• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [2/28]

Скачать полное произведение

    Все должны умереть, умрет и он. И все наши умрут, и Василь-Васнлич, и милый
    Горкин, и никакой жизни уже не будет. А на том свете?.. "Господи, сделай
    так, чтобы мы все умерли здесь сразу, а т а м воскресли!" - молюсь я в пол и
    слышу, как от батюшки пахнет редькой. И сразу мысли мои - в другом. Думаю о
    грибном рынке, куда я поеду завтра, о наших горах в Зоологическом, которые,
    пожалуй, теперь растают, о чае с горячими баранками... На ухо шепчет Горкин:
    "Батырин поведет, слушай... "Господи Сил"... И я слушаю, как знаменитый
    теперь Батырин ведет октавой -

     Го-споди Си-ил
     Поми-луй на-а...а...ас!

     На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит
    и слушает, как дьячок читает и читает. И вот, начинает, воздыхающим голосом:

     Господи и Владыко живота моего...

     Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я - ровно
    двенадцать раз: Боже, очисти мя, грешного... И опять падают. Кто-то сзади
    треплет меня по щеке. Я знаю, кто. Прижимаюсь спиной, и мне ничего не
    страшно.
     Все уже разошлись, в храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец
    уехал на панихиду по Жирнову, наши все в Вознесенском монастыре, и я
    дожидаюсь Горкина, сижу на стульчике. От воскового огарочка на ящике, где
    стоят в стопочках медяки, прыгает по своду и по стене огромная тень от
    Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно ходят. У Распятия
    теплится синяя лампада, грустная. "Он воскреснет! И все воскреснут!" -
    думается во мне, и горячие струйки бегут из души к глазам. - Непременно
    воскреснут! А это... только на время страшно..."
     Дремлет моя душа, устала...
     - Крестись, и пойдем... - пугает меня Горкин, и голос его отдается из
    алтаря. - Устал? А завтра опять стояние. Ладно, я тебе грешничка куплю.
     Уже совсем темно, но фонари еще не горят, - так, мутновато в небе.
    Мокрый снежок идет. Мы переходим площадь. С пекарен гуще доносит хлебом, - к
    теплу пойдет. В лубяные сани валят ковриги с грохотом; только хлебушком и
    живи теперь. И мне хочется хлебушка. И Горкину тоже хочется, но у него уж
    такой зарок: на говенье одни сухарики. К лавке Базыкина и смотреть боюсь,
    только уголочком глаза; там яркий свет, "молнию" зажгли, должно быть. Еще
    кому-то..? Да нет, не надо...
     - Глянь-ко, опять мотается! - весело говорит Горкин. - Он самый, у
    бассейны-то!..
     У сизой бассейной башни, на середине площади, стоит давешний парень и
    мочит под краном голову. Мужик держит его шары.
     - Никак все с шарами не развяжется!..-смеются люди.
     - Это я-та не развяжусь?! - встряхиваясь, кричит парень и хватает свои
    шары.- Я-та?.. этого дерьма-та?! На!..
     Треснуло,- и метнулась связка, потонула в темневшем небе. Так все и
    ахнули.
     - Вот и развязался! Завтра грыбами заторгую... а теперь чай к Митреву
    пойдЈм пить... шабаш!..
     - Вот и очистился... ай да парень! - смеется Горкин. - Все грехи на
    небо полетели.
     И я думаю, что парень - молодчина. Грызу еще теплый грешник,
    поджаристый, глотаю с дымком весенний воздух,-первый весенний вечер.
    Кружатся в небе галки, стукают с крыш сосульки, булькает в водостоках
    звонче...
     - Нет, не галки это, - говорит, прислушиваясь, Горкин, - грачи летят.
    По гомону их знаю... самые грачи, грачики. Не ростепель, а весна. Теперь
    по-шла!..
     У Муравлятникова пылают печи. В проволочное окошко видно, как
    вываливают на белый широкий стол поджаристые баранки из корзины, из печи
    только. Мальчишки длинными иглами с мочальными хвостами ловко подхватывают
    их в вязочки.
     - Эй, Мураша... давай-ко ты нам с ним горячих вязочку... с пылу, с
    жару, на грош пару! Сам Муравлятников, борода в лопату, приподнимает сетку и
    подает мне первую вязочку горячих.
     - С Великим Постом, кушайте, сударь, на здоровьице... самое наше
    постное угощенье - бараночки-с.
     Я радостно прижимаю горячую вязочку к груди, у шеи. Пышет печеным
    жаром, баранками, мочалой теплой. Прикладываю щеки - жжется. Хрустят,
    горячие. А завтра будет чудесный день! И потом, и еще потом, много-много, -
    и все чудесные.

    
    МАРТОВСКАЯ КАПЕЛЬ

     ...кап... кап-кап... кап... кап-кап-кап...
     Засыпая, все слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает
    сонно, мягко - это весеннее, обещающее - кап-кап... Это не скучный дождь,
    как зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель. Она вызывает
    солнце. Теперь уж везде капель:
     Под сосенкой - кап-кап...
     Под елочкой - кап-кап...
     Прилетели грачи, - теперь уж пойдет, пойдет. Скоро и водополье хлынет,
    рыбу будут ловить наметками - пескариков, налимов, - принесут целое ведро.
    Нынче снега большие, все говорят; возьмется дружно - поплывет все
    Замоскворечье! Значит, зальет и водокачку, и бани станут... будем на
    плотиках кататься.
     В тревожно-радостном полусне слышу я это, все торопящееся - кап-кап -
    Радостнее за ним стучится, что непременно, будет, и оно-то мешает спать.
     ..кап-кап... кап-кап-кап... кап-кап...
     Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.
     Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль -"взялась!".
    Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет светом.
    Полог с моей кроватки сняли, когда я спал, - в доме большая стирка,
    великопостная, - окна без занавесок, и такой день чудесный, такой веселый,
    словно и нет поста. Да какой уж теперь и пост, если пришла весна. Вон как
    капель играет... - тра-та-та-та! А сегодня поедем с Горкиным за Москва-реку,
    в самый "город", на грибной рынок, где - все говорят - как праздник.
     Защурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая
    полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся
    золотники. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы, - я знаю по
    картинкам. Если бы к нам спустился!
     На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие,
    и черные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже
    пузырики-глазочки видны и пятнышки... и зайчики, голубой и красный! Но
    откуда же эти зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как
    будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно - шары! -
    Это мои шары гуляют: вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их
    выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились,
    повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так
    чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, - ну, совсем, как
    пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, -
    я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба,
    как Ангелы.
     А блеска все больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол
    нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнем
    горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои...
    Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какие
    подружились, даже покумились у кого-то на родинах, - самые веселые обои, И
    пушечка моя, как золотая... и сыплются золотые капли с крыши, сыплются
    часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..
     И шум за окном, особенный.
     Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... - не
    набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича, будто
    кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:
     - Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!
     Слышен и голос Горкина, как комарик:
     - Снежком-то, снежком... поддолбливай!
     Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.
     Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает
    блеском зеленого-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого
    колодца, - весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда!
    В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце - зеленый, яркий. Острые
    его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые
    дровянки... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями,
    орут ужасно, ругаются:
     - Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..
     Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку,
    сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
     - Порожняки, отъезжай... черти!.. - кричит Василь-Василич, попрыгивая
    по глыбам. - Стой... который?.. Сорок семой, давай!..
     Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая
    работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель - барабанит, как
    ливень дробный. А Василь-Василич совсем по-летнему - в розовой рубахе и
    жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает.
    Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять
    опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют-швыряют снег.
    Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А
    солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через
    стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна!.. Такая теплынь и
    свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким
    холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..
     В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым
    глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил
    грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеется что-то,
    шутит с Василь-Василичем, и вдруг - толкает. Василь-Василич летит со льда и
    падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело
    гогочут, играют новенькими лопатами,-летит и пушится снег, залепляет
    Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится,
    хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит
    Горкин, в поддевочке и шапке, что-то грозит отцу: одеваться велит, должно
    быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем
    смехе. Я хочу крикнуть в форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в
    форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все, от капель,
    качаются... - и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу,
    отец кричит:
     - Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все
    погреба набить, поднос будет!
     С крыши ему кричат:
     - Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим
    хозяину, для весны!

     ...И мы хо-зяину ува-жим,
     Ро-бо-теночкой до-ка-жим...

     Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи.
    Но отец велит замолчать:
     - Ну, не время теперь, ребята... пост!
     - Огурчики да копустку охочи трескать, в без песни поспеете! -
    поокивает Василь-Василич.
     Кипит работа: грохаются в лотки ледяные глыбы, сказываются корзины
    снега, позвякивает ледянка-щебень - на крепкую засыпку. Глубокие погреба
    глотают и глотают. По обталому грязному двору тянется белая дорога от
    салазок, ярко белеют комья.
     - Гляди... там!.. - кричат где-то, над головой.
     Я вижу, как вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, - и за окном
    темнеет в шипящем шорохе. Серой сплошной завесой валятся снеговые комья, и
    острая снеговая пыль, занесенная ветром в форточку, обдает мне лицо и шею.
    Сбрасывают снег с дома! Сыплется густо-густо, будто пришла зима. Я
    соскакиваю с окна и долго смотрю-любуюсь: совсем метель, даже не видно
    солнца, - такая радость!

    
     К обеду - ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие
    хрустали в снежку. Все погреба набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и,
    разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они на
    воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой конопляным
    маслом, заедают ломтями хлеба, - словно снежком хрустят. Хоть и Великий
    Пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено, крепче ледок
    скипится. Чавкают в тишине на бревнах, на солнышке, слушают, как идет
    капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.
     - Горы какие были... а все упрятали!
     Спрятались в погреба все горы. Ну, будто в сказке: Василиса-Премудрая
    сказала.
     Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда - весной. Вон уж и
    коновал заходит, цыган Задорный, страшный с своею сумкой, - кровь лошадям
    бросать. Ведет его кучер за конюшни, бегут поглядеть рабочие. Меня не
    пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.
     По завеянному снежком двору бродят куры и голуби, выбирают присыпанный
    лошадьми овес. С крыш уже прямо льет, и на заднем дворе, у подтаявших
    штабелей сосновых, начинает копиться лужа - верный зачин весны. Ждут ее - не
    дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами жидкий с воды снежок,
    часами стоят на лапке. А невидные ручейки сочатся. Смотрю и я: скоро на
    плотике кататься. Стоит и Василь-Василич, смотрит и думает, как с ней быть.
    Говорит Горкину:
     - Ругаться опять будет, а куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее текет,
    так уж устроилось. И на самом-то на ходу... передки вязнут, досок не
    вывезешь. Опять, лешая, набирается!..
     - И не трожь ее лучше, Вася... - советует и Горкин. - Спокон веку она
    живет. Так уж тут ей положено. Кто ее знает... может, так, ко двору
    прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка...
     Я рад. Я люблю нашу лужу, как и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках,
    смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.
     - И до нас была, Господь с ней... оставь.
     А Василь-Василич все думает. Ходит в крякает, выдумать ничего не может:
    совсюду стек! Подкрякивают ему и утки: так-так... так-так... Пахнет от них
    весной, весеннею теплой кислотцою... Потягивает из-под навесов дегтем: мажут
    там оси и колеса, готовят выезд. И от согревшихся штабелей сосновых острою
    кислотцою пахнет, и от сараев старых, и от лужи, - от спокойного старого
    двора.
     - Была как - пущай и будет так! - решает Василь-Василич. - Так и скажу
    хозяину.
     - Понятно: так и скажи: пущай ее остается так.
     Подкрякивают и утки, радостные,- так-так... так-так... И капельки с
    сараев радостно тараторят наперебой - кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу
    я, что глядит на меня любовно, слышится мне - так-так. И безмятежно
    отстукивает сердце - так-так...

    
    ПОСТНЫЙ РЫНОК

     Велено запрягать Кривую, едем па Постный Рынок. Кривую запрягают редко,
    она уже на спокое, и ее очень уважают. Кучер Антипушка, которого тоже
    уважают, и которой теперь - "только для хлебушка", рассказывал мне, как
    уважают Кривую лошади: "ведешь мимо ее денника, всегда посуются-фыркнут!
    поклончик скажут... а расшумятся если, она стукнет ногой - тише, мол! и все
    и затихнут". Антип все знает. У него борода, как у святого, а на глазу
    бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно.
     Кривая очень стара. Возила еще прабабушку Устинью, а теперь только нас
    катает, или по особенному делу - на Болото за яблочками на Спаса, или по
    первопутке - снежком порадовать, или - на Постный Рынок. Антип не
    соглашается отпускать, говорит - тяжела дорога, подседы еще набьет от грязи,
    да чего она там не видала... Но Горкин уговаривает, что для хорошего дела
    надо, в всякий уж год ездит на Постный Рынок, приладилась и умеет с народом
    обходиться, а Чалого закладать нельзя - закидываться начнет от гомона, с ним
    беда. Криую выводят под попонкой, густо мажут копытца и надевают суконные
    ногавки. Закладывают в лубяные санки и дугу выбирают тонкую и легкую сбрую,
    на фланелье. Кривая стоит и дремлет. Она широкая, темно-гнедая с проседью;
    по раздутому брюху - толстые, как веревки, жилы. Горкин дает ей мякиша с
    горкой соли, а то не сдвинется, прабабушка так набаловала. Антип сам выводит
    за ворота и ставит головой так, куда нам ехать. Мы сидим с Горкиным, как в
    гнезде, на сене. Отец кричит в форточку: "там его Антон на руки возьмет,
    встретит... а то еще задавят!" Меня, конечно. Весело провожают, кричат -
    "теперь, рысаки, держись!". А Антип все не отпускает:
     - Ты, Михаила Панкратыч, уж не неволь ее, она знает. Где пристанет - уж
    не неволь, оглядится - сама пойдет, не неволь уж. Ну, час вам добрый.
     Едем, постукивая на зарубках, - трах-трах. Кривая идет ходко, даже
    хвостом играет. Хвост у ней реденький, в крупу пушится звездочкой. Горкин
    меня учил: "и в зубы не гляди, а гляди в хвост: коли репица ежом - не
    вытянет гужом, за два-десять годков клади!" Лавочники кричат -
    "станция-Петушки!". Как раз Кривая и останавливается, у самого Митриева
    трактира: уж так привыкла. Оглядится - сама пойдет, нельзя неволить. Дорога
    течет, едем, как по густой ботвинье. Яркое солнце, журчат канавки, кладут
    переходы-доски. Дворники, в пиджаках, тукают в лед ломами. Скидывают с крыш
    снег. Ползут сияющие возки со льдом. Тихая Якиманка снежком белеет, Кривая
    идет ходчей. Горкин доволен - денек-то Господь послал! - и припевает даже:

     Едет Ваня из Рязани,
     Полтораста рублей сани,
     Семисотельный конь,
     С позолоченной дугой!

     На Кривую подмигивает, смеется.

     Кабы мне таку дугу,
     Да купить-то невмогу,
     Кину-брошу вожжи врозь -
     Э-коя досада!

     У Канавы опять станция - Петушки: Антип махорочку покупал, бывало.
    Потом у Николая-Чудотворца, у Каменного Моста: прабабушка свечку ставила. На
    Москва-реке лед берут, видно лошадок, саночки и зеленые куски льда, - будто
    постный лимонный сахар. Сидят вороны на сахаре, ходят у полыньи, полощутся.
    Налево, с моста, обставленный лесами, еще бескрестный, - великий Храм: купол
    Христа Спасителя сумрачно золотится в щели; скоро его раскроют.
     - Стропила наши, под кумполом-то, - говорит к Храму Горкин, - нашей
    работки ту-ут..! Государю Александре Миколаичу, дай ему Бог поцарствовать,
    генерал-губернатор папашеньку приставлял, со всей ортелью! Я те расскажу
    потом, чего наш Мартын-плотник уделал, себя Государю доказал... до самой до
    смерти, покойник, помнил. Во всех мы дворцах работали, и по Кремлю. Гляди,
    Кремль-то наш, нигде такого нет. Все соборы собрались,
    Святители-Чудотворцы... Спас-на-Бору, Иван-Великий, Золота Решетка... А
    башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег, а наш
    Кремль все стоит. И довеку будет. Крестись.
     На середине моста Кривая опять становится.
     - Это прабабушка твоя Устинья все тут приказывала пристать, на Кремль
    глядела. Сколько годов, а Кривая все помнит! Поглядим и мы. Высота-то кака,
    всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхе свожу, дам все понятие... все соборы
    покажу, и Честное-Древо, и Христов Гвоздь, все будешь разуметь. И на
    колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крест Харсунской, исхрустальной,
    сам Царь-Град прислал. Самое наше святое место, святыня самая.
     Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москва-рекой. Кажется мне,
    что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти
    враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо.
     Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют -
    священным светом. Все - в золотистом воздухе, в дымном-голубоватом свете:
    будто кадят там ладаном. ...
     Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И
    стены, и башни, и соборы... и дынные облачка за ними, и эта моя река, и
    черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... - были во
    мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, - я знаю. И
    щели в стенах - знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и
    крики, и набат... - вср помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все
    мнится былью, моей былью... - будто во сне забытом.
     Мы смотрим с моста. И Кривая смотрит - или дремлет? Я слышу окрик, -
    "ай примерзли?" - узнаю Чалого, новые наши сани и молодого кучера Гаврилу.
    Обогнали нас. И вон уже где, под самым Кремлем несутся, по ухабам! Мне
    стыдно, что мы примерзли. Да что же, Горкин?.. Будочник кричит - вчего
    заснули?" - знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:
     - Годков сто будет? Где вы такую раскопали, старей Москва-реки? Горкин
    просит:
     - И не маши лучше, а то и до вечера не стронет! Подходят люди: чего
    случилось? Смеются: "помирать, было, собралась, да бутошника боится!" Кривую
    гладят, подпирают санки, но она только головой мотает - не Желает. Говорят -
    "за польцимейстером надо посылать!".
     - Ладно, смейся... - начинает сердиться Горкин, - она поумней тебя,
    себя знает.
     Кривая трогается. Смеются: "гляди, воскресла!.."
     - Ладно, смейся. Зато за ней никакой заботы... поставим, где хотим,
    уйдем, никто и не угонит. А гляди-домой помчит... ветру не угнаться!
     Едем под Кремлем, крепкой еще дорогой, зимней. Зубцы и щели... и
    выбоины стен говорят мне о давнем-давнем. Это не кирпичи, а древний камень,
    и на нем кровь, святая. От стен и посейчас пожаром пахнет. Ходили по ним
    Святители, Москву хранили. Старые Цари в Архангельском Соборе почивают, в
    подгробницах, Писано в старых книгах - "воздвижется Крест Харсунский, из
    Кремля выйдет в пламени", - рассказывал мне Горкин.
     - А это - Башня Тайницкая, с подкопом. С нее пушки палят, в Крещенье,
    когда на Ердань ходят.

    
     Народу гуще. Несут вязки сухих грибов, баранки, мешки с горохом. Везут
    на салазках редьку и кислую капусту. Кремль уже позади, уже чернеет торгом.
    Доносит гул. Черно, - до Устьинского Моста, дальше.
     Горкин ставит Кривую, закатывает на тумбу вожжи. Стоят рядами лошадки,
    мотают торбами. Пахнет сенцом на солнышке, стоянкой. От голубков вся улица -
    живая, голубая. С казенных домов слетаются, сидят на санках. Под санками в
    канавке плывут овсинки, наерзывают льдышки. На припеке яснеют камушки. Нас
    уже поджидает Антон Кудрявый, совсем великан, в белом, широком полушубке.
     - На руки тебя приму, а то задавят, - говорит Антон, садясь на
    корточки, - папашенька распорядился. Легкой же ты, как муравейчик! Возьмись
    за шею... Лучше всех увидишь.
     Я теперь выше торга, кружится подо мной народ. Пахнет от Антона
    полушубком, баней и... пробками. Он напирает, и все дают дорогу; за нами
    Горкин. Кричат; "ты, махонький, потише! колокольне деверь!" А Антон шагает -
    эй, подайся!
     Какой же великий торг!
     Широкие плетушки на санях, - все клюква, клюква, все красное. Ссылают в
    щепные короба и. в ведра, тащат на головах.
     - Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!..
     - Клю-ква... - говорит Антон, - а по-нашему и вовсе журавиха.
     И синяя морошка, и черника - на постные пироги и кисели. А вон
    брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники!
     - Вот он, горох, гляди... хороший горох, мытый. Розовый, желтый, в
    санях, мешками. Горошники - народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут
    знакомцы. "А, наше вашим... за пуколкой?" - "Пост, надоть повеселить
    робят-то... Серячок почем положишь?" - "Почем почемкую - потом и
    потомкаешь!" - "Что больно несговорчив, боготеешь?" Горкин прикидывает в
    горсти, кидает в рот. - "Ссыпай три меры". Белые мешки, с зеленым, - для
    ветчины, на Пасху. - "В Англию торгуем... с тебя дешевше".
     А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый я вонький дух. Золотится
    от солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями,
    похрустывают - не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо.
     Огородник с Крымка сует мне беленькую кочерыжку, зимницу, - "как
    сахар!". Откусишь - щелкнет.
     А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным.
    Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками
    укропа, с листом смородинным, с дубовым, с хренком. Антон дает мне тонкий,
    крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом.
     - Весело у нас, постом-то? а? Как ярмонка. Значит, чтобы не грустили.
    Так, что ль?.. - жмет он меня под ножкой.
     А вот вороха морковки - на пироги с лучком, и лук, и репа, и свекла,
    кроваво-сахарная, как арбуз. Кадки соленого арбуза, под капусткой
    поблескивает зеленой плешкой.
     - Редька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки! Хлебца с такой умнешь!
     - И две умнешь, - смеется Горкин, забирая редьки. А вон - соленье;
    антоновка, морошка, крыжовник, румяная брусничка с белью, слива в кадках...
    Квас всякий - хлебный, кислощейный, солодовый, бражный, давний - с
    имбирем...
     - Сбитню кому, горячего сбитню, угощу?..
     - А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка, нацеди.
     Пьем сбитень, обжигает.
     - Постные блинки, с лучком! Грещ-щневые-ллуковые блинки!
     Дымятся луком на дощечках, в стопках.
     - Великопостные самые... сах-харные пышки, пышки!..
     - Грешники-черепенники горря-чи, Горрячи греш-нички..!
     Противни киселей - ломоть копейка. Трещат баранки. Сайки, баранки,
    сушки... калужские, боровские, жиздринские, - сахарные, розовые, горчичные,
    с анисом - с тмином, с сольцой и маком... переславские бублики, витушки,
    подковки, жавороночки... хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой
    с изюмцем, пеклеванный...
     Везде - баранка. Высоко, в бунтах. Манит с шестов на солнце, висит
    подборами, гроздями. Роются голуби в баранках, выклевывают серединки,
    склевывают мачок. Мы видим нашего Мурашу, борода в лопату, в мучной
    поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка,
    ногой болтает.
     - Во, пост-то!.. - весело кричит Мураша, - пошла бараночка, семой возок
    гоню!
     - Сбитню, с бараночками... сбитню, угощу кого...
     Ходят в хомутах-баранках, пощелкивают сушкой, потрескивают вязки.
    Пахнет тепло мочалой.
     - Ешь, Москва, не жалко!..
     А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый,-
    показывает Горкин, - этот называется печатный, энтот - стеклый, спускной...
    а который темный - с гречишки, а то господский светлый, липнячок-подсед.
    Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с
    усов стекает, губы у меня залипли. Будочник гребет баранкой, диакон -
    сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.
     Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот -
    варенье. А там - стопками ледяных тарелок - великопостный сахар, похожий на
    лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон, чернослив моченый,
    россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки
    абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка,
    синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в
    желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила... и
    пряники, пряники - нет конца.
     - На тебе постную овечку, - сует мне беленький пряник Горкин.
     А вот и масло. На солнце бутыли - золотые: маковое, горчишное, орешное,
    подсолнечное... Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.
     Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ,
    кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки,
    ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, -
    солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, -
    милое мое Замоскворечье.
     - А вот, лесная наша говядинка, грыб пошел! Пахнет соленым, крепким.
    Как знамя великого торга постного, на высоких шестах подвешены вязки
    сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.
     Лопаснинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш,
    винегретные... Похлебный грыб сборный, ест прнтоиии соборный! Рыжики
    соленые-смоленые, монастырские, закусочные... Боровички можайские!
    Архиерейские грузди, нет сопливей!.. Лопаснинскне отборные, в медовом
    уксусу, дамская прихоть, с мушиную головку, на зуб неловко, мельчен
    мелких!..
     Горы гриба сушеного, всех сортов. Стоят водопойные корыта, плавает
    белый триб, темный и красношляпный, в пятак и в блюдечко. Висят на жердях
    стенами. Шатаются парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают
    по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...
     - Теперь до Устьинского пойдет, - грыб и грыб! Грыбами весь свет
    завалим. Домой вора.
     Кривая идет ходчей. Солнце плывет, к закату, снег на реке синее,
    холоднее.
     - Благовестят, к стоянию торопиться надо, - прислушивается Горкин,
    сдерживая Кривую, - в Кремлю ударили?..
     Я слышу благовест, слабый, постный.
     - Под горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у них ста-ренький...
    ишь, как плачет!
     Слышится мне призывно - по-мни... по-мни... и жалуется как будто.
     Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, -
    другие колокола вступают. И с розоватой церковки, с мелкими главками на
    тонких шейках, у Храма Христа Спасителя, и по реке, подальше, где Малюта
    Скуратов жил, от Замоскворечья, - благовест: все зовут. Я оглядываюсь на
    Кремль; золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли - колокол
    томительно позывает - по-мни!..
     Кривая идет ровным, надежным ходом, я звоны плывут над нами.
     Помню.

    
    БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

     А какой-то завтра денечек будет?.. Красный денечек будет - такой и на
    Пасху будет. Смотрю на небо - ни звездочки не видно.

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание