• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [22/28]

Скачать полное произведение

    палестина наша. А нам за три заставы надо. Первое - за Рогожскую, на
    Ново-Благословенное, там все наши, которые по старой вере, да не совсем, а
    по-новоблагословенному, с прабабушки Устиньи. Она на раскола наполовину
    вышла, а старики были самые раскольные, стояли за старую веру крепко, даже
    дрались в Соборе при Царице, и она палками велела их разгонять, "за озорство
    такое", - в книгах написано старинных, про дедушек. Там и дедушка Иван
    Иваныч покоится. А потом - за Пресню, на Ваганьково, там матушкина родня, и
    Палагея Ивановна, которая кончину свою провидела, на масленой отошла, знала
    всю тайную премудрость. Уж потом только вспомнили, как с отцом такая беда
    случилась... - сказала она ему в Филиповкн на его слова, что думает вот
    "ледяной дом" делать: "да, да... горячая голова..." - и пощупала ему голову:
    "надо ледку, надо... остынет". А потом мы - за Серпуховку, на Даниловское:
    там Мартын-плотник упокояетсн, который Царю "аршинчик" уделал, и другие, кто
    когда-то у нас работал, еще при дедушке, - уважить надо. А потом и в Донской
    монастырь, совсем близко: там новое гнездышко завилось, братик Сережечка
    там, младенчик, и отец местечко себе откупил, и матушке, - чистое кладбище,
    солидное, у яблонного сада. Не надо бы отбиваться, Горкин говорит, - "что ж
    разнобой-то делать, срок-то когда придет, одни тама восстанут, другие тама
    поодаль... вместе-то бы складней... - да так уж пожелалось папашеньке,
    Сережечку-то любил, поближе приспособил - отделился". Возьмем яичек крашеных
    закусить, лучку зеленого, кваску там... закусим на могилках, духовно
    потрапезнуем с усопшими. Черемухи наломаем на Даниловском, там сила всегда
    черемухи. Знакомых повстречаем, все туда на свиданьице оберутся, - Анюта с
    Домной Панферовной всегда в Радуницу на Ваганьковском бывают.
    Душесрасительно побеседуем-повоздыхаем.
     Шарабан заложен, слева сидит Ондрейка в казакине.
     Отец, в свежем чесучовом пиджаке, в верховых сапогах, у бока сумочка на
    ремешке, - с ней и верхом ездит, - скок на подножку, в верховой шапочке,
    молодчиком, тянет ко мне два пальца, подмигивает, а я подставляю щечку.
    Ласково прищепляет и говорит, прищурясь: "с собой, что ль, взять?.. да
    некуда брать и торопиться надо... с Горкиным веселей тебе, слушайся его", В
    воротах навстречу ему Василь-Василич. Отец кричит:
     - На кладбище, скоро ворочусь... оседлать Стальную, крепче затягивать,
    надувается, шельма, догляди!..
     И затрепало полой чесучового пиджака за шарабаном.

    
     Василь-Василичу охота с нами, да завтра наем рабочих, а взять - греха с
    ним не оберешься. Он провожает нас и говорит:
     - Эх, люблю я черемуху ломать... помянул бы родителев!..
     А Горкин ему, жалеючи:
     - Евпраксеюшку-то забыл... Сидор-Карпыча?..
     Он покоряется: помнит, как поминал в прошедшем году о. протодьякона,
    который до Примагентова был у нас, - насилу отмочили под колодцем. Легкий
    воздух так действует, и хорошие люди вспоминаются, и черемуха там томит, и
    соловьи поют к ночи... Я спрашиваю - "это чего такое -
    Евпраксеюшка-Сидор-Карпыч?". А это когда нашли Василь-Василича на
    Даниловском, два дни искали. Сидит - лика не узнать, под крестиком, и
    рыдает-рыдает-поминает, старинную песенку чуть везет:

     Государь мой ба-тюшка,
     Сидор Карпович...
     А скажи, родименький,
     Когда ты помрешь!.,
     В се-реду. баушка, в се-реду...
     В се-реду, Пахомовна-а, в се-э-реду-у...

     Навзрыд рыдает - и головой в могилку, от горести. А это он будто на
    протодьяконовой могиле убивается: уж оченно хороший человек был протодьякон,
    гостеприимный очень. А могилка-то оказалась не протодьяконова, а какого-то
    незнакомого младенчика Евпраксеи, - "жития ей было два месяца и семь дней".
    А через жалостливый характер все.
     Едем сначала на Ваганьково, за Пресню. Везет Антипушка на Кривой,
    довольный, что отпросили его с нами. На Ваганьковском помянули Палагею
    Ивановну, яичка покрошили, панихидку отпели, повоздыхали; Говриилу-Екатерину
    помянули... я-то их не знавал, а Горкин знал, - родители это матушкины, люди
    самостоятельные были, ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая
    была, ума палата, всякие приговорки знала, - послушать бы! Посокрушались,
    как мало пожила, за шестьдесят только-только переступила. Попеняли нам
    сторожа, чего мы яичком сорим, цельным полагается поминать родителев. А это
    им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили, они и помянут за
    упокой. По всему кладбищу только и слышно, с семи концов, - то "Христос
    Воскресе из мертвых", то "вечная память", то "со духи праведных..." - душа
    возносится! А сверху грачи кричат, такой-то веселый гомон. Походили по
    кладбищу, знакомых навестили, много нашлось. Нашли один памятник, высокий,
    зеленой меди, будто большая пасха, и написано на нем, вылито, медными
    словами: "Девица, Певица и Музыканша", - мы даже подивились, уж так
    торжественно! И самую ту "Девицу" увидали, за стеклышком, на крашеном
    портрете; молоденькая красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза
    ангельские. Антипушка пожалел-повоздыхал: молоденькая-то какая - и померла!
    "Ее, Михал Панкратыч, говорит, там уж, поди, в ангелы прямо приписали?"
    Неизвестно, какого поведения была, а так глядеться, очень подходит к
    ангелам, как они пишутся... и пеньем, может, заслужит чин.
     И повстречали радость!
     Неподалеку от той "Девицы" - Домна Панферовна, с Анютой, на могилке
    дочки своей сидит, и молочной яишницей поминают. Надо, говорит, обязательно
    молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено,
    в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили
    ее про ту ангельскую "Девицу", а она про нее все знает! "Не, не удостоится",
    - говорит, это уж ей известно. Антипушка стал поспрашивать, а она губы
    поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: "певчий с
    теятров застрелился от нее, а другой, суконщик-фабрикант, медный ей
    "мазолей" воздвиг, - пасху эту; на Пасху она преставилась... а написал
    неправильно". А чего неправильно - не сказала. Пришлось нам расстаться с
    ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортнст квартальный, там
    упокояется, - и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили,
    через всю Москву.
     Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, "голубцами", как
    избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины
    все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках, как птички
    чистенькие. И у всех сытовая кутья, "черная", из пареной пшеницы. И многие с
    лестовками, а то и с курильницами-ладанницани, окуривают могилки. И все
    такие-то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела
    живая. Так нам понравилось, очень уж все порядливо... даже и пожалели мы,
    что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили... - так-то
    истово-благолепно, и пели не - "смертию смерть поправ", а по-старинному,
    старокнижному - "смертию на смерть наступи"! А напев у них, - это вот
    "смертию на смерть наступи", - ну, будто хороводное-веселое, как в деревне.
    Говорят, - стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.
     Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у ней зеленая-травяная, мягкая,
    - камня она не пожелала, а Крест только. А у дедушки камень, а на камне
    "адамова голова" с костями, смотреть жуть. Помянули их, какие правильные
    были люди, повоздыхали над ними, поскучали под вербушкой, Горкин тут и
    схватился: вербочку-то забыли дома! А мы нарочно свяченую вербу в бутылку
    тогда поставили, в Вербное Воскресенье: вот на Радуницу и посадим у дедушки
    в головах, а Мартыну посадим на Даниловском. И верба уж белые корешки дала,
    и листочки уж пробивались-маслились... - и забыли! А это от расстройства,
    Горкин еще с Егорьева Дня расстроился: бывает так, навалится и навалится
    тоска. Только утром "Галочка" порадовала маленько, а после еще тоска, и на
    кладбище даже не хотелось ехать, - Горкин уж мне потом поведал. Немного
    посидели - заторопился он: на Даниловское - и домой.
     Приехали на Даниловское - си-ла народу! Попросили сторожа Кривую
    посторожить, а то цыганы похаживают.
     - Да, говорит, приглядываются цыганишки, могут на Радуницу и обрадовать
    за милу душу. Да на вашу-то не позарятся, пролетка разве... да и от
    пролетки-то вашей кака корысть? всего и звания-то - звон один.
     Стало обидно Горкину за Кривую, сказал:
     - Ты не гляди, что она уж в ерша пошла... побежит домой - соколу не
    угнаться.
     - Ну, говорит, буду сокола вашего стеречь.
     Дали ему пятак задатку.
     Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек - и все в разгоне, очень народу
    много, череду ждать до вечера. Пропели сами "Христос Воскресе" и канон
    пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яички
    покрошили... Сказали шепотком - "прощай покуда, Мартынушка, до радостного
    утра!..." - домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужкам у
    кладбища, поминают, воблу об березы обивают, помягче чтобы, донышки к небу
    обернули, - тризну, понятно, правят. И мы подзакусили, попили кваску за
    тризну. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна,
    говорят, не достать. Бывалые сказывали, - тут огромаднейший сом живет, как
    кит-рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, - и такой-то
    старый да грузный, ему и не подняться со дну, - один раз только какой-то
    фабричный его видал, на зорьке. Да после тризны-то всяко, говорят, увидишь.
    А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят - подале ступайте,
    там ее сила нетусветная. Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет,
    обломано. Горкин опять схватился:
     - Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..
     А это про мальчика Гришу он, который с мостков упал, - Горкин все
    каялся, будто это через него упал, - к высоте его приучал, - и на него
    питимью наложил суд, а самого оправил, - рассказывал он мне, когда к Троице
    мы ходили. Ну, купили на пятак черемухи у старого старика, а уж к вечеру
    дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то
    весна. Антипушка и припомнил, - ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку
    припомнил.
     - Певали у вас так? - Горкина спрашивает. - "И я черемуху ломала,
    духовитую вязала..." как-то это... забыл. Да-а... "Головушку разломило...
    всюю тело растомило... всю-то ночку не спала, все-то милова ждала..." А
    дальше вот и забыл, не упомню.
     А Горкин отплевывается, - "нашел время, дурак старый..." - заторопил
    нас: скорей-скорей, припоздали! А Гришу-то?.. - Ну, Гриша нас простит,
    скорей-скорей... - Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же
    в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..
     - Ну, завернем, на полчасика, - говорит; чайку-то любил попить, да и с
    копченой селедки смерть пить хочется. - Все было ничего, легко... а как у
    бабушки Устиньи сидели на могилке, что-то меня, словно, толконуло...
    томление во мне стало, мочи нет.
     А трактирщик знакомый у заставы, гостеприимный, ботвиньицей стал
    угощать с судачком сушеным, и по рюмочке они выпили. Только половой принес
    чайники, а тут кирпичники входят, кирпич везут из-под Воробьевки. Начали
    разговор, народ что-то залюбопытствовал. Подходит к нам хозяин и говорит,
    опасливо так; "человека лошадь убила, на их глазах по соше волочила,
    замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники, верхом ехал, чисто одет...
    всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась..."
     Как он сказал, так мы и обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой
    человек, в какой одежде... Говорят, в белом спиджаке, и сумочка при нем,
    самостоятельный, видать... такой из себя кра-си-вый... и золотые часы на
    нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:
     - Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший
    человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи,
    рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не
    стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь
    черный стал, с крови... не дай Бог!..
     Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю,
    будто это неправда... а так, нарочно. Только-только веселый был, за щечку
    меня держал... - неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда,
    так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и
    Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:
     - Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на кладбище будто
    что в душу толконуло...
     И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И
    я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах толпится!..". Уж
    мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще жив был,
    водицы просил, как сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой,
    доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек
    живой, а ты!.." Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, -
    доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: "голова цела,
    кости целы, - выправится!.
     Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь-Василич, в
    передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка словно
    ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый
    был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:
     - Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..
     Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с
    доктором.
     Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:
     - У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.
     А это он на Стальную. И я вижу: привязана Стальная у сарая, скучная,
    повислая, висят стремена, седло набок. И вспомнилось мне страшное слово
    кузнеца: "темный огонь в глазу".
     Скорби

    СВЯТАЯ РАДОСТЬ

     У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со
    стола. Погода жаркая, летняя совсем, а май только. Рано зацвели яблони,
    белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж развесили,
    а малина пышная, бархатная стала. Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо
    взялось, дружно. Вечерний чаи пьем в саду, в беседке, а то под большой
    антоновкой. В комнатах душно, а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро
    распустится, - на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то
    от гостей шумно, тетя Люба без умолку тараторит, и накурят еще курильщики,
    особенно дядя Егор, кручонки свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у
    отца голова пуще еще болит, тошнится даже. А от гостей никак не отделаться,
    наезжают и наезжают, все о здоровьи справляются, советами докучают, своих
    докторов советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как же это могло
    случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..
     Слава Богу, отцу гораздо лучше, обвязки с лица сняли, голова только
    замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто
    свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти
    не может, дело сурьезное, сколько по шоссе билась, как сбросила-понесла
    Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на
    мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две
    недели не мог нагнуться под рукомойником. Может даже теперь немножко
    пройтись по зале, Горкин только его поддерживает, а то кружится голова. Да
    как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -
    матушка и уводит их в сад чайку попить.
     А недавно крестный мой приезжал, богач Кашин, нелегкая принесла, -
    раньше только в великие праздники бывал да на именины, - да громкий такой
    всегда, кричит на весь квартал, как на пожаре, - а отцу полный спокой
    прописан, - приехал и давай шутки свои шутить, слушать тошно, никакой
    деликатности не понимает, совсем неотесанный мужик... да другие и
    неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:
     - Ишь ты, упокойник-то наш... по залам погуливает!.. - глупость такую
    выпалил! - А монашки мои... - его домина как раз супротив Зачатиевского
    монастыря, в тупичке, - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот
    богатый сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с
    аршинчиком у ворот вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем
    им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..
     Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин
    покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:
     - Поедем-ка лучше в "Сад-Ермитаж", спрыснем на радостях, головки
    две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!
     Отцу дурно стало, за Горкина он схватился. Потер лоб, стали у него
    глаза опять свет видеть, он и сказал:
     - Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:
    небось больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой
    беде рад, сколько я примечал...
     Кашин так и закипел-загремел:
     - Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы
    тебя?.. С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять,
    как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!
     Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому. Говорили - кучеру
    кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.
     Тетя Люба, сестра отца, которая может даже стишки-песенки выдумать,
    очень книжная, всякие слова умеет, - про Кашина сказала: "ну, он же
    известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:

     Железны лапы, огромны ноги,
     Живой разбойник с большой дороги!

     Всем поправилась эта песенка, все я ее твердил. И правда, Горкин
    сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на
    него страх найдется.
     Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди,
    которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень
    жалеют-сокрушаются, а то и плачут. Говорят-крестятся: "пошли ему, Господи,
    выправиться, благодетелю нашему сиротскому!" Многие просвирки вынали
    заздравные, в копейку, - храмики, будто саички, а на головке крестик. И
    маслица с мощей принесли, и кусочки Артоса, и водицы святой-крещенской. Все
    хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но их не допускают, доктор
    запретил беспокоить. Их поят чайком в мастерской, дают баранок и ситничка,
    подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.
    Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а
    то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а то пиявок за уши припустить,
    а к пяткам сухой горчицы... Доктор Клин в первый же день пиявки велел
    поставить, с них-то и легче стало, всю дурную кровь отсосали, с ушиба-то
    какая. Старый солдат Махоров, которого поцеловала пулька под Севастополем,
    весь в крестах-медальках, а нога у него деревянная, точеная, похожая на
    большую бутылку, советует самое верное средствие:
     - Кажинный-то день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...
    нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..
     Горкин ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на голову, и десять
    ден чтобы так держать, и совсем стало легче голове. Махоров доктора Клина
    хвалит: и лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь
    полирует, по всему телу разгон дает.
     - Доложи, Панкратыч, Сергей-Ванычу... Махоров, скажи, советует...
    дознано, мол.
     И опять нам хорошо рассказывал, как под Севастополем, на каком-то...
    Маланьином, что ль, кургане, ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то
    был, наш капитан Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от
    гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа
    того капитана обливать: десять ден на морозе обливали, а как обольют - в
    горячую шинельку обертывали..." - выправился! и скоро опять стал воевать,
    пуще еще прежнего. Сам Махоров в вошпитале потом лежал, там ему ногу
    отхватили, сам доктор Пи-ро-гов! - "ученей его нет!" - и он этому
    "Пирогу-миляге" рассказал про то средствие, деревенское-ихнее, как он
    капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.
     - Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..
     И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и
    знаменитого знахаря, который одной своей травкой - прямо чудеса делает. А
    докторов не слушать. Они, вон, говорят, нонче голову даже разымают и мозги
    промывают, а вылечить не могут. И рассказывают разное страшное, как
    лягушку-жабу нашли в мозгах, как-то она во сне через ноздрю всосалась,
    махонькая еще, и жила и жила в мозгах, от нее и голова горела...
    лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: помер
    человек, а страшный богач был, со всей Москвы докторов сзывали, даже
    Захарьин был.

    
     Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как
    никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,
    урвет часок, - все при отце: чуть отошел - хуже голове. И народ на Фоминой
    набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по
    лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на беговых дрожках по всей-то
    Москве катает. А тут, как на грех, взяли почетный подряд - "места" для
    публики ставить, для парада, памятник Пушкина будут открывать. Нам целую
    колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для входа на "места", но
    мы навряд ли поедем, разве только выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,
    читаю на них крупно-печатные слова, и так мне хочется увидеть, как будут
    открывать Памятник. Про Пушкина я немножко знаю, учу стишки, и недавно
    выучил большие стихи про "Вещего Олега" - и плакал-плакал, так мне Олега
    жалко и бедного его коня-товарища. Билетов очень много, и я строю из них
    домики, как из карт. Будет большая иллюминация, - "пушкинская", называют ее
    у нас, - на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют цветные стаканчики,
    насыпают в них чуть песочку, заливают горячим салом, вставляют огарки и
    фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец
    был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет
    весело - "оседлать Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я издалека слышу,
    как он быстро бежит по лестнице через ступеньки, вижу чесучовый его пиджак
    из-за решетки сада. А теперь он тихо ходит по зале, двигая перед собой
    венский стульчик, остановится, вглядывается, во что-то и все потирает над
    глазами. И лицо у него не прежнее, загорелое, веселое, а желтоватое,
    грустное... все он о чем-то думает, невеселом.
     Чуть чем займусь, - клею змей в сенях или остругиваю для лука стрелку,
    или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, - вдруг вспомню -
    отец болен! там он, в зале, сидит в халате и потирает глаза и лоб, чтобы от
    "мушек" не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая
    его мучает все больше, - и хочется побежать к нему, взять его руку и
    поцеловать. Он всегда ласково потреплет по щеке, чуть прихватит... и
    вздохнет-скажет невесело: "что, капитан... плохи наши дела..." И когда
    скажет так, у меня сжимает в горле, и я заплачу, молча, хоть и очень
    стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:
     - Ну, чего рюмишься... выправимся. Бог даст. Опять с тобой к
    Сергию-Троице поскачем. Помнишь, как землянику-то?.. А, ведь хорошо было,
    а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.
     И я так живо вижу, как было это, когда мы ходили к Троице прошлым
    летом: и большой Крест в часовне, и теплое серенькое утро... - Горкин еще
    сказал - "серенькое утро - красенькнй денек!" - и как скачет отец, а мы
    сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на
    нас Кавказкой, кричит-смеется - "а, богомольщики... нагнал-таки!.." -
    покупает у босой девчонки целое лукошко душистой-душистой земляники, сам
    меня кормит земляникой с горсти, от которой и земляникой пахнет, и
    Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.
     Я иду в полутемный коридорчик, сажусь на залавок, думаю и молюсь, в
    слезах: "Го-споди, помоги папашеньке... исцели, чтобы у него не болела
    голова... Го-споди... чтобы все мы опять... опять..." - глотаю слезы,
    соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем в Воронцово... много грибов
    там, а я люблю собирать сыроежки и масленки... и карасики там в пруду,
    Горкин сулился сделать мне удочку, поучить, как ловить карасиков... и
    земляники пропасть, лукошками набирают, и брусники, и вишен по садам, не
    хуже "воробьевских", и смородина, и клубника русская, и викторийка, чуть не
    с яичко... - ну, прямо, поля тебе!.. - недавно отец рассказывал... дачу
    снимать поехал - и расшибся.

    
     Стальную увел цыган-барышник. Всем она опостылила, даже глядеть на нее
    жуть брала. Все перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава
    Богу, увел б е д у . Когда цыган уводил ее, отец велел Горкину подвести его
    к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная, понурая, - признавала
    будто свою вину. Конечно, она не виновата... да не ко двору она нам, и
    какой-то т е м н ы й у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел, что сбыли.
    Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:
     - Не то что не ко двору, а не к рукам!
     А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:
     - Нет... все-таки славная лошадка, качкая только, иноходец... а не
    угнаться за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я
    во всем виноват.
     Мы знали, почему он так говорит.
     Верст двадцать от нас до Воронцова, и ему хотелось обернуть к обеду:
    думал после обеда на стройки ехать, а потом на Страстную площадь, где будут
    "места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой Стальная,
    вовсю старалась.
     - И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я,
    радовался на все, так и играло сердце...
     На скаку напевал-насвистывал, - рад был, как лошадка-то выправляется,
    быстрее ветра. И день был такой веселый, солнышко, все цветет. Радовался
    кукушке, березовым свежим рощам... "дышалось... так бы вот пил и пил
    березовый-легкий этот воздух!.." И хотелось скакать быстрей. А тут - стаями
    воробьи, все поперек дороги, с куста на куст. Так надоели эти воробьи! - И
    откуда их столько налетело?! ну, прямо будто скакать мешали, будто вот так
    все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в ушах чирикало. Задорили
    прямо воробьи. И расшалился, как мальчик маленький, - махнул нагайкой на
    всем скаку, будто по воробьям, подбить... Стальная метнулась вдруг, -
    нагайки, что ль, испугалась? - дикая еще, не обскакалась, - а он привык к
    верной своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь, не
    поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло
    его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.
     - Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.
     Я смотрел на него, когда он говорил это, и глаза его были грустные. Я
    знал, как любит он лошадей. Может быть, и Стальную пожалел, что уводит ее
    цыган, что не увидит больше?
     - Эх, милый ты мой Горка... три недели сижу безвыходно, а делов-то
    этих...пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая
    Горкина по спине.
     Я вспомнил эти слова...
     В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел
    отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:
     - Всех делов, Сергей Иваныч, не переделаешь: "делов-то пуды, а она -
    туды".
     Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному.
    И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я коснулся волосков
    на всхудавшей руке его... - и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в
    тумане:
     - Что вы, что вы, Сергей Иваныч... милостив Господь, не вам это
    говорить, что вы... я - другое дело...
     - Она, Панкратыч, не разбирает, в пачпорте не сверяется. Ну, воля
    Божья.
     - Грех вам так говорить. Сохранил Господь, выправитесь... - сказал
    Горкин, вытирая пальцем глаза. И опять я видел его в туманце, глаза
    застлало.
     - А вот, опять напомню, Махоров-то говорил... водицей бы окатиться в
    банях, холодненькой, кровь бы и разогнало, от головы пооттянуло, покуда
    вода-то не обогрелась, еще студЈна. Дознано, говорит. И знаменитый доктор
    хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..
     Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани
    - студеной окатиться; а главное, всегда окачивался, и зимой, и летом, - а
    вот, из головы вон!
     - С этой головной болью все забывать стал. И думал, ведь, сейчас же
    ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.
     Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание