Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [26/28]

  Скачать полное произведение

    глазам от света.
     Пришла из бань сторожиха-банщица Анна Ивановна, которую всегда отличал
    отец, говорил - "вся-то, Аннушка, чистая ты, вся светлая". Она была совсем
    молоденькая, приятная, с лица белая-белая, высокая, ласковая. Ходила очень
    чисто, в белом платочке и светлом ситце. Муж ее был в солдатах, особенных,
    "гвардейских". Она была очень добрая, тихая; говорила певучим голосом, не
    спеша, как-то раздумчиво. Горкин ее уважал за примерное поведение и
    богомольность. От нее - говорила Сонечка - "будто тихий свет". Когда она
    проходила близко - пахло приятной свежестью, чистым ситцем, березкой, -
    свежим и легким "банным". Говорили, что она "несет горе неутешное":
    первенький у ней помер, по третьему годочку, забыть не может, а горя не
    показывает, не плачет.
     Помню, было это на Петров День.
     Приехали родные, обедали в саду, чтобы больного не тревожить. И в
    саду-то говорили тихо. Приходит Маша и говорит, что пришла Анна Ивановна,
    хочет что-то сказать, а в сад идти не хочет. Я побежал за матушкой: любил,
    когда приходит Анна Ивановна. Она приходила, когда из бань приносили
    "большую стирку". И всегда приносила нам чего-нибудь деревенского: то охапку
    гороховой зелени со стручками, то аржаных лепешек, сухой лесной малины... И
    теперь принесла гостинчику: лукошко свежего горошку и пучок бобов. Сказала
    ласково, пропела словно:
     - Бобиков сладких, сударик, покушайте... поразвлекетесь малость.
     Была она теперь не такая светлая, как всегда, а скучная, "болезная", -
    Горкин ей так сказал. Пришла с узелком, где у ней было самое нужное, для
    себя. Пришла надолго, просила дозволить ей походить за больным Сергей
    Иванычем, потрудиться. Матушка ей обрадовалась. За отцом сначала ходила
    Маша, но у ней все из рук валилось: откладывалась свадьба ее с Денисом, и
    она все забывала и путала. Отец попросил, чтобы был при нем
    Сергей-катальщик, очень сноровистый, его любимец. Сергей весело делал все,
    шутил веселыми приговорками, но руки у него были хваткие, сильные, и дня не
    проходило, чтобы он чего-нибудь не сломал или не разбил. Старался
    переворачивать вежливо, и всегда делал больно, - пальцы такие, чугунные. И
    вот, Анна Ивановна все узнала и пришла.
     Ее провели к отцу. Она поклонилась ему, сложив под грудью белые свои
    руки, с морщинистыми от парки пальцами, и сказала певучим голосом:
     - Здравствуйте, Сергей Иваныч, голубчик вы наш болезный... дозвольте за
    вами походить, похолить вас, болящего. Сколько мы ласки от вас видали,
    дозвольте уж потрудиться. Мне в радость будет, а вам в спокой.
     Отец посветлел, как увидал Анну Ивановну, поулыбался даже.
     - Спасибо, милая Аннушка, походи за больным... видишь, какой красавец
    стал, в зеркало взглянуть страшно.
     - А. вы не смотритесь, миленький. Выправитесь - насмотритесь, соколом
    опять будете летать, даст Господь.
     - Нет, Аннушка... налетался, видно. День ото дня все хуже, все
    слабею...
     - Да, ведь, никакая болезнь не красит. Да вы еще молодой совсем,
    поправитесь, вон и красочка в лице стала. Еще как шутить с нами будете, а мы
    радоваться на вас. Все наши бабы как уж жалеют вас!.. а Полюшка к
    Миколе-на-Угреши пешком ходила, и в Косино... просвирки вынала вот - со мной
    прислала.
     Анна Ивановна вынула из чистого платочка две просвирки и положила на
    столик у дивана. Отец перекрестился и приложился к просвиркам, и на глазах у
    него слезы стали.
     - Спасибо Полюшке, скажи ей. Что ж она не проведает меня?.. Скажи -
    помню ее, и песни ее помню... Вот, Аннушка... пришла ты, а мне и полегче
    стало. Так вы... любите строгого-то хозяина?..
     - Уж и стро-гой!.. - пропела Анна Ивановна. - Как в бани приедет -
    солнышком всех осветит. Буду за вами ходить, а вы меня слушайтесь, я тоже
    стро-гая! - пошутила она, - в зеркало-то не дам смотреться. Так, что ли,
    барыня?..
     Она тут же и принялась ходить: стала кормить с ложечки бульонцем, и
    отец ел с охоткой. Легкая рука, говорили, у Анны Ивановны: в день прихода ее
    к нам - "потрудиться" - не тошнило его ни разу. Она стала рассказывать ему
    про деревню, про мужа Степана, которого угнали куда-то "за Аршаву". А
    вечером читала ему Евангелие, сама надумала. Была она хорошо грамотна,
    самоучка. А он слушал-подремывал. И я слушал, усевшись в ореховое кресло,
    затаившись. Отец сказал:
     - Ты не хуже о. Виктора читаешь... зачитала меня, дремлю.
     Авна Ивановна поманила меня глазами, взяла за ручку и повела. Я так и
    прижался к ней. Она поцеловала меня в макушку.
     - Миленький ты мой... - сказала она тихо, ласково, - не надо плакать,
    Бог милостив.
     Доктора ездили, брали больного за руку, слушали "живчика". А легче не
    было. Все мы уж видели, что все хуже и хуже: и худеет, и лицо желтеет,
    маленькое совсем стало, как яблочко. Если бы только не тошнило... а то -
    каждый день, одной-то желчью. Когда Анна Ивановна поддерживает, обнявши за
    голову, и ласково гладит лоб, ему легче, он тихо стонет и говорит чуть
    слышно: "спасибо, милая Аннушка... замучилась ты со мной..."
     А она всегда скажет:
     - И нисколичко не замучилась, а все мне в радость. И не говорите так,
    миленький... Христос как за всех нас страдал, а мы что! Да я при вас-то в
    пуху живу... гляньте, руки-то у меня какие стали, гла-денькие, бе-лые... от
    парки поотдохнулн, неморщеные совсем, а как у барыни какой важной!..
     И так вся и засветится улыбкой.
     Он возьмет ее руку и погладит.
     - А правда, гладенькие совсем. Крупная ты, а руки у тебя маленькие,
    дитевы словно.
     А она, весело:
     - Видите, я какая... совсем дите! А вы все-таки слушайтесь меня,
    черные-то думки не надумывайте. А то лежите - не спите, все думки думаете. А
    чего их думать. Господь за нас все обдумал, нечего нам и думать.
     А к вечеру отец зовет Горкина, велит рассказывать про дела. И Горкин
    ему только веселое говорит:
     - Наши дела - как сажа бела. Василич везде поспевает, и робята
    стараются, в срок все поделаем. Умеет Василич с народом обойтись. Сказал -
    "ну, робята, хозяину покуда не до нас, а и нас не забыл, наказал мне по
    пятаку набавки давать, старайтесь!". Робята наши хорошие, проникают. Все
    плоты пригнаны, и барки с березовыми дровами под Симоновым подчалены, все в
    срок. А под Петров День выручка по баням была большая, дождик в бани погнал.
    Выручку подсчитали, мешочки в железный сундук поклал.
     Все хорошо, только бы выправился. Добрые люди присоветывали извозчика с
    Конной позвать, старичка: очень способно пареным сенцом лечит и какую-то
    дает травку пить; в месяц трактирщика Бакастова от водянки вылечил, и
    церковного старосту, от Иван-Воина, Паленова, от живота, - а уж все доктора
    отказались. Прикладывал старичок сенную припарку на голову дня три, и
    полегчало. А теперь отец травку пьет, и два дня не тошнился. Порадовались
    мы, а потом опять хуже стало.

    
     Придешь к Горкину в мастерскую, а он все на постели сидит, руки в
    коленки, невеселый. И все лампадки теплятся у него. Я всегда теперь
    посмотрю, как помирает Праведник, на картинке, и думаю. Раз Клавнюшу застал
    у него, троюродного братца, который всех благочинных знает, и каждый-то день
    к обедням ходит, где только престольный праздник. Он только что с богомолья
    воротился, от Саввы Преподобного, под Звенигородом. Рассказывал Горкину про
    радости:
     - Уж и места там, Михал Панкратыч... райская красота!..
     - Как не знать, почесть кажинный год удосуживался на денек-другой.
    Красивей и места нет, выбрал-облюбовал Преподобный под обитель.
     - И Москва-река наша там, и еще малая речка, "Разварня" зовется, раков
    в ней монахи лучинкой с расщепом ловят. Ох, вы-сокое место, все видать! А
    леса-то, леса!.. а зво-он ка-а-кой!.. из одного серебра тот колокол, и город
    с того зовется - Звени-Город. Служение было благолепное, и трапеза
    изобильная. Ушицу из лещиков на Петров День ставили, и киселек молошный, и
    каша белая, и груздочки соленые с черной кашей, и земляники по блюдечку,
    девушки нанесли с порубок. А настоятель признал меня, что купеческого я
    роду, племянничек Сергей Иванычу- дяденьке, позвал к себе в покои, чайком
    попотчевал с сотовым медком летошним, и орешками в медку потчевал. Оставил я
    им три рублика, в пяток чтобы шесть молебнов о здравии по Успеньев День
    править, во здравие болящего раба божия Сергия... Хорошо монахи дяденьку
    помнят, стаивал на богомольи у них, в рощах когда бывал...
     - Вместе бывали, как им не помнить. Как Сергей Иваныч побывает - то
    красную жертвует, а то три синеньких. И с рощ всегда дров монастырю,
    рощинской кладки, сажень тридцать свезти накажет... как не помнить!
     - И у Николы-на-Угреши я побывал, я в Косине. А завтра к Серги-Троице
    думаю подвигнутым, к Ильину Дню доспею. А там надо к крестный ночным ходам
    поспешать, кремлевским-Спасовым, николи не опускаю, такая-то красота
    благолепная!..
     - И я, грешный, за "Спасовыми" всегда бывал, и хоруги носил, а вот...
    не удосужусь нонче, - говорит скучно Горкин. - Ах ты, птаха небесная...
    летишь - куды хотишь. Молись, молись эа дяденьку... Ох, пошел бы и я с тобой
    к Преподобному, душу бы облегчить... го-ре-то у нас какое!.. - воздохнул он,
    взглянул на меня и замолчал.

    
     На Спаса-Преображение все мы принесли отцу по освященному
    яблочку-грушовке, духовитой, сладкой. Он порадовался на них, откинулся в
    подушки и задремал. Мы вышли тихо, на цыпочках. И в дверях увидали Горкина:
    он был в праздничном казакинчике, с красным узелочком, - только что от
    Казанской, с освященными яблочками, отборными. Поглядел на нас, на отца, как
    он дремлет в подушках, склонившись желтым лицом на бочок, посмотрел на свой
    узелок... и пошел вниз, к себе. Я побежал за ним, ухватился за узелок... -
    "дай, отнесу папашеньке...". Он вдруг схватился: "да что ж я это, чумовой...
    яблочки-то, не положил!.." - сел на порожке, посадил меня к себе на
    коленки...
     - Вот и Спас-Преображение... радость-то какая, бывало... свет-то какой,
    косатик!.. Яблочками с папашенькой менялись... - говорил он, всхлипывая, и
    катились слезы по белой его бородке. - На Болото вчерась поехал, для церкви
    закупить, а радости нету. Прошли наши радости, милок. Грушовку трясли с
    тобой... А папашенька всего-то укупит нам, и робятам яблочков, полон-то
    полок пригоним. И все-то радуются. Ну, и я закупил робятам, Василич уж
    напомнил, голова-то у меня дурная стала, все забывать стал. Ну, пожуют
    яблочка, а радости нет. Арбузика, бывало, возьмет папашенька, и дыньку вам,
    и то-се...
     Пошли мы с ним на цыпочках, положили яблочки в узелке на столик.

    БЛАГОСЛОВЕНИЕ ДЕТЕЙ

     После Успенья солили огурцы, как и прежде, только не пели песни и не
    возились на огурцах. И Горкин не досматривал, хорошо ли выпаривают кадки:
    все у отца, все о чем-то они беседуют негромко.
     Я уже не захожу в кабинет. Зашел как-то, когда передвигали больного в
    спальню, и стало чего-то страшно. Гулким показался мне кабинет, пустым,
    каким-то совсем другим. Где раньше стоял большой диван, холодный и скользкий
    от клеенки, светлела широкая полоса новенького совсем паркета, и на нем
    лежало сафьяновое седло, обитое чеканным серебром. Я поднял серебряное
    стремя и долго его разглядывал. Оно было тусклое с бочков, стертое по краям
    до блеска, где стояла нога отца. Я поцеловал стертый, блестящий краешек,
    холодный... - стремя упало на пол и зазвенело жалобно.
     Я стал осматриваться, отыскивать: что еще тут, самое главное, самое
    важное... - от папашеньки? Он всегда поправлял на окнах низенькие ширмы из
    разноцветных стекол, чтобы стояли ровно. Они стояли ровно, и через верхние
    стеклышки их видел я золотое небо, похожее цветом на апельсин; красный, как
    клюква, дом дяди Егора; через нижние - синий, как синька, подоконник. Но это
    было не главное.
     На небольшом письменном столе, с решеточкой, "дедушкином столе",
    справа, всегда под рукой, лежали ореховые счеты. Я стал отсчитывать пуговки,
    как учил отец, сбрасываеть столбики мизинцем... - и четкий, крепкий, сухой
    их щелк отозвался во мне и радостно, и больно. Я все на столе потрогал: и
    гусиное перышко, и чугунное пресс-папье, с вылитым на нем цветочком мака и
    яичком за что берут. Этой тяжелой штукой он придавливал счета, расправленные
    смятые бумажки - рубли и трешки, уложенные в пачки. Все перетрогал я... - и,
    вдруг, увидал, под синей песочницей из стекла, похожего на мраморное мыло,
    мой цветочек, мой первый "желтик", сорванный в саду, еще до Пасхи...
    вспомнил, как побежал к отцу... Он сидел у стола, считал на счетах. Я
    крикнул: "Папаша, вот мой желтик, нате!.." Он взял, понюхал - и положил под
    песочницу. Сказал, раздумчиво, как всегда, когда я мешал ему: "а ты,
    мешаешь... ну, давай твой желтик..." - и потрепал по щечке. Он тогда был
    совсем здоровый. Я взял осторожно засохший желтик, поднес к губам...
     Потом увидал на стене у двери сумочку с ремешком, с которой он ездил
    верхом. Всегда там была гребеночка, зеркальце, носовой платок, про запас,
    флакончик с любимым флердоранжем, мятные лепешки в бумажном столбике,
    мыльце, зубная щетка, гусиные зубочистки... Я пододвинул стул, влез и открыл
    сумочку. Запах духов и кожи... его запах!.. - подняли во мне все... Я закрыл
    сумочку, не видя... вышел из кабинета, на цыпочках... и не входил больше.

    
     Воздвижение Креста Господня... - праздник папашеньки, так мне всегда
    казалось. Всегда, когда зажигал лампадки, под воскресенье, ходил он по
    комнатам с затепленными лампадками и напевал тихо, как про себя, - "Кресту
    Твоему-у... поклоняемся-а. Влады-ы-к-о... и свято-о-е... Воскре-сение..." Я
    подпевал за ним. Теперь Анна Ивановна затепливает лампадки каждый вечер,
    вытирает замасленные руки лампадной тряпочкой и улыбается огонькам-лампадкам
    на жестяном подносе, а когда поставит в подлампадпик, благоговейно
    крестится. Так хорошо на нее смотреть, как она это делает. Такая она
    спокойная, такая она вся чистая, пригожая, будто вся светлая, и пахнет
    речной водой, березкой, свежим. Такое блистающее на ней, будто новенькое
    всегда, платье, чуть подкрахмаленное, что огоньки лампадок сияют на нем
    живыми язычками - синими, голубыми, алыми... и кажется мне, что платье на
    ней в цветочках... Я учу ее петь "Кресту Твоему", а она его знает и начинает
    тихо напевать, вздыхает словно, и таким ласковым, таким затаенным и чистым
    голоском, будто это ангелы поют на небеси.
     Она входит с лампадкой в спальню, движется неслышно совсем к киоту в
    правом углу, где главные наши образа-"благословения": Троица, Воскресение
    Христово, Спаситель, Казанская, Иоанн-Креститель, Иван-Богослов... и
    Животворящий Крест в "Праздниках". Она приносит пунцовую лампадку и чуть
    напевает-дышит - "и свято-о-е... Воскресение Твое...". Я заглядываю за
    ширмы, слушает ли отец. Он будто дремлет, полулежит в подушках, а глаза его
    смотрят к образам, словно он молча молится, не шевеля губами. Он слышит,
    слышит!.. Говорит слабым голосом:
     - Славный у тебя голосок, Аннушка... ну, пой, пой.
     И мы, вместе, поем еще. Я пою - и смотрю, как у Анны Ивановны
    открываются полные, пунцовые, как лампадка, губы, а большие глаза молитвенно
    смотрят на иконы.
     И так хорошо-уютно в спальне - от лампадок, от малиновых пятен на
    плотных занавесках, где пало солнце, от розового теперь платья Анны
    Ивановны, от ее светлого, чистого напева. Отец манит Анну Ивановну, ласково
    смотрит на нее и говорит по-особенному как-то, не так, как всегда шутливо:
     - Хорошая ты, душевная... знал я, добрая ты... а такая
    хорошая-ласковая... не знал. Спасибо тебе, милая Аннушка... за всю доброту
    твою.
     Он взял ее руку, подержал... и устало откинулся в подушки... А она этой
    рукой, горбушечками пальцев, утерла себе глаза.

    
     Совсем плохо, отец ничего не ест, сухарики только да водица. Говорят -
    "душенька уж не принимает, готовится". Я теперь понимаю, что это значит -
    "готовится"
     Пришла Домна Панферовна, чтобы поразвлечь душеспасительным разговором,
    посидела полчасика, а отец все подремывал. А как вышла, и пошли они с
    Горкиным в мастерскую, она и говорит:
     - Ох, не жилец он... по глазкам видать - не жилец, уходит.
     Горкин ни слова не сказал. А она будто разумела, когда человеку
    помирать: такой у ней глаз вострый. Я спросил Горкина, только она ушла, -
    может, он мне скажет по правде, Домна Панферовна, может, не поняла. А он
    только и сказал:
     - Чего я тебе скажу... плох папашенька. Тает и тает ото дню, уж и
    говорит невнятно.
     Я заплакал. Он погладил меня по головке и не стал уговаривать. Я
    поглядел на картинку, где Праведник отходит, и стало страшно: все округ его
    эти, синие, по углам жмутся, а подойти страшатся. И спрашиваю:
     - Скажи... папашенька будет отходить... как Праведник?..
     - У кажного есть грехи, един Бог безо греха. Да много у папашеньки
    молитвенников, много он добра творил. Уж така доброта, така... мало таких,
    как панашенька. Со праведными сопричтет его Господь... "блажени милостивыи,
    яко тии помиловыни будут", - Господне Слово.
     - Господь по правую руку душеньку его поставит, да?...
     - Со праведными сопричтет - по правую ручку и поставит, в жись вечную.
     - А те, во огнь вечный? какие неправедные и злые?.. а его душенька по
    правую ручку?.. а эти, не коснутся? ни-когда не коснутся?..
     - Никак не дерзнут. На это у этих нет власти... и доступаться не
    подерзают.
     - И сам, т о т ... самый Ильзевул... не может, а? не доступится?..
     - Никак не доступится. Потому, праведной душе ангели-охранители даны, а
    в подмогу им добрые дела. Как вот преподобная Феодора ходила по
    мытарствам... было ей во сне открыто, по сподоблению. Это уж ты будь спокоен
    за папашеньку. Отойдет праведной кончиной и будет дожидать нас, а мы
    приуготовляться должны, добрую жись блюсти. А то, как праведности не
    заслужим, вечная разлука будет, во веки веков аминь. Держи папашеньку за
    пример - и свидишься.
     - И ты свидишься, а? ты свидишься с нами... там, на том свете?..
     - Коль удостоюсь - свижусь.
     - Удостойся... ми-ленький... удостойся!.. как же без тебя-то... уж все
    бы вместе.
     Он напоил меня квасом с мягкой и помочил голову. Очень жарко было
    натоплено в мастерской, дубовой стружкой: на дворе-то холодать уж стало, под
    конец сентября, - с того, пожалуй, и голова у меня зашлась.

    
     В самый день Ангела моего, Ивана Богослова, 26 сентября, матушка, в
    слезах, ввела нас, детей, в затемненную спальню, где теплились перед киотами
    лампадки. Мы сбились к изразцовой печке и смотрели на зеленые ширмы, за
    которыми был отец. На покрытом свежем скатертью столике лежали вынутые из
    кивотиков образа. Над ширмами на стене, над изголовьем дивана, горели в
    настеннике две свечи. Сонечка и Маня были в белых платьях и с черными
    бархотками на шее с золотыми медальончиками-сердечками, и мне было приятно,
    что для моих именин так нарядились, словно в великий праздник. Самой
    меньшой, Катюшке, был только годик, и ее принесли после в одеяльце. Коля был
    в новой курточке. А я, как от обедни, остался во всем параде, в костюмчике с
    малиновым бархатцем и янтарными пуговками, стеклянными. Утром мне было еще
    немного радостно, что теперь ходит за мной мой Ангел, и за обедом мне
    подавали первому. Были и разные подарки, хоть теперь и не до подарков.
    Трифоныч поднес мне коробочку "ландрипчика". Горкин вынул большую
    "заздравную" просвиру и подарил еще книжечку про св. Кирилла-Мефодия,
    которые написали буковки, чтобы читать Писание. Еще подарил коврижки и
    мармеладцу. От папашеньки был самый лучший подарочек, - "скачки", с тяжелыми
    лошадками, и цветочный атлас, с раскрашенными цветочками, - сам придумал.
    Матушка рассказывала, как он сказал ей: "Ванятка любит... "желтики". И еще
    черный пистолет с медными пистонами, только не стрелять в комнатах, нельзя
    тревожить. Матушка подарила краски. Даже Анна Ивановна подарила, - розовое
    мыльце-яичко, в ребрышках, как на Пасху, и душки резедовые в стеклянной
    курочке.
     Чтобы не плакать, я все думал о пистолетике. И молился, чтобы стало
    легче папашеньке, и мы стали бы играть вечером в лото и "скачки" на грецкие
    орехи и пить шоколад с бисквитами, как прошлый год. Отец попросил, чтобы ему
    потуже стянули голову мокрым полотенцем. Матушка с Анной Ивановной пошли за
    ширмы, и Маша подала им туда лед в тазу.
     Сестры держали у губ платочки, глаза у них были красные, напухшие.
    Только тетя Люба была в спальной, а другие родные остались в гостиной рядом.
    Им сказали, что в спальной душно, потом их пустят - "проститься". Я
    испугался, что надо уже прощаться, и заплакал. Тетя Люба зажала мне рот и
    зашептала, что это - гостям прощаться, скоро они уедут, не до гостей. Она
    все грозилась нам от окна, когда сестры всхлипывали в платочки.
     Нас давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала:
     - Ну, как, голубок, пустить тебя к папеньке, он в тебе души не чает, уж
    очень ты забавник, песенки ему пел... - и целовала меня в глазки. - Ишь,
    слезки какие, соленые-соленые. Все тебя так - "Ванятка-Ванятка мой". А
    увидит тебя сиротку, пуще расстроится.
     Матушка велела Анне Ивановне раздвинуть ширмы. Отец лежал высоко в
    подушках, с полотенцем на голове. Лицо его стало совсем желтым, все косточки
    на нем видны, а губы словно приклеились к зубам, белым-белым. На исхудавшей
    шее вытянулись, как у Горкина, две жилки. Отец, бывало, шутил над ним: "уж и
    салазки себе наладил, а до зимы еще далеко!" - про жилки, под бородкой.
    Жалко было смотреть, какие худые руки, восковые, на сером сукне халатика. На
    нас загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись в платочки.
    Только Коля вскрикнул как в испуге, - "папашенька"!.. Анна Ивановна зажала
    ему рот.
     - Дети здесь... благослови их, Сереженька... - сказала матушка,
    бледная, усталая, с зажатым в руке платочком.
     Отец выговорил, чуть слышно:
     - Не вижу... ближе... ощупаю...
     У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотелось убежать, от страха.
    Но я знал, что это нельзя, сейчас будет важное, - благословение, прощание.
    Слыхал от Горкина: когда умирают родители, то благословляют образом, на всю
    жизнь.
     Матушка подвела сестриц. Отец поднял руку, Анна Ивановна поддерживала
    ее. Он положил руку на голову Сонечке. Она встала на колени.
     - Это ты... Софочка... благословляю тебя... Владычицей Казанской...
    Дай... - сказал он едва слышно, в сторону, где была матушка.
     Она взяла со столика темный образ "Казанской", очень старинный. Анна
    Ивановна помогала ей держать образ и руки отца на нем. И с ним вместе они
    перекрестили образом голову Сонечки.
     - Приложитесь к Матушке-Казанской... ручку папеньке поцелуйте... -
    сказала Анна Ивановна.
     Сонечка приложилась к образу, поцеловала папеньке руку, схватилась за
    грудь и выбежала из спальни. Потом благословил Маню, Колю. Анна Ивановна
    поманила меня, но я прижался к печке. Тогда она подвела меня. Отец положил
    мне на голову руку...
     - Ваня это... - сказал он едва слышно, - тебе Святую... Троицу...
    мою... - больше я не слыхал.
     Образ коснулся моей головы, и так остался...
     В столовой все сидели в углу, на шерстяном диване; я к ним притиснулся.
    После узнали, что отцу стало дурно. Приехал Клин и дал сонного.
     Все разъехались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отец
    говорил все - "мать не обижайте, слушайтесь, как меня... будьте честные,
    добрые, - не ссорьтесь, за отца молитесь...".
     Нас уложили рано. Я долго не мог заснуть. Приходила Анна Ивановна,
    шептала:
     - Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки-то уж не
    смотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал, - "спасибо тебе, родная...".
    Голубочек ты мой сиротливый... - "родная"... так и сказал.
     Мне стало покойно от ласковых рук. Я прижался губами к ним и не
    отпускал...
     А потом пришел Горкин.
     - Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь.
    Тебя-то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ-то какой,
    хороший-ласковый: Пресвятая Троица... ра-достный образ-те... три Лика под
    древом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день-то твое благословение
    выдалось... на самый на День Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а ты
    вникай.
     После узналось, что отец сказал матушке:
     - Дела мои неустроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его и
    дедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит.
     И Василь-Василича помянул: наказал за него держаться, а опора ему
    Горкин. Когда сказали Василь-Василичу, - уж после всего, - он перекрестился
    на образа и сказал:
     - Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе... пони-мал. И я
    жил - не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, как
    Сергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните.
     И слово свое сдержал.

    СОБОРОВАНИЕ

     На Покров рубили капусту. Привезли, как всегда, от огородника
    Пал-Ермолаича много крепкой, крупной капусты, горой свалили у погребов.
    Привезли огромное "корыто" - долгий ящик, сбитый из толстых досок, - кочней
    по сотне рубит, сечек в двадцать. Запахло крепким капустным духом. Пришли
    банщицы и молодцы из бань, нарядные все, как в праздник. Веселая работа.
     Но в эту осень не было веселья: очень уж плох хозяин. Говорит чуть
    слышно и нетвердо, и уже не различает солнышка. Анна Ивановна раздвигала
    занавески, впускала солнышко, а он и к окнам не поглядел.
     Горкин мне пошептал:
     - Уж и духовную подписал папашенька, ручкой его водили.
     Все знают, что нет никакой надежды: отходит. У нас и слез не осталось,
    выплакались. Все без дела бродим, жмемся по углам. А к ночи всем делается
    страшно: тут она где-то, близко. Последние дни спим вместе, на полу, в
    гостиной, чтобы быть ближе к отцу при последнем его дыхании.
     И вот, как рубили капусту, он очнулся от дремоты и позвал
    колокольчиком. Подошла Анна Ивановна.
     - Это что, стучат... дом рубят?
     Она сказала:
     - Капусту готовят-рубят, веселую капустку. Бывало, и вы, голубчик, с
    нами брались, сечкой поиграть... кочерыжками швырялись.
     Он, словно, удивился:
     - Уж и лето прошло... и не видал. - А потом, погодя, сказал: - И жизнь
    прошла... не видал.
     И задремал. А потом, опять слышит Анна Ивановна колокольчик.
     - Поглядеть, Аннушка... кочерыжечки...
     Анна Ивановна прибежала к корыту:
     - Сергей Иваныч... кочерыжечки хочет, скорей давайте!.
     Выбрали парочку сахарных, к сердечку. Понесла на золотенькой тарелке
    Поля: не сама вызвалась, а ей закричали:
     - Тебе, Полюшка, нести!.. все тебя отличал Сергей Иваныч!
     Заробела Поля, а потом покрестилась и понесла за Анной Ивановной. Когда
    вернулась, сказала горестно:
     - Сменился с лица-то как Сергей Иваныч... се-день-кий стал. По голосу
    меня признал... нащупал кочерыжечку, понюхал, а сил-то и нет, хрупнуть.
     Она надвинула на глаза платок, золотенький, как желтяк, и стала рубить
    капусту. Антон Кудрявый под руку ее толконул.
     - Крепше-солоней будет!.. - и засмеялся.
     Никто словечка не проронил, только Полугариха сказала:
     - Шути, дурак... нашел время!..
     Уж после Анна Ивановна сказывала: Поля заплакала в капустку, пожалела.
    Она была молоденькая вдова-солдатка, мужа на воине убили. И вот, плакала она
    в капустку...
     - А кому он не ндравился, папашенька-то! дурным только... ан-гел
    чистый.

    
     На другой день Покрова отца соборовали. Горкин говорил, какое великое
    дело - особороваться, омыться "банею водною-воглагольною", святым елеем.
     - Устрашаются эти, потому - чистая душенька... покаялась-приобщилась и
    особоровалвсь. Седьмь раз Апостола вычитывают, и седьмь Евангелие, и седьмь
    раз помазуют болящего. А помазки из хлопчатки чистой и накручены на стручцы.
    Господне творение, стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще.
    Уж не видит папашенька, а позвать - отзывается. Вот и особоруется в час
    светлый.
     Приехали родные, - полна и зала, и гостиная. Понабралось разного
    народу, из всех дверей смотрят головы, никому до них дела нет. Какой-то в
    кабинет забрался, за стол уселся. Застала его Маша, а он пальцами вертит
    только, - глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий
    салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть,
    незнаемых не пускать.
     Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не плачу,
    уж не моту. Ничего мне не хочется, и есть не хочется. Никто у нас не
    обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна Ивановна отведет
    меня в детскую, очистит печеное яичко, даст молочка... И все жалеет:
    "болезные-вы-болезные..."
     Стали приходить батюшки: о. Виктор, еще от Иван-Воина, старичок, от
    Петра и Павла, с Якиманки, от Троицы-Шаболовки, Успения в Казачьей... еще
    откуда-то, меленький, в синих очках. И псаломщики с облачениями. Сели в
    зале, дожидают о. благочинного, от Спаса в Наливках. О. Виктор Горкина
    допросил:
     - Ну, всевед, все присноровил? а седьмь помазков не забыл из лучинки


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне


Смотрите также по произведению "Лето Господне":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis