• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [20/28]

Скачать полное произведение

    всем будет, все воскреснем. Кака радость-то! Так и поется - "Обчее
    воскресение... из мертвых Лазаря воздвиг Христе Боже...". А потом Осанну
    поют. Вербное Воскресенье называется, читал, небось, в "Священной Истории"?
    Я тебе сколько говорил... - вот- вот, ребятишки там воскликали, в
    Ирусалим-Граде, Христос на осляти, на муку крестную входит, а они с
    вербочками, с вайями... по-ихнему - вайя называется, а по-нашему - верба. А
    фарисеи стали серчать, со злости, зачем, мол, кричите Осанну? - такие
    гордые, досадно им, что не их Осанной встречают. А Христос и сказал им: "не
    мешайте детям ко Мне приходить и возглашать Осанну, они сердцем чуют..." -
    дети-то все чистые, безгрешные, - "а дети не будут возглашать, то
    камни-каменные возопиют!" - во как. Осанну возопиют, прославят. У Господа
    все живет. Мертвый камень - и тот живой. А уж верба-то и подавно живая, ишь
    - цветет. Как же не радоваться-то, голубок!..
     Он обнимает вербу, тычется головой в нее. И я нюхаю вербу:
    горьковато-душисто пахнет, лесовой горечью живою, дремуче-дремучим духом,
    пушинками по лицу щекочет, так приятно. Какие пушинки нежные, в золотой
    пыльце...- никто не может так сотворить, Бог только. Гляжу - а у Горкина
    слезы на глазах. И я заплакал, от радости... будто живая верба! И уж сумерки
    на дворе, звездочки стали выходить, а у лужи совсем светло, будто это от
    вербы - свет.

    
     Старикову лошадь поставили в конюшню, рядом с Кривой. Задали ей овсеца,
    а она, Антипушка говорит, овес-то изо рта просыпает, только разбрасывает, -
    отвыкла, что ли, от овса-то, или все зубы съела, старенькая совсем.
    Кривая-то перед ней о-рел! Понятно, в бедности родилась, к овсу-то и не
    привыкшая, где там, в лесу-то, овса найти. А Кривая ласково ее приняла,
    пофыркала через боковинку. Может, и жалеет, понимает, - в гости к ней сирота
    пришла. Лошади все могут понимать. И серчать могут, и жалеть, плачут даже.
    Антипушка много повидал на своем веку. Когда молодой еще был, хозяева с
    места его решили, пришел он к лошадкам прощаться, а у них в глазах слезы,
    только не говорят.
     - А Кривая, может, она чу-ет, что старикова лошадка священную вербу
    привезла... хорошо-то ее приняла? ей, может, так откры-лось, а? Горкин
    сказывал... в Град-Ирусалиме, даже камни-каменные могли бы вопиять... эту
    вот.. Осанну! А лошадь животная живая, умная. Вот придет день Страшного
    Суда, и тогда все воскреснут, как Лазарь. А что, и Кривая тогда
    воскреснет?..
     - Понятно, все воскреснет... у Бога-то! От Него все, и к Нему - все.
    Все и подымутся. Помнишь, летось у Троицы видали с тобой, на стене красками
    расписано... и рыбы страшенные, и львы-тигры несут руки-ноги, кого
    поели-разорвали... все к Нему несут, к Господу, в одно место. Это мы не
    можем, оттяпал палец там - уж не приставишь. А Господь... Го-споди, да все
    может! Как земля кончится, небо тогда начнется, жизнь вечная. У Господа
    ничего не пропадает, обиды никому нет.
     В кухне лампадка теплится. Михал-Иванов пошел спать в мастерскую, на
    стружку, к печке, а старуху уложила Марьюшка на лавке, мяткой напоила, дала
    ей сухие валенки, накрыла полушубком, - кашель забил старуху.. Да как же не
    пожалеть:старый человек старуха, и делу такому потрудились, свяченую вербу
    привезли.

    
     Солнце играет на сараях ранним, румяным светом, - пасхальное что-то в
    нем, напоминает яички красные.
     Лужа совсем разлилась, как море, половина саней в воде. И в луже
    розовый свет-румянчик. Верба в санях проснулась, румяная, живая, и вся
    сияет. Розовые вербешки стали! Куры глядят на вербу, вытягивают шейки,
    прыгают на санях, хочется им вербешек. И в луже верба, и я, и куры, и
    старенькие сани, и розовое солнце, и гребешок сарая, и светлое-голубое небо,
    и все мы в нем!.. - и все другое, чем на земле... какое-то новое-другое.
    Ночью был дождь, пожалуй, - на вербе сверкают капельки. Утки с криком спешат
    на лужу, мычит корова, весело ржет Кавказка... - Может быть, радуются
    вербе?.. И сама верба радуется, веселенькая такая, в румяном солнце. Росла
    по Сетуньке, попала на нашу лужу, и вот - попадет к Казанской, будут ее
    кропить, будет светиться в свечках, и разберут ее по рукам, разнесут ее по
    домам, по всей нашей Калужской улице, по Якиманке, по Житной, по
    переулочкам.., - поставят за образа и будут помнить...
     Горкин с Михал-Ивановым стараются у вербы: сани надо опорожнить, домой
    торопиться надо. Молодцы приносят большую чистую кадь, низкую и широкую, -
    "вербную", только под вербу ходит, - становят в нее пуками вербу, натуго
    тискают. Пушится огромный куст, спрятаться в него можно. Насилу-насилу
    подымают, - а все старики нарезали! - ставят на ломовой полок: после обеда
    свезут к Казанской. Верба теперь высокая, пушится над всем двором, вишневым
    блеском светится. И кажется мне, что вся она в серых пчелках с золотистыми
    крылышками пушистыми. Это вот красо-та-а!..
     Михал-Иванов торопится, надо бы закупить для Праздника,
    чайку-сахарку-мучицы, да засветло ко дворам поспеть, - дорога-то совсем,
    поди, разгрязла, не дай-то Бог! Горкин ласково обнадеживает: "Господь
    донесет, лес твой не убежит, все будет". Жалко мне Михал-Иванова: в такую-то
    даль поедет, в дрему-дремучую! если бы с ним поехать!.. - и хочется, и
    страшно.
     Старуха его довольна, кланяется и кланяется: так-то уж
    одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою работу - веночек на образа, из
    пышных бумажных розанов. Матушка как всегда - кулечек припасцу всякого,
    старого бельеца и темненького ситчику в горошках, а старику отрезок на
    рубаху. Марьюшка - восковую свечку, затеплить к Празднику: в лесу-то им где
    же достать-то. Отец по делам уехал, оставил им за орехи и за вербу и еще три
    рубля за белку.
     - Три ру-бля-а!.. Уж так-то одарили-обласкали!.. Трифоныч манит старика
    и ведет в закоулочек при лавке, где хранится зеленый штоф, - "на дорожку, за
    угольки". Михал-Иванов выходит из закоулочка, вытирает рот угольным рукавом,
    несет жирную астраханскую селедку, прихватил двумя пальцами за спинку
    промасленной бумажкой, - течет с селедки, до чего жирная, - прячет селедку в
    сено. И Горкин сует пакетик - чайку-сахарку-лимончик. Отъезжают, довольные.
    Старик жует горячий пирог с кашей, дает откусить своей старухе, смеется нам
    белыми зубами и белыми глазами, машет нам пирогом, веселый, кричит - "дай,
    Господи... гу-ляй, верба!..". Все провожаем за ворота.
     Я бегу к белочке, посмотреть. Она на окне в передней. Сидит - в уголок
    забилась, хвостом укрылась, бусинки-глазки смотрят, - боится, не обошлась
    еще: ни орешков, ни конопли не тронула. Клетка железная, с колесом. Может
    быть, колеса боится? Пахнет от белки чем-то, ужасно крепким, совсем
    особенным... - дремучим духом?..

    
     В каретном сарае Гаврила готовит парадную пролетку - для "вербного
    катанья", к завтрему, на Красной Площади, где шумит уже вербный торг,
    который зовется - "Верба". У самого Кремля, под древними стенами. Там, по
    всей площади, под Мининым-Пожарским, под храмом Василия Блаженного, под
    Святыми Воротами с часами, - называются "Спасские Ворота", и всегда в них
    снимают шапку - "гуляет верба", великий торг - праздничным товаром,
    пасхальными игрушками, образами, бумажными цветами, всякими-то сластями,
    пасхальными разными яичками и - вербой. Горкин говорит, что так повелось от
    старины, к Светлому Дню припасаться надо, того-сего.
     - А господа вот придумали катанье. Что ж поделаешь... господа.
     В каретном сарае сани убраны высоко на доски, под потолок, до зимы
    будут отдыхать. Теперь - пролетки: расхожая и парадная. С них стянули
    громадные парусинные чехлы, под которыми они спали зиму, они проснулись,
    поблескивают лачком и пахнут... чудесно-весело пахнут, чем-то новым и таким
    радостно-заманным! Да чем же они пахнут?.. Этого и понять нельзя... -
    чем-то... таким привольным-новым, дачей, весной, дорогой, зелеными полями...
    и чем-то крепким, радостей горечью какой-то... которая... нет, не лак.
    Гаврилой пахнут, колесной мазью, духами-спиртом, седлом, Кавказкой, и всем.
    что было, из радостей. И вот, эти радости проснулись. Проснулись - и
    запахли, запомнились; копытной мазью, кожей, особенной душистой, под
    чернослив с винной ягодой... заманным, неотвязным скипидаром, - так бы вот
    все дышал и нюхал! - пронзительно-крепким варом, наборной сбруей, сеном и
    овсецом, затаившимся зимним холодочком и пробившимся со двора теплом с
    навозцем, - каретным, новым сараем, гулким и радостным... И все это
    спуталось-смешалось в радость.
     Гаврила ставит парадную пролетку - от самого Ильина с Каретного! - на
    козлики и начинает крутить колеса. Колеса зеркально блещут лаковым блеском
    спиц, пускают "зайчиков" и прохладно-душистый ветерок, - и это пахнет, и
    веет-дышит. Играют-веют желто-зеленые полоски на черно-зеркальном лаке, -
    самая красота. И все мне давно знакомо - и ново-радостно: сквозная железная
    подножка, тонкие, выгнутые фитой оглобли с чудесными крепкими тяжами, и
    лаковые крылья с мелкою сеткой трещинок, и складки верха, лежащие
    гармоньей... но лучше всего - колеса, в черно-зеркальных спицах. Я взлезаю
    на мягко-упругое сиденье, которое играет, покачивает зыбко,
    нюхаю-нюхаю-вдыхаю, оглаживаю мою скамеечку, стянутую до пузиков ремнями, не
    нагляжусь на коврик, пышно-тугой и бархатистый, с мутными шерстяными розами.
    Спрыгиваю, охаживаю и нюхаю, смотрюсь, как в зеркало, в выгнутый лаковый
    задок. Конечно, она - живая, дышит, наша парадная "ильинка". Лучше ее и нет,
    - я шарабана не считаю: этот совсем особый, папашенькин.
     Гаврила недоволен: на гулянье в колясках ездят, а то в ланде, а с
    пролеткой квартальные в самый конец отгонят, где только сбродные. Недоволен
    и армяком, и шляпой. Чего показывать, - экая невидаль, пролетка! Набаловался
    у богачей, "у князя в кибриолетах ездил". Я говорю Гавриле - "пошел бы к
    князю!" - так Антипушка ему говорит. Гаврила сердится: "ты еще мне
    посмейся!"
     Не годится он в богатые кучера, ус не растет. Антипушка уж советовал:
    "натри губу копытной мазью - целая грива вырастет". Пожалуй, скоро уйдет от
    нас, Василь-Василич говорил: "Маша наша сосваталась с Денисом, только из-за
    нее и жил". Теперь и наша "ильинка" нехороша. А как, бывало, прокатывал-то
    на Чаленьком, вся улица смотрела, - ветру, бывало, не угнаться.

    
     Идем с Горкиным к Казанской, - до звона, рано: с вербой распорядиться
    надо. Загодя отвезли ее, в церкви теперь красуется. Навстречу идут и едут с
    "Вербы", несут веночки на образа, воздушные красные шары, мальчишки свистят
    в свистульки, стучат "кузнецами", дудят в жестяные дудки, дерутся вербами,
    дураки. Идут и едут, и у всех вербы, с листиками брусники, зиму проспавшей в
    зелени под снегом.
     И церкви, у левого крылоса, - наша верба, пушистая, но кажется
    почему-то ниже. Или ее подстригли? Горкин говорит - так это наша церковь
    высокая. Но отчего же у лужи там... - небо совсем высокое? Я подхожу под
    вербу, и она делается опять высокой. Крестимся на нее. Раздавать не скоро,
    под конец всенощной, как стемнеет. Народу набирается все больше. От свещного
    ящика, где стоим, вербы совсем не видно, только верхушки прутиков, как
    вихры. Тянется долго служба. За свещным ящиком отец, в сюртуке, с золотыми
    запонками в манжетах, ловко выкидывает свечки, постукивают они, как
    косточки. Мно го берут свечей. Приходят и со своими вербами, но своя как-то
    не такая, не настоящая. А наша настоящая, свяченая. О-чень долго, за окнами
    день потух, вербу совсем не видно. Отец прихватывает меня пальцами за щечку:
    "спишь, капитан... сейчас, скоро". Сажает на стульчик позади. Горкин молится
    на коленках, рядом, слышно, как он шепчет: "Обчее воскресение... из мертвых
    воздвиг еси Лазаря, Христе Боже..." Дремотно. И слышу вдруг, как из сна
    "О-бщее воскресение... из мертвых воздвиг еси Лазаря, Христе Боже... Тебе,
    победителю смерти, вопием... осанна в вышних!" Проспал я?.. Впереди, там,
    где верба, загораются огоньки свечей. Там уже хлещутся, впереди... -
    выдергивают вербу, машут... Там текут огоньки по церкви, и вот - все с
    вербами. Отец берет меня на руки и несет над народом, над вербами в
    огоньках, все ближе - к чудесному нашему кусту. Куст уже растрепался, вербы
    мотаются, дьячок отмахивает мальчишек, стегает вербой по стрижевым затылкам,
    шипит: "не напирай, про всех хватит..." О. Виктор выбирает нам вербы
    попушистей, мне дает самую нарядную, всю в мохнатках. Прикладываемся к
    образу на аналое, где написан Христос на осляти, каменные дома и мальчики с
    вербами, только вербы с большими листьями, - "вайи"! - долго нельзя
    разглядывать. Тычутся отовсюду вербы, пахнет горьким вербным дымком...
    дремучим духом?.. - где-то горят вербешки. Светятся ясные лица через вербы,
    все огоньки, огоньки за прутьями, и в глазах огоньки мигают, светятся и на
    лбах, и на щеках, и в окнах, и в образах на ризах. По стенам и вверху, под
    сводом, ходят темные тени верб. Какая же сила вербы! Все это наша верба, из
    стариковых санок, с нашего двора, от лужи, - как просветилась-то в огоньках!
    Росла по далекой Сетуньке, ехала по лесам, ночевала в воде в овраге, мыло ее
    дождем... и вот - свяченая, в нашей церкви, со всеми поет "Осанну", Конечно,
    поет она: все, ведь, теперь живое, воскресшее, как Лазарь... - "Общее
    Воскресение".
     Смотрю на свечку, на живой огонек, от пчелок. Смотрю на мохнатые
    вербешки... - таких уж никто не сделает, только Бог. Трогаю отца за руку. -
    "Что, устал?" - спрашивает он тихо. Я шепчу: "а Михал-Иванов доехал до
    двора?" Он берет меня за щеку... - "давно дома, спит уж... за свечкой-то
    гляди, не подожги... носом клюешь, мо-лельщик..." Слышу вдруг треск... - и
    вспыхнуло! - вспыхнули у меня вербешки. Ах, какой радостный-горьковатый
    запах, чудесный, вербный! и в этом запахе что-то такое светлое, такое...
    такое... - было сегодня утром, у нашей лужи, розовое-живое в вербе, в
    румяном, голубоватом небе... - вдруг осветило и погасло. Я пригибаю прутики
    к огоньку: вот затрещит, осветит, будет опять такое... Вспыхивает, трещит...
    синие змейки прыгают и дымят, и гаснут. Нет, не всегда бывает... неуловимо
    это, как тонкий сон.
     Ю. Л. Кутыриной

    НА СВЯТОЙ

     - Вот погоди, косатик, придет Святая, мы с тобой в Кремль поедем,
    покажу тебе все святыньки... и Гвоздь Господень, и все соборы наши
    издревнии, и Царя-Колокола покажу, и потрезвоним, поликуем тогда с тобой...
    - сколько раз обещался Горкин. - маленько подрастешь, тебе и понятней будет.
    Вот, на Святой и сходим.
     Я подрос, теперь уж не младенец, а отроча, поговел-исправился, как
    большие, и вот - Святая.
     Я просыпаюсь, радостный, меня ослепляет блеском, и в этом блеске -
    веселый звон. Сразу я не могу понять, отчего такой блеск и звон. Будто еще
    во сне - звонкие золотые яблочки, как в волшебном саду, из сказки. Открываю
    опять глаза - и вдруг вспоминаю: да это Пасха!.. яркое утро-солнце,
    пасхальный звон!.. Розовый накомодник, вышитый белыми цветами... - его
    только на Пасху стелят! - яркие розы на иконе... Пасха!.. - и меня заливает
    радостью. На столике у постели - пасхальные подарки. Серебряное
    портмоне-яичко на золотой цепочке, а внутри радостное-пунцовое, и светится
    золотой и серебрецо, - подарил мне вчера отец. Еще - большое сахарное яйцо,
    с золотыми большими буквами - X. и В., а за стеклышком в золотом овале, за
    цветами бессмертника, над мохом, - радостная картинка Христова Воскресения.
    И еще - золотисто-хрустальное яичко, граненое все, чудесное! если в него
    смотреть, светится все, как в солнце, - веселое все, пасхальное. Смотрю
    через яичко, - ну, до чего чудесно! Вижу окошечки, много солнц, много
    воздушных шариков, вместо одного, купленного на "Вербе"... множество веток
    тополя, много иконок и лампадок, комодиков, яичек, мелких, как зернышки, как
    драже. Отнимаю яичко, вижу: живая комната, красный шар, приклеившийся к
    потолку, на комоде пасхальные яички, все вчера нахристосовал на дворе у
    плотников, - зеленые, красные, луковые, лиловые... А вон - жестяная птичка,
    в золотисто-зеленых перышках, - "водяной соловей, самопоющий"; если дуть
    через воду в трубочку, он начинает чвокать и трепетать. Пасха!.. - будет еще
    шесть дней, и сейчас будем разговляться, как и вчера, будет кулич и пасха...
    и еще долго будем, каждое утро будем, еще шесть дней... и будет солнце, и
    звон-трезвон, особенно радостный, пасхальный, и красные яички, и запах
    пасхи... а сегодня поедем в Кремль, будем смотреть соборы, всякие святости..
    и будет еще хорошее... Что же еще-то будет?..
     Еще на Страстной выставили рамы: и потому в комнатах так светло. За
    окнами перезвон веселый, ликует Пасха. Трезвонят у Казанской, у Ивана-Воина,
    дальше где-то... - тоненький какой звон. Теперь уж по всей Москве, всех
    пускают звонить на колокольни, такой обычай - в Пасху поликовать.
    Василь-Василич все вчера руки отмотал, звонивши, к вечеру заслабел,
    свалился. А что же еще, хорошее?..
     За окнами распустился тополь, особенный - духовой. Остренькие его
    листочки еще не раскрутились, текут от клея, желтенькие еще, чуть в зелень;
    к носу приложишь - липнут. Если смотреть на солнце - совсем сквозные, как
    пленочки. Кажется мне, что это и есть масличная ветка, которую принес голубь
    праведному Ною, в "Священной Истории", всемирный потоп когда. И Горкину тоже
    кажется: масличная она такая и пахнет священно, ладанцем. Прабабушка Устинья
    потому и велела под окнами посадить, для радости. Только отворишь окна,
    когда еще первые листочки, или после дождя особенно, прямо - от духу
    задохнешься, такая радость. А если облупишь зубами прутик - пахнет живым
    арбузом. Что же еще... хорошее?.. Да, музыканты придут сегодня, никогда еще
    не видал: какие-то "остатки", от графа Мамонова, какие-то "крепостные
    музыканты", в высоких шляпах с перышком сокольим, по старинной моде, -
    теперь уж не ходят так. На Рождестве были музыканты, но те простые, ко торые
    собирают на винцо; а эти - Царю известны, их поместили в богадельню, и они
    старенькие совсем, только на Пасху выползают, когда тепло. А играют такую
    музыку-старину, какой уж никто не помнит.
     В передней, рядом, заливается звонко канарейка, а скворца даже из
    столовой слышно, и соловья из залы. Всегда на Пасху птицы особенно ликуют,
    так устроено от Творца. Реполов у меня что-то не распевается, а торговец на
    "Вербе" побожился, что обязательно запоет на Пасху. Не подсунул ли самочку?
    - трудно их разобрать. Вот придет Солодовкин-птичник и разберет, знает все
    качества.
     Я начинаю одеваться - и слышу крик - "держи его!.. лови!..". Вскакиваю
    на подоконник. Бегут плотники в праздничных рубахах, и Василь-Василич с
    ними, кричит: "за сани укрылся, сукин кот!.. под навесом, сапожники
    видали... тащи его, робята!.." Мешает амбар, не видно. Жулика поймали?.. У
    амбара стоит в новенькой поддевке. Горкин, покачивает что-то головой, жалеет
    словно. Кричит ребятам: "полегши, рубаху ему порвете!... ну, провинился -
    покается..." - слышу я в форточку: - "а ты, Григорья, не упирайся...
    присудили - отчитывайся, такой по рядок... пострадай маленько". Я узнаю
    голос Гришки: "да я повинюсь... да вода холодная-ледяная!.." Ничего я не
    понимаю, бегу во двор.
     А все уже у колодца. Василь-Василич ведра велит тащить, накачивать..
    Гришка усмешливо косит глазом, как и всегда. Упрашивает:
     - Ну, покорюсь! только, братцы, немного, чур... дайте хоть спинжак
    скинуть да сапоги... к Пасхе только справил, изгадите.
     - Ишь какой!.. - кричат, - спинжак справил, а Бога обманул!..Нет, мы те
    так упарим! Я спрашиваю Горкина, что такое.
     - Дело такое, от старины. И прабабушка таких купала, как можно спущать!
    Скорняк напомнил, сказал робятам, а те и ради. Один он только не поговел, а
    нас обманул: отговелся я, говорит. А сам уходил со двора, отпускал его
    папашенька в церковь, поговеть, на шестой. Ну, я, говорит отговемши... а мы
    его все поздравили - "телу во здравие, душе во спасение"... А мне сумнение:
    не вижу и не вижу его в церкви! А он, робята дознали, по полпивным говел! И
    в заутреню вчера не пошел, и в обедню не стоял, не похристосовался. Я Онтона
    посылал - смени Гришу, он у ворот дежурит, пусть обедню хоть постоит, нельзя
    от дому отлучаться в такую ночь, - в церкви все. Не пошел, спать пошел.
    Робята и возревновали, Василь-Василич их... - поучим его, робята! Ну,
    папашеньку подождем, как уж он рассудит.
     Гришка стоит босой, в розовой рубахе, в подштанниках. Ждут отца.
    Марьюшка кричит - "попался бычок на ве ревочку!". Никто его не любит,
    зубастый очень. А руки - золото. Отец два раза его прогонял и опять брал.
    Никто так не может начистить самовар или сапоги, - как жар горят. Но очень
    дерзкий на всякие слова и баб ругает. Маша высунулась в окно в сенях,
    кричит, тоже зубастая: "ай купаться хочете, Григорий Тимофеевич?" Гришка
    даже зубами скрипнул. Антипушка вышел из конюшни, пожалел: "тебя, Григорий,
    нечистый от Бога отводит... ты покайся, - может, и простят робята". Гришка
    плаксиво говорит: "да я ж ка-юсь!.. пустите, ребята, ради Праздника!.." -
    "Нет, говорят, начали дело - кончим". И Василь-Василич не желает прощать:
    "надо те постращать, всем в пример!" Приходит отец, говорит с Горкиным. -
    Правильно, ребята, ва-ляй его!.. Говорят: "у нас в деревне так-то, и у вас
    хорошо заведено... таких у нас в Клязьме-реке купали!" Отец велит: "дать ему
    ведра три!" А Гришка расхрабрился, кричит: "да хошь десяток! погода теплая,
    для Пасхи искупаюсь!" Все закричали - "а, гордый он, мало ему три!" Отец
    тоже загорячился: "мало - так прибавим! жарь ему, ребята, дюжинку!.." Раз,
    раз, раз!.. Ухнул Гришка, присел, а его сразу на ноги. Вылили дюжинку, отец
    велел в столярную тащить - сушиться, и стакан водки ему, согреться. Гришка
    вырвался, сам побежал в столярную. Пошли поглядеть, а он свистит, с гуся ему
    вода. Все дивятся, какой же самондравный! Говорят: "В колодце отговелся,
    будет помнить". Горкин только рукой мах нул, - "отпетый!". Пошел постыдить
    его. Приходит и говорит:
     - Покаялся он, ребята, - поплакал даже, дошло до совести... уж не
    корите.
     А мне пошептал: "папашенька полтинник ему пожаловал, простил". И все
    простили. Одна только Маша не простила, что-то грязное ей сказал будто.
    Вышел Гришка перед обедом, в новую тройку вырядился, она ему и кричит,
    играет зубками: "с легким паром, Григорий Тимофеич, хорошо ли попарились?"
    Опять стали его тачать, а потом обошлись, простили. Вечерком повели в
    трактир, сделали мировую, водчонки-чайку попили.

    
     После обеда, на третий день, едем в Кремль с Горкиным, и Антипушка с
    нами увязался. Поручили Кривую солдату-сторожу при дворце, знакомый Горкина
    оказался, и похристосовались с ним яичком. Горкина вся-то Москва знает,
    старинный хоругвеносец он, и в Кремль мы каждую Пасху иллюминацию делаем, -
    ну, все и знают.
     У самого старинного собора, где наши Цари корону надевают, встречаем
    вдруг Домну Панферовну с Анютой, ходили-то летось к Троице. Как родным
    обрадовались, яичками поменялись-похристосовались, - у Горкина в сумочке
    запасец их, с обменными-то на всех хватит. Я было задичился с Анютой
    целоваться, и она тоже задичилась, а нас заставили. Ее Домна Панферовна
    держала, а меня Горкин подталкивал. А потом ничего, ручка за ручку ходили с
    ней. Такая она нарядная, в кисейке розовой, а на косичках по бантику. Горкин
    ангельчиком ее назвал. И все она мне шептала - "а что, пойдем опять к
    Серги-Троице?.. попроси бабушку". Сердце у меня так и заиграло, - опять бы к
    Троице! Посмотрели соборы, поклонились мощам-Святителям, приложились ко всем
    иконам, помолились на Гвоздь Христов, а он за стеклом, к стеклышку только
    приложились. Народу... - полны соборы, не протолкаться. Домна Панферовна нас
    водила, как у себя в квартире, все-то ей тут известно, какие иконы-мощи,
    Горкин дивился даже. А она такое показала, и он не знал: показала кровь
    царевича убиенного, в чашечке, только уж высохло, одно пятно. А это Димитрия
    Царевича, мощи его во гробничке. И хрустальные Кресты Корсунские смотрели, и
    цепи пророка Гермогена, - Горкин нам объяснял, - а Домна Панферовна
    заспорила: не пророк он, а патриарх! А народ ходит благолепно, радуется на
    все, так все в говорят: "вот где покой-отдохновение, душа гуляет". И это
    верно, все забывается, будто и дом ненужен... ну, как у Троицы. И все-то
    ласковые такие, приветливые: разговоримся - и похристосуемся, родные будто.
    И дорогу друг дружке уступают, и дают даже добрые советы. У одной девушки
    зубы разболелись, и ей Домна Панферовна наказала маковыми головками на
    молоке полоскать, погорячей. И везде под ногами можжевельник священно
    пахнет, а Царские Врата раскрыты, чтобы все помнили, что теперь царство
    небесное открылось. Никого в алтаре, тихо, голубеет от ладана, как небо, и
    чувствуется Господь.
     В одной церковке, под горой, смотрели... - там ни души народу, один
    старичок-сторож, севастопольский был солдат. Он нам и говорит:
     - Вот посидите, тихо, поглядите в алтарик наш... ангелы будто ходят.
     Посидели мы тихо-тихо, задумались. И такой звон над нами, весь Кремль
    ликует. А тут - тишина-а... только лампадки теплятся. И так хорошо нам стало
    - смотреть в алтарик.. и я там белое что-то увидал, будто дымок кисейный...
    будто там Ангел ходит! И все будто тоже увидали. Похристосовались со
    старичком и все ему по яичку дали.
     А потом царевы гробы пошли смотреть, и даже Ивана Грозного! Гробы
    огромные, накрыты красным сукном, и крест золотой на каждом. Много народу
    смотрит, и все молчат, Горкин и говорит, гробам-то:
     - Христос Воскресе, благоверные Цари-Царицы, россииския державы! со
    святыми упокой вам.
     И положил яичко, одно на всех. Глядим, а это - самого Ивана Грозного
    гроб! И другие начали класть яички, понравился им такой пример. И сторож нас
    похвалил при всех: "вы настояще-православные, хороший пример даете". И во
    все-то кружечки копейки клали, и со сторожами христосовались, - все у меня
    губы обметало, очень усы у них колючие.
     А в самом главном соборе, где чудотворная икона "Владимирская",
    Богородицына, видели святой Артос на аналое, помолились на него и ко краешку
    приложились, - такая великая просфора, мне не поднять, с пуд, пожалуй.
    Антипушка не знал, что такие святой Артос, а я-то знал, будто это Христос, -
    Горкин мне говорил. Домна Панферовна стала спориться, ужасная она спорщица,
    - хотела устыдить Горкина. Не Христос это, говорит, а трапеза Христова!
    Стали они спориться, только вежливо, шепотком. Подошел к нам монашек и
    говорит душеспасительно-благолепно: "не мечите, говорит, бисера, не
    нарушайте благолепия церковного ожесточением в пустоту!" - Горкин его очень
    потом хвалил за премудрость, - "вы слышали звон, да не с колокола он... это
    святые Апостолы, после Христа, всегда вместе вкушали трапезу, а на место
    Христа полагали хлеб, будто и Христос с ними вкушает... для Него уделяли! и
    сие есть воспоминание: Артос - хлеб Христов, заместо Христа!" Горкин и
    погрозился пальцем на Домну Панферовну: "что?!. взаместо Хрисга!" А она даже
    возликовала, упрямая такая, "все равно, говорит, трапеза!" Даже монашек
    головой покачал: "ну, говорит, у-пориста ты, мать, как бычья кожа!"
     Потом мы Царя-Колокола смотрели, подивились. Мы с Анютой лазили под
    него, в пещерку, для здоровья, где у него бок расколот, и
    покричали-погукались там, гу-лко так. И Царя-Пушку видели. Народ там
    говорил, - всю Москву может разнести, такая сила. Она-то Наполеона и
    выгнала-настращала, и все пушки он нам оставил, потом их рядком и уложили.
    Посмеялись мы на Антипушку-простоту: он и на Царя-Пушку помолился! А под ней
    рожа страшная-страшная, зеленая, какой-нибудь адов зверь, пожалуй, - на
    пушках это бывает, знающие там говорили, а он за святыньку принял!
     И на Иван-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной
    лестнице. Долезли до первого проухи лопнут! Ну, мы в малые попросили
    поблаговестить, - и то дух захватило, ударило в грудь духом. Хотели лезть
    повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся голова кружится. Маленько
    все-таки проползли ползком, глаза зажмурили, да Домна Панферовна не могла,
    толстая она женщина, сырая, а юбка у нпей, как колокол, пролезть ей трудно,
    и сердце обмирает. И Анюте страшно чего-то стало, да и меня что-то
    затошнило, - ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.
     Нашли мы Кривую - домой ехать, а нас Домна Панферовна к себе звать -
    "не отпущу и не отпущу!" Посажали их с собой, поехали. А она на церковном
    дворе живет, у Марона, на Якиманке. Приезжаем, а там на зеленой травке
    красные яички катают. Ну, и мы покатали за компанию. - знакомые оказались,
    псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они
    в бани ходят. Меня барышни заласкали, прикололи мне на матроску розаны, и
    накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.
     Такого ласкового семейсгва и не найти, все так и говорили. Пасху

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание