• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [28/28]

Скачать полное произведение

    картонки с пирогами, все путается во мне... Господи, неужели умирает?.. вот
    сейчас, там?.. И скорбный, будто умоляющий голос батюшки, как будто
    страшащийся их, говорит мне - отходит. Вспоминаю только что слышанные слова
    - "узы разреши...". Какие узы, что это... у-зы?.. Дергаю Горкина...
     - У-зы... это что - у-зы?.. узлы?..
     - Да как те... понятней-то?.. А чтобы душеньке легче изойти из
    телесе... а то и ей-то больно. Вот и молится о. Виктор - у-зы разрешить.
    Приросла к телесе-то, вся опутана, будто веревками-узами, с телесе-то. И
    грехи разрешить, плотские... повязана-связана она грехами плотскими,
    телесем-то греховным. Вот как срослась она с телесем-то... ну, вот оторвать
    хошь палец, как больно! А душенька-то со всем телесем срослась, она его
    живила, кровь ходила через ее, а то бы и не был жив человек. А как приходит
    ей срок разлучаться, во всем великая боль, и телесе-то уж прах станет, и уж
    порча пойдет...
     От этого мне еще страшней.
     Из спальни выходит о. Виктор, а за ним тетя Люба, и притворяет дверь.
    Батюшка скорбно кивает головой и говорит шепотком, как в церкви перед
    службой: "что ж, воля Божия... надо принимать с покорностью и смирением".
    Спрашивает, как лошадка, готова? Тетя Люба говорит Маше, чтобы отвезли
    батюшку.

    
     Этот сон... - и до сего дня помню.
     Будто мы с Горкиным идем по большому, большому лугу, а за лугом будет и
    Троица. И так мне радостно, что мы на богомольи, и такой день чудесный,
    жаркий. И вдруг, я вижу, что весь луг покрывается цветами, не простыми
    цветами, а - живыми! Все цветы движутся, поднимаются из земли на волю. Цветы
    знакомы, но совсем необыкновенные. Я вижу "желтики", но это огромные
    "желтики", как подсолнухи. Вижу незабудки, но это не крошечные, а больше
    георгинов. И белые ромашки, величиной в тарелку; и синие колокольчики, как
    чашки... и так я рад, что такие огромные цветы, такие яркие, сочные,
    свежие-свежие, каких еще никогда не видел. Хочу сорвать, хватаю, а они не
    срываются, тянутся у меня в руке, как мягкие резинки. Я путаюсь в них, кричу
    Горкину, а он уже далеко ушел. И вдруг, среди этих цветов, под листьями, -
    множество необыкновенных ягод, сочных-сочных, налившихся до того, что
    вот-вот сок потечет из них. И ягоды я знаю: это клубника-викторийка, но она
    огромная, с апельсин. И с ней перепутаны черные-черные вишни и черная
    смородина, матовые, живые... дышат в цветах, шевелятся, и больше крупной
    антоновки. У меня дух захватывает от радости, что напал на такие ягоды, вот
    наберу папашеньке, удивлю-то! кричу и Горкина набирать, а он дальше еще
    ушел, чуть виднеется на лугу, на самом краю, как мушка. Я хочу сорвать
    ягоды... а их нет - это не ягоды, а сухой чернослив, в белых крупинках,
    сахарных. Я кричу Горкину - "черносливу-то... черносливу сколько!.." - и
    вижу, как Горкин бежит ко мне и машет рукой куда-то. Смотрю туда, и...
    радость, сердце колотится от счастья!.. - скачет на нас отец на Кавказке, в
    чесучовом пиджаке, прыгает на нем сумочка, и такой он веселый-то-веселый,
    такой он румяный-загорелый!.. и я кричу ему, захлебываясь от радости, -
    "сколько здесь сахарного черносливу!.." - все сразу потемнело, пахнуло
    ветром...
     Холодно мне, так мне холодно... Кто-то шепчет - "вставай, вставай...".
     Мне холодно, снял кто-то одеяло. Кто-то... - Анна Ивановна?.. - говорит
    шепотом, который меня пугает:
     - Вставай, помяни папеньку... царство ему небесное... отмучился,
    отошел... ти-хо отошел... разок воздохнул только... и губками, так вот...
    будто кисленькое отпил...
     Я знаю, что случилось ужасное... - отошел? Я еще весь во сне, в цветах,
    ягодах... в сахарном черносливе... в радости, от которой даже больно сердцу,
    так бьется оно во мне... в радости, что отец живой, здоровый!.. Вижу
    прикапанную на подзеркальнике восковую свечку... - светится она в зеркале, и
    в зеркале вижу, как проходит темная Анна Ивановна. Сестры стоят у двери в
    спальню, прижав руки с платочками к груди. Я хочу пойти к ним, а ноги
    пристыли к полу. Слышу - рыдает матушка, вскриками. Шатаясь на ослабевших
    ногах, я придвигаюсь к двери, гляжу на сестриц... они беззвучно плачут,
    глядят на меня, говорят мне глазами что-то... Проходит тетя Люба с
    полотенцем, за ней старушки с тазом, кто-то несет охапку сена. Мы стоим у
    двери, дверь отворяется, тетя Люба в слезах, чуть слышно шепчет:
     - Ах, милые... одну минутку... обмывают...
     Вышла в гостиную, стала нас обнимать и плакать. И мы закричали в
    голос...

    ПОХОРОНЫ

     В зале зеркала закрыты простынями, а то усопший в зеркале будет виден,
    и будет за ним - еще... Большой стол, "для гостей", сдвинули углом, под
    образ "Всех Праздников": положат на него усопшего. Теперь говорят - усопший,
    а не папашенька, не Сергей Иваныч. В этом слове, чужом, - мне чудится
    непонятное и страшное: тот свет, куда отошел отец.
     В столовой еще стоят, одна на другой, картонки с пирогами. Белошвейка
    быстро строчит машинкой халатик - саван. Стол завален атласными голубыми
    ворохами, и тут же серый халат его, "для примерки". Тут же и чашка с чаем, и
    кусок бисквитного пирога. Белошвейка строчит, откусывает пирог с вареньем и
    хлюпко глотает чай. Мне неприятно, что она крошит на халатик. Просит Анну
    Ивановну - "дай кусочек пощиколатней". Та накладывает ей кусище с шоколадным
    кремом. Теперь никому не жалко.
     В передней - неприятный человек, гробовщик Базыкин, всегда румяный. В
    руке у него желтый складной аршин. Он что-то сердито шепчется с другим
    неприятным человеком, у которого тоже такой аршинчик. Базыкин толкает
    неприятного человека и кричит: "не проедайся в чужой квартал! я к твоим
    покойникам не лезу... тут спокон веку наши заказчики!.." Тот кричит, что его
    Егор Василич вызвали, похороны доверили, - "сама вдова просила!". Вдова -
    новое слово, какое-то тяжелое, чужое. Так теперь называют матушку. Приходит
    Горкин и говорит, что на похоронах хозяин Егор Василич, так и покойный
    распорядился, а то не справиться. Базыкин кричит, что "ваш Егор Василич еще
    за бабкин гроб не все отдал!.." - а тут дядя Егор, как раз, взял Базыкина за
    плечо и спустил с лестницы. Новый неприятный человек идет на цыпочках в
    спальню - "снять мерочку".
     Торопят белошвейку - скорей, скорей!.. Она проглатывает оставшийся
    кусок пирога, дострачивает наспех, рвет нитку из-под железной пяточки и
    встряхивает халатик, - "готов, пожалте-с". В спальню проходят молодцы из
    бань - переносить усопшего на стол в залу. На диване дожидаются монашки,
    старая и молоденькая: будут денно-нощно читать по усопшему псалтырь,
    молиться за его душу. Только три денька душа будет с нами... - рассказывал
    мне Горкин, давно еще, и давал "помянник", куда вписывают о здравии и о
    упокоении. В помяннике все написано про душу, что святые старцы слышали в
    Египетской пустыне от Ангела. А после трех ден душа возносится Ангелом для
    поклонения Богу. И еще будет возноситься: на девятый и сороковой день по
    кончине. Первые три дня душа очень скорбит от разлуки с телом и скитается,
    как бесприютная птица. Но ей подается укрепление от Ангела, через молитвы:
    потому и служат панихиды.
     Я думаю, - какая душа? Хочу, чтобы показалась мне, и боюсь. В какой она
    одежде? похожа на живого? может слышать меня и говорить? Я сажусь в уголок и
    стараюсь ее увидеть. Зажмуриваюсь... - и вижу: он здесь, со мной сидит в
    кабинете, щелкает на счетах, глядит на меня через плечо и ласково морщится,
    что я мешаю: "а, баловник... ну, давай, что ли, же-лтики твои!" Вижу еще,
    еще... как ловко садится на Кавказку... скачет веселый к нам, на
    богомолье... мажет мне щеки земляникой... Всегда он во мне, живой?! и будет
    всегда со мной, только я захочу увидеть?..
     Туда нас не пускают. Мы топчемся в полутемном коридоре, до нас теперь
    никому нет дела. Кто-то сует тарелку с кусками сладкого пирога: "поешьте
    пока..." Кто-то шепчет - "можно теперь, не плачьте только". Мы выходим из
    коридора. Кто-то меня хватает и испуганно говорит: "да у него все лицо в
    вареньи!" Меня умывает белошвейка, трет жестко пальцами, я вырываюсь у нее и
    вытираюсь уголком скатерти.
     В страхе, на цыпочках, мы входим в залу. Это не наша зала! Не видно
    света, шторы спущены до пола, в изголовье и по бокам стола - высокие
    подсвешннки, как на амвоне у Казанской, и будто - ночь. Молоденькая монашка
    читает распевно, тихо. Я знаю, что на столе... - и боюсь глядеть. Я вижу
    голубое, белую подушку, и на ней - желтое... лицо?!. Нет, это не... - и
    жмурюсь, не видеть чтобы. И вижу через пальцы, под голубым... туфли...
    совсем другие, не "турецкие", мягкие, красного сафьяна, какие привез
    когда-то банщик-солдат с войны... а черные, жесткие, с нехожеными подошвами,
    - "холостые", "босовики", в какие обряжают на тот свет...
     Мы жмемся к печке.
     - Поближе взгляните-подойдите... - шепчет старенькая монашка и тянет
    Сонечку.
     Я ничего не вижу, жмурюсь...
     - Не видать тебе, я те подыму... - сипит монашка и дышит на меня
    горьким чем-то, но я пячусь от нее, жмусь к печке.
     "Это не... это совсем другое ..." - думаю я.
     - Положьте земной поклончик...
     Мы становимся па колени, кланяемся в холодный пол.
     Я не могу смотреть. И вижу желтеющее пятно на белом, глубоко
    вдавившееся в сморщившуюся подушку... - лицо?.. Маленькое какое, желтое!..
    Боюсь смотреть - и вижу восковую худую руку, лежащую на другой. На них
    деревянная иконка.
     Входит Анна Ивановна и шепчет: "ах, болезные, некому об вас подумать",
    и ведет нас.
     В детской сидит у окошка Горкин, плачет и все покачивает головой в
    платочек.
     - Заслаб ты, косатик, изгоревался... - говорит он мне, размазывая
    пальцем слезы, - на вот, поешь курятинки.
     Я ем охотно, обгладываю ножку. Анна Ивановна велит всем есть, а то и не
    выстоим. Что не выстоим? - не пойму я. Кто-то несет меня, слышу я холодок
    подушки... слышу - снимают башмачки, кутают, подтыкивают одеяле, - и так
    хорошо, уютно...

    
     "...Вставай, вставай..." - пугает тревожный шепот, - "панихида сейчас
    начнется..."
     Какая панихида?.. почему?.. Сонечка, в черном платье, совсем другая,
    стоит с восковой свечкой, - и я вспоминаю, что случилось. Черные окна, -
    ночь? Поют, из залы. Сонечка шепчет: "в гроб уже положили, все
    съехались...".
     Комнаты полны народу. Я вижу наших певчих, пьют чай в столовой с
    бисквитными пирогами: Батырин, Костиков, Ломшаков... Ломшакову - сколько раз
    говорили все, - жить не больше месяца остается, сердце пропил, - а он все
    жив... а папашенька, молодой, здоровой, вина никогда не пил... В гостиной
    потчуют чаем батюшек. Протодьякон глотает пирог с вареньем, рясу замазал
    кремом. Гудит на ухо тете Любе, а все слыхать: "по памятуйте, ребяткам-то
    моим то-ртика..." Никому не жалко...
     Анна Ивановна ведет нас в залу, - "сироток пропустите...". Я смотрю на
    шашечки паркета. Она шепчет: "и во гроб уж положили... поглядите-помолитесь,
    сердешные..." На столе уже нет голубого и жестких туфель, и желтого не
    видного, а длинный, высокий гроб, белого глазета. Вижу только закраинку, в
    синевато-белых, мелких трубочках, в какие обертывают окорок на Пасху,
    серебряные скобки-ручки, тяжелые висюльки-кисти. Почему не золотой гроб?
    паркетчика старика Жирнова хоронили в золотом, и были золотые кисти и
    херувимы?.. а, это старых в золотом, а молодых - в серебряном. Тычусь лицом
    в серебряную кисть, в царапающие висюльки... и слышу сверху знакомый сиплый
    голос - "а на-ка, крестничек... утешься, пожуй гостинчика..."
     Это крестный Кашин, сует мне бумажный фунтик... золотистые финички, на
    ветке... Я смотрю вверх, в суровое, темное лицо. Крестный кивает лысой
    головой, угрюмо, строго. Я.целую его большую руку... Он молча ерошит мне
    затылок. Я прижимаю финички, тычусь в скребущие висюльки, растираю глаза
    висюльками тискаюсь-жмусь ко гробу... душно от ладана и свечек, тошно...
    Кто-то оттягивает меня и шепчет: "чуть не спалил..." - и берет на руки.
    Темное прошло, узнаю банщика Сергея. Он несет меня по коридору, -
    "пропущайте, мальчик обмер от духоты...". Я вижу только свечки... Он кладет
    меня на диван в столовой, мочит из чайной чашки, сует мне финички, - "ягодки
    свои растерял...". Приходит со свечкой Горкин и говорит: "в детскую его,
    Серега... жар у него, стошнило..."

    
     Открываю глаза - все ночь. Клин, в шубе, сидит на моей постельке и
    говорит - хрипит: "жарок, и в горле что-то... завтра, на свете, буду -
    увидеть лучше, а пока..." Спрашивает меня, - глотать не больно? - "Детей
    пока не пускать, буду - увидеть завтра..." Проваливается, в темное...
     Сидит Горкин... идет куда-то... сидит около меня, и все темнеет. И
    вдруг светлеет, я вспоминаю что-то в спрашиваю: "вчера?"... Он говорит:
     "...и вчера певчие старались... "
     И я опять спрашиваю - "вчера?..". Не могу понять: вчера?.. меня Сергей
    оттуда принес... сейчас принес...
     - Цельные сутки, косатик, проспал... Велел тебя поднять Эраст Эрастыч,
    глотку на свету глядел, а ты как гусенок талый. Ничего в глотке, миндального
    молочка велел... и чтобы лежать велел. С расстройства, говорит... принимаешь
    шибко. А мы-то как напужались, беда за бедой... Меня-то напужал, ноги не
    ходят.
     В кухне, подо мной, стучат ножами. Это повара готовят для поминок,
    завтра.
     - Па-ра-дные поминки будут. Дядя Егор, как папашенька покойный, любит,
    чтобы все первый сорт... да и не за свои денежки. Гор-рдый человек. Говорит
    теперь все: "уж раз я взя-лся... ка-кой человек-то был!.." Теперь проникся,
    какой человек ушел. И меня, слышь, жаловать стал... все меня так - "золото
    ненаходное"! Со мной советуется. Папашенька так внушил. "Вы, говорит, с
    Сережей нищую братию жаловали, да-к я та-кие ей поминки закажу, бу-дут
    помнить!" Каждому чтоб по два блина, бо-лыпих, "в солнце", говорит, чтоб...
    и помаслить! и киселю там, и по бутылке ме-ду!.. ме-ду, косатик, слышь?..
    ме-ду, говорит... "услажу им память Сережи!.." а?.. Да, "золото
    ненаходное..." А "золото-то ненаходное" только одно и было у нас... у-шло,
    косатик, золото-то наше...
     Он трясется головой в платочек.
     - Оба они папашеньку жалеют... теперь-то... и крестный. По-няли... не
    станут нас разорять, сирот. Дядя-то Егор вашего роду, го-ряч... и на руку
    скор, с народом, а ничего, отходчив. Папашенька ни-когда, косатик, не
    дрался, а только обложит сгоряча когда... и всегда повинится, серебреца
    нашарит... всегда у него в жилеточке звенело. А кре-стный... уж, жох! А тут
    и он помягчел. Вексельки давеча... при дяде Егоре... вызвал меня, при мне и
    переписал на дальний срок... и про-центу не прибавил! Господь и зачтет,
    сиротские слезы пожалел. Много от него плакались... Ну, как, милок...
    головка не болит?.. Ну, и хорошо, отлежись маненько, в постельке уж
    помолишься за папашеньку... погода-то - дождь холодный с крупой, к зиме
    пошло. А Михал-Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит... цельный воз
    можжевельнику привез, от себя... и денег не возьмет. Всю улицу застелим, и у
    Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зеленая, не
    отмирает...
     - Она... бессмертная, да?
     - Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как
    премудро-то положено... ишь, подгадал ты как, - бессмертная!
     - Это не я, ты сказывал... как плотника Мартына несли.. ты под
    Мартынушку все кидал... две тачки...
     - Ишь, все-то упомнил. А плачешь-то чего? ра-до-ваться об таких усопших
    надоть, а ты... Бессмертный... Господи, Святый-Боже, Святый-Крепкий,
    Святый-Бессмертный... Все души бессмертныи, не отмирают...
     - А телеса... воскреснут?.. и ...жизни будущего века, да?..
     - Обязательно, воскреснут! Никак меня?.. Ужо поосвобожусь - приду.
     Пришла Анна Ивановна: Егор Василич зовут.
     - С тобой посижу, милюньчик. Бульонцу тебе и миндального молочка с
    сухариком, доктор кушать велит.
     Я рад, что Анна Ивановна со мной. Она с ложечки меня кормит будто
    Катюшу нашу.
     - Упал у гробика вчерась, всех напугал. Даже крестный твой
    затревожился, сам ягодки твои с полу пособрал. Все даже подивились. Никого
    не жалел... а вот, пожалел. На-ка, съешь одну ягодку. Да-а... не я-годки...
    финички. Кре-стный подарил... Все говорят, гостинчика тебе привез, сам.
     Финички сладкие, как сахар, слаже. Я даю Анне Ивановне и всем... А
    никто не хочет, все говорят; "это в утешеньице тебе, сам кушай".
     Даже голова не кружится, только вот ножки слабы.

    
     Только-только светает - просыпаюсь. Анна Ивановна дает сладкого
    лекарства, как молочко миндальное. Говорит - жарок маленький, доктор никак
    не дозволяет на похороны, - дождь проливной, холодный. Слышу, как воет в
    печке, стегает дождем в окна...
     Дремлю - и слышу... -

     "Святы-ый... Бо-о-о-же-е-е-э...
     "Свя-а-ты-ый... Кре-э-э...пкий...
     "Свя-а-а-ты-ый... Бес-сме-э-э-а-ртный...

     Выносят Животворящий Крест?.. Животворящий Крест, в чудесных цветах,
    живых... Молюсь про себя и плачу... тихо плачу... не зная, что это вынос...
    что это выносят гроб.

    
     - Ро-дненький ты мой, голубо-чек... дай я тебя одену... - слышу
    покоющий, болезный голос, - оде-ну я тебя, поглядишь хоть через око-шечки, -
    в за-льце тебя снесу...
     Анна Ивановна!.. Я хочу поцеловать ей руку, но она не дает поцеловать:
    "у мамашеньки только, у батюшки..." Я не знаю, на что погляжу через
    окошечки. Она меня одевает, закутывает в одеяльчико и несет. Я слаб, ноги
    меня не держат. Зала наша... - она совсем другая! будто обед парадный, гости
    сейчас приедут. Длинные-длинные столы... с красивыми новыми тарелками, с
    закусками, стаканами, графинами, стаканчиками и рюмками, всех цветов... -
    так и блестит все новым. Фирсанов, в парадном сюртуке, официанты, во фраках,
    устраивают "горку" для закусок... - ну, будто все это - как в прошлом году
    на именинах. И пахнет именинами, чем-то таким приятным. сладким... цветами
    пахнет?.. кажется мне, - цветами. А нет цветов. Но я так тонко слышу...
    гиацинты!.. как на Пасхе!..
     Анна Ивановна говорит жалостно, как у постельки:
     - Как хорошо случилось-то!.. папашенька на другой День Ангела отошел, а
    нонче мамашенька именинница, пироги приносят для поздравления... а мы
    папашеньку хороним. А погляди-ка на улицу, сколько можжевельвичку насыпано,
    камушков не видать, мягко, тихо... А-а, вон ка-ак... не отмирает,
    бессме-ртный... во-он что-о. Все-то ты знаешь, умница моя... и душенька
    бессмертная! Верно, брссмертная. А, слышь?.. никак уж благовестят?..
     Зимние рамы еще не вставили, - или их выставили в зале? Слышен унылый
    благовест - бо-ом... бо-о-омм... будто это Чистый Понедельник, будто к
    вечерням это: "помни... по-мни-и..."
     - А это, значит, отпевание кончилось, это из церкви вынесли... - шепчет
    Анна Ивановна. - Крестись, милюньчик... сла-денький ты мой, у-мница...
    крестись-помолись за упокой души папеньки... - и сама крестится.
     И я крещусь, молюсь за упокой души...
     - Ручоночки-то зазябли как, посинели... и губеночка-то дрожит...
    мальчо-ночек ты мой неутешный... у, сладенький!..
     Анна Ивановна нежно меня целует, и так хорошо от этого.
     - Сейчас, милый, и к дому поднесут, литию петь, проститься. Ты и
    простишься, через окошечко. А потом в Донской монастырь, на кладбище...
     Сильный дождь, струйки текут по стеклам, так и хлещет-стегает ветром.
    Холодно от окошка даже.. Что-то, вдруг, сзади - хлоп!.. как испугало!..
     Я оглядываюсь - и вижу: это официант откупоривает бутылки, "ланинскую".
    Под иконой "Всех Праздников" - низенький столик, под белоснежной скатертью,
    на нем большие сияющие подносы, уставленные хрустальными стаканчиками. Сам
    Фирсанов разливает фруктовую "ланинскую". Разноцветные все теперь
    стаканчики, - золотистые, оранжевые, малиновые, темного вина... - все в
    жемчужных пузырьчиках... Слышно, как шепчутся, от газа. Это что же? Почему
    теперь такое?.. будто под Новый Год.
     - А это, сударь, тризна называется... - говорит Фирсанов. - Это для
    красоты так, загодя... повеселей поминающим, а потом и еще наполним, в нос
    будет ударять-с!.. а это для красоты глазам, зараньше. Три-зна. За упокой
    души новопредставленного будут испивать тризну, поминать впоследок-с. Спокон
    веку положено, чтобы тризна. Батюшка благословит-освятит, после
    помяновенного обеда, после блинков, как "вечную память" о. протодьякон
    возгласит.
     - Гляди, гляди... подносят... - шепчет Анна Ивановна, - смотри,
    голубок, крестись... на-ро-ду-то, народу!...
     Я смотрю, крещусь. Улица черна народом. Серебряный гроб, с крестом
    белого глазета, зеленый венок, "лавровый", в листьях, обернутый белой
    лентой... Там - он - отец мой... Я знаю: это последнее прощанье, прощенье с
    родимым домом, со всем, что было... Гроб держат на холстинных полотенцах,
    низко, совсем к земле, - Горкин, Василь-Василич, дядя Егор, крестный,
    Сергей, Антон Кудрявый... - без картузов, с мокрыми головами от дождя. Много
    серебряных священников. Поют невидные певчие. Льет дождь, ветер ерошит
    листья на венке, мотает ленты. Поют - через стекла слышно

     Ве-э-эчна-а-я-а па-а-а...
     ......... а-а-ать - ве-чная-а...

     - Крестись, простись с папашенькой... - шепчет Анна Ивановна.
     Я крещусь, шепчу... Гроб поднимают, вдвигают под высокий балдахин, с
    перьями наверху. Кони, в черных покровах, едва ступают, черный народ
    теснится, совсем можжевельника не видно, ни камушка, - черное, черное
    одно... и уж ничего не видно от проливного дождя....
     Слышу -

     ...Свя-ты-ый. Без-сме-э-эртный.
     По-ми---и--уй...
     На-----а---ас...

     Март, 1934 Февраль 1944
     Париж.

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание