• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [17/28]

Скачать полное произведение

    только "на стенке" отличится, - на третий день Рождества, такой порядок, от
    старины; бромлейцы, заводские с чугунного завода Бромлея, с Серединки,
    неподалеку от нас, на той же Калужской улице, "стенкой" пойдут на наших, в
    кулачный бой, и большое побоище бывает; сам генерал-губернатор князь
    Долгоруков будто дозволяет, и будошники не разгоняют: с морозу людям
    погреться тоже надо. А у Василь-Василича кровь такая, горячая:
    смотрит-смотрит - и ввяжется. Ну, с купцами потом и празднует
    победу-одоление.
     Как увидишь, - на Конную площадь обозы потянулись, - скоро и Рождество.
    Всякую живность везут, со всей России: свиней, поросят, гусей... - на весь
    мясоед, мороженых, пылкого мороза. Пойдем с Горкиным покупать, всю там
    Москву увидим. И у нас на дворе, и по всей округе, все запасаются помногу, -
    дешевле, как на Конной, купить нельзя. Повезут на санях и на салазках, а
    пакетчики, с Житной, сами впрягаются в сани - народ потешить для Рождества.
    Скорняк уж приходил, высчитывал с Горкиным, чего закупить придется. Отец
    загодя приказывает прикинуть на бумажке, чего для народа взять и чего для
    дома. Плохо-плохо, а две-три тушки свиных необходимо, да черных поросят, с
    кашей жарить, десятка три, да белых, на заливное молошничков, два десятка,
    чтобы до заговин хватило, да индеек-гусей-кур-уток, да потрохов, да еще
    солонины не забыть, да рябчиков сибирских, да глухарей-тетерок, да... - трое
    саней брать надо. И я новенькие салазки заготовил, чего-нибудь положить,
    хоть рябчиков.
     В эту зиму подарил мне отец саночки-щегольки, высокие, с подрезами,
    крыты зеленым бархатом, с серебряной бахромой. Очень мне нравились эти
    саночки, дивовались на них мальчишки. И вот заходит ко мне Ленька Егоров,
    мастер змеи запускать и голубей гонять. Приходит, и давай хаять саночки:
    девчонкам только на них кататься, разве санки бывают с бахромой! Настоящие
    санки везде катаются, а на этих в снегу увязнешь. Велел мне сесть на
    саночки, повез по саду, в сугробе увязил и вывалил.
     - Вот дак са-ночки твои!.. - говорит, - и плюнул на мои саночки.
     Сердце у меня и заскучало. И стал нахваливать свои, лубяные: на них и в
    далекую дорогу можно, и сенца можно постелить, и товар возить: вот, на
    Конную-то за поросятами ехать! Стал я думать, а он и привозит саночки,
    совсем такие, на каких тамбовские мужики в Москву поросят везут, только
    совсем малюсенькие, у щепника нашего на рынке выставлены такие же у лавки.
    Посадил меня и по саду лихо прокатил.
     Вот это дак са-ночки! - говорит. Отошел к воротам, и кричит: - Хочешь,
    так уж и быть, променяю приятельски, только ты мне в придачу чего-нибудь...
    хоть три копейки, а я тебе гайку подарю, змеи чикать.
     Я обрадовался, дал ему саночки и три копейки, а он мне гайку - змеи
    чикать и салазки. И убежал с моими. Поиграл я саночками, а Горкин и
    спрашивает, как я по двору покатил:
     - Откуда у те такие, лутошные?
     Как узнал все дело, так и ахнул:
     - Ах, ты, самоуправник! да тебя, простота, он, лукавый, вкруг пальца
    обернул, папашенька-то чего скажет!.. да евошним-то три гривенника - красная
    цена, куклу возить девчонкам, а ты, дурачок... идем со мной.
     Пошли мы с ним к Леньке на двор, а уж он с горки на моих бархатных
    щеголяет. Ну, отобрали. А отец его, печник знакомый и говорит:
     - А ваш-то чего смотрел... так дураков и учат.
     Горкин сказал ему чего-то от Писания, он и проникся, Леньку при нас и
    оттрепал. Говорю Горкину:
     А за поросятами на Конную, как же я?..
     Поставим, говорит, корзиночку, и повезешь.
     Близится Рождество: матушка велит принести из амбара "паука". Это
    высокий такой шест, и круглая на нем щетка, будто шапка: обметать паутину из
    углов. Два раза в году "паука" приносят: на Рождество и на Пасху. Смотрю на
    "паука" и думаю: "бедный, целый год один в темноте скучал, а теперь, небось,
    и он радуется, что Рождество". И все радуются. И двери наши, - моют их
    теперь к Празднику, - и медные их ручки, чистят их мятой бузиной, а потом
    обматывают тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: в Сочельник развяжут
    их, они и засияют, радостные, для Праздника. По всему дому идет суетливая
    уборка.
     Вытащили на снег кресла и диваны, дворник Гришка лупит по мягким
    пузикам их плетеной выбивалкой, а потом натирает чистым снегом и чистит
    веничком. И вдруг, плюхается с размаху на диван, будто приехал в гости,
    кричит мне важно - "подать мне чаю-шоколаду!" - и строит рожи, гостя так
    представляет важного. Горкин - и тот на него смеется, на что уж строгий.
    "Белят" ризы на образах: чистят до блеска щеточкой с мелком и водкой и
    ставят "праздничные", рождественские, лампадки, белые и голубые, в глазках.
    Эти лампадки напоминают мне снег и звезды. Вешают на окна свежие
    накрахмаленные шторы, подтягивают пышными сборками, - и это напоминает
    чистый, морозный снег. Изразцовые печи светятся белым матом, сияют
    начищенными отдушниками. Зеркально блестят паркетные полы, пахнущие мастикой
    с медовым воском, - запахом Праздника. В гостиной стелят "рождественский"
    ковер, - пышные голубые розы на белом поле, - морозное будто, снежное. А на
    Пасху - пунсовые розы полагаются, на алом.

    
     На Конной, - ей и конца не видно, - где обычно торгуют лошадьми цыганы
    и гоняют их на проглядку для покупателей, показывая товар лицом, стоном
    стоит в морозе гомон. Нынче здесь вся Москва. Снегу не видно, - завалено
    народом, черным-черно. На высоких шестах висят на мочалках поросята, пучки
    рябчиков, пупырчатые гуси, куры, чернокрылые глухари. С нами Антон Кудрявый,
    в оранжевом вонючем полушубке, взял его Горкин на подмогу. Куда тут с
    санками, самих бы не задавили только, - чистое светопреставление. Антон
    несет меня на руках, как на "постном рынке". Саночки с бахромой пришлось
    оставить у знакомого лавочника. Там и наши большие сани с Антипушкой, для
    провизии, - целый рынок закупим нынче. Мороз взялся такой, - только
    поплясывай. И все довольны, веселые, для Рождества стараются
    поглатывают-жгутся горячий сбитень. Только и слышишь - перекликаются:
     - Много ль поросят-то закупаешь?
     - Много - не много, а штук пяток надо бы, для Праздника.
     Тороговцы нахваливают товар, стукают друг о дружку мерзлых поросят:
    живые камушки.
     - Звонкие-молочшые!.. не поросятки - а-нделы!..
     Горкин пеняет тамбовскому, - "рыжая борода": не годится так, ангелы -
    святое слово. Мужик смеется:
     - Я и тебя, милый, а-нделом назову... у меня ласковей слова нет. Не
    черным словом я, - а-ндельским!..
     - Дворянские самые индюшки!.. княжьего роду, пензицкого заводу!..
     Горкин говорит, - давно торгу такого не видал, боле тыщи подвод
    нагнали, - слыхано ли когда! "черняк" - восемь копеек фунт?! "беляк" -
    одиннадцать! дешевле паренной репы. А потому: хлеба уродилось после войны,
    вот и пустили вовсю на выкорм. Ходим по народу, выглядываем товарец. Всегда
    так Горкин; сразу не купит, а выверит. Глядим, и отец дьякон от Спаса в
    Наливках, в енотовой огромной шубе, слон-слоном, за спиной мешок, полон:
    немало ему надо, семья великая.
     Третий мешок набил, - басит с морозу дьякон, - гуська одного с дюжинку,
    а поросяткам и счет забыл. Семейка-то у меня...
     А Горкин на ухо мне:
     - Это он так, для хорошего разговору... он для души старается, в
    богадельню жертвует. Вот и папашенька, записочку сам дал, велит на
    четвертной накупить, по бедным семьям. И втайне чтобы, мне только
    препоручает, а я те поучение... выростешь - и попомнишь. Только никому не
    сказывай.
     Встречаем и Домну Панферовну, замотана шалями, гора горой, обмерзла. С
    мешком тоже, да и салазки еще волочит. Народ мешает поговорить, а она что-то
    про уточек хотела, уточек она любит, пожирней. Смотрим - и барин Энтальцев
    тут, совсем по-летнему, в пальтишке, в синие кулаки дует. Говорит важно так,
    - "рябчиков покупаю, "можжевельничков", топкий вкус! там, на углу,
    пятиалтынный пара!". Мы не верим: у него и гривенничка наищешься. Подходим к
    рябчикам: полон-то воз, вороха пестрого перья. Оказывается, "можжевельнички"
    - четвертак пара.
     - Терся тут, у моего воза, какой-то хлюст, нос насандален... - говорит
    рябчичник, - давал пятиалтынный за парочку, глаза мне отвел... а люди видали
    - стащил будто пары две под свою пальтишку... разве тут доглядишь!..
     Мы молчим, не сказываем, что это наш знакомый, барин прогорелый. Ради
    такого Праздника и не обижаются на жуликов: "что волку в зубы - Егорий дал!"
    Только один скандал всего и видали, как поймал мужик паренька с гусем,
    выхватил у него гуся, да в нос ему мерзлым горлом гусиным: "разговейся,
    разговейся!.." Потыкал-потыкал - да и плюнул, связываться не время. А
    свинорубы и внимание не дают, как подбирают бедняки отлетевшие мерзлые
    куски, с фунт, пожалуй. Свиней навезли горы. По краю великой Конной тянутся,
    как поленницы, как груды бревен-обрубков: мороженая свинина сложена рядами,
    запорошило снежком розовые разводы срезов: окорока уже пущены в засол, до
    Пасхи.
     Кричат: "тройку пропущай, задавим!" Народ смеется: пакетчики это с
    Житной, везут на себе сани, полным-полны, а на груде мороженою мяса
    сидит-покачивается веселый парень, баюкает парочку поросят, будто это его
    ребятки, к груди прижаты. Волокут поросятину по снегу на веревках, несут
    подвязанных на спине гроздями, - одна гроздь напереду, другая сзади, -
    растаскивают великий торг. И даже бутошник наш поросенка тащит и пару кур, и
    знакомый пожарный с Якиманской части, и звонарь от Казанской тащит, и
    фонарщик гусят несет, и наши банщицы, и даже кривая нищенка, все-то, все.
    Душа - душой, а и мамона требует своего, для Праздника.

    
     В Сочельник обеда не полагается, а только чаек с сайкой и маковой
    подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные
    дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стоны
    закусочных тарелок, "рождественских", в голубой каемке. На окне стоят
    зеленые четверти "очищенной", - подносить народу, как поздравлять с
    Праздником придут. В зале - парадный стол, еще пустынный, скатерть одна
    камчатная. У изразцовой печи, пышет от нее, не дотронуться, - тоже стол,
    карточный-раскрытый, - закусочный: завтра много наедет поздравителей. Елку
    еще не внесли: она, мерзлая, пока еще в высоких сенях, только после
    всеношной ее впустят.
     Отец в кабинете: принесли выручку из бань, с ледяных катков и
    портомоен. Я слышу знакомое почокиванье медяков и тонкий позвонец серебреца:
    это он ловко отсчитывает деньги, ставит на столе в столбики, серебрецо
    завертывает в бумажки; потом раскладывает на записочки - каким беднякам,
    куда и сколько. У него, Горкин сказывал мне потайно, есть особая книжечка, и
    в ней вписаны разные бедняки и кто раньше служил у нас. Сейчас позовет
    Василь-Василича, велит заложить беговые санки и развести по углам-подвалам.
    Так уж привык, а то и Рождество будет не в рождество.
     У Горкина в каморке теплятся три лампадки, медью сияет Крест. Скоро
    пойдем ко всенощной. Горкин сидит перед железной печкой, греет ногу, -
    что-то побаливает она у него, с мороза, что ли. Спрашивает меня:
     - В Писании писано: "и явилась в небе многая сонма Ангелов...", кому
    явилась?
     Я знаю, про что он говорит: это пастухам ангелы явились и воспели -
    "Слава в вышних Богу...".
     - А почему пастухам явились? Вот и не знаешь. В училищу будешь
    поступать, в имназюю... папашенька говорил намедни... у Храма Христа
    Спасителя та училища, имназюя, красный дом большенный, чугунные ворота. Там
    те батюшка и вспросит, а ты и не знаешь. А он стро-гой, отец благочинный
    нашего сорока, протоерей Копьев, от Спаса в Наливках... он те и
    погонит-скажет - "ступай, доучивайся!" - скажет. А потому, мол, скажи... Про
    это мне вразумление от отца духовного было, он все мне растолковал, о.
    Валентин, в Успенском соборе, в Кремле, у-че-ный!.. проповеди как говорит!..
    Запомни его - о. Валентин, Анфитиятров. Сказал: в стихе поется церковном:
    "истинного возвещают Па-стыря!.." Как в Писании-то сказано, в
    Евангелии-то?.. - Аз есьм Пастырь Добрый...". Вот пастухам первым потому и
    было возвещено. А потом уж и волхвам-мудрецам было возвещено: знайте, мол! А
    без Него и мудрости не будет. Вот ты и помни.

    
     Идем ко всенощной.
     Горкин раньше еще ушел, у свещного ящика много дела. Отец ведет меня
    через площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцах. С нами идут Клавнюша
    и Саня
     Юрцов, заика, который у Сергия-Троицы послушником: отпустили его монахи
    повидать дедушку Трифоныча, для Рождества. Оба поют вполголоса стишок,
    который я еще не слыхал, как Ангелы ликуют, радуются человеки, и вся тварь
    играет в радости, что родился Христос. И отец стишка этого не знал. А они
    поют ласково так и радостно. Отец говорит:
     - Ах, вы, божьи люди!..
     Клавнюша сказал - "все божии" - и за руку нас остановил:
     - Вы прислушайте, прислушайте... как все играет!.. и на земле, и на
    небеси!..
     А это про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звезды, - и гу-ул... все
    будто небо звенит-гудит, - колокола поют. До того радостно поют, будто вся
    тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звезды в дыму, играют, сияние
    от них веселое. И говорит еще:
     - Гляньте, гляньте!.. и дым будто Славу несет с земли... играет ка-ким
    столбом!..
     И Саня-заика стал за ним говорить:
     - И-и-ч... грает... не-бо и зе-зе-земля играет...
     И с чего-то заплакал. Отец полез в карман и чего-то им дал, позвякал
    серебрецом. Они не хотели брать, а он велел,чтобы взяли:
     - Дадите там, кому хотите. Ах, вы, божьи дети... молитвенники вы за
    нас, грешных... простосерды вы. А у нас радость, к Празднику: доктор Клин
    нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, к смерти приговорил, неделю ему
    только оставлял жить... дескать, от сердца помрет... уж и дышать переставал
    Ломшачок! а вот, выправился, выписали его намедни из больницы. Покажет себя
    сейчас, как "с нами Бог" грянет!..
     Так мы возрадовались! а Горкин уж и халатик смертный ему заказывать
    хотел.
     В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:
     - А Ломшачок-то наш, гляди-ты... воя он, горло-то потирает, на
    крылосе... это, значит, готовится, сейчас "С нами Бог" вовсю запустит.
     Вся церковь воссияла, - все паникадилы загорелись. Смотрю: разинул
    Ломшаков рот, назад головой подался... - все так и замерли, ждут. И так
    ах-нуло - "С нами Бог"... - как громом, так и взыграло сердце, слезами даже
    зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке. Горкин и молится, и мне шепчет:
     - Воскрес из мертвых наш Ломшачок... - "разумейте, языцы и
    покоряйтеся... яко с нами Бог!..".
     И Саня, и Клавнюша - будто воссияли, от радости. Такого пения,
    говорили, еще и не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я
    почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели "Рождество Твое, Христе
    Боже наш, воссия мирови свет разума..." - такое во мне радостное стало... и
    я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и волхвов... и овечки будто
    стоят и радуются. Клавнюша мне пошептал:
     - А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а
    тьма языческая!..
     И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал... его взяли
    под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, - "припадочный он",
    - говорили-жалели все.
     Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у басейны, и стали
    смотреть на звезды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от
    главной звезды, - "Рождественнская" называется. Потом проведали Бушуя,
    погладили его в конуре, а он полизал нам пальцы, и будто радостный он,
    потому что нынче вся тварь играет.
     Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то
    Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться. Я ему говорю:
     - Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.
     А он говорит - "а как же, знаю... вот и лампадочку затеплил...". И
    правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.
     - Они еще лучше нашего чуют, - говорит Антипушка, - как заслышали
    благовест, ко всенощной... ухи навострили, все слушали.
     Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас -
    святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней
    про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все
    звезды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а Звезда стояла над ними и
    тоже слушала ангельскую песнь.
     Горкин и говорит, - будто он слышал, как отец давеча обласкал Клавнюшу
    с Саней:
     - Ах, вы, ласковые... божьи люди!..
     А Клавнюша опять сказал, как у басейны:
     - Все божии.
     В. О. Зеелеру

    ЛЕДЯНОЙ ДОМ

     По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз.
    Все окошки обледенели, а воробьи на брюшко припадали, лапки не отморозить
    бы. Говорится - "Введенье ломает леденье", а не всегда, тайну премудрости не
    прозришь. И Брюс-колдун в "Крестном Календаре" грозился, что реки будто
    вскрываться станут, - и по его не вышло. А в старицу бывало. Горкин
    сказывал, - раз до самого до Введения такая теплынь стояла, что черемуха
    зацвела. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратыч наш дознавался,
    сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вот - до Казанской Машину
    свадьбу справить, - она с Денисом все-таки матушку упросила не откладывать
    за Святки, до слез просила, - а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у
    ней на губе нарвал, все даже лицо перекосило, куда такую уродину к венцу
    вести. Гришка смеялся все: "а не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол!".
     Отец оттепели боится: начнем "ледяной дом" смораживать - все и
    пропадет, выйдет большой скандал, И Горкин все беспокоится: ввязались не в
    свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:
     - Я только им книжку показал, как в Питере "ледяной дом" Царица велела
    выстроить, и живого хохла там залили, он и обледенел, как столб. Сергей
    Иваныч и загорячились: "построю "ледяной дом", публику удивим!"
     Василь-Василич - как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не
    знает, как "ледяной дом" строить. Горкин чего-чего не знает только, и то не
    может, дело-то непривычное. Спрашиваю его - "а как же зайчик-то... ледяную
    избушку, мог?" А он на меня серчает:
     - Раззвонили на всю Москву, и в "Ведомостях" пропечатали, а ничего не
    ладится, с чего браться.
     - А зайчик-то... мог?
     А он - "зайчик-зайчик..." - и плюнул в снег. Никто и за портомойнями не
    глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить - досматривать.
     И только в разговору, что про "ледяной дом". Василь-Василичу праздник,
    по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.
     Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в
    Зоологическим саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже
    сам архитектор отказался: "ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься!" Уж
    Василь-Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то
    нарисовал, а как выводить - не знает. Все мы и приуныли, один Василь-Василич
    куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы
    совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:
     - Ух ты-ы!.. такого навертим - ахнут!.. Скорняк и посмеялся:
     - Поставить тебя заместо того хохла - вот и ахнут!..

    
     В кабинете - "сбор всех частей", как про большие пожары говорится: отец
    советуется, как быть. Горкин - "первая голова". Василь-Василич, старичок
    Василь-Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен,
    мудреющий. Василь-Василич чуть на ногах стоит,от его полушубка кисло пахнет,
    под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит
    в план.
     - Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. - говорит он
    безрукому, - вазы на стенах, какие-то шары в окнах... столбы винтами?.. это
    тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался.... за архитектора его взяли!..
     - Я так прикидываю-с... ежели в формы вылить-с?.. - опасливо говорит
    безрукий, а Василь-Василич перебивает криком:
     - Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. литейщиков от Брамля подрядим,
    вроде как из чугуна выльем-с!.. а-хнут-с!..
     Отец кажет ему кулак.
     - Это тебе не гиря, не болванка... выльем! Чего ты мне ерунды с маслом
    навертел?!. - кричит он на робеющего безрукого, - сдержат твои винты
    крыльцо?.. ледяной вес прикинь! не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит
    народу...да, упаси Бог, рухнет... сколько народу передавим!..
    Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть... как раззвонили,
    черти!..
     - Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с... - пробует
    говорить Василь-Василич, а язык и не слушается, с морозу. - Как показали все
    планты обер-пальциместеру... утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит...
    "обязательно утвержду... невидано никогда... самому князю Долгорукову доложу
    про ваши чу... чудеса!.. всю Москву удивите, а-хнут!.."
     - По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо
    льду точить?!.
     Пармен - важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве
    штукатур, во дворцах потолки лепил.
     - Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепитьвыглаживать. Слепили
    карнизы, чуть мокренько - тяни правилками, по хворме... лекальчиками
    пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное
    дело, а ежели с умом - можно.
     - Будь-п-койны-с, - кричит Василь-Василич, - уж понатужимся, все
    облепортуем! С нашими-то робятами... вся Москва ахнет-с!.. Все ночи
    надумываю-тужусь... у-ухх-ты-ы!..
     - Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное,
    так он... черт его разберет!..- шлепает отец пятерней по плану.
     Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов,
    даже в лице болезное у него.
     - И за что-с?!. - вскрикивает, как в ужасе, Василь- Василич. - Дни-ночи
    мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми
    добиваюсь!..
     - Допиваюсь! - кричит отец. - С ими нельзя без энтова... через энтово и
    дознаюсь.. нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово... уж
    судьба-планида так... выводит из себе... ух-ты, какие мастера!.. Доверьтесь
    только, выведем так что... уххх-ты-ы!..
     Отец думает над планом, свешивается его хохол.
     - А ты, Горка... как по-твоему? не ндравится тебе, вижу?
     - Понятно, дело оно несвычное, а, глядится, Пармен верно сказывает,
    лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем,
    а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над "домом" взвошим, морозу
    не допущать... чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут...
    а то-не дасть мороз, закалит.
     - Так... - говорит отец, веселей, - и не по душе тебе, а дело говоришь.
    Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать... так.
     - Осени-ли!.. Господи... осенили!.. - вскрикивает Василь- Василич. -
    Ну, теперича а-хнем!..
     - Денис просится, доложиться... - просовывается в дверь Маша.
     - Ты тут еще, с Дениской... пошла! - машет на нее Горкин.
     - Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то
    знают!..
     - Зови... - велит отец.
     Входит Денис, в белой полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы
    закручены, глаз веселый, - совсем жених. За ним шустрый, отрепанный
    Андрюшка, крестник Горкина, - святого Голубка на сень для Царицы Небесной из
    лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его - "золотые руки", а то
    Ондрейка, а если поласкивей - "мошенник". За виски иной раз поучит - "не
    учись пьянствовать".
     Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели "ледяной
    дом" спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из
    хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у
    Андрюшки блестят глаза.
     - Ври дальше...
     - Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то...
     Язык у Андрюшки - "язва", - Горкин говорит, на том свете его
    обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.
     - Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя
    обработали, водой полили... стал ледяной Бушуй!
     - Ка-ак, Бушуя обработали?!. - вскрикивают и отец, и Горкин, - живого
    Бушуя залили!.. - Язва ты, озорник!..
     А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.
     - Да что вы-с!.. - ухмыляется Денис, - из снегу слепил Андрюшка, на
    глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.
     - Держкий чтоб снег был, как в ростепель, - говорит
     Андрюшка. - Что похитрей надо - мы с Денисом, а карнизы тянуть -
    штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. -
    сплевывает Андрюшка на паркет, - а это пустяки, загогулины. Только с печкой
    надо, под балаганом...
     - В одно слово с Михал Пан..! - встревается Василь-Василич.
     - ...мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой
    подмасливать, а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть...
     Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу... Бушуй!..
     - Ж-живой!.. ах, су-кины коты... ж-живой!.. чуть не лает!.. -
    вскрикивает Василь-Василич. Ну, совсем Бушуйка! и лохматый, и на глазах
    мохры, и будто смотрят глаза, блестят.
     Впервые тогда явилось передо мною - чудо. Потом - я познал его.
     - Ты? - удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного
    Бушуя.
     Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему "зелененькую", три
    рубля, "за мастерство". Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом
    Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:
     - Ах, ты, язва... голова вертячая, озорник-мошенник!.. Андрюшка ему
    смеется:
     - Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль,
    пойти-погреться.
     В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа.
    Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как
    будет готово - поедем вместе.
     На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить
    крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю
    ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него, "как у
    людоеда", огромный, черный, идет - пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а
    он и не взглянет даже, только буркнет - "ага... ладно, ступай, там тебе
    пирога дадут", - и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: "грешный" он. Так
    и говорят все: "кашинские деньги сиротскими слезами... политы... Кашины -
    "тискотеры", дерут с живого и с мертвого, от слез на пороге мокро".
     Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по
    тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в
    поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький, и Горкин
    маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы.
    Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

     Подарю я вам два слова:
     Печаль никогда,
     А радость навсегда.

     Горкин говорит:
     - Ничего не поделаешь, - крестный, уважить надо. И папашенька ему
    должен под вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок,
    под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить... И
    богатый дом, а сидеть холодно.
     - Как "ледяной", да?..
     Он смеется:
     - Уж и затейник ты... "ледяной"! В "ледяном"-то, пожалуй, потеплее
    будет.
     Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского
    монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на
    большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади
    строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы
    милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку
    - "пони": купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в
    прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, - от слез,
    пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками,
    так вкусно.
     - Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.
     Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька,
    дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.
     - Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... - шепчет Горкин, и
    кажется мне, будто и он боится.
     Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех
    окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный
    крестный, говорит Горкину:
     - Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку
    выдумал?..
     Горкин смиренно кланяется - "воля хозяйская", - говорит, вздыхая, и
    поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется
    мне, что этими зубами он и сдирает "с живого - с мертвого".
     - Покормят тебя на кухне, - велит он Горкину, а мне - все то же:
    "ага.... ладно, ступай,там тебе пирога дадут..." - и тычет мне грязный

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание