• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [23/28]

Скачать полное произведение

    - "Мушки" эти... И колет-жжет там, глазом повести больно... - говорит
    он, помаргивая и морщась. - Да, попробовать окатиться, тазов полсотни.
    Всегда мне и при кашле помогало, и при ломотах каких... Вон, той весной, на
    ледокольне в полынью ввалился, как меня скрючило!.. А скатился студеной -
    рукой сняло. А знаешь что?.. Ежели, Бог даст, выправлюсь, вот мы тогда
    что... Может, успеем в этим летом, ежели теплая погода будет... пойдем к
    Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все
    пешком, как божий народ идет...
     Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.
     - Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с собой возьмем... - сердце
    у меня так и заиграло! - и тележка поедет с нами, летошняя, дедушкина.
    Ванятка когда устанет... - и он прихватил меня за щеку, - и к тому
    почтенному опять завернем, очень он мне по сердцу... - тележку-то опознал,
    дедушку еще знавал! Вот бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой, и
    телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.
     - На что бы лучше, дал бы Господь!.. Махоров человек бывалый. Царем
    отличен. Увидите, говорит, дознано!
     - Бог даст, выправлюсь ежели, Махорову домик выстрою, переведу его из
    солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А
    то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?.. Молись за
    отца, молитва твоя доходчива. Ну, нечего, Панкратыч, думать, скажи
    закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.
     Совсем повеселел отец, будто прежний, здоровый, стал. Пошел по зале,
    даже без стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем
    здоровым, веселым голосом:
     - Маша!.. крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе какую сделали!
    Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..

    
     Все в доме забегали, зарадовались. А на дворе Горкин бегает, кричит
    Гавриле:
     - Чаленького давай, в пролетку! в бани едем с хозяином... поторопись,
    Гаврюша!..
     И на небо крестится, и с плотниками шутит, совсем прежним и Горкин
    стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под собой не чую.
    Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и в рот набилась
    стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.
     - Ванятка-а!.. - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на
    солнышко.
     Тонкая, розовая стружка путается в ногах, путается в глазах.
    Золотисто-розовый стал наш двор, и чудится звон веселый, будто вернулась
    Пасха.
     Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет
    уже скучного серого халата, как все эти дни болезни: он в крахмальной
    сорочке, сияющие манжеты с крупными золотыми запонками в голубой эмальке
    задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний
    совсем отец!
     - Едем, Ванятка, в бани!.. вымою поросенка, живей, одеваться!.. Эй,
    Горка-плакун!.. видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,
    не кружится... а, видишь?..
     Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые
    их косы, - свежее полотенце держат. Маша носится с новым платьем, как
    угорелая, кричит на кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний
    барину, после бани наденут там!.."
     Матушка, какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит с одеколоном,
    поправляет на голове у отца обвязку, которую на днях снимут, обещал Клин.
    Коля тоже возле отца, с растрепанной арифметикой за поясом, - скоро у него
    экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,
    где золотые буковки - М. Р. У. - "Московское Реальное Училище". Только у
    меня не золотые листочки будут, а серебряные, и шнурок на картузике будет
    белый, а не "желток", и буковки другие - М. 6. Г. - "Московская 6-ая
    Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только
    не скоро это, годика три еще. А Колю дразнят - "мру-мру", и даже хуже -
    "мальчик рака удавил"!
     Я все не верю, что поеду сейчас с отцом, - не верю и не верю, топчусь
    на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:
     - Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!
     Я несусь сломя голову по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и
    прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.
     - Ах, шутенок!.. вот испужал!..
     Тоже веселая, румяная. Она рада, что выздоровел отец, и теперь скоро
    свадьба у них с Денисом. Схватывает меня, трет мне лоб, ушибленный о
    полсапожек, целует, где ушибло, в губы даже, и мне не стыдно. И
    приговаривает-поет, как песенку:

     Уж ты миленький, хорошенький ты мой.
     Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..

     Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:

     Я бегу-бегу... поедем в бани мы...
     Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..

     Скачу на одной ножке - и слышу, как у каретника Гаврила онукивает
    Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты, милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,
    как закладывает он Чалого, давно мы не катались. Скачу на одной ножке по
    ступенькам, через две, даже через три ступеньки, и бегу сенями, где Гришка
    начищает до жару новые штиблеты отца, ерзает лихо по ним щеткой, и так-то
    ловко и складно, будто щетка это поет; "я чесу-чесу-чесу... ды-я
    чесу-чесу-чесу... д' еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и блещут от
    радости штиблеты. Все на одной ножке доскакиваю до каретника, прыгаю на
    пролетку, пляшу на играющей подушке, а язык выплясывает во рту -
    "ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и
    Чалый сиянет-маслится и будто подмаргивает мне весело: "прокачу я тебя
    сейчас, ух ты как!" - и тонкая гнутая дуга черным сияет лаком, пуская
    зайчиков.
     - Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.
     - Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила
    песенкой.
     Верно, едем! Даже и Гаврила радостный, а то скучный ходил, собирался
    уйти от нас, на Машу обижался, что выходит замуж за Дениса. Мне хочется
    больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:
     - А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..
     - Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается
    грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.
     Он стоит на одной ноге, а другую упирает в оглоблю у дуги и потом
    засупонивает крепко ремешком.
     Я прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а
    язык все выплясывает - "ды-я-чесу-чесу-чесу... да еще шкалик поднесу!".
    Подскакиваю к крыльцу, а тут... приехал наш доктор Клин! Так и захолодало
    страхом: "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось? -
    мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за руку, пощупал
    "живчика", палкой постукал об пол - и говорит:
     - Очень хорошо. Первое дело, чувство хорошо. Лед - хорошо. Облитие -
    хорошо, для чувства. Голову не разметайте, ни! После отлития ваш цирюльник
    Сай-Саич... я его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в
    три и снимем, будете быть молодец. Но!.. - и Клин стукнул палкой, - тико
    полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.
     Смешно очень говорит. Он не русский, а совсем почти русский, - очень
    любит гречневую кашу и - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его
    роду-племени. И опять мне Клин пообещал попугая подарить. Всегда так
    обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:
    два года уж прошло, а все еще не родился. Да мне теперь и попугая не надо,
    теперь всякая радость будет.

    
     Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал
    провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то двор вышел нас провожать,
    всякая уж душа узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше, в бани собрался
    даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.
     Так полагается: "смыть болезнь".
     Гаврила подал пролетку лихо; вылетел от каретника и стал, как
    вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по ступенькам, во всем новой: в
    шелковой шляпе-дыньке, в перчатках, с тросточкой, к Пасхе только купил, с
    собачьей головкой из слоновой кости, в "аглицких" брюках в шашечку, в
    сиреневом сюртуке "в талию", в сливочном галстуке - как на Светлый День.
    Глупенькая портниха, которую зовут "мордашечкой", руками даже
    всплеснула-заахала: "ах-ах, вот молодчик-то... прямо молодой человек,
    жених". Все толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,
    и сам бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники, и кто только
    ни есть на дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он
    ловкий, а только три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И
    Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот вскочит.
    Матушка просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",
    да нашатырного спирта не забыть взять, вдруг дурно станет. Отец говорит -
    "не будет дурно, голова совсем свежая, хоть верхом! воздух-то, милость-то
    дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.
     - С Богом, Гаврила.
     Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:
     - Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву
    с банного пару!..
     Катим по Калужской улице. Лавочники картузы снимают. дивятся нам. А
    бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:
     - Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..
     Отеи радуется всему, и зеленому луку на лотке, и старичку грушнику -
    "грушки-дульки варены", - мальчиком еще выменивал у него паровые
    грушки-дульки на старые тетрадки, для "фунтиков", и я буду выменивать.
    Говорит нам, - хорошо бы жареной колбаски да яичек печных. Уж и на еду
    потянуло, - а это уж верней верного, что здоров, - а то все было ему
    противно: только клюквенный морс глоточками отпивал да лимончик посасывал,
    да кисельку миндального ложки две проглотит. А тут, в пролетку когда
    садились, наказал приготовить с ледком ботвиньицы, с огурчиком паровым да с
    белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать
    - у Пал-Ермолаича в парниках подрос небось. И нам с Горкиным ботвиньицы
    захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.
     Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням, - вот они, розовые, в
    низке! - а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым,
    таким-то сочным-зеленым духом, со всяких трав!.. с берез, с липких еще
    листочков, с ветел, - словно духами веет, с сиреней, что ли?... - дышишь и
    не надышишься.
     Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:
     - Как же хорошо. Господи!... И не думалось, что увижу еще новые
    листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как
    чудесно?.. свежесть-то какая легкая!.. Дал бы Господь, пошли бы к
    Преподобному... каждую бы травку исцеловал. А весна-то, весна какая!..
    знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вот, до
    женитьбы еще... помнишь, болел тифозной горячкой... вывели меня, помню, в
    сад... только-только с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой
    же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.
     - А это Господь так, - говорит Горкин, - после тяжкой болезни всегда,
    будто новый глаз, во все творение проникает.
     А уж нас банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -
    отец ее так прозвал - "Марья-Маревна, прекрасная королевна", а она вся
    сморщенная, кривая, - и все стали так, "Маревна" да "Маревна", - которая
    яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,
    будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место
    ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",
    на рублик всех ее "пустяков" возьмет. Отца принимают с пролетки под руки
    ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:
     - Вот уж святая-то радость... святую радость Господь послал! Опять
    живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..
     - Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая тросточкой веселые
    "пустяки" в корзинке, - сахарные петушки, медовые пряники, черные стручки,
    сахарную-алую клубнику с зеленым листиком коленкоровым... - уж как меня
    нонче и "пустяки" твои веселят... откуда ты их только набираешь, веселые
    какие!.. Правда, святая радость.
     И Горкин, и я, и Гаврила на козлах, и все банные молодцы... - все
    смотрим на веселые "пустяки" "Маревны". И, должно быть, всем, как отцу,
    кажется все особенным, другим каким-то, каким-то новым... - будто и
    корзинка, и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у домика
    напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо... - все другое
    и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.

    ЖИВАЯ ВОДА

     Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей
    мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел,
    приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И
    все молодцы в один голос закричали:
     - Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая
    ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..
     - Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! -
    весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у "тридцатки", а я за ним.
     Как сказал он "валяйте", так у меня и заликовало сердце: "здоров
    папашенька, прежний совсем, веселый!" Когда он рад чему, всегда скажет и
    головой мотнет - "валяйте"!
     "Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые
    гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза - "плевать нам три
    гривенника!" - грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит,
    а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах
    прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда
    такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.
     "Тридцатка" невелика. По стенам пузатые диваны с мягкими спинками,
    накрыты чистыми простынями: вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть не
    под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно принимают,
    называют - "молодой хозяин". И Горкина ублажают, - все его уважают-любят.
    Когда я бываю в банях, всегда любуюсь на расписанные стены: лебеди по
    зеленой воде плывут, а на бережку белые каменные беседки на столбиках,
    охотник уток стреляет, и веселая свадьба, "боярская"... - весело так
    расписано, как в театрах.
     Народу набилось - полна "тридцатка". Все глядят на отца и на меня, мне
    даже стыдно. Горкин доволен, что ребята так великатно себя оказывают.
    Говорит мне, что этого за денежки не купишь, душой любят. И отец рад
    ребятам. Привык к народу, три недели не видал, соскучился. Без путя не
    балует, под горячую руку и крепким словцом ожгет, да тут же а отойдет,
    никогда не забудет, если кого сгоряча обидел: как уезжать, тут же и
    выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: "ну, кто старое помянет..."
    И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - "валяй"!
    - скажет, - "только не валяйся".
     - Доправляться, ребята, приехал к вам... да, правду сказать, и
    соскучился. Всегда окачку любил, а теперь добрый человек присоветовал...
    видали, чай, у меня героя-то вашего, Майорова, "севастопольца"! Вот-вот,
    самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со
    студеной окачки легчало мне.
     Все говорят: "да как же-с!.. первое средствие, как вы привышныи".
    Советуют, кто постарше, сперва в холодной помыться, без веничка-без пару,
    облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,
    голову-то и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку
    пооткроет.
     В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожыхи -
    хозяина просят поглядеть. А им говорят: "опосля окачки увидите, пошутит с
    вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:
     - "Здоровьица вам, Сергей-Ваныч!.." - "Банька, Господь даст, все
    посмоет!"... - "Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!" - "Здравствуйте,
    голубчик Сергей-Ваныч... я это, Анна Иванна, Аннушка!.." - "И я тут,
    Сергей-Ваныч... Поля-то, слышите голосок-то мой?.. Поля-горластая! все,
    бывало, вы меня так... соскучнилась я по вас!" - "Как разрядилась-то,
    соколу-то показаться - покрасоваться... на Пасху чисто!.." - "Да, ведь,
    праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."
     Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда
    скромную, тихую Анну Ивановну - Аннушку, которую все зовут - пригожей; и
    глазастую, бойкую Полю, - "с огоньком", - сказал как-то отец, которая,
    бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и
    Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;
    и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию "Галка"; я
    ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась, -
    черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и
    толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами "тридцатки", все хотят
    поглядеть "на сокола нашего", все рады, "сороки-стрекотухи", - Горкин их так
    зовет. Все хотят пошутить с отцом, "хоть в отдушинку покричать". Отец велит
    открыть форточку и кричит:
     - По строгому хозяину соскучились?..
     А оттуда, все разом:
     - Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..
    То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала
    все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..
     - Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. - кричит отец, -
    молебен, слыхал, служили?.. После бани увидимся, а то, поди, народ
    сбегается, не пожар ли!..
     Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ
    сбегается, спрашивают - "чего случилось? день непарный, а чисто базар у
    бань?". Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В
    форточку слышно, как голоса кричат:
     - "Дай ему Бог здоровья!.." - "Слышь, Сергей-Ваныч... есть за тебя
    молитвенники, живи должей!.."
     Отец машет к форточке, говорит шутливо:
     - Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!
     Говорят, довольные:
     - Такая, значит, слава про вас... и по Замоскворечью, и по всей
    Москве... вот и бежит народ.
     Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - "кан-то-нист", Почему так
    зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только "выкрест". Отец
    его был "николаевский солдат". Он очень смешной, хромой, лысый и маленький.
    Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и
    банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не
    говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В
    женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна
    Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то "горшок
    накинуть", если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов:
    она как-то умеет "живот поправить".
     Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему
    щеки и начинает брить.
     - Нисево-с, виздоровлите-с... мы вас в самого молодого зениха сделаем
    зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
     Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне
    голову, - мальчишки все дразнили - "скли-зкой! скли-зкой!..". Отец все к
    лету голову себе брил, а мне заодно: "чтобы одному не скучно было". Хорошо -
    не вспомнил, "чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.
     Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а
    оставленным для окачки говорит:
     - Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло
    так. Ну, опосля слаже поедите.
     - Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и
    мы всегда сыты будем!..
     Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики
    в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не
    заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой
    скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный.
    Раздевается и молодец "тридцатки", здоровяк Макар, который мне ноготки
    подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с
    такими большими пальцами. Даже "старший", который стоит за сборкой, высокий,
    черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин
    говорит:
     - Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,
    - прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
     Акимыч - особенный, "молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку
    только в деревне замуж выдаст. У него в "тридцатке" всегда лампадка теплится
    перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а
    подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: "Рождество
    Богородицы". Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а
    одним глазом читает толстую книгу - "Добро-то-любие". Горкин его очень
    почитает за "духовную премудрость". После баньки они вместе пьют чай с
    кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про
    Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а
    выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да
    беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в
    люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.

    
     В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, -
    Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу
    хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: "что делать,
    слушаться надо стариков".
     Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие "дорожки", а потом
    кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах
    такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное.
    И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам
    проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется
    постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все
    суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может,
    даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И
    Горкин, - стонал прямо:
     - О-ох... и чего это, дошлые, со мной исделали... всего-то-всего
    разняли, о-ох... фу-у... во-от... спа-асибочки, милые... о-ох... во всем
    телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...
     А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик
    ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач
    Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И
    совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики
    шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и
    не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,
    называется у них - "пух липовый". Такая вот мочалка - с большое гнездо
    воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
     Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
     - Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.
     Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал
    сказку про "мертвую" и "живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..
     Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не
    разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не
    годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля
    еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец
    - "валяйте цельной!". Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.
    Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда.
    Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней
    вылить, а там посвежей... а потом уж живой водой, во здравие, Господи
    благослови. Не забудь студеного "удару", а то может и ушибить. Отец
    поморщился:
     - Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
     Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто
    начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас
    будет - живая вода? Он тоже, шепотком:
     - Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.
     А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
     Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят
    водой моленой, она жись подает.
     Отец спрашивает:
     - Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..
     Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
     - Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был
    разговор... водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и
    поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: "Аз есмь Вода Живая!"
    Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так:
    "банкою водною-воглагольною".
     Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от
    Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто
    купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели
    Силоамской. А я знал про купель, из "Священной Истории".
     И стали тазы готовить.
     Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не
    шарахнуло. А отец - "сразу валяй, ребята!". Я и вспомнил, как и доктор Клин
    велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
     - Ты еще, поросенок... у-чишь!
     Но тут Горкин с Акимычем вступились:
     - Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня
    теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую... уж
    покоритесь.
     - Нечего, видно, делать... - говорит отец, - скачивайте, ребята, как
    наши праведники велят.
     И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали
    молодцы, приговаривая:
     - Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится
    - болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.
     Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз - крестились и шептали.
    Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смеху,
    ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не
    кричит - "живей, валяйте!" - а крестится, за плечиками ежит, как студеная
    подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и
    понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова
    чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной,
    - тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало
    легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:
     - Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел.
    Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.
     А ему все: "на доброе здоровье, дал бы Господь!"
     Подремали чуть, - всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и
    поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут
    с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому
    маляру-самоучке. Все отец напевал - "Вот барка с хлебом пребольшая, кули и
    голуби на ней...". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:
     - Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...
     - К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.
     - Это первым делом. А я вот про что... Картинки эти мы замажем. А на
    место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу.
    Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так
    вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель,
    как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще... вот про живую воду
    говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: "Аз есмь Вода
    Живая". Ну, как, праведники?
     Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще
    "Крещение Руси" написать, как в древние времена благоверный князь св.
    Владимир в реке русский народ крестил.
     - Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо,
    благословит ли...
     - Да, ведь, образа-то в банях полагаются! - говорит Акимыч, а Горкин
    подакивает бородкой. - Для души польза, и от пустого какого слова
    воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же
    надо скверну душевную смывать!
     Всем понравилось, и стали просить:
     - Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши
    бани великая слава, во всю Москву!
     А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду.

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание