• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [11/28]

Скачать полное произведение

    нонче я... с анделом проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..
     Василь-Василич поднимается грузно, не торопясь, икает, распяливает на
    нас мутные глаза, - не понимает будто. Сипит, едва ворочает языком, -
    "сколкаа-а?.."... - лезет под полушубок, на котором сидел, роется в нем,
    нашаривает... - и вытаскивает из шерсти знакомую мне истрепанную
    "книжечку-хитрадку", где "прописано все, до малости". Там, я знаю, выписаны
    какие-то кривые штучки, хвостики, кружочки, палочки, куколки, цепочки,
    кочережки, молоточки... - но что это такое, никто, кроме него, не знает. И
    Горкин даже не знает, говорит - "у него своя грамота-рихметика". Мы молчим,
    и Денис молчит, смахивает с чурбашка и все пришлепывает. Василь-Василич
    слюнит палец и водит что-то по книжечке...
     - Сколька-а?.. А вот, Панкратыч... - говорит он с запинкой, поекивает,
    - та-ак, кипит... х-роший народ попался... не нахвалюсь... самоходом
    шпарют... не на... нарадуюсь!.. Сушусь маненько, со-хну... у огонька...
    ввалился утресь по саму шейку... со-хну!.. До обеда за два ста возков
    свезли, без запину... так и доложи хозяину... во как! Был, мол, запор...
    пошабашили, с-сукины коты, прижимали... завиствовали, скажи... ледовозам
    сусла, нам по усам!.. В точку привел, Панкратыч... А... для аменин, Денис
    меня угостил, а я дела не забываю... я, хозяйское добро... в воде не горит,
    в огню не тонет! Во, гляди, Панкратыч... - тычет он в кривые штучки
    обмороженным сизым пальцем, - в-вот, я-ственно... двести семой возок... за
    нонче, до обеда!.. А все-навсе... тыща... и триста сорок возков. Два-три дни
    - и шабаш!.. навсягды оправдаюсь, Михал Панкратыч... потому я... от
    со-вести!..
     Горкин ни слова не говорит, велит мне идти с собой на ледокольню, а
    Ондрейке забрать ломок и тоже идти за нами.
     - Осе... рчал!.. - вскрикивает Василь-Василич и всплескивает руками. -
    Ну, за что? за что?!.
     Он так жалостно вскрикивает, что мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему
    отвечает, и тоже жалостно:
     - Ни за что!..
     Горкин и на меня сердит; ведет за руку по выбитой на снегу кривой
    тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:
     - Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь
    меня, сказываю, иди, не тормошись... в прорубку ввалишься, дурачок!.. Ишь,
    накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..
     Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледком затянуло только.
    Спрашиваю, что это.
     - Рыбку Дениска на "кобылку" ловит, нет у него делов! Да не оступись
    ты, за мной иди!..
     На какую кобылку?..
     Мы выходим на ледокольню.
     Тянется темная полынья, плещется на ней "сало", хрустяшки-льдинки.
    Вдоль нее, по блестящей, будто намасленной дороге, туго ползут возки с
    сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки
    и ростянки с веселыми мужиками. Кричат нам: "йей, подшибу, сворачь!.."
    Пьяные мужики? Лица у них все красные, как огонь, иные на санках пляшут.
    Горкин трясет бородкой, повеселел:
     - Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.
     Подходим к самому ледоколью. Совсюду слышно, как тукают в лед ломами,
    словно вперегонки; в сверканьи отбрызгивают льдышки; хрупают под ногой
    хрусталики. Горкин и тут все не отпускает: склизко, хоть до черной воды
    шажка четыре. Полынья ходит всплесками, густая от мелких льдинок,
    поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.
     - Михал Панкратычу почет... с праздничком!.. - кричат знакомые мужики с
    простянок, и все-то гонят.
     По краю полыньи потукивают ломами парни, и бородатые. Все одеты во что
    попало: в ватные кофты в клочьях, в мешки, в истрепанные пальтишки, в
    истертые полушубки - заплата на заплате, в живую рвань; ноги у них
    кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину,
    - с Хитрого рынка все, "случайный народ", пропащие, поденные. Я спрашиваю
    Горкина - "нищие это, да?".
     - Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи.
    Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и "господа" есть!.. Да так...
    опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..
     Он спрашивает степенного мужика в простянкях, много ли нонче вывезли.
    Мужик говорит, закуривая из пригоршни:
     - Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А кругом - за
    тыщу за триста перевалило, кончим в два дни... ишь, как бешеные нонче все!
    гляди, хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил...
    умеет с ими!..
     Я теперь вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять
    с ломами и начинают потукивать, раз за разом. Слышится треск и плеск,
    длинная льдина начинает дышать - еле приметно колыхаться; прихватывают ее
    острыми баграми, кричат протяжно -- "бери-ись!.. навали-ись!,." - и
    вытягивают на снег, для "боя". Разбивают ломками в "сахар", нашвыривают
    горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.
     Высокий, бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки
    возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:
     - За два дни покончим. Ну, и молодец Василь-Василич! Совсем было
    пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались, пока
    почешутся... в полруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам, - и им
    подавай, лодырям! Василь-Василич им уж по пятаку набавил, - нет, сусла нам
    подавай! А он... что жа!.. "Не сусла вам, братцы, а в мою голову... по
    бутылке пи-ва, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с
    почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди вон, чего
    наломали, с обеда только... диву дался! народишка-то сбродный да
    малосильный, пропитой... а вот, обласкал их Василь-Василич, проникся в
    них... опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ...
    теперь что хошь из него "сделает, сумел так.
     - Что, молодой хозяин... - Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков! И
    поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем.
    Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул
    заздравной, а... намок, как... лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам
    судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком
    бил, багром волочил... пойдем.
     Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук, за нами, - и слышно
    тягучий треск, будто распарывает что крепкое. Мчатся встречу порожняки,
    задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."

    
     Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и
    шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь-Василич совсем
    размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком
    возит:
     - Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня знает! У меня... все в
    порядке. Ласке учил папашенька... и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им
    ка-ак?.. я им ящик "бархатного" ублаготворил... от себя, старайся у меня
    только. Пьяницы даже понимают, а уж тверезыи... всю Москва-реку расколю,
    милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только... и больше
    ничего.
     - Ну, Василич. Господь с тобой... - говорит Горкин ласково, - ночуй уж
    тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче
    ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.
     - Я те, Михал Панкратыч... я вам с этим... с изюмцем у меня! кума,
    сторожиха банная, спекла, из уважения... рыбки ей для поста иной раз...
    сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с полсотни понатаскал...
    несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же
    работать они умеют, для показа. Горяченькой ушицы, ершиков поглодать... -
    рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как вы самый
    крестный есть Марье Даниловне... поклончик от меня им... да пивка
    бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..
     И мне дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем в охотку,
    отпиваю и "бархатного", глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и
    разглядываю сторожку.
     На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева из газетки, а с
    другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним -
    розовая дама с голой шеей, с конфетной коробки крышечка: очень похожа на
    Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке - бумажный
    образок Иверской. Тускло горит-чадит лампочка-коптилка,
    потрескивает-стрекает печка.
     Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим
    тулупом. Говорит:
     - Пошабашили. Записывай, Василь-Василич: всего за день - четыреста
    пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.
     - Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в
    полушубке, под собою.
     Денис, бережно, достает с полу, из "колыбельки" четвертуху и наливает
    стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает,
    крякает закусывает пирогом с морковью.
     - Благодарим покорно... с анделом, значит, вас... - сипло говорит он и
    утирается бородой, - Намаялся-заснул, сердешный... - мотает он на
    Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как
    намаялись, с энтими, с пропойными... За свой карман, говорит, пивка им
    приказал... "мне, говорит, хозяин тыщи доверяет... как же малости этой не
    поверить!.." Прямо, золотой человек.
     Василь-Василич всхрапывает. Я знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я
    пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает, -
    расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич встряхивается, потирает глаза,
    находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.
     - Сорок подвод... по ряду, по восемь гривен... получай. По пятаку от
    меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...
     Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги, синей, и
    слюнит липкие желтенькие рублевки.
     Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе
    с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под
    набухшими, мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он,
    передыхая, морщась, и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток.
    Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху, - закусывает только
    луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и... просит еще
    "стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно -
    "а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.
     - Проздравил бы амененничка-то, Пан-кратыч... а? - говорит
    Василь-Василич. - Знато бы, хереску бы те припас, а то... икемчику...
    По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..
     Они выпивают молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я
    вспоминаю басенку:

     А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!
     Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,
     А, может быть, авось оттепель придет,
     Так хвост от проруби оттает...

     Вижу длинную полынью и льдины, - и там Лиса. Пропеть им басенку? Но
    никто не просит.
     - Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая
    наша, небось, замерзла.
     Василь-Василич спит на столике. Денис провожает нас, тычется на снегу.
    Горкин велит ему спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, -
    "и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".
     Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки:
    - ту-тук... ту-тук... Видится льдина, длинная... дышит, в черной воде
    колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.

     Вот, ждет-пождет,
     А хвост все боле примерзает.
     Глядит - и день светает...

     - Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...
     Снимают меня, несут... - длинное-длинное дышит, в черной воде
    колышется, - хрустальная, диковинная рыба... ту-тук... ту-тук...
    "бери-ись... нава-ли-ись...".

    ПЕТРОВКАМИ

     "Петровки" - пост легкий, летний. Горкин называет - "апостольский",
    "петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.
     - Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы. Петра-то-Павел, - за
    Христа мученицкий конец приняли. А вот. Петра на кресте язычники распяли, а
    апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то
    Петр и говорит им: "я креста не боюсь, а на него молюсь... только распните
    меня вниз головой!"
     - Почему вниз головой?
     - А вот. "Я, говорит, недостоин Христовой мученицкой кончины на
    Кресте", у язычников так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него
    муки принять, вниз меня головой распните". А те и рады, и распяли вниз
    головой. Потому и постимся, из уважения.
     - А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?
     - Ихний царь не велел. Не то, чтобы добрый был, а закон такой. Апостол
    Павел римский язычник был, покуда не просветился... да какой был-то, самый
    лютый! все старался, кого бы казнить за Христово Слово. И пошел он во град
    Дамаский христиан терзать. И только ему к тому граду подходить, - ослепил
    его страшный свет! и слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь
    Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и сам Христос
    явился в том свете. Он и ослеп, со свету того. И постиг истинную веру.
    Крестился, и тут прозрел, святые молились за него. С той поры уж он совсем
    другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом. И стал Христа проповедывать. А
    по пачпорту-то - все будто язычник ихний. А у рымских язычников своих
    распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и
    постимся Петровками, из уважения.
     Петровками у нас не строго. И пора летняя, и не говеем. Горкин только
    да Марьюшка соблюдают строго, даже селедочки не едят. А Домна Панферовна,
    банная сторожиха, та и Петровками говеет, к заутреням и вечерням ходит.
    Горкин тоже говел бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... -
    ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.
     На дачу мы не поедем, на Воробьевку, - мамаше нездоровится. Горкин мне
    пошептал, на приставанья с дачей: "скоро, может, махонький братец, а то
    сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".
     - Папашенька обещался на то лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода
    всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу
    ловить. Да чего нам с тобой на дачу, у нас Москва-река под рукой. Выпадет
    денек потеплей, мы с тобой и закатимся погулять, белье вот повезут
    полоскать. Харчиков захватим, на травке посидим-закусим, цветочков-желтиков
    насбираем, свербички пожуем... и рыбки живой прихватим у Дениса, у него
    всегда в садке держится про запас.
     И вот, выдался денек жаркий-жаркий, ни облачка на небе. Вот бы на
    Москва-реку-то! А сестрица Соня, как на грех, басню задала выучить. Я у ней
    большую коробку с бисером рассыпал. Заставила меня до единой бисеринке все
    собрать да еще "Вола и Кота" выучить, большущую! Ну, басня-то пустяки, я ее
    за час выучил отлично. Софочка даже не поверила - "врешь, врешь!" - я ей и
    ответил, без запинки....а она - "врешь, врешь! ты ее раньше, должно быть,
    знал!" - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки. Хотел половой щеткой,
    сразу, а она... учительница какая! - "нет, с пылью мне не нужно, а ты мне
    все по бисеренке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...
     - Сбирайся, милок, на дачу с тобой едем! - кричит под окном детской
    Горкин и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша чего-то захромала,
    ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.
     Я знаю, что это не "на дачу", а на Москва-реку, полоскать белье. Бисер
    еще не собран, но Горкин уж отпросил меня Сонечка говорит - "ну, уж беги,
    лентяюшка, бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом
    стращают, а до него еще года два, за два-то года все и помереть успеют,
    Горкин говорит.
     Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения только
    держим. Ноги у него в наплывах, но до Москва-реки нас дотащит. Все-таки
    животное существо, жалко татарину под нож отдать, и все-таки заслуженный,
    сколько всякого матерьяльцу перевозил на стройки, и в Писании сказано -
    скота миловать. А на Москва-реке теперь живая дача, воздух привольный,
    легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить,
    бутошники не загрозятся.
     Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к
    Марьюшке. Она говорит - "будя с тебя. Панкратыч хлеба краюху взял, и луку
    зеленого, и кваску... какие еще тебе разносолы, Петровки нонче!" - и дает
    пирожка с морковью, из печи только. Едут с нами горничная Маша, крестница
    Горкина, и белошвейка Глаша, со двора, такие-то болтушки, женихи только в
    голове, - с ними нам не компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным
    впереди, правим, - со Смолой умеючи тоже надо. Можно и без пальтишки,
    теплынь, и Москва-река теперь согрелась, июнь месяц. По улице
    сапожники-мальчишки в окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая,
    - плотничья наша куда лучше! Как можно... - плотник и купальни ставит, и
    дачи строит, при живом дереве всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А
    струмент взять: пила, топорик, струбцинка... и рубанки тебе, и фуганки, и
    шершебель... не сравнять никак. Сапожник на "липке" весь век живет, а
    плотник - вольная птица: нонче он тут, а завтра под Коломну ушел... и со
    всяким народом сходишься, - как можно! А то старинные хоромы ломать в
    именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..
     Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по
    Крымскому Валу, а вон уж и мост синеет, скозной, железный, а тут и
    портомойни. Слева, за глухим забором, огромный Мещанский Сад: тянет
    прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют,
    выводят свои коленца: зяблики, щеголки, чижи... - фити-фити-фью-у...
    чулки-чулки-паголенки! Кукушка вот только не кукует. По зорькам и соловьи
    поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а
    теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.
     - Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин, - нелюдимая она птица,
    кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, - самая наша,
    плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает.
    И скворец, вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок... черный, березовик, не
    любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.
     Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.
     Едем высоко, по валу. По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не
    видно, направо - наша водокачка, воду дает с Москва-реки. Ночью тут жу-уть,
    глухой-то-глухой пустырь.
     - Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки
    когда водились, тут к ночи и не ходи!
     - А что... разденут?..
     - Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только
    тут не было! Вон, будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он человек
    законный, а вот, годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и
    приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.
     Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик
    Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они,
    непутевые, визжат, - известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом
    займутся, а мы своим. Река - раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой
    пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая
    даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце,
    колко глазам от ряби, защуришься... - и нюхаешь, и дышишь, всеми-то
    струйками; и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельном, и мокрыми
    плотами-
     смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками... -
    всем раздольем. До того хорошо, - не знаешь, что и делать. С Москва-рекой
    поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.
     - Кормилица наша, Москва-река... - говорит Горкин ласково, зачерпывая
    пригоршней, - всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под
    Можайском... самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны
    спускались. И плоты с барками гоняли - сводили рощи, и сколько разов
    тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...
     Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки - "Стрела", "Ласточка",
    "Юла", "Рыбка"... - поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под
    водой, будто серебрецо, - раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не
    подходит, а как отживет - обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби
    где-то.
     - Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.
     - Я мырять хорошо умею, - говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от
    него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он
    такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. - В самую глыбь мырял.
    Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И
    раки по ним ходят, усатые... будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А
    я утопленницу искал... портнишечка с Бабьего Городка купалась, там вон...
    насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где... глыбко тама, дна не
    достать. Мырнул... - и вижу... зеленым-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на
    зеленом на песочке белое тело... ну, белым-то белое-разбелое... как живая,
    вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее все речнушки эти,
    дышут... крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто
    свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под
    плечико ее прихватил, вымахнул... ну, вовсе другая уж, на живом свету,
    синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них
    свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет... как мы все
    равно своих хороним. А они выплескивают.
     Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что - за
    кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на "Стреле",
    далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!
     Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.
     - А еще чего хорошенького скажи.
     - Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки
    наваливаются. Намедни у нас писарь с перво-градской больницы утоп, так за
    три дня рака навали-лось... на огонек ночью наползли... весь песок
    черным-черный! Я сот пять насбирал, за пять целкачей в трактир продал, к
    пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти... у них своя примета. К
    холодам - и не понять, куда денутся! Опущусь - где мои речнушки? Ни
    разъединой. А вода непогоду чует... мутнеть за неделю еще начнет, и рыба -
    шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.
     Рассказывает нам, и все на портомойни глядит, - за выручкой следит? У
    него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши... - всякая снасть. И рыбка
    всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут, и
    все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", говорит Денис:
     - На белой булочке все, балованные. А что, Михаила Панкратыч, с
    конторщиком-то у Маши не вышло дело?
     - А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.
     - Пя-ать со-от?!! А сопляк сам. За меня бы пошла... в шелках бы ее
    водил, а не то что... пя-ать со-от!..
     - Припас шелки-то?..
     - - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице...
    коль задастся... - А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся...
     - Водчонку мы тогда побоку... Поговорили бы, Михал Панкратыч...
    крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не
    могу, - все-то меня корит - "шут речной, бродяга..." - это что на реке
    ночную... характер мой такой, не могу. А так - остепенюсь, зарок дам... -
    глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. - Это она выпимши меня
    видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.
     Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:
     - Поговори, голубчик Горкин!
     Горкин не отвечает, бородку потягивает только.
     - Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там
    больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал
    Панкратыч...
     - Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не
    верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те
    трудно будет. И непоседа ты...
     - Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.
     - Поговори, Горкин, - прошу его, - Они будут в домике жить, и у них
    детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...
     Денис схватывает меня, колет усами щечку.
     - Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..
     Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого
    камня, который называется "валун-камень", он останавливается и шепчет:
     - Гляди в воду, сейчас отмутится...
     Белый песочек видно, и вот - длинные черные прутики шевелятся под
    камнем... что такое?!.
     - Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня
    на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.
     - Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает.
    Такая у меня примета: уйдет мой рак - и мне нечего тут жить - ждать... не
    выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.
     И сажает рака под "валун-камень". Я слышу знакомую песенку, поет Маша
    тоненьким голоском:

     На серебряной реке-э,
     На златоом песо-о-чке-э...

     Мы подтягиваем с Денисом:

     Долго де-э-вы моло-до-й
     Я стерег следо-о-очки-и...

     - Эх, - говорит Денис, - следочки!..
     Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает
    отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: "следочки!" И она
    шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: "а ну еще... а
    ну?.." И Глаша, и другие принимаются хлестать нас.. Денис кричит -
    "ребенка-то зашибете!.." - и бежит со мной по плотам.
     Горкин кричит сердито:
     - Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!
     А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит -
    "поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".
     Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает
    играть. Я знаю это - "Не велят Маше за реченьку ходить... не велят Маше
    молодчика любить...". Хорошо играет, Горкину даже нравится. Маша кричит с
    плотов в смехе:
     - А ну, сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный, мою
    прежнюю любовь"! - и все хохочет.
     И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать
    выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.
     - Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный, солдат
    отлетный... и водчонкой балуется. Человек несостоятельный. Рыболовы - уж
    известно, непоседливы. Пирожка-то... Не очень я с морковью-то уважаю...
    Допрежде любил, а как угостил нас с Василь-Василичем Зубарев-бутошник, у
    моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит.
    А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под
    мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой
    скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет.
    Ну, что ты пристал - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили с пирогом... с
    морковью пирог был... А у него в подпольи мертвое тело лежало... богатого
    огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не
    знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в именины его. Зубарева-то...
    Алексея-Божья Человека, в марте месяце... чуть не силом затащил к себе,
    возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну, и закусывали пирожком,
    с морковью... с кровью будто, вышло-то так. Опосле того не ем с морковью.
    Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на
    воров был!.. - все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те
    рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...
     Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с
    бельем. Подсаживает Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к
    Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москва-рекой прощаться, со всем
    раздольем, со всем, что на ней и в вей, и там, далеко, за Воробьевкой, за
    Можайском... Чего там не видано, не слыхано!
     Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его
    Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его
    оглаживать. Денис уходит...
     Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:
     - Нас что ж не провожаешь?..
     - А вот, годи, провожу!.. - отвечает Денис с реки. Смола сворачивает на
    травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше - "вот тебе жених!" -

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание