• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [19/28]

Скачать полное произведение

    думать. И вот, время пришло "страшный змеиный цвет" набирает бутон-цветок.
     С.М. Серову

    ГОВЕНЬЕ

     Еще задолго до масленицы ставят на окно в столовой длинный ящик с
    землей и сажают лук - для блинов. Земля в ящике черная, из сада, и когда
    польют теплой водой - пахнет совсем весной. Я поминутно заглядываю, нет ли
    зеленого "перышка". Надоест ждать, забудешь, и вдруг - луковки все
    зазеленели! Это и есть весна.
     Солнце стало заглядывать и в залу, - конец зиме. Из Нескучного сада
    пришел садовник-немец, "старший самый", - будет пересаживать цветы. Он похож
    на кондитера Фирсанова, такие же у него седые бакенбарды, и, как Фирсанов
    тоже курит вонючую сигару. Дворник Гришка сносит цветы в столовую. Немец
    зовет его - "шут карококовый",- "гороховый", - и все говорит - "я-я". Гришка
    огрызается на него: "якала, шут немецкий". Столовая - будто сад, такой-то
    веселый кавардак: пальмы, фикусы, олеандры, фуксии, столетник... и "страшный
    змеиный цвет". Листья у него длинные, как весла, и никто не видел, как он
    цветет. Говорят, будто "огнем цветет" совсем змеиная пасть, и с жалом. Немец
    велит Гришке землю из под него выбросить "в нужни мест, где куры не
    клюются". Я лежу под цветами, будто в саду, и смотрю, как прячутся в землю
    червяки: должно быть, им очень страшно. Их собирают в баночку, для скворцов.
    Скворцы уже начали купаться в своих бадеечках. И молчавший всю зиму
    жавороночек пробует первое журчанье, - словно водичка бульбулькает. Значит,
    весна подходит.
     В ящике густо-зелено, масленица пришла. Масленица у нас печальная:
    померла Палагея Ивановна, премудрая. Как сказала отцу в Филиповки - так и
    вышло: повезли ее "парой" на Ваганьковское. Большие поминки были, каждый
    день два раза блинками поминали.

    
     И в детской у нас весна.
     Домнушка посадила моченый горох, он уж высунул костыльки, скоро
    завьется по лучинке и дорастет до неба. Домнушка говорит, - до неба-то не
    скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не может дорасти, а приятно так
    говорить. Недавно я прочитал в хрестоматии, как старичок посадил горошину, и
    она доросла до неба. Зажмуришься - и видишь, вырос горох до неба, я лезу,
    лезу... если бы рай увидеть!.. Только надо очиститься от грехов. Горкин мне
    говорил, что старик не долез до неба, - грехи тянули, а он старуху еще
    забрал!.. - я горох сломал, и сам свалился, и старуху свою зашиб.
     - А праведные... могут до неба?..
     - А праведные и без гороха могут, ангели вознесут на крылах. А он
    исхитрялся: по гороху, мол, в рай долезу! Не по гороху надо, а в сокрушении
    о грехах.
     - Это чего - "в сокрушении"?
     - Как же ты так не поймешь? Нонче говеть будешь, уж отроча... семь
    годков скоро, а сокрушения не знаешь! Значит, смирение докажь, поплачь о
    грехах, головку преклони-воздохни: "Господи, милостив буди мне грешному!"
    Вот те и сокрушение.
     - Ты бы уж со мной поговел... меня хотят на Страстной говеть, со всеми,
    а лучше бы мне с тобой, на "Крестопоклонной", не страшно бы?.. Выпроси уж
    меня, пожалуйста.
     Он обещает выпросить.
     - Папашенька бы ничего, а вот мамашенька... все-то с мужиками, говорит,
    слов всяких набираешься.
     - Это я "таперича" сказал, а надо говорить - "теперича". А ты все-таки
    попроси. А скажи мне по чистой совести, батюшка не наложит... как это?.. -
    чего-то он наложит?..
     Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, он
    чего-то и наложит. Чего наложит?..
     - Грехи с тобой, уморил!.. - смеется Горкин, хоть и Великий Пост. - Да
    это она про эту... про питимью!
     - Какую "пи-ти-мью"?.. это чего, а?.. страшное?..
     - Это только за страшный грех, питимья... и знать те негодится. Ну,
    скажешь ему грешки, посокрушаешься... покрестит те батюшка головку на
    питрахили и отпустит, скажет-помолится - "аз, недостойный иерей,
    прощаю-разрешаю". Бояться нечего, говенье душе радость. Даст Бог, вместе с
    тобой и поговеем, припомним с тобой грешки, уж без утайки. Господу, ведь,
    открываешься, а Он все-о про нас ведает. Душенька и облегчится, радостно ей
    будет.
     И все-таки мне страшно. Недавно скорняк Василь-Василич вычитывал, как
    преподобная Феодора ходила по мытарствам: такое видение сна ей было, будто
    уж она померла. И на каждом мытарстве - эти... все загородки ставили, хотели
    в ад ее затащить. Она страшилась-трепетала, а за ней Ангел, нес ее добрые
    дела в мешочке и откупал ее. А у этих все-то про все записано, в
    рукописаниих... все-то грехи, какие и забыла даже. А на последнем мытарстве,
    самые эти главные, смрадные и звериные, вцепились в нее когтями и стали
    вопить - "наша она, наша!.." Ангел заплакал даже, от жалости. Да пошарил в
    пустом уж мешочке, а там, в самом-то уголке, последнее ее доброе дело
    завалилось! Как показал... - смрадные так и завопили, зубы даже у них
    ломались, от скрежета... а пришлось все-таки отпустить.
     И вдруг я помру без покаяния?! Ну, поговею, поживу еще, хоть до
    "Петровок", все-таки чего-нибудь нагрешу, грех-то за человеком ходит... и
    вдруг мало окажется добрые дел, а у тех все записано! Горкин говорил, -
    тогда уж молитвы поминовенные из адова пламени подымут. А все-таки сколько
    ждать придется, когда подымут... Скорей бы уж поговеть, в отделку, душе бы
    легче. А до "Крестопоклонной" целая еще неделя, до исповедальной пятницы,
    сто раз помереть успеешь.

    
     Все на нашем дворе говеют. На первой неделе отговелся Горкин, скорняк
    со скорнячихой и Трифоныч с Федосьей Федоровной. Все спрашивают друг дружку,
    через улицу окликают даже: "когда говеете?.. ай поговели уж?.." Говорят,
    весело так, от облегчения; "отговелись, привел Господь". А то - тревожно, от
    сокрушения: "да вот, на этой недельке, думаю... Господь привел бы". На
    третьей у сапожника отговелись трое мастеров, у скорняка старичок "Лисица",
    по воротникам который, и наш Антипушка. Марьюшка думает на шестой, а на
    пятой неделе будут говеть Домнушка и Маша. И бутошник собирается говеть,
    Горкину говорил вчера. Кучер Гаврила еще не знает, как уж управится, езды
    много... - как-нибудь да урвет денек. Гришка говеть боится: "погонит меня,
    говорит, поп кадилом, а надо бы говонуть, как не вертись". Василь-Василич
    думает на Страстной, с отцом: тогда половодье свалит, Пасха-то ноне поздняя.
    И как это хорошо, что все говеют! Да ведь все люди-человеки, все грешные, а
    часа своего никто не знает. А пожарные говеть будут? За каждым, ведь, час
    смертный. И будем опять все вместе, встретимся там... будто и смерти не
    было. Только бы поговели все.
     Ну, все-то, все говеют. Приносили белье из бань, сторожиха Платоновна
    говорила: "и думать нечего было раньше-то отговеться, говельщиц много
    мылось, теперь посбыло, помаленьку и отговеем все". И кузнец думает говеть,
    запойный. Ратниковы, булочники, целой семьей говели. Они уж всегда на
    первой. А пекари отговеются до Страстной, а то горячее пойдет время - пасхи
    да куличи. А бараночникам и теперь жара: все так и рвут баранки. Уж как они
    поговеть успеют?.. Домна Панферовна, с которой мы к Троице ходили, три раза
    поговела: два раза сама, а в третий с Анютой вместе. Может, говорит, и в
    четвертый раз поговеть, на Страстной. Антипушка говорит, что она это Михал
    Панкратыча хочет перещеголять, он два раза говеет только. А Горкин за нее
    вступился: "этим не щеголяют... а женщина она богомольная, сырая, сердцем
    еще страдает, дай ей, Господи, поговеть". Бог даст, и я поговею хорошо,
    тогда не страшно.

    
     С понедельника, на "Крестопоклонной", ходим с Горкиным к утрени,
    раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, - и делается
    легко, горошком вскочишь. Лавок еще не отпирали, улица светлая, пустая,
    ледок на лужах, и пахнет совсем весной. Отец выдал мне на говенье рублик
    серебреца, я покупаю у Горкина свечки. Будто чужой-серьезный, и ставлю сам к
    главным образам и распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему
    три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнется даже, будто мы
    разные.
     Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин
    манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о
    грехах. Холим еще к вечерне, а в среду и пяток - к "часам" еще к обедне,
    которая называется "преосвященная". Батюшка выходит из Царских Врат с
    кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят-страшатся, а он
    говорит в таинственной тишине: "Свет Христов просвещает все-эх!.." И сразу
    делается легко и светло: смотрится в окна солнце.
     Говеет много народу, и все знакомые. Квартальный говеет даже, и наш
    пожарный, от Якиманской части, в тяжелой куртке с железными пуговицами, и от
    него будто дымом пахнет. Два знакомых извозчика еще говеют, и колониальщик
    Зайцев, у которого я всегда покупаю пастилу. Он все становится на колени и
    воздыхает - сокрушается о грехах: сколько, может, обвешивал народу!.. Может,
    и меня обвешивал и гнилые орешки отпускал. И пожарный тоже сокрушается, все
    преклоняет голову. А какие у него грехи? сколько людей спасает, а все-таки
    боится. Когда батюшка говорит грустно-грустно - "Господи и Владыко живота
    моего..." - все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем
    двенадцать раз: "Боже, очисти мя, грешного..." После службы подаем на
    паперти нищим грошики, а то копейки: пусть помолятся за нас, грешных.
     Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за
    чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет - "великий постник".
    Отец все справляется - "ну, как дела, говельщик, не заслабел?". Он не совсем
    веселый, "разные неприятности", и Кавказка набила спину, приходится седлать
    Стальную. Стальную он недолюбливает, хочет после Пасхи ее продать;
    норовистая, всего пугается, - иноходец, потряхивает. Матушка просит его не
    ездить на этой ужасной серой, не ко двору она нам, все так и говорят. Отец
    очень всегда любил холодную белугу с хреном и ледяными огурцами и судачка,
    жаренного в сухариках, а теперь и смотреть не хочет, говорит - "отшибло,
    после того...". Я знаю почему... - ему противно от того сна: как огромная,
    "вся гнилая", рыба-белуга вплыла, без воды, к нам в залу и легла "головою
    под образа"... Теперь ему от всякой рыбы "гнилью будто попахивает".
     Домнушка спрашивает, как мне мешочек сшить, побольше или поменьше, -
    понесу батюшке грехи. Отец смеется; "из-под углей!" И я думаю -
    "черные-черные грехи...".
     Накануне страшного дня Горкин ведет меня в наши бани, в "тридцатку",
    где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но
    утешают весело: "ничего, все грехи отмоем". В бане - отец протодьякон. Он на
    славу попарился, простывает на тугом диване и ест моченые яблоки из шайки.
    Смеется Горкину: "а, кости смиренные... па-риться пришли!" - густо, будто из
    живота. Я гляжу на него и думаю: "Крестопоклонная", а он моченые яблоки
    мякает... и живот у него какой, мамона!.." А он хряпает и хряпает.
     Моет меня сам Горкин, взбивает большую пену. На полке кто-то парится и
    кряхтит: "ох, грехи наши тяжкие..." А это мясник лощегов. Признал нас и
    говорит: "говеете, стало быть... а чего вам говеть, кожа да кости, не во что
    и греху вцепиться". Немножко и мы попарились. Выходим в раздевалку, а
    протодьякон еще лежит, кислую капусту хряпает. Ласково пошутил со мной,
    ущипнул даже за бочок: "ну, говельщик, грехи-то смыл?" - и угостил
    капусткой, яблоки-то все съел.
     Выходим мы из бани, и спрашиваю я Горкина:
     - А протодьякон... в рай прямо, он священный? и не говеет никогда, как
    батюшка?
     - И они говеют, как можно не говеть! один Господь без греха.
     Даже и они говеют! А как же, на "Крестопоклонной" - и яблоки? чьи же
    молитвы-то из адова пламени подымут? И опять мне делается страшно... только
    бы поговеть успеть.

    
     В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить
    прощение. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо
    очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: "прости
    меня, грешного". Все ласково говорят: "Бог простит, и меня простите".
    Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня:
     - А вот и не прощу!
     Горкин его усовестил, - этим шутить не годится. Он поломался маленько и
    сказал, важно так:
     - Ну, ладно уж, прощаю! А я перед ним, правда, очень согрешил: назло
    ему лопату расколол, заплевался и дураком обругал. На масленице это вышло. Я
    стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припеком, да и
    скажи - "с семгой еще ели". Он меня на смех и поднял: "как так, с Се-мкой?
    мальчика Семку ты съел?!" - прямо, до слез довел. Я стал ему говорить, что
    не Семку, а се-мгу. Такая рыба, красная... - а он все на смех: "мальчика
    Семку съел!" Я схватил лопату да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал:
     "Ну, ты мне за эту лопату ответишь!" И с того проходу мне не давал. Как
    завидит меня - на весь-то двор орет: "мальчика Семку съел!" И другие стали
    меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и
    дураком ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали.
     И Василь-Василич меня простил, по-братски. Я его Косым сколько называл,
    - и все его Косым звали, а то у нас на дворе другой еще Василь-Василич,
    скорняк, так чтобы не путать их. А раз даже пьяницей назвал, что-то мы не
    поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: "да я и взаправду косой, и
    во хмелю ругаюсь... ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили".
    Поцеловались, мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась.
     Все грехи мы с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было.
    Самый, пожалуй, страшный, - как я в Чистый Понедельник яичко выпил. Гришка
    выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу, - за досками несла
    яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и
    выпивал. Он стал просить - "не сказывай, смотри, мамаше... на, попробуй". Я
    и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал:
     - Это на Гришке грех, он тебя искусил, как враг. Набралось все-таки
    грехов. Выходим за ворота, грехи несем, а Гришка и говорит: "вот, годи...
    заставит тебя поп на закорках его возить!" Я ему говорю, что это так,
    нарочно, шутят. А он мне - "а вот увидишь "нарошно"... а зачем там заслончик
    ставят?" Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил,
    затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал:
     - Ах, ты... пропащая твоя душа!..
     Перекрестились мы и пошли. А это все тот: досадно, что вот очистимся, и
    вводит в искушение - рассердит.
     Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У
    левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному, со свечкой. Вспомнил
    я про заслончик - душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил -
    это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и
    поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится. Стоят друг за
    дружкой со свечками, дожидаются череду. И у всех головы нагнуты, для
    сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи.
    Горкин сует мне свечку, требует три копейки, а я плачу.
     - Ты чего плачешь... сокрушаешься? - спрашивает. А у меня губы не
    сойдутся.
     У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит.
     - Иди-ка ко мне!.. - и на меня пером погрозил. Тут мне и страшно стало:
    большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет, - грехи, пожалуй,
    рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в
    Филиповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что
    не мне лапку дали. И еще вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на
    "Крестопоклонной" моченые яблоки вкушает и живот у него такой. Сказать?..
    ведь у тех все записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а
    кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из
    живота: "о грехах воздыхаешь, парень... плачешь-то? Ничего, замолишь, Бог
    даст, очистишься". И провел перышком по моим глазам.
     Нас пропускают наперед. У Горкина дело священное - за свещным ящиком, и
    все его очень уважают. Шепчут: "пожалуйте наперед, Михал Панкратыч, дело у
    вас церковное". Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится.
    Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идет на страшное, Я
    думаю: "и пожаров не боится, а тут боится". Вижу под ширмой огромный его
    сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, -
    опустился, пожалуй, на коленки. И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое
    его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой,
    много раз, скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за
    заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком, - оплакивает грехи?
     - Ну, иди с Господом... - шепчет Горкин и чуть поталкивает, а у меня
    ноги не идут, и опять все грехи забыл.
     Он ведет меня за руку и шепчет - "иди, голубок, покайся". А я ничего не
    вижу, глаза застлало. Он вытирает мне глаза пальцем, и я вижу за ширмами
    аналой и о. Виктора. Он манит меня и шепчет: "ну, милый, откройся перед
    Крестом и Евангелием, как перед Господом, в чем согрешал... не убойся, не
    утаи..." Я плачу, не знаю, что говорить. Он наклоняется и шепчет: "ну,
    папашеньку-мамашеньку не слушался..." А я только про лапку помню.
     - Ну, что еще... не слушался... надо слушаться... Что, какую лапку?..
     Я едва вышептываю сквозь слезы:
     - Гусиная лапка... гу... синую лапку... позавидовал... Он начинает
    допрашивать, что за лапка, ласково так выспрашивает, и я ему открываю все.
    Он гладит меня по головке и вздыхает:
     - Так, умник... не утаил... и душе легче. Ну, еще что?..
     Мне легко, и я говорю про все: и про лопату, и про, яичко, и даже как
    осуждал о. протодьякона, про моченые яблоки и его живот. Батюшка читает мне
    наставление, что завидовать и осуждать большой грех, особенно старших.
     - Ишь, ты, какой заметливый... - и хвалит за "рачение" о душе.
     Но я не понимаю, что такое - "рачение". Накрывает меня епитрахилью и
    крестит голову. И я радостно слышу: "...прощаю и разрешаю".
     Выхожу из-за ширмочки, все на меня глядят, - очень я долго был. Может
    быть, думают, какой я великий грешник. А на душе так легко-легко.

    
     После причастия все меня поздравляют и целуют, как именинника. Горкин
    подносит мне на оловянной тарелочке заздравную просвирку. На мне новый
    костюмчик, матросский, с золотыми якорьками, очень всем нравится. У ворот
    встречает Трифоныч и преподносит жестяную коробочку "ландринчика"-монпансье:
    "телу во здравие, душе во спасение, с причастимшись!" Матушка дарит "Басни
    Крылова с картинками, отец - настоящий пистолет с коробочкой розовых
    пистонов и "водяного соловья": если дуть в трубочку в воде, он пощелкивает и
    журчит, как настоящий живой. Душит всего любимыми духами - флердоранжем. Все
    очень ласковы, а старшая сестрица Сонечка говорит, нюхая мою голову: "от
    тебя так святостью и пахнет, ты теперь святой - с молока снятой". И правда,
    на душе у меня легко и свято.
     Перед парадным чаем с душистыми "розовыми" баранками, нам с Горкиным
    наливают по стаканчику "теплотцы", - сладкого вина-кагорцу с кипяточком, мы
    вкушаем заздравные просвирки и запиваем настояще-церковной "теплотцой". Чай
    пьем по-праздничному, с миндальным молоком и розовыми сладкими баранками, не
    круглыми, а как длинная петелька, от которых чуть пахнет миром, - особенный
    чай, священный. И все называют нас уважи тельно: причастники.
     День теплый, солнечный, совсем-то совсем весенний. Мы сидим с Горкиным
    на согревшейся штабели досок, на припеке, любуемся, как плещутся в луже
    утки, и беседуем о божественном. Теперь и помирать не страшно, будто святые
    стали. Говорим о рае, как летают там ангелы - серафимы-херувимы, гуляют
    угодники и святые... и, должно быть, прабабушка Устинья и Палагея
    Ивановна... и дедушка, пожалуй, и плотник Мартын, который так помирал, как
    дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю в колокола?.. Чего ж не
    звонить, - у Бога всего много, есть и колокола, только "духовные",
    понятно... - мы-то не можем слышать. Так мне легко и светло на душе, что у
    меня наплывают слезы, покалывает в носу от радости, и я обещаюсь Горкину
    никогда больше не согрешать. Тогда ничего не страшно. Много мы
    говорим-гадаем... И вдруг, подходит Гриша и говорит, оглядывая мой
    костюмчик: "матрос... в штаны натрЈс!" Сразу нас - как ошпарило. Я хотел
    крикнуть ему одно словечко, да удержался-вспомнил, что это мне искушение, от
    того. И говорю ласково, разумно, - Горкин потом хвалил:
     - Нехорошо, Гриша, так говорить... лучше ты поговей, и у тебя будет
    весело на душе.
     Он смотрит на меня как-то странно, мотает головой и уходит, что-то
    задумчивый. Горкин обнял меня и поцеловал в маковку, - "так, говорит, и
    надо!". Глядим, Гриша опять подходит... и дает мне хорошую "свинчатку" -
    биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково:
     - Это тебе от меня подарочек, будь здоров. И стал совсем ласковый,
    приятный. А Горкину сапоги начистить обещался, "до жару!" И поговеть даже
    посулился, - три года, говорит, не говел, и вы меня разохотили".
     Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы
    на глазах, и лицо было светлое, такое, божественное совсем, как у святых
    стареньких угодников. И я все думал, радуясь на него, что он-то уж
    непременно в рай попадет, и какая это премудрость-радость - от чистого
    сердца поговеть!..

    ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

     На шестой неделе Великого Поста прошла Москва-река.
     Весна дружная, вода большая, залила огороды и нашу водокачку, откуда
    подается вода в бани. Сидор-водолив с лошадьми будет теперь как на море, -
    кругом-то-кругом вода. Обедать ему подвозят на плотике, а лошадям сена
    хватит. Должно быть, весело там ему, на высокой водокачке: сидит себе на
    порожке - посматривает, как вода подымается, трубочку сосет, чаек пьет, -
    никто не побеспокоит. Василь-Василич поехал на плотике его проведать - да и
    застрял: бадья с колеса ухом сорвалась, заело главное колесо, все и чинились
    с Сидором. Ну, починил-пустил, поехал назад на плотике, шестик с руки
    сорвался, он и бултых в воду. Спасибо еще - ветла попалась,
    ухватился-вскарабкался, - чуть было не потоп. Подъехали на лодке, сняли его
    с ветлы, а у него и язык отнялся. Хорошо еще - погрелись они с Сидором
    маленько, а то пропадом-пропадай: снеговая вода, сту-деная. Отец посерчал:
    "разбойник ты, мошенник, целый день проваландался!.. знаю твою "бадью".. за
    что только Господь спасает!.." А за доброту, говорят, - с народом по правде
    поступает, есть за него молельщики.
     Вербная суббота завтра, а Михал Иваныч не везет, вербу и не везет.
    Горкин ахает, хлопает себя по бокам, - "да ну-ка, он заболел в лесу...
    старосты мы церковные, как - без вербы?!." Бывало, в четверг еще привозил, а
    вот и пятница, - и нет вербы! В овражке уж не угряз ли со старухой,
    лошаденка старенькая у них, а дороги поплыли, места глухие... Отец верхового
    на зорьке еще послал и тот что-то позапропал, а человек надежный. Антон
    Кудрявый водочкой балуется не шибко. Горкин уж порешил на Красную Площадь
    после обеда ехать, у мужиков вербу закупать. Ни в кои-то веки не было, срам
    какой... да и верба та - наша разве! Перед самым обедом кричат от ворот
    ребята - "Михал-Иванов едет, вербу везет!.." Ну, слава те, Господи.
     Хорошо, что Антона Кудрявого послали. Повстречал стариков за
    Воронцовым, в овраге сидят и плачутся: оглоблю поломали, и лошаденка
    упарилась, легла в зажоре. Вызволил их Антон, водочкой отогрел, лошадь свою
    припряг... - вот потому и позапоздали, целую ночь в зажоре!.. - "Старуха уж
    и отходить готовилась, на вербу все молилась: "свяченая вербушка, душеньку
    мою прими-осени! - сказывал Михал-Иванов, - а какая она свяченая, с речки
    только!"
     Верба - богатая, вишневая-пушистая, полны санки; вербешки уж золотиться
    стали, крупные, с орех, - молиться с такой приятно. Михал-Иванова со
    старухой ведут на кухню - горячим чайком погреться. Василь-Василич подносит
    ему шкалик - "душу-то отогрей". Михал-Иванов кажется мне особенным, лесовым,
    как в сказке. Живет в избушке на курьих ножках, в глухом лесу, куда и дороги
    нет, выжигает уголь в какой-то яме, а кругом волки и медведи. Возит он нам
    березовый, "самоварный", уголь, какой-то "звонкий", особенный; и всем на
    нашей Калужской улице, и все довольны. И еще березовые веники в наши бани, -
    тем и живет со своей старухой. И никогда с пустыми руками не приедет, все
    чего-нибудь привезет лесного. Прошлый год зайца живого привезли, зимой с
    ними в избушке жил; да зайца-то мы не взяли: не хорошо зайца держать в
    жилье. А нынче белочку привезли в лукошке, орехи умеет грызть. И еще -
    целый-то мешок лесных орехов! Ореха было по осени... - обору нет. Трифонычу
    в лавку мешок каленых продали, а нам - в подарок, сырого, по заказу: отец
    любит, и я люблю, - не рассыпается на зубах, а вязнет, и маслицем
    припахивает, сладким духом орешным. Белка сидит в плетушке, глядеть нельзя:
    на крышу сиганет - про-щай. Отец любит все скоро делать: сейчас же послал к
    знакомому старику в Зарядье, который нам клетки для птиц ставит, - достать
    железную клетку, белкину, с колесом. Почему - с колесом? А потому, говорят:
    белка крутиться любит.

    
     Я сижу в кухне, рядом с Михал-Ивановым, и гляжу на него и на старуху.
    Очень они приятные,и пахнет от них дымком и дремучим лесом. Михал-Иванов
    весь в волосах, и черный-черный, белые глаза только; все лицо в черных
    ниточках-морщинках, и руки черные-черные, не отмыть до самого Страшного
    Суда. Да там на это не смотрят: там - душу покажи. Отец скажет ему, бывало:
    "Михал-Иванов - трубочист, телом грязен - душой чист!" А он отмахивается: "и
    где тут, и душа-то угольная". Нет, душа у него чистая, как яичко. - Горкин
    говорит: грех по лесу не ходит, а по людям. Спрашиваю его - "а ты поговел?".
    И они, оказывается, уж поговели-сподобились, куда-то в село ходили. Марьюшка
    ставит им чугунок горячей картошки и насыпает на бумажку соли. Они
    сцарапывают кожуру ногтями, и картошка у них вся в пятнах, угольная. Очень
    нашу картошку одобряют, - слаже, говорят, сахару. У старика большой ноготь
    совсем размят, смотреть страшно, в ногах даже у меня звенит. "Это почему...
    палец?" - спрашиваю я, дергаясь от жути. А деревом защемило, говорит. А у
    старухи пальцы не разгибаются, будто курячья лапка, и шишки на пальцах
    вздулись, болезнь такая, - угольная болезнь? "Ну, и картошечка, говорят, в
    самый-то апетит". Они со вчерашнего утра не ели, в зажоре ночевали с вербой.
    Уж им теперь, хоть бы и не говели, все грехи простятся, за их труды:
    свяченую вербу привезли! Я сую старушке розовую баранку, а старику лимонную
    помадку, постную. Спрашиваю, - медведики у них водятся, в лесу-то там?
    Говорят - а как же, заглядывают. И еж в избушке у них живет, для мышей,
    Васькой звать. Зовут в гости к себе: "лето придет, вот и приезжай к нам
    погостить... и гриба, и ягоды всякой много, и малины сладкой-лесовой, и... а
    на болоте клюква". Даже клюква!..
     За день так стаяло-подсушило, что в саду под крыжовником куры уж
    обираться стали, встряхиваться, - к дождю, пожалуй. Лужа на дворе растет не
    по дням, а по часам, скоро можно на плотике кататься, утки уж
    плещутся-ныряют. У лужи, на бережку, стоят стариковы дровянки с вербой -
    совсем роща, будто верба у лужи выросла, и двор весь весь словно
    просветился, совсем другой, - радостный весь, от вербы. Горкин Цыганку велел
    в сарай пока запереть, а то, ну-ка, на санки вскочит-набезобразит, а это не
    годится, верба церковная. На речке Сетуньке, где росла, - высоко росла,
    высокое древо-верба, птица только присядет, а птица не собака, не поганит. Я
    смотрю на вербу и радуюсь: какие добрые - привезли! сколько дней по Сетуньке
    в талом снегу топтались, все руки ободрали, и теперь сколько же народу
    радоваться будет в церкви! Христа встречать!!. И Горкин не нарадуется на
    вербу: задалась-то какая нонче, румяная да пушистая, золотцем тронуло
    вербешки! Завтра за всенощной освятим, домой принесем свяченую, в бутылочку
    поставим, - она как раз к Радунице, на Фоминой, белые корешки-ниточки
    выпустит. И понесем на Даниловское, покойному Мартыну-плотнику в голова
    посадим, порадуем его душеньку... И Палагее Ивановне посадим, на
    Ваганьковском. И как хорошо устроено: только зима уходит, а уж и вербочка
    опушилась - Христа встречать.

    
     - Все премудро сотворено... - радуется на вербу Горкин, поглаживает
    золотистые вербешки. - Нигде сейчас не найтись цветочка, а верба
    разубралась. И завсегда так, на св. Лазаря, на Вход Господень. И дерева
    кланяются Ему, поют Осанну. Осанна-то?.. А такое слово, духовное. Сияние,
    значит, божественное, - Осанна. Вот она с нами и воспоет завтра Осанну,
    святое деревцо. А потом, дома, за образа поставим, помнить год цельный
    будем.
     Я спрашиваю его - это чего помнить?
     - Как - чего?.. Завтра Лазаря воскресил Господь. Вечная, значит, жизнь

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание