• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [13/28]

Скачать полное произведение

    чурбаками. И всего у нас запасено будет, ухитимся потепле, а над нами
    Владычица, Покровом своим укроет... под Ее Покровом и живем. И скажет
    Господу: "Господи, вот и зима пришла, все нароботались, напаслись...
    благослови их. Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть, Покров Мой над ними
    будет". Вот тебе и - Покров.
     Так вот что это - Покров! Это - там, высоко, за звездами: там - Покров,
    всю землю покрывает, ограждает. Горкин и молитвы Покрову знает, говорит:
    "сама Пречистая на большой высоте стоит, с Крестителем Господним и твоим
    Ангелом - Иван-Богословом, и со ангельскими воинствами, и держит над всей
    землей великий Покров-омофор, и освящается небо и земля, и все церкви
    засветятся, и люди возвеселятся".
     А я - увижу? Нет: далеко, за звездами. А один святой человек видал,
    дадено ему было видеть и нам возвестить, - в старинном то граде было, -
    -чтобы не устрашались люди, а жили-радовались.
     - Потому, милок, и не страшно нам ничего, под таким-то Покровом. Нам с
    тобой не будет ничего страшно: роботай-знай - и живи, не бойся, заступа у
    нас великая.
     Теперь, ложась спать, я молюсь Богородице-Казанской, - темная у нас
    икона в детской. Молюсь и щурюсь... Вижу лучики - лучики лампадки, будто это
    на небе звездочки, и там, высоко, за звездами, - сверкающий омофор-Покров. И
    мне ничего не страшно.
     Если бы увидать - там, высоко, за звездами?!.

    
     Вот и канун Ивана-Постного, - "усекновение Главы Предтечи и Крестителя
    Господня", - печальный день.
     Завтра пост строгий: будем вкушать только грибной пирог, и грибной суп
    с подрумяненными ушками, и рисовые котлетки с грибной подливкой; а сладкого
    не будет, и круглого ничего не будет, "из уважения": ни картошки, ни
    яблочка, ни арбуза, и даже нельзя орешков: напоминают "Главку". Горкин
    говорит, что и огурчика лучше не вкушать, одно к одному уж пусть. Но
    огурчики длинные?.. Бывают и вовсе круглые, "кругляки", а лучше совсем не
    надо. Потому, пожалуй, в канун огурцы и солят.
     На нашем дворе всю неделю готовятся: парят кадки и кадочки, кипятят
    воду в чугунах, для заливки посола, что-бы отстоялась и простыла, режут
    укроп и хрен, остропахучий эстрагоник; готовят, для отборного засола,
    черносмородинный и дубовый лист, для крепкости и духа, - это веселая работа.
     Выкатила кадушки скорнячиха; бараночник Муравлятников готовит целых
    четыре кадки; сапожник Сараев тоже большую кадку парит. А у нас - дым
    столбом, живое столпотворение. Как же можно: огурчика на целый год надо
    запасти, рабочего-то народу сколько! А рабочему человеку без огурчика уж
    никак нельзя: с огурчиком соленым и хлебца в охотку съешь, и поправиться
    когда нужно, опохмелиться, - первое средство для оттяжки. Кадки у нас
    высокие: Василь-Василич на цыпочках поднимается - заглянуть; только Антон
    Кудрявый заглядывает прямо. Кадки дымят, как трубы: в них наливают кипяток,
    бросают докрасна раскаленные вязки чугунных плашек, - и поднимается страшное
    шипенье, высокие клубы пара, как от костров. Накрывают рогожами и парят,
    чтобы выгнать застойный дух, плесени чтобы не было. Горкину приставляют
    лесенку, и он проверяет выпарку. Огурчики - дело строгое, требует чистоты.
     Павел Ермолаич, огородник, пригнал огурца на семи возах: не огурец, а
    хрящ. Пробуют всем двором: сладкие, и хрустят, как сахар. Слышно, как сочно
    хряпают: хряп и щелк. Ешь, не жалко. Откусят - и запустят выше дома. Горкин
    распоряжается:
     - На чистые рогожи отбирай, робята!.. Бабочки, отмывай покрепше!..
     Свободные от работы плотники, бабы из наших бань, кухарка Марьюшка,
    горничная Маша, Василь-Василич, особенно веселый, - радостной работой
    заняты. Плотники одобряют крупные, желтяки. Такие и Горкин уважает, и
    Василь-Василич, и старичок-лавочник Юрцов: пеняют даже Пал-Ермоланчу, что
    желтяков нонче маловато. А я зеленые больше уважаю, с пупырками. Нет,
    говорят, как можно, настоящий огурчик - с семечками который, зрелый: куда
    сытней, хрипнешь - будто каша!
     На розовых рогожах зеленые кучи огурца, пахнет зеленой свежестью. В
    долгом корыте моют. Корыто - не корыто, а долгая будто лодка с перевоза. В
    этом корыте будут рубить капусту. Ондрюшка, искусник, выбирает крупные
    желтяки, вываливает стамезкой "мясо", манит меня идти за ним на погребицу,
    где темней, ставит в пустые огурцы огарки... - и что за чудесные фонарики!
    желто-зеленые, в разводах, - живые, сочные. Берет из песка свекольные
    бураки, выдалбливает стамезкой, зажигает огарочки... - и что за невиданный
    никогда огонь! малиново-лиловый, живой, густо-густой и... бархатный!.. -
    вижу живым доселе. Доселе вижу, из дали лет, кирпичные своды, в инее, черные
    крынки с молоком, меловые кресты, Горкиным намеленные повсюду, - в
    неизъяснимом свете живых огоньков, малиновых... слышу прелестный запах
    сырости, талого льда в твориле, крепкого хрена и укропа, огуречной, томящей
    свежести... - и слышу и вижу быль, такую покойную, родную, смоленную душою
    русской, хранимую святым Покровом.
     А на солнце плещутся огурцы в корыте, весело так купаются. Ловкие бабьи
    руки отжимают, кидают в плоские круглые совки... - и валятся бойкие игрунки
    зеленые гулким и дробным стуком в жерла промытых кадок. Горкин стоит на
    лесенке, снимает картуз и крестится.
     - Соль, робята!.. чисты ли руки-те?.. Бережно разводи в ведерке,
    отвешено у меня по фунтикам... не перекладь!..лей с Господом!..
     Будто священное возглашает, в тишине. И что-то шепчет... какую же
    молитву? после, доверил мне, помню ее доселе, молитву эту - "над солию":
    "сам благослови и соль сию и приложи ю в жертву радования..."
     Молитву над огурцами. Теперь я знаю душу молитвы этой: это же - "хлеб
    насущный": "благослови их, Господи, лютую зиму перебыть... Покров Мой над
    ними будет". Благословение и Покров - над всем.
     Кадки наполнены, укрыты; опущены в погреба, на лед. Горкин хрустит
    огурчиком. Ласково говорит:
     - Дал бы Господь отведать. К Филиповкам доспеют, попостимся с тобой
    огурчиком, а там уж и Рождество Христово, рукой подать.
     Наелись досыта огурцов, икают. Стоит во дворе огуречный дух, попахивает
    укропом, хреном. Смоленные огурцы спят в кадках - тихая "жертва радования".

    
     А вот и другая радость: капусту рубим!
     После Воздвиженья принимаются парить кади под капусту. Горкин говорит -
    "огурчики дело важное, для скусу, а без капустки не проживешь, самая
    заправка наша, робочая". Опять на дворе дымятся кадки, столбами пар.
    Новенькие щиты, для гнета, блестят на солнце смолистой елкой. Сечки отчищены
    до блеска. Народу - хоть отгоняй. Пришли все плотники: какая теперь работа,
    Покров на носу - домой! Пришли землекопы и конопатчики, штукатуры и маляры,
    каменщики и кровельщики, даже Денис с Москва-реки. Горкин не любит
    непорядков, серчает на Дениса - "а ты зачем? на портомойке кто за тебя
    остался... Никола-Угодник-батюшка?!." Денис, молодой солдат, с сережкой в
    ухе, - все говорят - красавец! - всегда зубастый, за словом в карман не
    лезет, сегодня совсем тихий, будто даже застенчивый: в глаза не глядит,
    совсем овечка. Горничная Маша, крестница Горкина, смеется: "капустки Денису
    зажелалось... пусть пожует, малость оттянет, может!" Все смеются, а Денис и
    не огрызнется, - как бывало. Мне его что-то жалко, я про него все знаю,
    наслушался. Денис выпивает с горя, что Маша выходит за конторщика... а
    потому Маша выходит за конторщика, что Денис пьяница... Что-то давно
    выходит, а все не выйдет, а в водополье - при нас это было с Горкиным -
    принесла Денису пирог с морковью, в украдочку, сунула без него и убежала:
    "это за пескарей ему". Ничего не понять, чего такое. И все-то знают, для
    какой капусты пришел Денис.
     - Я, Михал Панкратыч, буду за троих, дозвольте... а на портомойке
    Василь-Василич Ондрейку оставил без меня, дозволил... уж и вы дозвольте.
     Совсем - овечка. Горкин трясет бородкой: ладно, оставайся, руби
    капусту. И Горкину нравится Денис: золотые руки, на все гожий, только вот
    пьяница. А потому пьяница, что..
     - Их не поймешь... как журавль с цаплей сватаются, вприглядку!
     Двадцать возов капусты, весь двор завален: бело-зеленая гора,
    рубить-не-перерубить. Василь-Василич заправляет одним корытом, другим - я с
    Горкиным. Корыта из толстых досок, огромные, десять сечек с каждого боку
    рубят, весело слушать туканье, - как пляшут. В том корыте серую капусту
    рубят, а в нашем - белую. Туда отбирают кочни позеленей, сдают зеленые
    листья с нашей, а в наше корыто кидают беленькую, "молочную". Называют -
    "хозяйское корыто". Я шепчу Горкину - "а им почему зеленую?". Он ухмыляется
    на меня:
     - Зна-ю, чего ты думаешь... Обиды тут нет, косатик. Ваша послаще будет,
    а мы покрепчей любим, с горчинкой, куда вкусней... и как заквасится, у ней и
    дух пронзей... самая знаменитая капуста наша, серячок-то.
     Все надо по порядку. Сперва обсекают "сочень", валят в корыто кочни, а
    самое "сердечко" в корыто не бросают, в артель идет. Когда ссекают - будто
    сочно распарывают что-то, совсем живое. Как наполнится полкорыта, Горкин
    крестится и велит:
     - С Богом... зачинай, робятки!
     Начинается сочное шипенье, будто по снегу рубят, - так жвакает. А потом
    - туп-туп-туп... тупы-туки... тупы-туки... - двадцать да двадцать сечек!
    Молча: нельзя запеть. И Горкин не запретил бы, пригодную какую песню, -
    любит работу с песнями, - да только нельзя запеть, "духу не выдержать".
    Денис - сильный, и он не может. Глупая Маша шутит: "спой ты хоть про
    капусту, в кармане, мол, пусто!.." А Денис ей: "а ты косила?" - "Ну, косила,
    ложкой в рот носила!" Совсем непонятный разговор. - "А что тебе, косила,
    тебя не спросила!" - "А вот то, знала бы: что косить - что капусту рубить, -
    не спеть". А она все свое: "пьют только под капусту!" Горкин даже остановил:
    "чисто ты червь капустный, тебя не оберешь".
     - Годи, робята...
     Горкин черпает из корыта, трясет в горсти: мелко, ровно, капустинка-то
    к капустнике. Опять начинают сечку, хряпают звонко кочерыжки. Горкин мне
    выбирает самые кончики от хряпки: надавишь зубом - так и отскочит звонко,
    как сахарок. Приятно смотреть, как хряпают. У молодых, у Маши, у Дениса -
    зубы белые-белые, как кочерыжки, и будто прикусывают сахар, будто и зубы у
    них из кочерыжки. Редиской пахнет. Швыряются кочерыжками - объелись. Веселая
    - капуста эта! Ссыпают в кадки, перестилают солью. Горкин молитву шепчет...
    - про "жертву радования"?..
     В канун Покрова, после обеда, - самая большая радость, третья: мочат
    антоновку.
     Погода разгулялась, большое солнце. В столовую, на паркет,
    молодцы-плотники, в родовых рубахах, чистые, русые, ясноглазые, пахнущие
    березой банной, втаскивают огромный рогожный тюк с выпирающей из него
    соломой, и сразу слышно, как сладко запахло яблоком. Ляжешь на тюк - и
    дышишь: яблочными садами пахнет, деревней, волей. Не дождешься, когда
    распорют. Порется туго, глухо, - и вот, пучится из тюка солома, кругло в ней
    что-то золотится... - и катится по паркету яблоко, большое, золотое, цвета
    подсолнечного масла... пахнет как будто маслом, будто и апельсином пахнет, и
    маслится. Тычешься головой в солому, запустишь руки, и возятся под руками
    яблоки. И все запускают руки, все хотят выбрать крупное самое - "царя". Вся
    комната в соломе; под стульями, под диваном, под буфетом, - везде закатились
    яблоки. И кажется, что они живые, смотрят и улыбаются. Комната совсем
    другая, яблочная. Вытираем каждое яблоко холстинным полотенцем, оглядываем,
    поминки нет ли, родимые ямки-завитушки заливаем топленым воском. Тут же
    стоят кадушки, свежие-белые, из липки. Овсяная солома. пареная, душистая,
    укладывается на дно кадушки, на нее - чтобы бочками не касались - кладутся
    золотистые антоновки, и опять, по рядку, солома, и опять яблоки... - и
    заливается теплой водой на солоде.
     На "яблоках" все домашние: даже и отец радуется с нами, и матушка, на
    креслах... - ей запрещают нагибаться: она ходит тихо и тяжело, "вынашивает",
    и ее все остерегают, даже Маша: "вам, барыня, нельзя, я вам достану
    яблочко". Кругом кресел, все мы ее обсели: и Сонечка, и Маня, и брат Коля, и
    старая кривая Васса, которая живет в темненькой и не отличит яблока от
    соломы, и Горкин с Марьюшкой. Маша все ужасается на яблоки и вскрикивает,
    как будто испугалась: "да барыня... ка-кое!.." Сонечка дает ей большое
    яблоко и говорит: "А ну, откуси, Маша... очень ты хорошо, послушаем". Маша
    на яблоко смеется, закусывает крепко-звонко белыми-белыми зубами, сочными,
    как миндаль, и так это хорошо выходит - хру-хру... хру-хру, чмокается во
    рту, и видно, как сок по губам сочится. И все начинаем хрупать, но Маша
    хрупает лучше всех. Я сую ей украдкой яблоко, самое-самое большое, ищу
    карман. Она перехватывает мою руку и щурит глаз, хитро-умильно щурит. Так
    мне нравится на нее смотреть, что я сую ей украдкой другое яблоко. А на всех
    нас, на яблоки, на солому, на этот "сад", вытянув головку, засматривает из
    клетки затихший чего-то соловей, - может быть, хочет яблочка. И на всю эту
    радость нашу взирает за голубой лампадкой старинная икона Владычицы
    Казанской едва различимым Ликом.
     Плотники поднимают отяжелевшие кадушки, выносят бережно. Убирают
    солому, подметают. Многие дни будут ходить по дому яблочные духи. И с какой
    же радостью я найду закатившееся под шкаф, ставшее духовитее и слаже
    антоновское "счастье"!..

    
     Вот и Покров пришел, праздник Владычицы Пречистой, - во всю землю Ее
    Покров. И теперь ничего не страшно. Все у нас запасено, зима идет, а мы
    ухитимся потеплей, а над нами Владычица, - там, высоко, за звездами.
     Я просыпаюсь рано, - какой-то шум?.. Будто загромыхали ванной? Маша
    просовывает в дверь голову, неубранную, в косах. Подбегает к моей постельке,
    тычется головой в подушку, кусает меня за щечку и говорит, в улыбке:
     - Ду-сик... глазастенький, разунь глазки... маменька Катюшу подарила,
    нонче ночью! Вчерась яблочко кушала, а вот и Катюша-нам!..
     Щекочет у моего носа кончиком косы, и весело так смеется, и все
    называет - "ду-сик". Отмахивает розовую занавеску, - и вот солнце!
    Праздничное, Покров.
     В столовой накрыто парадно к чаю. Отец - парадный, надушенный,
    разламывает горячий калач над чаем, намазывает икрой, весело смотрит на
    меня.
     - Маленькая Катюша... - говорит он особенно, прищурясь, и показывает
    головой на спальню. - Теперь, мальчонка, у нас пяток! Рад сестренке?..
     Я бросаюсь к нему, охватываю его руками и слышу, как пахнет икрой
    чудесно, и калачом, и самоварным паром, и бульканьем, и любимыми, милыми
    духами, - флердоранжем.
     - Вот тебе от Катюши нашей... розовая обновочка!.. И только теперь я
    вижу - новые розовые чашки, розовый чайник с золотым носиком, розовую
    полоскательную чашку, розовую, в цветочках, сахарницу... - и все в
    цветочках, в бело-зеленых флердоранжах! Все такое чудеснорозово,
    "катюшино"... совсем другое, что было раньше. Чашеки не простые, - совсем
    другие: уже и уже кверху, "чтобы не расплескалось", - весело говорит
    папашенька: "так и зови - "катюшки".
     И вдруг, слышу, за дверью спальни, - такое незнакомое, смешное... -
    "уа-а... у-а-а......".
     - Новый-то соловей... а? Не покупной соловей, а свой! - весело говорит
    отец. - А самое главное... мамашенька здорова. Будешь молиться - Катюшеньку
    прибавляй, сестренку.
     И намазывает мне икрой калачик.
     Большое солнце, распелись канарейки, и в этом трескучем ливне я
    различаю новую теперь, нашу, песенку - "у-а-а... у-а-а-а...". Какой у нас
    свет, какая у нас радость!.. Под самый Покров Владычицы.

    
     Разъехались плотники по домам, в деревню, зиму перебывать. И у них
    запасено на зиму. Ухитятся потепле, избы закутают соломой, - и над ними
    Покров Ее, и теперь ничего не страшно. И Василь-Василич отмаялся, укатил в
    деревню, на недельку: нельзя, Покров. Горя с народом принял: каждого тоже
    рассчитать, все гривеннички помнить, что забрали за полгода работы, никого
    чтобы не обидеть, не утеснить: ни отец этого не любит, ни Горкин.
    Намаялся-таки, сердешный, целую неделю с утра до ночи сидел в мастерской за
    столиком, ерошил свои вихры, постреливал косым глазом и бранился: "а,
    такие... спутали вы меня!.." Народу до двухсот душ, а у него только
    каракульки на книжке, кружочки, елочки, хвостики... - как уж разбирается -
    не понять. Всем вот давал вперед, а теперь и сам тот не разберет! Горкин
    морщится, Василь-Василич все - тот да тот. Ну, теперь всем развяза: пришел
    Покров.
     И земле ухититься тоже надо: мороз ударит. Благослови ее. Господи,
    отдохнуть, лютую зиму перебыть. Покров и над нею будет.
     А у Горкина новая шуба будет: "земной покров". Отец подарил ему старую
    свою, хорьковую, а себе заведет новинку, "катюшкину". Скорняк уже перебрал,
    подпустил парочку хоря, и теперь заправская будет шуба, - прямо купец с
    Рядов. И мне тоже "земной покров": перетряхнули мой армячок бараний,
    подправили зайчиком в рукава, - катай с горки с утра до вечера, морозу не
    добраться. И - очень порадовался Горкин: с канителью развяза наступила.
    Дениса не узнаешь: таким-то щеголем ходит, в запашной шубе, совсем молодчик,
    - вчера показывал. Сватанье-огрызанье кончилось: сосватались, слава Богу, с
    Машей, свадьба на Красной Горке, нельзя раньше, - приданое готовить надо, и
    по дому много дела, теперь Катюшка, а мамашенька привыкла к Маше, просила
    побыть до Пасхи.
     - Дениса старшим приказчиком берет папашенька, Василичу правая рука.
    Вот и Маша покроется... как хорошо-то, косатик, а?..
     Да, хорошо... Покров. Там, высоко, за звездами. Видно в ночном окне,
    как мерцают они сияньем, за голыми прутьями тополей. Всегда такие. Горкин
    говорит, что такие и будут, во все века. И ничего не страшно.
     Я смотрю на лампадку, за лампадку... в окно, на звезды, за звездами.
    Если бы все увидеть, как кто-то видел, в старинном граде!.. Стараюсь
    вспомнить, как Горкин учил меня вытвердить молитву, новую. Покрову...
    длинную, трудную молитву. Нет, не помню... только короткое словечко помню -
    "О, великое заступление печальным... еси...".

    ИМЕНИНЫ

    
    ПРЕДДВЕРИЕ

     Осень - самая у нас именинная пора: на Ивана Богослова - мои, на
    мучеников Сергия и Вакха, 7 октября, - отца; через два дня, мч. Евлампии,
    матушка именинница, на Михайлов День Горкин пирует именины, а зиму
    Василь-Василич зачинает, - Васильев День, - и всякие уж пойдут неважные.
     После Покрова самая осень наступает: дожди студеные, гололед. На дворе
    грязь чуть не по колено, и ничего с ней нельзя поделать, спокон веку все
    месется. Пробовали свозить, а ее все не убывает: за день сколько подвод
    пройдет, каждая, плохо-плохо, а с полпудика натащит, да возчики на сапогах
    наносят, ничего с ней нельзя поделать. Отец поглядит-поглядит - и махнет
    рукой. И Горкин резон приводит: "осень без грязи не бывает... зато душе
    веселей, как снежком покроет". А замостить - грохоту не оберешься, и двор-то
    не тот уж будет, и с лужей не сообразишься, камня она не принимает, в себя
    сосет. Дедушка покойный рассердился как-то на грязь, - кожаную калошу
    увязил, насилу ее нащупали, - никому не сказал, пригнал камню, и мостовщики
    пришли, - только-только, Господи благослови, начали выгребать а прабабушка
    Устинья от обедни как раз и приезжает: увидала камень да мужиков с лопатами
    - с ломами - "да что вы, говорит, двор-то уродуете, земельку калечите...
    побойтесь Бога!" - и прогнала. А дедушка маменьку уважал и покорился. И в
    самый-то день Ангела ее, как раз после Покрова, корежить стали. А двор наш
    больше ста лет стоял, еще до француза, и крапивка, и лопушки к заборам, и
    желтики веселили глаз, а тут - под камень!
     За неделю до муч. Сергия-Вакха матушка велит отобрать десяток гусей,
    которые на Москва-реке пасутся, сторожит их старик гусиный, на иждивении.
    Раньше, еще когда жулики не водились, гуси гуляли без дозору, да случилось -
    пропали и пропали, за сотню штук. Пошли проведать по осени, - ни крыла.
    Рыбак сказывал: "может, дикие пролетали, ночное дело... ваши и взгомошились
    с ними - прощай, Москва!". С той поры крылья им стали подрезать.
     На именины уж всегда к обеду гусь с яблоками, с красной шинкованной
    капустой и соленьем, так уж исстари повелось. Именины парадные, кондитер
    Фирсанов готовит ужин, гусь ему что-то неприятен: советует индеек, обложить
    рябчиками-гарниром, и соус из тертых рябчиков, всегда так у графа
    Шереметьева. Жарят гусей и на людской стол: пришлого всякого народу будет. И
    еще - самое-то главное! - за ужином будет "удивление", у Абрикосова отец
    закажет, гостей дивить. К этому все привыкли, знают, что будет "удивление",
    а какое - не угадать. Отца называют фантазером: уж всегда что-нибудь
    надумает.

    
     Сидим в мастерской, надумываем, чего поднести хозяину. По случаю
    именин, Василь-Василич уж воротился из деревни, Покров справил. Сидит с
    нами. Тут и другой Василь-Василич, скорняк, который все священные книги
    прочитал, и у него хорошие мысли в голове, и Домна Панферовна, - из бань
    прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совет подаст. Горкин и
    Ондрейку кликнул, который по художеству умеет, святого голубка-то на сень
    приделал из лучиков, когда Царицу Небесную принимали, святили на лето двор.
    Ну, и меня позвал, только велел таиться, ни слова никому, папашенька чтобы
    не узнал до времени. Скорняк икону советовал, а икону уж подносили. Домна
    Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи от прабабушки остались,
    Василь-Василич присоветовал такую флягу-бутылочку из серебра, - часто, мол,
    хозяин по делам верхом отлучается в леса-рощи, - для дорожки-то хорошо.
    Горкин насмех его - "кто-что, а ты все свое... "на дорожку"! Да отец и в рот
    не берет по этой части. Домна Панферовна думала-думала да и бухни: "просфору
    серебряную, у Хлебникова видала, архиерею заказана". Архиерею - другое дело.
    Горкин лоб потирал, а не мог ничего придумать. И я не мог. Придумал -
    золотое бы портмоне, а сказать побоялся, стыдно. Ондрейка тут всех и
    подивил:
     - А я, говорит, знаю, чего надо... Вся улица подивится, как понесем,
    все хозяева позавиствуют, какая слава!
     Надо, говорит, огромадный крендель заказать, чтобы невидано никогда
    такого, и понесем все на головах, на щите, парадно. Угольком на белой стенке
    и выписал огромадный крендель, и с миндалями. Все и возвеселились, как
    хорошо придумал-то. Василь-Василич аршинчиком прикинул: под два пуда,
    пожалуй, говорит, будет. А он горячий, весь так и возгорелся: сам поедет к
    Филиппову, на Пятницкую, старик-то Филиппов всегда ходит в наши бани,
    уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает... - хоть и
    печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда
    еще не выпекали. Горкин так и решил, чтобы крендель, будто хлеб-соль
    подносим. И чтобы ни словечка никому: вот папашеньке по душе-то будет,
    диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, и слава такая на
    виду, всем в пример.
     Так и порешили - крендель. Только Домна Панферовна что-то недовольна
    стала, не по ее все вышло. Ну, она все-таки женщина почтенная, богомольная,
    Горкин ее совета попросил, может, придумает чего для кренделя. Обошлась она,
    придумала: сахаром полить - написать на кренделе: "на День Ангела - хозяину
    благому", и еще имя-отчество и фамилию прописать. А это скорняк придумал -
    "благому"-то, священным словом украсить крендель, для торжества: священное
    торжество, ангельское. И все веселые стали, как хорошо придумали. Никогда не
    видано - по улице понесут, в дар! Все лавочники и хозяева поглядят, как
    людей-то хороших уважают. И еще обдумали - на чем нести: сделать такой щит
    белый, липовый, с резьбой, будто карнизик кругом его, а Горкин сам выложит
    весь щит филенкой тонкой, вощеной, под тонкий самый паркет, - самое тонкое
    мастерство, два дня работы ему будет. А нести тот щит на непокрытых головах,
    шестерым молодцам из бань, все ровникам, а в переднюю пару Василь-Василича
    поставить с правой руки, а за старшего, на переду, Горкин заступит, как
    голова всего дела, а росточку он небольшого, так ему под щит тот
    подпорочку-держалку, на мысок щита чтобы укрепить, - поддерживать будет за
    подставочку. И все в новых поддевках чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы к
    щиту подвесили, это уж женский глаз тут необходим, - Домна Панферовна
    присоветовала, потому что тут радостное дело, для глаза и приятно.
     Василь-Василич тут же и покатил к Филиппову, сговориться. А насчет
    печника, чтобы не сумлевался Филиппов, пришлем своего, первейшего, и все
    расходы, в случае печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажет, в наши
    бани, в "тридцатку" всегда ездит старик Филиппов, парят его приятно и с
    уважением, - все, мол, кланяются вашей милости, помогите такому делу. А
    слава-то ему какая! Чей такой крендель? - скажут. Известно, чей...
    филипповский - знаменитый. По всей Москве банные гости разнесут.
     Скоро воротился, веселый, руки потирает, - готово дело. Старик,
    говорит, за выдумку похвалил, тут же и занялся: главного сладкого выпекалу
    вызвал, по кренделям, печь смотрели, - как раз пролезет. Но только дубовой
    стружки велел доставить и воз лучины березовой, сухой-рассухой, как порох,
    для подрумянки чтобы, как пропекут. Дело это, кто понимает, трудное:
    государю раз крендель выпекали, чуть поменьше только, - "поставщика-то Двора
    Его Величества" охватил Филиппов! - так три раза все портили, пока не вышел.
    Даже пошутил старик: "надо, чтобы был кре-ндель, а не сбре-ндель!" А сладкий
    выпекала такой у него, что и по всему свету не найти. Только вот запивает,
    да за ним теперь приглядят. А уж после, как докажет себя, Василь-Василич
    ублаготворит и сам с ним ублаготворится, - Горкин так посмеялся. И
    Василь-Василич крепкий зарок дал: до кренделя - в рот ни капли.

    
     Горкин с утра куда-то подевался. Говорят, на дрожках с Ондрейкой в
    Мазилово укатили. А мне и не сказался. А я почуял; уж не соловьиную ли
    клетку покупать у мужиков, клетки там делают, в Мазилове. А он надумывал
    соловья отцу подарить, а меня и не прихватил птиц смотреть. А все обещался
    мне: там всякие птицы собраны, ловят там птиц мазиловцы. Поплакал я в
    мастерской, и погода такая, гулять нельзя, дождь с крупой. Приехал он, я с
    ним ни слова не говорю. Смотрю - он клетку привез, с кумполом, в шишечках
    костяных-резных. Он увидел, что надулся я на него, стал прощенья у меня
    просить: куда ж в непогодь такую, два-раз с дрожек, падали они с Ондрейкой,
    да и волки кругом, медведи... - насилу отбились от волков. А мне еще горше
    от того, - и я бы от волков отбился, а теперь когда-то я их увижу! Ну, он
    утешил: сейчас поедем за соловьем к Солодовкииу, мазиловские совсем плохи. И
    поехали на Зацепу с ним.
     А уж совсем стемнело, спать собирались соловьи. А Солодовкин заставил
    петь: органчики заиграли, такие машинки на соловьев, "дразнилки".
    Заслушались мы прямо! Выбрал нам соловья:
     - Не соловей, а... "Хвалите имя Господне!" - так и сказал нам,
    трогательно до слез.
     Ради Горкина только уступил, а то такому соловыо и цены нет. Не больше
    чтобы черного таракана на неделю скармливать, а то зажиреть может.
     Повезли мы соловья, веселые. Горкин и говорит:
     - Вот рад-то будет папашенька! Ну, и святой любитель Солодовка,
    каменный дом прожил на соловьях, по всей Расеи гоняется за ними, чуть где
    прознает.

    
     В мастерской только и разговору, что про крендель. Василь-Василич от
    Филиппова не выходит, мастеров потчует, чтобы расстарались. Уж присылали
    мальчишку с Пятницкой при записке, - "просит, мол, хозяин придержать вашего
    приказчика, всех мастеров смутил, товар портят, а главного выпекалу сладкого
    по трактирам замотал...". Горкин свои меры принял, а Василь-Василич одно и
    одно: "за кренделем наблюдаю!.. и такой будет крендель, - всем кренделям
    крендель!"
     А у самого косой глаз страшней страшного, вихры торчками, а язык совсем
    закренделился, слова портит. Прибежит, ударит в грудь кулаком - и пойдет:
     - Михал Панкратыч... слава тебе, премудрому! додержусь, покелича
    кренделя не справим, в хозяйские руки не сдадим... ни маковой росинки,
    ни-ни!..
     Кровь такая горячая, - всегда душу свою готов на хорошее дело положить.
    Ну, чисто робенок малый... - Горкин говорит, - только слабость за ним такая.
     Накануне именин пришел хорошими ногами, и косой глаз спокойный.
    Покрестился на каморочку, где у Горкина лампадки светили, и говорит
    шепотком, как на духу:
     - Зачинают, Панкратыч... Господи баслови. Взогнали те-сто!.. -
    пузырится, квашня больше ушата, только бы без закальцу вышло!..
     И опять покрестился.
     А уж и поздравители стали притекать, все беднота-простота, какие у нас
    работали, а теперь "месячное" им идет. Это отец им дает, только ни одна душа
    не знает, мы только с Горкиным. Это Христос так велел, чтобы правая рука не
    знала, чего дает. Человек двадцать уж набралось, слушают Клавнюшу

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание