жалеет.
     - А ты... - "для огородов"!.. Он пришел болящего почтить... а пирог...
    для порядка!..
     Сонечка очень добрая, все говорят - "сердечная"; но только она горячая,
    вспыльчивая, в папашевьку, и такая же отходчивая. Она сейчас же и раскаялась
    во грехе, крикнула:
     - Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнит меня!..
     Понятно, все мы расстроены, места не находим, кричим и злимся, не можем
    удержаться, - "горячки очень", все говорят. Я тоже много грешил тогда, даже
    крикнул Горкину, топая:
     - Все сирот жалеют!.. О. Виктор сказал... нет, благочинный!.. "на сирот
    каждое сердце умягчается". Папашенька помирает... почему Бог нас не
    пожалеет, чуда не сотворит?!.
     Горкин затопал на меня, руку протянул даже - за ухо хотел... - никогда
    с ним такого не было, и глаза побелели, страшные сделались. Махнул на меня
    сердито и загрозился:
     - Да за такое слово, тебя, иритика... ах, ты, смола жгучая, а?!. да
    тебя на сем месте разразит за такое слово!.. откудова ты набрался, а?!.
    сейчас мне сказывай... а?!. на Го-спода!... а?!.
     Со страха и стыда я зажмурился и стая кричать и топать. Он схватил меня
    за плечо, начал трясти-тормошить, и зашептал страшным голосом:
     - Вот кто!.. вот кто!.. о н и это тебя... о н и !.. к папашеньке-то не
    смеют доступиться, страшатся Ангела-Хранителя его, так до тебя доступили,
    дите несмыслвное смутили!.. Окстись, окстись... сей минут окстись!..
    отплюйся от н и х !.. Да что ж это такое, Го-споди милостивый?!.
     Потом обхватил меня и жалобно заплакал. И я заплакал, в мокрую его
    бородку. А вечером поплакали мы с ним в его каморочке, где теплились все
    лампадки. И помолились вместе. И стало легче.
     А пироги все несут и даже приходят поздравлять. Тетя Люба приехала с
    утра, удивилась на пироги и велела Маше завязать звонок на парадном. Но и
    без звонка приходят. Не дозвонятся - с заднего хода добиваются. Сонечка за
    голову хватается, если кто-нибудь не родной:
     - Боже мой, все перепуталось... - такое горе; а нам сладкие пироги
    несут!..
     - Да все же любят папашеньку, из уважения это... для порядка!..
     И Горкин ее резонил:
     - Да что ж тут, барышня, плохого? плохого ничего нет. А каждый так,
    может, в сердце у себя держит... Сергей Иваныч вживе еще, а нонче День
    Ангела ихнего, хошь напоследок порадовать. А что хорошего - все бы и
    отворотились?!. Ну, сказали бы, чего уж тут уважение показывать, все равно
    конец. И пускай несут, нищим по куску подадим, все добрым словом помянут.
     А я таю про себя, думаю-думаю: и вдруг, радость?! вдруг, чудо
    сотворится?!. И верю, и не верю...
     В зале парадного стола нет, только закусочный, для родных. Матушка и к
    родным не выходит. Встречает тетя Люба, Сонечка - "за хозяйку": ей
    пятнадцать вот-вот, говорят - вот уж и невеста скоро. С гостями как-то
    порадостней, не так страшно. Анна Ивановна манит нас в детскую и дает по
    куску именинного пирога с ливером. Мы едим, наголодались очень. А я все
    думаю: и вдруг, чу-до?!.
     По случаю именин Марьюшка сама надумала сготовить обед, нас накормить.
    А для гостей пирог только и закуски. Обедаем мы в детской, и с нами Анна
    Ивановна. Обед совсем именинный, даже жареный гусь с капустой и яблоками, и
    сладкий пирог, слоеный. Анна Ивановна только супцу с потрохлми хлебнула
    ложечку, а все нас заставляет есть: "хорошенько кушайте, милые... надо вам
    силушки набираться, а то заслабнете". И я думаю: "хорошо, что с нами Анна
    Ивановна... ну, как бы мы без нее?!." Такая она всегда спокойная, - Сонечка
    про нее сказала - "это такое золотце, такая она... как лавровишневые капли!"
    - и когда с ней, все ласковые и тихие. Сегодня она не в светлом ситце с
    цветочками, а в темноватом, старушечьем, горошками. Сонечка ее спросила,
    почему она для именин старушечье надела, а она сказала:
     "да зимнее это, потеплее... на дворе-то вон уж морозит".
     А к концу обеда радость принес нам Горкин:
     - Папашенька миндального молочка чуточку отпил! будто даже поулыбался.
    А то два дни маковой росинки не принимал.
     И вдруг, лучше ему станет?!.. а потом еще лучше, лучше?.. У Бога всего
    много.

    
     После обеда мы идем в столовую, на шерстяной диван. Так привыкли за эти
    дни, все в уголку сидим, друг к дружке тискаемся, все ждем чего-то. На
    окнах, на столе и на диване даже - кондитерские пироги и куличи. Сестрицы, и
    не открывают их, как было всегда раньше, - "а этот какой, а этот?.." - до
    пирогов ли теперь. А мне хочется посмотреть, есть из знаменитой кондитерской
    пирог-торт, от Эйнема или от Феля. Но как-то стыдно, теперь не до пирогов.
     Опять зазвонили на парадном. Звонок, что ли, развязался? - все даже
    вздрогнули. И родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька. В
    комнатах ужасный беспорядок, пол даже Маша не подмела. Валяется бумага от
    закусок, соломка от бутылок. И гости какие-то беспонятные: и родные, и так,
    знакомые, даже и совсем незнакомые, ходят из залы в столовую, из столовой в
    залу, носят стаканы с чаем и чашки на подносах, курят, присаживаются, где
    вздумают, закусывают - сами нарезают, корки швыряют сырные... смотрят даже,
    какие пироги! Никто за порядком не наблюдает. Сонечка тоже на диван
    забилась, руками глаза закрыла. А она старшая, "за хозяйку", матушке не до
    этого. И тетя Люба куда-то подевалась, и Горкин на дворе - ситнички и
    грошики нищим раздает - "во здравие". Никогда столько нищих не набиралось.
    Две корзины ситничков и "жуличков" принесли от Ратникова, - и не хватило. Уж
    у Муравлятникова баранок взяли, по пятку на душу. Я выбегал за ним, а он мне
    - "да с-час!... видишь, чай, - Христа ради подаю!..".
     И заявился еще поздравить барин Энтальцев, который прогорелый. В
    прошлые именины он чужой пирог поднес папашеньке, и его не велели пускать. А
    в суматохе-то и вошел. Ходит по комнатам, пьет-закусывает, и все предлагает
    за здоровье дорогого именинничка. Ему отец подарил в прошлые именины свой
    сюртучок, еще хороший, а у него уж все пуговицы отлетели, и весь
    замызганный. Подходит к нам - и громко, чуть не кричит:
     - Бедные дети!.. поздравляю вас с драгоценным именинником... и желаю!..
    - и вынимает из заднего кармана смятую просвирку.
     Я вспомнил, как он сам вынимал просвирку. Клавнюшка сказывал, -
    ножичком у забора частицы выковыривал, когда ходил поздравлять о.
    благочинного Копьева. И подумал: может быть, и эту просвирку - сам? А он еще
    что-то достает из кармана... - и вытащил... заводной волчок-гуделку! И стал
    шишечкой заводить...
     - А это вам, как презент... для утешения скорбей!
     И только котел запустить волчок, Сонечка крикнула:
     - Что вы делаете?!. не смейте!..
     А тут - Василь-Василич, сзади! Схватил его в охапку и поволок на кухню.
    Вернулся - и начал стулья у стенок устанавливать, чтобы по ровней стояли, и
    все очень осторожно, на цыпочках, и пальцем все так, на стулья; "тихо...
    ни-ни!.." - чуть я не засмеялся. Очень он горевал, что все хуже папашеньке,
    слабость-то его и одолела, хоть он и давал зарок. Наконец-то тетя Люба
    пришла и велела Маше все со столов убрать и никого больше не принимать, а
    только батюшку и доктора.
     Начали разъезжаться, и темнеть уж стало. А Василь-Василич на стуле
    задремал. И вдруг - очнулся и говорит:
     - Никакого понятия, вни-кнуть... Да как же можно... в та-кой строгой
    час... Встал бы Иван Иваныч покойный, дедушка ваш!.. Как гости ежели
    загостились шибко, скажет прилично-вежливо... - "гости-гостите, а поедете -
    простите". И пойдет спать. Ну, всех... как ве-тром!.. - ф-фы!..

    
     Приходит, наконец-то, Горкин. Смотрит на все - и велит Василь-Василичу
    спать идти. Садится с нами и ни словечка не говорит. Так мы и сидим, а уж и
    темно. Сидим и прислушиваемся, что там. Спальня - рядом. Там матушка, тетя
    Люба и Анна Ивановна. Слышно - передвигают что-то тяжелое. Выходит Анна
    Ивановна и шепчет, что батюшку ожидают - читать отходную. Горкин шепчется с
    Анной Ивановной и уходит с ней в спальню. Сонечка говорит вдруг, ужасным
    шепотом: "умирает... папашенька..." - и мы начинаем плакать. Тетя Люба
    просовывает в дверь голову и машет - "Тише!.. тише!..". Сонечка просит ее
    пустить туда, но она не пускает, вытирает глаза платочком и только шепчет:
     - Не могу... нельзя... вы уж простились... будете плакать... нельзя
    тревожить... последние минуты...
     И дверь затворяется с этим ужасным писком, тоненьким, жалобным. Вчера
    говорили Маше помазать маслом, а все этот писк ужасный!
     Мы сидим в темноте, прижимаясь друг к дружке, и плачем молча,
    придавленно, в мохнатую обивку. Я стараюсь думать, что папашенька не совсем
    умрет, до какого-то срока только... будет там, где-то, поджидать нас. Так
    говорил Горкин, от Писания. И теперь папашеньку провожают в дальнюю дорогу,
    будут читать отходную. И все мы уйдем туда, когда придет срок...
     Маша зажигает в столовой лампу. Жалобно пищит дверь, выходит Горкин,
    вытирает глаза красным своим платочком. Садится к нам на диван и шепчет:
     - Хорошо его душеньке, легко. И покаялся, и причастился, и
    особоровался... все - как православному полагается. О. Виктор отходную
    читает, дабы Пречистая покрыла крылами ангельскими, от смрадного и страшного
    образа бесовского. Ти-хо уснет папашенька, милые... И Спасителю канон
    читает, и разрешительную молитву, да отпустится от уз плотских и греховных.
     Сестры плачут в покрышку на диване, чтобы не слышно было. Горкин
    уговаривает меня:
     - Да ты послушь... ну, послушь меня, косатик... меня тетя Люба с вами
    побыть послала, а вы вот... Хотел помолиться там, а вот, пошел... с вами
    побуду...
     Уговаривает и сестриц; а Коля затиснулся за буфет, и вижу я, как дрожат
    плечи у него.
     - Не плачьте, милые... не плачь, Колюньчик... Господи, душа
    разрывается, а вы... Помолитесь отседа за папашеньку, не плачьте... и его
    душеньке легче будет, а то она, глядя на вас... трепещется... Послушайте,
    как о. Виктор хорошо молится за папашеньку.
     Дверь в спальню чуть приоткрыта. Слышно печальные вычитывания батюшки.
    Я узнаю знакомую молитву, какую поют в Великом Посту, - "Душе моя, душе
    моя... восстани, что спиши? конец приближается...". И что-то про черную
    ночь, смертную и безлунную... и о последней трубе Страшного Суда. Мне
    страшно, я вспоминаю-вижу картинку, как отходит Праведник. Шепчу Горкину:
     - А они ... эти ... не могут подступиться, нет?..
     - Никак не дерзнут, косатик. В папашеньке-то, ведь, Тело и Кровь
    Христовы, приобщался давеча. И День Ангела его, Ангел-Хранитель с ним, и
    святый мученик Сергий Вакх с ним. и Пречистая предстательствует за него.
     Я хватаюсь за Горкина, страшно мне. Вижу перед глазами его картинку -
    "Кончина Праведника". О другой, на какую боялся всегда смотреть, - "Кончина
    грешника", - страшусь и подумать, вспомнить. Даже у Праведника - они! только
    не могут подступиться, схватить Душу: два Ангела, в светлых одеждах,
    распростерли перед ними руки. Но и эта картинка страшная: за изголовьем
    стоит она - в черном покрывале, - страшный скелет, с острой, тонкой косой, и
    ждет. А эти, синие и зеленые, с тощими ногами и когтистыми лапами, рогами
    вперед, с заостренными крыльями, как у огромной летучей мыши, все-таки
    подступают, тычут во что-то лапами-когтями, будто спорят с Ангелами, трясут
    злобно рыжими бороденками, как у козла, изгибают тощие голые хвосты, будто
    крысиные, стараются тайно подползти к одру... - и мне страшно, как бы они не
    обманули Ангелов, как бы не улучили минутки, когда самый страшный во что-то
    тычется у себя в лапе, показывает Ангелу и скалит зубы!.. - может быть,
    утаенный грех? - и не схватили бы Душу! Зачем же они спорятся с Ангелами и
    норовят ближе подползти?..
     Открываю глаза, чтобы не видеть, оглядываю столовую, тени, собравшиеся
    в углах. Хорошо, что теплится лампадка, что Маша зажгла лампу. Гляжу на


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне


Смотрите также по произведению "Лето Господне":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis