• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [14/28]

Скачать полное произведение

    Квасникова, моего четыре...четвероюродного братца, который божественным
    делом занимается: всех-то благочинных знает-навещивает, протодиаконов и даже
    архиереев, и все хоругви, а уж о мощах и говорить нечего. Рассказывает, что
    каждый день у него праздник, на каждый день празднуют где-нибудь в приходе,
    и все именины знает. Его у нас так "именинником" и кличут, и еще "крестным
    ходом" дядя Егор прозвал. Как птица небесная, и везде ему корм хороший, на
    все именины попадает. У митрополита Иоанникия протиснулся на кухню, повару
    просфору поднес, вчера, на именины, - Святителей вчера праздновали в Кремле,
    - Петра, Алексея, Ионы и Филиппа, а повар, как раз, - Филипп. Так ему
    наложили в сумку осетрины заливной, и миндального киселика в коробке, и
    пирогов всяких, и лещика жареного с грибами, с кашкой, с налимьим плесом. А
    сам-то он не вкушает, а все по бедным-убогим носит, и так ежедень. И
    книжечку-тетрадку показал, - все у него там приходы вписаны, кого именины
    будут. А тут сидела Полугариха из бань, которая в Ирусалиме была. И говорит:
     - Ты и худящий такой с того, что по аменинам ходишь, и нос, как у
    детела, во все горшки заглядываешь на кухнях!
     А Клавнюша смиренный, только и сказал:
     - Нос у меня такой, что я прост, все меня за нос водят.
     Значит, всем покоряется. И у него деньги выманивают, что благочинные
    дают ему. И что же еще сказал!..
     - Остерегайтесь барина, который в красном картузе, к вам заходит...
    просфорок от него не принимайте!
     И что же оказывается!.. - Горкин даже перепугался и стал креститься. А
    это про барина Энтальцева. Зашел барин поздравить о. Копьева... именинник он
    был, благочинный нашего "сорока", от Спаса в Наливках... и поднес ему
    просфору за гривенник, - от Трифона-мученика, сказал. Клавнюшка-то не сказал
    о. благочинному, а он барина застал у заборчика в переулке: ножичком
    перочинным... просфорку... сам вынима-ет!.. "Не сказывай никому", - барин-то
    попросил, - "к обедне я опоздал, просфору только у просвирни захватил, а без
    вынутия-то неловко как-то... ну, я за него сам и помолился, и частицу вынул
    с молитвой, это все равно, только бы вера была". А благочинный и не заметил,
    чисто очень вынута частица, и дырочек наколол в головке, будто
    "богородичная" вышла.
     И стали мы с Клавнюшей считать, сколько завтра нам кондитерских пирогов
    и куличей нанесут. В прошедшем году было шестьдесят семь пирогов и двадцать
    три кулича - вписано у него в тетрадку. Ему тогда четыре пирога дали -
    бедным кусками раздавать. Завтра с утра понесут, от родных, знакомых,
    подрядчиков, поставщиков, арендаторов, прихожан, - отец староста церковный у
    Казанской, - из уважения ему и посылают. А всяких просвирок и не сосчитать.
    В передней плотники поставили полки - пироги ставить, для показу. И чуланы
    очистили для сливочных и шоколадных пирогов-тортов, самых дорогих, от
    Эйнема, Сиу и Абрикосова, - чтобы похолодней держать. Всем будем раздавать,
    а то некуда и девать. Ну, миндальные-марципанные побережем, постные они, не
    прокисают. Антипушка целый пирог получит. А Горкин больше куличики уважает,
    ему отец всегда самый хороший кулич дает, весь миндалем засыпанный, - в
    сухари.
     Приехал Фирсанов, с поварами и посудой, поварской дух привез, Гараньку
    из Митриева трактира вызвал - делать редкостный соус из тертых рябчиков, как
    у графа Шереметьева. И дерзкий он, и с поварами дерется, и рябиновки две
    бутылки требует, да другого такого не найти. Говорят, забрал припасы с
    рябиновкой, на погребице орудует, чтобы секрет его не подглядели. На кухне
    дым коромыслом, навезли повара всякого духовитого припасу, невиданного
    осетра на заливное, - осетровый хвостище с полка по мостовой трепался - всю
    ночь будут орудовать-стучать ножами, Марьюшку выжили из кухни. Она и свои
    иконки унесла, а то халдеи эти Святых табачищем своим задушат, после них
    святить надо.
     Пора спать идти, да сейчас Василь-Василич от Филиппова прибежит, -
    что-то про крендель скажет? Уж и бежит, веселый, руками машет.
     - Выпекли знатно, Михал Панкратыч!.. до утра остывать будет. При мне из
    печи вынали, сам Филиппов остерегал-следил. Ну, и крендель... Ну, ды-шит,
    чисто живой!.. А пекли-то... на соломке его пекли да заборчиком обставляли,
    чтобы, не расплывался. Следили за соломкой строго... время не упустить бы,
    как в печь становить... не горит соломка - становь. Три часа пекли, выпекала
    дрожью дрожал, и не подходи лучше, убьет! Как вынать, всунул он в него, в
    крендель-то, во какую спицу... - ни крошинки-мазинки на спице нет, в
    самый-то раз. Ну, уж и красота румяная!.. - "Никогда, говорит, так не
    задавался, это уж ваше счастье". Велел завтра поутру забирать, раньше не
    выпустит.
     Отец и не ожидает, какое ему торжество-празднование завтра будет.
    Горкин щит две ночи мастерил, в украдку. Ондрейка тонкую резьбу вывел, как
    кружево. Увезли щит-поднос в бани, когда стемнело. Завтра, раным-рано
    поутру, после ранней обедни, все выборные пойдут к Филиппову. Погода бы
    только задалась, кренделя не попортила... - ну, в случае дождя, прикроем.
    Понесут на головах, по Пятницкой, по Ордынке, по Житной, а на Калужском
    рынке завернут к Казанской, батюшка выйдет - благословит молитвой и
    покропит. Все лавочники выбегут, - чего такое несут, кому? А вот, скажут, -
    "хозяину благому", на именины крендель! И позавиствуют. А вот заслужи,
    скажут, как наш хозяин, и тебе, может, поднесут... это от души дар такой
    придуман, никого силой не заставишь на такое.
     Только бы дождя не было! А то сахарные слова размокнут, и не выйдет
    "хозяину благому", а размазня. Горкин погоду знает, говорит, - может, и
    дождичка надует, с заката ветер. На такой случай, говорит, Ондрейка на
    липовой досточке буковки вырезал, подвел замазкой и сусальным золотцем
    проложил: "съедят крендель, а досточка те и сохранится".
     Три ящика горшановского пива-меду для народа привезли, а для гостей
    много толстых бутылок фруктовой воды, в соломенных колпачках, ланинской -
    знаменитой, моей любимой, и Горкин любит, особенно черносмородинную и
    грушевую. А для протодьякона Примагентова бутылочки-коротышки "редлиховской"
    - содовой и зельтерской, освежаться. Будет и за обедом, и за парадным ужином
    многолетие возглашать, горло-то нужно чистое. Очень боятся, как бы не
    перепутал; у кого-то, сказывали, забыли ему "редлиховской", для прочистки,
    так у него и свернулось с многолетия на... - "во блаженном успении..." -
    такая-то неприятность была. Слабость у него еще: в "трынку" любит хлестаться
    с богатыми гостями, на большие тысячи рискует даже, - ему и готовят
    освежение. Завтра такое будет... - и певчие пропоют-прославят, и хожалые
    музыканты на трубах придут трубить, только бы шубы не пропали. А то в
    прошедшем году пришли какие-то потрубить-поздравить, да две енотовых шубы и
    "поздравили". И еще будет - "удивление", под конец ужина, Горкин мне
    пошептал. Все гости подивятся: "сладкий обман для всех". Что за сладкий
    обман?..
     - А еще бу-дет... вот уж бу-дет!.. Такое, голубок, будет, будто весна
    пришла.
     - А это почему... будто весна пришла?
     - А вот, потерпи... узнаешь завтра.
     Так и не сказал. Но что же это такое - "будто весна пришла"? что же это
    такое... почему Ондрейка в зале, где всегда накрывают парадный ужин, зимнюю
    раму выставил, а совсем недавно зимние рамы вставили и замазали наглухо
    замазкой? Спрашиваю его, а он - "Михайла Панкратыч так приказали, для
    воздуху". Ну, я, правду сказать, подумал, что это для разных барынь, которые
    табачного курева не любят, у них голова разбаливается, и тошно им. Дядя Егор
    кручонки курит самые злющие, "сапшалу" какую-то, а Кашин, крестный, -
    вонючие сигарки, как Фирсанов. А когда они в "трынку" продуются, так хоть
    святых выноси, чад зеленый. А они сердятся на барынь, кричат: "не от дыму
    это, а облопаются на именинах будто сроду не видали пирогов-индюшек, с того
    и тошнит их, а то и "от причины"! Скандал прямо, барыни на них только
    веерками машут.
     После только я понял, почему это выставили - "для воздуху". Такое
    было... - на всю Москву было разговору! - самое лучшее это было, если
    кренделя не считать, и еще - "удивления", такое было... никто и не ожидал,
    что будет такая негаданность-нежданность, до слез веселых. Помню, я так и
    замер, от светлого, радостного во мне, - такого... будто весна пришла! И
    такая тогда тишина настала, так все и затаилось, будто в церкви... - муху бы
    слышно было, как пролетит. Да мухи-то уж все кончились, осень глухая стала.

    
    ПРАЗДНОВАНИЕ

     Никак не могу заснуть, про именины все думаю: про крендель, про
    "удивление", от Абрикосова, и еще что-то особенное будет, "будто весна
    пришла". В прошедшем году после сладкого крема вдруг подали котлеты с
    зеленым горошком и молодым картофелем-подрумянкой, все так ахнули, даже
    будто обидно стало: да что это такое, деревенские они, что ли, - после
    сладкого, да отбивные котлеты! А тут-то и вышло "удивление": из сладкого
    марципана сделано, а зеленый горошек совсем живой, - великое мастерство, от
    Абрикосова. А завтра какое будет, теперь-то уж не обманешь марципаном! Я
    Христом-Богом Горкина умолял сказать, - не сказал. Я ему погрозился даже, -
    не буду за него молиться, что-нибудь и случится с ним, детская-то молитва
    доходчива, всем известно. И то не сказал, запечалился только:
     - Твоя воля, не молись... может, ногу себе сломаю, тебе на радость.
     Оба мы поплакали, а не сказал: папашенька ему заказал сказывать. И еще
    я все стишки про себя наговаривал, Сонечка заставила меня выучить, сказать
    при гостях папашеньке, как в подарок. Длинные стишки, про ласточек и про
    осень, на золотистой бумажке из хрестоматии Паульсона я списал. Только бы не
    сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходит - "пастурций в нем огненный
    куст", вместо "настурций", - цветы такие, осенние. Ах, какие стишки, осень
    печальная будто на душе, Сонечка так сказала. И у меня слезы даже набегают,
    когда досказываю: "И вот, их гнездо одиноко, - они уж в иной стороне... -
    Далеко, далеко, далеко..." И повара еще подо мной, на кухне, кастрюлями
    гремят, ножами стучат... и таким вкусным пахнет, пирожками с ливером, или
    заливным душистым... - живот даже заболел от голода, супцу я только куриного
    поел за ужином. А Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке: а подвиг голодный
    соблюдает, другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот не вошел в
    него, - в ужин больше они одолевают, на сон грядущий, - странник один
    поведал. И я ужинать перестать хотел, а Горкин наказал мне рот крестить, и
    тогда дорога ему заказана. Ну, все-таки я заснул, как петушки пропели.
     Утром - солнце, смотрю, горит, над Барминихиным садом вышло. Вот
    хорошо-то, крендель-то понесут открыто, сахарные слова не растекутся. Отец -
    слышу его веселый голос - уже вернулся, у ранней обедни был, как всегда в
    свой именинный день. Поет в столовой любимую мою песенку - "Не уезжай,
    голубчик мой, - не покидай поля родные...". Господи, хорошо-то как...
    сколько будет всего сегодня! В доме все перевернуто: в передней новые
    полочки поставили, для кондитерских пирогов и куличей, в столовой
    "закусочная горка" будет, и еще прохладительная - воды, конфеты, фрукты; на
    обед и парадный ужин накроют столы и в зале, и в гостиной, а в кабинете и в
    матушкиной рабочей комнате будут карточные столы.
     Хоть и День Ангела, а отец сам засветил все лампадки, напевая мое
    любимое - "Кресту-у Тво-е-му-у..." - слышал еще впросонках, до песенки. И
    скворца с соловьями выкупал, как всегда, и все клетки почистил, и корму
    задал нашим любимым птичкам. Осень глухая стала, а канарейки в столовой так
    вот и заливаются, - пожалуй, знают, что именины хозяина. Все может
    чувствовать божья тварь, Горкин говорит.
     В новом, золотисто-коричневом, костюмчике, со шнурочками и золотистыми
    стеклянными пуговками, я вбегаю в столовую и поздравляю отца со Днем Ангела.
    Он вкушает румяную просвирку и запивает сладкой-душистой "теплотцою" -
    кагорчиком с кипятком: сегодня он причащался. Он весь душистый, новый
    какой-то даже: в голубом бархатном жилете с розанами, в белоснежной
    крахмальней рубашке, без пиджака, и опрыскался новым флердоранжем, -
    радостно пахнет праздничным от него. Он весело спрашивает меня, что подарю
    ему. Я подаю ему листочек со стишками. Все, даже Сонечка, слушают с
    удивлением, как я наизусть вычитываю - "Мой сад с каждым днем увядает..." -
    даже "пастурций" не спутал, вместо "настурций". А когда я горько вздохнул и
    молитвенно выговорил-пропел, как наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и
    мне!.." - отец прихватил меня за щечку и сказал: "да ты, капитан, прямо,
    артист Мочалов!" - и подарил мне серебряный рубль. И все хвалили, даже
    фирсановские официанты, ставившие закуски на "горке", сунули мне в кармашек
    горячий пирожок с ливером.
     И вдруг, закричали с улицы - "парадное отворяй, несут!..". А это
    крендель несут!..
     Глядим в окошко, а на улице на-роду!!!.. - столько народу, из лавок и
    со дворов бегут, будто икону принимаем, а огромный румяный крендель будто
    плывет над всеми. Такой чудесный, невиданный, вкусный-вкусный, издали даже
    вкусный.
     Впереди, Горкин держит подставочку; а за ним четверо, все ровники
    Василь-Василич с Антоном Кудрявым и Ондрейка с катальщиком Сергеем, который
    самый отчаянный, задом умеет с гор на коньках скатиться. Разноцветные ленты
    развеваются со щита под кренделем, и кажется, будто крендель совсем живой,
    будто дышит румяным пузиком.
     - И что такое они придумали, чудачье!.. - вскрикивает отец и бежит на
    парадное крыльцо.
     Мы глядим из сеней в окошко, как крендель вносят в ворота и
    останавливаются перед парадным. Нам сверху видно сахарные слова на
    подрумянке:

     "хозяину благому"

     А на вощеной дощечке сияет золотцем - "...на день Ангела".
     Отец обнимает Горкина, Василь-Василича, всех... и утирает глаза
    платочком. И Горкин, вижу я, утирает, и Василь-Василич, и мне самому хочется
    от радости заплакать.
     Крендель вносят по лестнице в большую залу и приставляют полого на
    рояле, к стенке. Глядим - и не можем наглядеться, - такая-то красота
    румяная! и по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух. Отец
    всплескивает руками и все говорит:
     - Вот это дак уважили... ах, ребята.. уважили!..
     Целуется со всеми молодцами, будто христосуются. Все праздничные, в
    новеньких синих чуйках, в начищенных сапогах, головы умаслены до блеска.
    Отец поталкивает молодцов к закускам, а они что-то упираются - стыдятся
    словно. "Горка" уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не
    перечесть; глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и
    паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые, рыбы всякие, и семга
    красная, и лососинка розовая, и белорыбица, и королевские жирные селедки в
    узеньких разноцветных "лодочках", посыпанные лучком зеленым, с пучком
    петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми
    полосками, с отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкие, будто
    кисель янтарный, и всякое заливное, с лимончиками-морковками, в золотистом
    ледку застывшее; и груда горячих пунцовых раков, и кулебяки, скоромные и
    постные, - сегодня день постный, пятница, - и всякий, для аппетиту,
    маринадец; я румяные расстегайчики с вязигой, и слоеные пирожки горячие, и
    свежие паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки в
    мадере, на угольках-конфорках, и всякие-то грибки в сметане, - соленые
    грузди-рыжики... - всего и не перепробовать.
     Отцу некогда угощать, все поздравители подходят. Он поручает молодцов
    Горкину и Василь-Василичу. Старенький официант Зернышков накладывает
    молодцам в тарелочки того-сего, Василь-Василич рюмочки наливает, чокается со
    всеми, а себе подливает из черной бутылки с перехватцем, горькой. Горкину -
    икемчику, молодцам - хлебного винца, - "очищенной". И старшие банщицы тут, в
    павлиньих шалях, самые уважаемые: Домна Панферовна и Полугариха. Все диву,
    прямо, даются, - как же парадно принимают! - царское, прямо, угощение.
     Отец не уходит из передней, принимает народ. Из кухни поднимаются по
    крутой лестнице рабочие и служащие наши, и "всякие народы", старенькие,
    убогие, подносят копеечные просвирки-храмики, обернутые в чистую бумажку,
    желают здоровьица и благоденствия. В детской накрывают официанты стол с
    мисками, для людей попроще. Звонки за звонками на парадном. Приехали важные
    монахи из Донского монастыря: настоятель и казначей, большую просфору
    привезли, в писчей, за печатями, бумаге, - "заздравную". Им подают в зале
    расстегаи и заливную осетрину, наливают в стаканчики мадерцы, - "для
    затравки". От Страстного монастыря, от Зачатиевского, от Вознесенского из
    Кремля - матушки-казначейши привезли шитые подзоры под иконы, разные
    коврики, шитые бисером подушечки. Их угощает матушка кофеем и слоеными
    пирожками с белужинкой. Прибывают и с Афонского подворья, - отец всегда
    посылает на Афон страховые пакеты с деньгами, - поют величание мученику
    Сергию, закусывают и колбаской, и ветчинкой; по ихнему уставу и мясное
    разрешается вкушать; очень лососинку одобряют.
     С раннего утра несут и несут кондитерские пироги и куличи. Клавнюша с
    утра у ворот считает, сколько чего несут. Уж насчитал восемь куличей,
    двадцать два кондитерских пирога и кренделек. А еще только утро. Сестрицы в
    передней развязывают ленточки на картонках, смотрят, какие пироги. Говорят -
    кондитерский калач, румяный, из безе, посыпан толченым миндалем и сахарной
    пудрой, ромовый, от Фельша. Есть уже много от Эйнема, кремовые с фисташками;
    от Абрикосова; с цукатами, миндально-постный, от Виноградова с Мясницкой,
    весь фруктовый, желе ананасным залит. И еще разные: миндальные,
    воздушно-бисквитные, с вареньем, с заливными орехами, в зеленоватом креме из
    фисташек, куличи и куличики, все в обливе, в бело-розовом сахаре, в потеках.
    Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и с
    подручными молодцами посылают, несут и сами. Отходник Пахомов, большой
    богач, у которого бочки ночью вывозят "золото" за заставу, сам принес
    большущий филипповский кулич, но этот кулич поставили отдельно, никто его
    есть не станет, бедным кусками раздадут. Все полки густо уставлены, а пироги
    все несут, несут...
     В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих - студнем, похлебкой и
    белой кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие
    у нас раньше, и обед им погуще и посытней: солонинка с соленым огурцом,
    лапша с гусиным потрохом, с пирогами, жареный гусь с картошкой, яблочный
    пирог, - "царский обед", так и говорят, пива и меду вволю. За хозяина
    Горкин, а Василь-Василича вызвали наверх, "для разборки". И что ж
    оказывается?..

    
     Пришли на именины, к парадному обеду, о. Виктор с протодьяконом
    Примагентовым. Пропели благоденствие дому сему. О. Виктор и сообщает, что
    сугубая вышла неприятность: прислал записку о. благочинный нашего сорока,
    Николай Копьев, от Спаса в Наливках, по соседству, почему трезвонили у
    Казанской, - преосвященного, что ли, встречали, или у нас нонче Пасха? А это
    кре-нделю был трезвон! Вышел о. Виктор к церкви покропить именинную
    хлеб-соль, а трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы о. настоятель
    благословил ради торжества! - так им Василь-Василич загодя еще объявил, а
    сие ложь и соблазн великий.
     - Вышла сугубая неприятность... а пуще всего, может дойти и до самого
    высокопреосвященного!
     А помимо будущего назидания и даже кары, запретил о. благочинный
    трапезнику славить по приходу на Рождестве.
     Василь-Василич вошел в залу опасливо, кося глазом, будто видит самое
    страшное, и волосы на голове у него рыжими вихрами встали, словно его
    таскали за волосы; и рыжая борода у него измялась, и дух от него - живой-то
    перегар кабацкий. А это он уж заправился сверх меры, подчуя с "горки"
    молодцов.
     О. Виктор приказал ему говорить, как все было. Василь-Василич стал
    каяться, что так ему в голову вступило, "для уважения торжества". Что уж
    греха таить, маленько вчера усдобил трапезника и звонаря в трактире
    солянкой, маленько, понятно, и погрелись... ну, и дернула его нелегкая
    слукавить: староста, мол, церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения
    трезвон дать.. и о. настоятель, мол, никак не воспрещает.
     - Простите, ради Христа, батюшка о. Виктор... от душевности так, из
    уважения торжества... хозяин-то хорош больно!
     О. Виктор пораспек его:
     - И неистов же ты, Василий... а сколь много раз каялся на духу у меня!
     И все мы тут ужасно удивились: Василь-Василич так и рухнул в ноги о.
    Виктору, головой даже об пол стукнул, будто прощенья просит, как на
    масленице в прощеное воскресенье. Протодьякон поставил его на ноги и
    расцеловал трижды, сказав:
     - Ну, чистое ты дите, Василич!..
     И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:
     - Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце
    человеческое горит любовью!.. ведь это священный крендель!!.
     И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь -
    такая-то красота румяная!
     Тут о. Виктор и говорит:
     - А, ведь, сущая правда... это не кренделю-муке трезвон был, а,
    воистину, - сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в
    Писании сказано. А я добавлю: ..."и колокола трезвонят, даже и в неурочный
    час". Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне .
     И тут - ну прямо чудо объявилось. Бежит Михал Панкратыч и кричит
    истово:
     - Сам преосвященный в карете... уж не к нам ли?!.
     И что же оказалось: к нам! Отец приглашал его на парадный обед, а
    преосвященный надвое, в раздумчивости, сказал: "Господь приведет - попомню".
     И вот, попомнил. Самое празднование тут-то и началось.

    
     Так в сенях грохнуло, словно там стены рухнули, в зале задребезжали
    стекла, а на парадном столе зажужжало в бокальчиках, как вот большая муха
    когда влетит. А это наши певчие, от Казанской, и о. протодьякон архиерея
    встретили, "исполать" ему вскрикнули. Певчие шли отца поздравить, а тут как
    раз и архиерей подъехал. В доме переполох поднялся, народу набилось с улицы,
    а Клавнюша стал на колени на дворе и воспел "встречу архиерейскую". А голос
    у него - будто козел орет. Архиерей даже вопросил, чего это юноша вопит...
    больной, что ли? И тут вот что еще случилось.
     Архиерея под руки повели, все на него глазели, а прогорелый
    Энтальцев-барин, который в красном картузе ходит, с "солнышком", и нос у
    него сизый, перехватил у какого-то парнишки пирог от Абрикосова, с лету
    перехватил - сказал: "от Бутина-лесника, знаю! я сам имениннику вручу, скажи
    - кланяются, мол, и благодарят". И гривенник тому в руку сунул. Это уж потом
    узнали. А парнишка-раззява доверился и ушел. Барин отдал пирог
    Василь-Василичу и сказал:
     - От меня, дорогому имениннику. От тетки наследство получил, вот и
    шикнул. Но только вы меня теперь за главный стол посадите, как почетного
    гостя, а не за задний стол с музыкантами, как летось, я не простой какой!
     Сестры, как раскрыли пирог, так и вскричали:
     - Какой чудесный! сладкая ваза с грушами из марципана! это в десять
    рублей пирог!..
     И ромом от пирога, такое благоухание по комнатам. А это Бутин, из
    благодарности, что у него лес на стройки покупаем. Вечером все и
    разузналось, как сам Бутин поздравлять приехал, и такая неприятность
    вышла...
     Архиерея вводят осторожно, под локотки. Слабым голосом вычитывает он
    что-то напевное перед иконой "Всех Праздников", в белой зале. И опять
    страшно грохнуло, даже в рояле гукнуло, и крендель пополз было по зеркальной
    крышке, да отец увидал и задержал. Архиерей стал ухо потирать, заморщился.
    Слабенький он был, сухонький, комарик словно, ликом серенький, как зола.
    Сказал протодьякону - потряс головкой:
     - Ну, и наградил тя Господь... не глас у тебя, а рык львиный.
     Болезно улыбнулся, благословил и милостиво дал приложиться к ручке.
     Именинный обед у нас всегда только с близкими родными. А тут и монахи
    чего-то позадержались, пришлось и их пригласить. День выпал постный, так что
    духовным лицам и постникам рыбное подавали, лучше даже скоромного. И как
    подали преосвященному бульон на живых ершах и парочку расстегайчиков
    стерляжьих с зернистой икоркой свежей, "архиерейской", - такую только рыбник
    Колганов ест, - архиерей и вопрошает, откуда такое диво-крендель. Как раз за
    его спиной крендель был, он уж его приметил, да и дух от кренделя истекал,
    миндально-сладкий, сдобный такой, приятный. Отец и сказал, в чем дело. И о.
    Виктор указал на поучительный смысл кренделя сего. Похвалил преосвященный
    благое рвение, порадовался, как наш христолюбивый народ ласку ценит. А тут
    тетя Люба, - "стрекотуньей" ее зовут, всегда она бухнет сперва, а потом уж
    подумает, - и ляпни:
     - Это, преосвященный владыка, не простой крендель, в нем сердце
    человеческое, и ему за то трезвон был!
     Так и сгорели от стыда. Преосвященный, как поднял расстегайчик, так и
    остановился, и не вкусил: будто благословлял нас расстегайчиком, очень
    похоже было. Протодьякон махнул на тетю Любу, да рукавным воскрылием лиловым
    бутылку портвейнца и зацепил, и фужерчики на пол полетели. А о. Виктор так
    перепугался, что и словечка не мог сказать. А тут преосвященный и погрози
    расстегайчиком: что-то ему, пожалуй, показалось, - уж над ним не смеются ли.
    А смеялись в конце стола, где сидели скоромники и вкушали куриный бульон со
    слоеными пирожками, а пуще всех барин Энтальцев, чуть не давился смехом: рад
    был, что посадили-таки с гостями, из уважения к пирогу.
     Повелел преосвященный отцу Виктору пояснить, какой такой кренделю...
    тре-звон был, в каком приходе? Тот укрепился духом и пояснил. И что же
    вышло! Преосвященный весь так ликом и просветлел, будто блаженный сделался.
    Ручки сложил ладошками, с расстегайчиком, и молвил так:
     - Сколь же предивно сие, хотя и в нарушение благочиния. По движению
    сердца содеяно нарушение сие. Покажите мне грешника.
     И долго взирал на крендель. И все взирали, в молчании. Только Энтальцев
    крякнул после очищенной и спросил:
     - А как же, ваше преосвященство, попускают недозволительное? На
    сладости выпечено - "Благому", а сказано - что?! - "никто же благ, токмо
    един..."?
     И не досказал, про Бога. Строго взглянул на него преосвященный и ручкой
    с расстегайчиком погрозил. И тут привели Василь-Василича, в неподобном виде,
    с перепугу. Горкин под руку его вел-волочил. Рыжие вихры Василь-Василича
    пали на глаза, борода смялась набок, розовая рубаха вылезла из-под жилетки.
    А это с радости он умастился так, что о. Виктор с него не взыскал, а даже
    благословил за сердца его горячность. Поглядел на него преосвященный,
    головкой так покивал и говорит:
     - Это, он что же... в себе или не в себе?
     И поулыбался грустно, от сокрушения.
     Горкин поклонился низко-низко и молитвенно так сказал:
     Разогрелся малость, ваше преосвященство... от торжества.
     А преосвященный вдруг и признал Василь-Василича:
     - А-а... помню-помню его... силач-хоругвеносец! Да воздастся ему по
    рвению его.
     И допустил поднести под благословение.
     Подвели его, а он в ножки преосвященному пал, головой об пол стукнулся.
    И благословил его истово преосвященный. И тут такое случилось... даже и не
    сказать.
     Тихо стало, когда владыка благословлял, и все услыхали тоненький
    голосок, будто дите заплакало, или вот когда лапку собачке отдавили:
    пи-и-и-и... Это Василь-Василич заплакал так. Повели его отдыхать, а
    преосвященный и говорит, будто про себя.
     - И в этом - все.
     И стал расстегайчик вкушать. Никто сих слов преосвященного не понял
    тогда: один только протодьякон понял их сокровенный смысл - Горкин мне после
    сказывал. Размахнулся воскрылием рукавным, чуть владыку не зацепил, и
    испустил рыканием:
     - Ваше Преосвященство, досточтимый владыка... от мудрости слово
    онемело!..
     Никто не понял. Разобрали уж после все. Горкин мне рассказал, и я
    понял. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понял, а вот теперь... Теперь я знаю: в
    этом жалобном, в этом детском плаче Василь-Василича, медведя видом, было: и
    сознание слабости греховной, и сокрушение, и радостное умиление, и детскость
    души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понял
    мудрый владыка: не осудил, а благословил. Я понимаю теперь: тогда, в
    писке-стоне Василь-Василича, в благословении, в мудром владычнем слове - "и
    в этом - все!" - самое-то торжество и было.

    
     И во всем было празднование и торжество, хотя и меньшее. И в парадном
    обеде, и в том, как владыка глаз не мог отвести от кренделя, живого! - так
    все и говорили, что крендель в живом румянце, будто он радуется и дышит и в
    особенно ласковом обхождении отца с гостями. Такого парадного обеда еще
    никто не помнил: сколько гостей наехало! Приехали самые почетные, которые

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание