Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [5/28]

  Скачать полное произведение

    Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:
     - Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!..
     - Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.
     Двор затихает, дремлется. Я смотрю через золотистое хрустальное яичко.
    Горкин мне подарил, в заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и серые
    сараи золотые, и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня, - что принесет на
    счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне
    тоже, как все вокруг.

    ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ

     С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие
    погулять на Пасху, приходят рядиться новые. На кирпичах, на бревнах, на
    настилке каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с
    мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками, пилами, которые цепляют и
    тонко звенят, как струнки. Всюду лежат вповалку, сидят, прихватив колени в
    синеватых портах из пестряди: пьют прямо под колодцем, наставив рот;
    расчесываются над лужей, жуют краюхи, кокают о бревно и обколупывают
    легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на
    всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.
     - Меленковцы-то наши... каждый уж при своей лопате, как полагается, -
    показывает мне Горкин. - Пятерик хлебца смякает и еще попросит. Народ
    душевный.
     Меленковцы одеты чисто - в белых крутых рубахах, в бурых сермягах,
    накинутых на одно плечо; на ногах чистые онучи, лапти - по две ступни. И
    воздух от них приятный, хлебный. Похаживают мягко, важно, говорят ласково -
    милачок, милаш. Себя знают: пождут-постоят - уйдут. Возвращаться назад не
    любят.
     У конторы за столиком сидит грузный Василь-Василич; глаза у него
    напухли, лицо каленое, рыжие волосы вихрами. Говорят - бражки выпил,
    привезли ему плотники из дому, - вот и ослаб немножко, а время теперь
    горячее, не соснешь. На земле - тяжелый мешок с медью и красный поливной
    кувшин с квасом, в котором гремят ледышки. Медяками почокает, кваску отопьет
    - встряхнется. На столе в столбиках пятаки: четыре столбика, пятый сверху, -
    выходит домик, получи два с полтиной. Пятаки сваливают в шапки, в обмен -
    орленые паспорта с печатями из сажи. Тут и Горкин, для помощи, - "сама
    правда"; его и хозяин слушает.
     На крыльце появляется отец, в верховой шапочке, с нагайкой, кричит -
    давай! Василь-Василич вскакивает, тоже кричит - "д-ввайй!" - и сшибает
    чернильницу. Отец говорит, щурясь:
     - Горкин, поглядывай!..
     - Будь-п-койны-с, до ночи все подчищу! - вскрикивает Василь-Василич и
    крепко кладет на счетах. - А это-с... солнышком напекло!..
     Кавказка давно оседлана. Осторожно ступая между лежачими, которые
    принимают ноги, она направляется к отцу. Все на нее дивятся: "Жар-Птица,
    прямо", - такая она красавица! Так и блестит на солнце от золотистой кожи,
    от серебряного седла, от глаз. Отец садится, оглядывает народ, - "что мало?"
    - и выезжает на улицу. Вдогонку ему кричат: "забирай всех - вот те и будет
    много!"
     - Ги-рой!.. - вскрикивает Василь-Василич и воздевает руки, - В Подольск
    погнал, барки закупать... а к ночи уж тут как тут!..
     Я хочу, чтобы всех забрали. И Горкину тоже хочется. Когда
    Василь-Василич начинает махать-грозиться - "я те летось еще сказал... и глаз
    не кажи лучше, хозяйский струмент пропил!" - Горкин вступается:
     - Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А
    на винцо-то все грешные.
     - Задавай билет, ладно.. - гудит Василь-Василич в кувшин, -
    первопоследний раз. У меня на хозяйское добро и муха не может..!
     Нельзя не уважить Горкину, и подряды большие взяты: мост в Кожевниках
    строят, плотину у Храм-Спасителя перешивают, - работы хватит.
     А то и Горкин рассердится:
     - Уходи и уходи без розговору, до бутошника... - поокивает он строго: -
    К скудентам своим ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будут. Я тебя по
    летошнему году помню, как народ у меня булгачил. Давно тебя в поминанье
    написал!
     Все глядят весело, как плутоватый парень, ругаясь, идет к воротам.
    Кричат вдогонку:
     - Шею ему попарь, скандалыцику! Топорика-то не держал... плотник!..

     В кабинете с зеленой лампой сидит отец, громко стучит на счетах. Он
    только что вернулся. Высокие сапоги в грязи, пахнет от них полями. Пахнет
    седлом, Кавказкой, далеким чем-то. Перегнувшись на стульчике, потягивает
    бородку Горкин. В дверях строго стоит Василь-Василич, косит тревожно: не
    было бы чего. В окно веет прохладой и черной ночью, мерцают звезды. Я сижу
    на кожаном диване и все засматриваю в окошко сквозь ширмочки. Ширмочки
    разноцветные, и звезды за ними меняют цвет: вот золотая стала, а вот
    голубая, красная... а вот простая. Я вскрикиваю даже: "глядите, какие
    звездочки!" Отец грозится, продолжая стучать на счетах, но я не могу
    уняться: - "малиновые, зеленые, золотые... да поглядите, скорей, какие!.."
    Кажется мне, что это сейчас все кончится.
     - И что ты, братец, мешать приходишь... - рассеянно говорит отец и
    начинает смотреть сквозь ширмочки.
     Заглядывает и Горкин, почему-то мотая головой, и даже Василь-Василич.
    Он подходит на цыпочках, сгибается, чтобы лучше видеть, а сам подмаргивает
    ко мне.
     - А, выдумщик! - сердясь, говорит отец.
     Они ничего не видят; а я вижу: чудесные звездочки, другие!
     - Новых триста сорок... Ну, как? - спрашивает отец Горкина.
     - Робята хорошие попались, ничего. Ондрюшка от Мешкова к нам подался...
     - Это стекла который бил, скандалист?
     - Понятно, разбойник он... и зашибает маненько, да руки золотые! С
    Мартыном не поровняешь, а за ним станет.
     С Марты-ном? Ну, это ж...
     Меня-то он побоится, крестник мне, попридержу дурака.
     - Сам Мешков оставлял, простил, - вступается и Василь-Василич, -
    прибавку давал даже. Мартын не Мартын, а... не хуже альхитектора.
     Мартына я не знаю, но это кто-то особенный, Горкин сказал мне как-то:
    "Мартын... Такого и не будет больше, песенки пел топориком! У Господа теперь
    работает".
     - Суббота у нас завтра... Иверскую. Царицу Небесную принимаем. Когда
    назначено?
     Горкин кладет записочку:
     - Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную
    в четыре... а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.
     - Хорошо. Помолимся - и начнем.
     - Как, не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. -
    Наше дело опасное. Сушкин летось не приглашал... какой пожар-то был!
    Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.
     - Двор прибрать, безобразия чтобы не было. Прошлый год, понесли
    Владычицу, мимо помойки!..
     - Вот это уж не доглядели, - смущенно говорит Горкин. - Она-Матушка,
    понятно, не обидится, а нехорошо.
     Тесинками обошьем помоечку. И лужу-то палубником, что ли, поприкрыть,
    больно велика. Народ летось под Ее-Матушку как повалился, - прямо те в
    лужу... все-то забрызгали. И монах бранился... чисто, говорит, свиньи какие!
     - От прихода для встречи Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников
    калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем...
     - Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил,
    для торжества. Много у него берут в деревню...
     - Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.
     - Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму...
     - Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит
    Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни... нескладно будто..?
     - А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов
    найдем. Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят из уважения. Песочком
    посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то
    подкинуть...
     - Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир... калачика бы горяченького с
    семгой, что ли... - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто
    верст без малого отмахал.
     - Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..
     Отец прихватывает меня за. щеку, сажает на колени на диване. Пахнет от
    него лошадью и сеном.
     - Так - звездочки, говоришь? - спрашивает он. вглядываясь сквозь
    ширмочки. - Да, хорошие звездочки... А я, братец, барки какие ухватил в
    Подольске!.. Выростешь - все узнаешь. А сейчас мы с тобой калачика
    горяченького...
     И, раскачивая меня, он весело начинает петь:

     Калачи - горячи,
     На окошко мечи!
     Проезжали г..начи,
     Потаскали калачи.
     Прибег мальчик,
     ОбжЈг пальчик,
     Побежал на базар,
     Никому не сказал.
     Одной бабушке сказал:
     Бабушка-бабушка,
     Ва-ри кутью -
     Поминать Кузьму!

     Двор и узнать нельзя; Лужу накрыли рамой из шестиков, зашили тесом, и
    по ней можно прыгать, как по полу, - только всхлипывает чуть-чуть. Нет и
    грязного сруба помойной ямы: од ели ее шатерчиком, - и блестит она новыми
    досками, и пахнет елкой. Прибраны ящики и бочки в углах двора. Откатили
    задки и передки, на которых отвозят доски, отгребли мусорные кучи и посыпали
    красным песком - под елочку. Принакрыли рогожами навозню, перетаскали
    высокие штабеля досок, заслонявшие зазеленевший садик, и на месте их, под
    развесистыми березами, сколотили высокий помост с порогом. Новым кажется мне
    наш двор - светлым, розовым от песку, веселым. Я рад, что Царице Небесной
    будет у нас приятно. Конечно, Она все знает: что у нас под шатерчиком
    помойка, и лужа та же, и мусор засыпали песочком; но все же и Ей приятно,
    что у нас стало чисто и красиво, и что для Нее все это. И все так думают.
    Стучат весело молотки, хряпкают топоры, шипят и вывизгивают пилы. Бегает
    суетливо Горкин:
     - Так, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной... лучше
    здоровья пошлет, молодчики!..
     Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!
     Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с "ердани", и даже
    легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из
    тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий
    сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же
    резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, -
    загляденье. И даже "сияние" от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем
    живое!
     - Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те
    прямо...
     Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне
    особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает "часовенку".
     - Так, ладно... - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую
    дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах, выходит у него птичка с
    распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой!
    Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все
    дивятся, - какие живые крылья, "как у Святого Духа!". Сквозные, они парят.
     Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с
    Василь-Василичем. Молча глядит отец, глядит долго... роется пальцами в
    жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в
    трактире.
     - Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.
     Чуть светает, я выхожу во двор. Свежо. Над "часовенкой" - смутные еще
    березы, с черными листочками-сердечками, и что-то таинственное во всем.
    Пахнет еловым деревом по росе и еще чем-то сладким: кажется, зацветают
    яблони. Перекликаются сонные петухи - встают. Черный воз можжевельника
    кажется мне мохнатою горою, от которой священно пахнет. Пахнет и первой
    травкой, принесенной в корзинах и ожидающей. Темный, таинственный тихий сад,
    черные листочки берез над крестиком, светлеющий голубок под сенью и
    черно-мохнатый воз - словно все ждет чего-то. Даже немножко страшно: сейчас
    привезут Владычицу.
     Светлеет быстро. У колодца полощутся, качают, - встает народ. Которые
    понесут - готовы. Стоят в сторонке, праздничные, в поддевках, шеи замотаны
    платочком, сапоги вычернены ваксой, длинные полотенца через плечо. Кажутся и
    они священными. Горкин ушел к Казанской с другими молодцами - нести иконы.
    Василь-Василич, в праздничном пиджаке, с полотенцем через плечо, дает
    последние приказания:
     - Ты, Сеня, как фонарик принял, иди себе - не оглядывайся. Мы с
    хозяином из кареты примем, а Авдей с Рязанцем подхватят с того краю. А
    которые под Ее поползут, не шибко вались на дружку, а чередом! Да
    повоздержитесь, лешие, с хлеба-то... нехорошо! Летось, поперли... чисто
    свиньи какие... батюшка даже обижался. При иконе и такое безобразие
    неподходящее. Мало ли чего, в себе попридержите... "не по своей воле!". Еще
    бы ты по своей воле!.. А, Цыганку не заперли... забирай ее, лешую!..
     Кидаются за Цыганкой. Она забивается под бревна и начинает скулить от
    страха. Отцепляют от конуры Бушуя и ведут на погребицу. Стерегут на крышах,
    откуда до рынка видно. Из булочной, напротив, выбегли пекаря, руки в тесте.
    Несут Спасителя и Николу-Угодника от Казанской, с хоругвями, ставят на
    накрытые простынями стулья - встречать Владычицу. С крыши кричат - "едет!".
     - Матушка-Иверская...Царица Небесная!..
     Горкин машет пучком свечей: расступись, дорогу! Раскатывается
    холстинная "дорожка", сыплется из корзин трава.
     - Матушка... Царица Небесная... Иверская Заступница...
     Видно передовую пару шестерки, покойной рысью, с выносным на левой...
    голубую широкую карету. Из дверцы глядит голова монаха. Выносной забирает
    круто на тротуар, с запяток спрыгивает какой-то высокий с ящиком и открывает
    дверцу. В глубине смутно золотится. Цепляя малиновой епитрахилью с золотом,
    вылезает не торопясь широкий иеромонах, следует вперевалочку. Служка за ним
    начинает читать молитвы. Под самую карету катится белая "дорожка".
     ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас...
     Отец и Василь-Василич, часто крестясь, берут на себя тяжелый кивот с
    Владычицей. Скользят в золотые скобы полотенца, подхватывают с другого краю,
    - и, плавно колышась, грядет Царица Небесная надо всем народом. Валятся, как
    трава, и Она тихо идет над всеми. И надо мной проходит, - и я замираю в
    трепете. Глухо стучат по доскам над лужей, - и вот уже Она восходит по
    ступеням, и лик Ее обращен к народу, и вся Она блистает; розово озаренная
    ранним весенним солнцем.
     ...Спаа-си от бед... рабы твоя, Богородице...
     Под легкой, будто воздушной сенью, из претворенного в воздух дерева,
    блистающая в огнях и солнце, словно в текучем золоте, в короне из алмазов и
    жемчугов, склоненная скорбно над Младенцем, Царица Небесная - над всеми. Под
    ней пылают пуки свечей, голубоватыми облачками клубится ладан, и кажется
    мне, что Она вся - на воздухе. Никнут над Ней березы золотыми сердечками,
    голубое за ними небо.
     ...к Тебе прибегаем... яко к Нерушимой Стене и предста-тель-ству-у...
     Вся Она - свет, и все изменилось с Нею, и стало храмом. Темное - головы
    и спины, множество рук молящих, весь забитый народом двор... - все под Ней.
    Она - Царица Небесная. Она - над всеми. Я вижу на штабели досок сбившихся в
    стайку кур, сбитых сюда народом, огнем и пеньем, всем непонятным, этим,
    таким необычайным, и кажется мне, что и этот петух, и куры, и воробьи в
    березках, и тревожно мычащая корова, и загнанный на погребицу Бушуй, и в
    бревнах пропавшая Цыганка, и голуби на кулях овса, и вся прикрытая наша
    грязь, и все мы, набившиеся сюда, - все это Ей известно, все вбирают Ее
    глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взирает.
     Призри благосе-рдием, всепетая Богоро-дице.
     Я вижу Горкина. Он сыплет в кадило ладан, хочет сам подать батюшке, но
    у него вырывает служка. Вижу, как встряхивают волосами, как шепчут губы,
    ерзают бороды и руки. Слышу я, как вздыхают: "Матушка... Царица Небесная"...
    У меня горячо на сердце: над всеми прошла Она, и все мы теперь - под Нею.
     ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..
     Пылают пуки свечей, густо клубится ладан, звенят кадила, дрожит
    синеватый воздух, и чудится мне в блистаньи, что Она начинает возноситься.
    Брызгает серебро на все: кропят и березы, и сараи, и солнце в небе, и кур с
    петухом на штабели... а Она все возносится, вся - в сияньи.
     - Берись... - слышен шепот Василь-Василича.
     Она наклоняется к народу... Она идет. Валятся под Нее травой, и тихо
    обходит Она весь двор, все его закоулки и уголки, все переходы и навесы,
    лесные склады... Под ногами хрустит щепой, тонкие стружки путаются в ногах и
    волокутся. Идет к конюшням... Старый Антипушка, похожий на святого, падает
    перед Ней в дверях. За решетками денников постукивают копыта, смотрят из
    темноты пугливо лошади, поблескивая глазом. Ее продвигают краем, Она вошла.
    Ей поклонились лошади, и Она освятила их. Она же над всем Царица, Она -
    Небесная.
     - Коровку-то покропите: посуньте Заступницу-то к коровке! - просит,
    прижав к подбородку руки, старая Марьюшка-кухарка.
     - Надо уважить, для молочка... - говорит Андрон-плотник.
     Вдвигают кивот до половины, держат. Корова склонила голову.
     Несут по рабочим спальням. Для легкого воздуха накурено можжухой.
    Спаситель и Николай-Угодник провожают. Вносят и в наши комнаты, выносят во
    двор и снова возносят на подмостки. Приходят с улицы - приложиться. Поют
    народом - Пресвятая Богоро-дице. спаси на-ас Горкин руками водит, чтобы
    складнее пели. Батюшки кушают чай в парадном зале, закусывают семгой и
    белорыбицей, со свежими, паровыми огурцами. Василь-Василич угощает в конторе
    "ящичного" и кучера с мальчишкой; мальчишку - стоя. Народ стережет священную
    карету. На ее дверцах написаны царские короны, золотые. Старушки крестятся
    на Ее карету, на лошадей; кроткие у Ней лошадки, совсем святые.
     Голубая карета едва видна, а мы еще все стоим, стоим с непокрытыми
    головами, провожаем...
     - Помолемшись... - слышатся голоса в народе.
     - По гривеннику выдать, чайку попьют, - говорит отец. - Ну, помолились,
    братцы... завтра, благословясь, начнем.
     Весело говорят:
     - Дай Господи.
     Праздник еще не кончился. Через дорогу несут от Ратникова на узких
    лотках калачики - горячие, огневые, - жгутся. Плывут лотки за лотками на
    головах, как лодочки. А вот и горячие баранки, с хрустом. Едят на бревнах,
    идут в трактиры. Толкутся в воротах нищие, поздравляют: "помолемшись!" Им
    дают грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный двор, как-то особенно
    притихший, - обмоленный. Жалко расстаться с ним.

     Вечер, а все еще пахнет ладаном и чем-то еще... святым? Кажется мне,
    что во всех щелях, в дырках между досками, в тихом саду вечернем, - держится
    голубой дымок, стелются петые молитвы, - только не слышно их. Чудится мне,
    что на всем остался благостный взор Царицы.
     Василь-Василич, с плотниками, уже буднично говорит:
     - Поживей-поживей, ребята... все разобрать, собрать, что к чему.
    Помойку расшить, с лужи палубник принять, штабеля на место. Некогда завтра
    заниматься.
     Возвращается старый двор. Светлую сень снимают. Падает голубок и крест.
    Неужели и их расколют?! Я беру голубка и крест. Я унесу их в садик, они
    святые. Штабеля заслоняют сад. Разбирают покрышку с ямы, тащат по луже
    доски. Вот уж и прежнее. Цепью гремит Бушуй, прыгает по доскам Цыганка. Да
    где же - все?! Я несу голубка и крест. В саду, под розоватыми яблоньками,
    пахнет священно-грустно, здесь еще тихий свет. Я гляжу на вечерние березы,
    на сердечки... Сквозные еще они, и виднеется через них, как в сетке,
    вечернее голубое небо.
     Должно быть, грустно и Горкину. Он сидит на бревнах, глядит, как
    укладывают доски, о чем-то думает.
     - Вот те и отмолились... - говорит он, поглаживая мою коленку. -
    Доживем - и еще помолимся. К Троице бы вот сходить надо... Там уж круглый те
    год моление, благолепие... а чистота какая!.. И паки соборы, и цветы всякие,
    и ворота все в образах...а уж колокола-а звонят.. поют и поют прямо!..
     Меня заливает и радостью, в грустью, хочется мне чудесного, и утреннее
    поет во мне -
     ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..

    ТРОИЦЫН ДЕНЬ

     На Вознесенье пекли у нас лесенки из теста - "Христовы лесенки" - и ели
    их осторожно, перекрестясь. Кто лесенку сломает - в рай и не вознесется,
    грехи тяжелые. Бывало, несешь лесенку со страхом, ссунешь на край стола и
    кусаешь ступеньку за ступенькой. Горкин всегда уж спросит, не сломал ли я
    лесенку, а то поговей Петровками. Так повелось с прабабушки Устиньи, из
    старых книг. Горкин ей подпсалтырник сделал, с шишечками, точеный, и
    послушал ее наставки; потому-то и знал порядки, даром, что сроду плотник. А
    по субботам, с Пасхи до Покрова, пекли ватрушки. И дни забудешь, а как
    услышишь запах печеного творогу, так и знаешь: суббота нынче.
     Пахнет горячими ватрушками, по ветерку доносит. Я сижу на досках у
    сада. День настояще летний. Я сижу высоко, ветки берез вьются у моего лица.
    Листочки до того сочные, что белая моя курточка обзеленилась, а на руках -
    как краска. Пахнет зеленой рощей. Я умываюсь листочками, тру лицо, и через
    свежую зелень их вижу я новый двор, новое лето вижу. Сад уже затенился,
    яблони - белые от цвета, в сочной, густой траве крупно желтеет одуванчик. Я
    иду по доскам к сирени. Ее клонит от тяжести кистями. Я беру их в охапку,
    окунаюсь в душистую прохладу и чувствую капельки росы. Завтра все обломают,
    на образа. Троицын день завтра.
     Горкин совсем по-летнему, в рубашке, без картуза. Так он очень худой,
    косточки даже слышно, когда обнимемся. Я зову его к себе в рощу, но он не
    слушает. Метут в четыре метлы, выметают конюшни и коровник. Гаврила моет
    пролетку к празднику, вертятся и блестят колеса. Старый Антипушка, на
    лесенке у конюшни, трет кирпичом медный зеленый крест, на амбаре сидит
    Андрюшка, гремит по крыше. Горкин велел ему вычистить желоба от мусора, а то
    перехлещет в ливень. Большая лужа горит на солнце, а в ней Андрюшка, головой
    вниз. Летит в лужу старая опорка, брызги взлетают радугой, как фонтан.
    Горкин прыгает и кричит:
     - Я те, озорник, пошвыряю... Нипочем не возьму на Воробьевку! - и идет
    в холодок, под доски.- Вотрушки, никак, пекут?.. Ну-ко, сходи, попотчуй.
     Я бегу к Марьюшке, и она дает мне в окошечко горячую, с противня,
    ватрушку. Выпрашиваю и Горкину. Бегу, подкидывая на ладошках, - такие они
    горячие.
     - Бо-гатые вотрушки... - говорит Горкин, перекрестясь, и обирает с
    седой бородки крошечки творогу.- На Троицу завтра кра-сный денек будет. А на
    Духов День, попомни вот, замутится. А то и громком, может, погрозит. Всегда
    уж так. Потому и жолоба готовлю.
     - А почему - "и страх, в радость..." - вчера сказал-то?
     - Троица-то? А, небось, учил в книжке, как Авраам Троицу в гости
    принимал... Как же ты так не знаешь? У Казанской икона вон... три лика, с
    посошками, под древом, и яблочки на древе. А на столике хлебца стопочка и
    кувшинчик с питием. А царь-Авраам приклонился, ручки сложил и головку от
    страху отворотил. Стра-шно, потому. Ангели лики укрывают, а не то что...
    Пойдет завтра Господь, во Святой Троице, по всей земле. И к нам зайдет.
    Радость-то кака, а?.. У тебя наверху, в кивоте, тоже Троица.
     Я знаю. Это самый веселый образ. Сидят три Святые с посошками под
    деревцом, а перед ними яблочки на столе. Когда я гляжу на образ, мне
    вспоминаются почему-то гости, именины.
     - Верно. Завтра вся земля именинница. Потому - Господь ее посетит. У
    тебя Иван-Богослов ангел, а мой - Михаил-Архангел. У каждого свой. А
    земли-матушки сам Господь Бог, во Святой Троице... Троицын день. "Пойду, -
    скажет Господь, - погляжу во Святой Троице, навещу". Адам согрешил.
    Господь-то чего сказал? "Через тебя вся земля безвинная прокляна, вот ты
    чего исделал!" И пойдет. Завтра на коленках молиться будем, в землю, о
    грехах. Земля Ему всякие цветочки взростила, березки, травки всякие... Вот и
    понесем Ему, как Авраам-царь. И молиться будем: "пошли, Господи, лето
    благоприятное!" Хо-рошее, значит, лето пошли. Вот и поют так завтра: "Кто-о
    Бог ве-лий, яко Бо-ог наш? Ты еси Бо-ог, тво-ряй чу-де-са-а!"
     Голосок у Горкина старенький, дребезжит, такой приятный. Я прошу его
    спеть ещЈ, еще, и еще разок. И поем вместе с ним. Он говорит, что эта
    молитва "страшно победная", в году два раза поют только; завтра, на Троицу,
    да на Пасхе, на первый день, в какую-то знатную вечерню. Сперва "Свете
    тихий" пропоют, а потом ее.
     - Прабабушка Устинья одну молитовку мне доверила, а отец Виктор
    серчает... нет, говорит, такой! Есть, по старой книге. Как с цветочками
    встанем на коленки, ты и пошепчи в травку: "и тебе мати-сыра земля,
    согрешил, мол, душою и телом". Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все
    ей грешим. Выростешь - узнаешь, как грешим. А то бы рай на земле был. Вот
    Господь завтра и посетит ее, благословит, А на Духов День, может, и дожжок
    пошлет... божью благодать.
     Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто она живая, -
    молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно.

    
     Сходится народ к обеду. Въезжает на дрожках Василь-Василич, валится с
    них, - и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: "нехорошо, Вася...
    не годится". Он только хрипит: "взопрел!" Встряхивается, ерошит рыжие
    волосы, глядит вспухшими мутными глазами, утирается красным платком и
    валится на дрожки. Говорит, мотаясь: "в ты-щи местов надоть... й-еду-у!"
    Кричат от ворот - "хозяин!". Василь-Василич вскакивает, швыряет картуз об
    дрожки и тянет из пиджака книжечку. Кричит: "тверрдо стою, мо...гу!" Ему
    подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле.
     - Косой здесь? - спрашивает отец и видит Василь-Василича. - Да где тебя
    носило - поймать не мог?
     - Все в порядке, будь-п-койны-с... тыщи местов изъездил! - кричит
    Василь-Василич и ерзает большим пальцем по книжечке, но грязные листочки
    слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает,
    только Василь-Василич.
     - Хо-рош! - говорит отец. - Пример показываешь.
     - Будь-п-койны-с, крепко стою... голову запекло, взопрел-с! В тыще
    местов был; все... как есть, в п-рядке!
     Отец смотрит на него, он смотрит на отца - не колыхнется. Отец
    забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку лодки, в Марьиной роще как,
    сколько свай вбито у Спасского, что купальни у Каменного, портомойни на
    Яузе, плоты под Симоновом, дачи в Сокольниках, лодки на перевозе под
    Девичьим... Василь-Василич ерзает пальцем в книжечке, с носа его повисла
    капелька, нос багровый и маслится. Все в порядке: купальни, стройка в
    Сокольниках, лодки под Воробьевку поданы для гулянья, и душегубки для
    англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы пять возов к
    вечеру подвезут, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и
    портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и... Все
    в порядке!
     - Под Воробьевку робят нарядил надежных, никого не потопим, догляжу-с.
     - Видно, Горкину за тебя глядеть! - говорит отец. - Летось пятерых чуть
    не утопил... спасибо, выплыли. А тебя в Марьину, где посуше.
     - Воля ваша. Только Панкратычу трудно будет... старый человек,
    священный! С народом не собразишься... тыщи народу завтра, самый у нас
    мокрый праздник. Троица! все на воду рвутся, веночки эти запущают, по старой
    моде, с березками катаются, не дай Бог! С ими надо какое ожесточе-ние!..
    Кого по шее, кого веслом... кому доброе слово... разные пьяные бывают. А у
    нас под шестьдесят лодок прогулочных, три дощака да две косых, на
    перевозе... тыщи с-под Девичьего навалится, всех принять надо без
    скандалу-с... Я уж урядника запросил и станового попридержу закусочкой, для
    строгости...
     - Пьяницу-то Горшкова?
     - Завтра он устрашится, вот как!.. Страх его заберет-с, по случаю, как
    самого князя Долгорукова ждут на Воробьевку... будет при опасном посту! А
    при Горшке-то мы, как у Христа за пазухой-с. Ногой топнет - весь берег
    задрожит... пьяные самые к лодкам и не подойдут-с. На их глотку-то каку
    надо! А Михал Панкратыч, старый человек, священный... а, сами знаете, с
    вашим народом как?
     - Помни. За порядок - красную, за чуть что... искупаю! Обедать.
     - О-рел! - взмахивает руками Василь-Василич, совсем веселый. - Прямо
    свет-приставление завтра на Воробьевке будет! - и опять лезет под колодец.
     Рад и Горкин: от греха подальше.
     Едем на Воробьевку, за березками. Я с Горкиным на Кривой в тележке,
    Андрюшка-плотник - на ломовой. Едем мимо садов, по заборам цветет сирень.
    Воздух благоуханный, майский. С Нескучного ландышками тянет. Едут воза с
    травой, везут мужики березки, бабы несут цветочки - на Троицу. Дорога в
    горку. Кривая едва тащит. Горкин радуется на травку, на деревца, указывает
    мне - что где: Мамонова дача вон, богадельня Андреевская, Воробьевка скоро.
    "А потом к Крынкину самому заедем, чайку попьем, трактир у него на самом на
    торчке, там тебе вся Москва, как на ладошке!" Справа деревья тянутся, в
    светлой и нежной зелени.
     - Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкает меня Горкин и крестится.
     Дорога выбралась на бугорок, деревья провалились,- я вижу небо, будто


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне


Смотрите также по произведению "Лето Господне":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis