• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [21/28]

Скачать полное произведение

    сливошную пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич
    пробовали, даже Домна Панферовна обиделась. Ну, у ней посидели. А у ней
    полон-то стол пасхальный, банные гостьи надарили и кого она от мозолей
    лечит, и у кого принимает, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху
    пробовали, и фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну закормила. А уж
    чему подивились - так это святостям. Все стенки у ней в образах, про все-то
    она святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько
    утешения у ней: и песочек иорданский в пузыречках, и рыбки священные с
    Христова Моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые Апостолы носили.
    Ей грек какой-то за три рубли в Иерусалиме уступил-божился... Апостолы в них
    ходили, ему старые турки сказывали, а уж они все знают, от тех времен
    осталися туфли те очень хорошо знают... Она их потому и пристроила на
    стенку, под иконы. Очень нас те священные туфли порадовали! Ну, будто
    церковь у ней в квартирке: восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку,
    ос святыньки, а у ней - и сравненья нет. Мне Анюта шепнула, - бабушка ей все
    святости откажет, выйдет она замуж и тоже будет хранить, для своих деток.
    Так мы сдружались с ней, не хотелось и расставаться.

    
     Приезжаем домой под вечер, а у нас полон-то дом народу: старинные
    музыканты приехали, которые - "графа Мамонова крепостные". Их угостили
    всякими закусочками... - очень они икорку одобряли и семушку, - потом
    угостили пасхой, выкушали они мадерцы - и стали они нам "медную музыку"
    играть. И правда, таких музыкантов больше и нет теперь. Все они старые
    старички, четверо их осталось только, и все с длинными седыми-седыми
    бакенбардами, как у кондитера Фирсанова и будто они немцы: на всех зеленые
    фраки с золотыми пуговицами, крупными, - пожалуй, в рублик, - а на фраках,
    на длинных концах, сзади, - "Мамоновы горбы", львы, и в лапах у них ключи, и
    все из золота. Все - как играть - надели зеленые, высокие, как цилиндры,
    шляпы с соколиными перьями, как у графа Мамонова играли. И только у одного
    старичка туфельки с серебряными пряжками, - при нас их и надевал, - а у
    других износились, не осталось, в сапожках были. И такие все старые, чуть
    дышат. А им на трубах играть-дуть! И все-таки хорошо играли, деликатно.
    Вынули из зеленых кожаных коробок медные трубы, ясные-ясные... - с ними два
    мужика ходили, трубы носить им помогали, для праздника: только на Пасху
    старички ходят, по уважаемым заказчикам, у которых "старинный вкус, и могут
    музыку понимать", на табачок себе собирают... - сперва табачку понюхали и
    почихали до сладости, друг дружку угощали, и так все вежливо-вежливо, с
    поклончиками, и так приветливо угощали - "милости прошу... одолжайтесь..." -
    и манеры у них такие вальяжные и деликатные, будто они и сами графы, такого
    тонкого воспитания, старинного. И стали играть старинную музыку, -
    называется "пи-ру-нет". А чтобы нам попонятней было, вежливо объяснили, что
    это маркиза с графом на танцы выступают. Одна - большая труба, а две
    поменьше, и еще самая маленькая, как дудка, черненькая, с серебрецом.
    Конечно, музыка уж не та, как у графа Мамонова играли: и духу не хватает, от
    старости, и кашель забивает, и голос западает у трубы-то, а ничего,
    прилично, щеки только не надуваются.
     Ну, им еще поднесли мадерцы для укрепления. Тогда они старинную песенку
    проиграли, называется - "романез-пастораль" которую теперь никто не поет -
    не знает. Так она всем понравилась, и мне понравилась, и я ее заучил на
    память, и отец после все ее напевал:

     Един млад охотник
     В поле разъезжает,
     В островах лавровых
     Нечто примечает,
     Венера-Венера,
     Нечто примечает.

     Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

     Деву сколь прекрасну,
     На главе веночек,
     Перси белоснежны,
     Во руке цветочек,
     Венера-Венера.
     Во руке цветочек.

     Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили на диван и
    дали капелек.. И еще поднесли, мадерцы и портвейнцу. Навязали полон кулек
    гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец,
    и они долго благодарили за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие
    шляпы с перьями. Отец сказал:
     - Последние остатки!..
     В субботу на Святой монахини из Страстного монастыря привозят в
    бархатной сумочке небольшой пакетец: в белой, писчей бумаге, запечатанной
    красным сургучом, - ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и получают
    облегчение. Артос хранится у нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и
    венчальными свечами.
     После светлой обедни, с последним пасхальным крестным ходом, трезвон
    кончается - до будущего года. Иду ко всенощной - и вижу с грустью, что
    Царские Врата закрыты. "Христос Воскресе" еще поют, светится еще в сердце
    радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись.

    ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ

     Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха
    случилась поздняя, захватила Егорьев День, и, накануне его, во вторник, к
    нам прилетели ласточки. К нам-то во двор не прилетели, негде им прилепиться,
    нет у нас высоты, а только слыхал Антипушка на зорьке верезг. Говорят, не
    обманет ласточка, знает Егорьев День. И правда: пришел от обедни Горкин и
    говорит: у Казанской на колокольне водятся, по-шла работа. А скворцы вот не
    прилетели почему-то, пустые торчат скворешни. А кругом по дворам шумят и
    шумят скворцы. Горкину неприятно, обидели нас скворцы, - с чего бы это?
    Всегда он с опаской дожидался, как прилетать скворцам, загодя говорил
    ребятам чистить скворешницы: будут у нас скворцы - все будет хорошо. "А как
    не прилетят?.." - спросишь его, бывало, а он молчит. Антипушка воздыхает -
    скворцов-то нет: говорит все - "вот и пустота". Отец, за делами, о пустяках
    не думает, и то удивился - справился: что-то нонче скворцов не слышно? Да
    вот, не прилетели. И запустели скворешницы. Не помнил Горкин: давно так не
    пустовали, на три скворешни все хоть в одной да торчат, а тут - как вымело.
    Я ему говорю: "а ты купи скворцов и посади в домики, они и будут". - "Нет,
    говорит, насильно не годится, сами должны водиться, а так делу не поможешь".
    Какому делу? Да вот, скворцам. После уж я узнал, почему к нам скворцы не
    прилетели: чуяли пустоту. Поверье это. А, может, и правду чуяли. Собаки
    чуют. Наш Бушуй еще с Пасхи стал подвывать, только ему развыться не давали:
    то-лько начнет, а его из ведра водой, - "да замолчи ты!..". А скоро и ведра
    перестал бояться, все ночи подвывал.
     Под Егорьев День к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой
    рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим
    перышком. Оказалось, - пастухов работник, что против нас, только что из
    деревни, какой-то "зубцовский", дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от
    хозяина сказать, - завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо.
    Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молочной яишницей
    накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то
    пошепталась, а потом, я видел, как она понесла корове какое-то печенье.
    Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После
    Горкин мне рассказал, что она коровке "креста" давала, в благословение, в
    Крещенье еще спекла, - печеного "креста", - так уж от старины ведется, чтобы
    с телком была.
     Накануне Егорьева Дня Горкин наказывал мне не проспать, как на травку
    коров погонят, - "покажет себя пастух наш". Как покажет? А вот, говорит,
    узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал.
     И вот, в самый Егорьев День, на зорьке, еще до солнышка, впервые в
    своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух,
    который живет напротив, - не деревенский простой пастух, а городской,
    богатый, собственный дом какой, - вышел на мостовую пеперед домом и заиграл.
    У него четверо пастухов-подручных, они и коров гоняют, а он только играет
    для почину, в Егорьев День. И все по улице выходят смотреть-послушать, как
    старик хорошо играет. В это утро играл он "в последний раз", - сам так и
    объявил. Это уж после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так -
    впоследок. "Да так... - говорит, - будя, наигрался..." Невесело так сказал.
    Сказал уж после, как случилась история...
     И все хвалили старого пастуха, так все и говорили: "вот какой
    приверженный человек... любит свое дело, хоть и богат стал, и гордый... а
    делу уступает". Тогда я всего не понял.
     В то памятное утро смотрел и я в открытое окно залы, прямо с теплой
    постели, в одеяльце, подрагивая от холодка зари.
     Улица была залита розоватым светом встававшего за домами солнца,
    поблескивали верхние окошки. Вот, отворились дикие ворота Пастухова двора, и
    старый, седой пастух-хозяин, в новой синей поддевке, в помазанных дегтем
    сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи-шафера на
    свадьбах, вышел на середину еще пустынной улицы, поставил у ног на камушкн
    свою шляпу, покрестился на небо за нашим домом, приложил обеими руками
    длинный рожок к губам, надул толстые розовые щеки, - и я вздрогнул от первых
    звуков: рожок заиграл так громко, что даже в ушах задребезжало. Но это было
    только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал
    забирать все выше, жальчей, жальчей... - и вдруг заиграл веселое... и мне
    стало раздольно-весело, даже и холодка не слышал. Замычали вдали коровы,
    стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял-играл. Он играл в небо за
    вашим домом, словно забыв про все, что было вокруг него. Когда обрывалась
    песня, и пастух переводил дыханье, слышались голоса на улице:
     - Вот это ма-стер!.. вот доказал-то себя Пахомыч!.. ма-стер... И откуда
    в нем духу столько!..
     Мне казалось, что пастух тоже это слышит и понимает, как его слушают, и
    это ему приятно. Вот тут-то и случилась история.
     С Пастухова двора вышел вчерашний парень, который заходил к нам, в
    шляпе с петушьим перышком, остановился за стариком и слушал. Я на него
    залюбовался. Красив был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше,
    стройный и молодой, и было в нем что-то смелое, и будто он слушает старика
    прищурясь, - что-то усмешливое-лихое. Так по его лицу казалось. Когда кончил
    играть старик, молодец поднял ему шляпу.
     - А теперь, хозяин, дай поиграю я... - сказал он, неторопливо
    вытаскивая из пазухи небольшой рожок, - послушают твои коровки,
    поприучаются.
     - Ну, поиграй, Ваня... - сказал старик, - послушаю твоей песни.
     Проходили коровы, все гуще, гуще. Старый пастух помахал подручным,
    чтобы занимались своим делом, а парень подумал что-то над своей дудочкой,
    тряхнул головой - и начал...
     Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобно, разливное, - не
    старикову, другую песню, такую жалостную, что щемило сердце. Приятно,
    сладостно было слушать, - так бы вот и слушал. А когда доиграл рожок,
    доплакался до того, что дальше плакаться сил не стало, - вдруг перешел на
    такую лихую плясовую, пошел так дробить и перебирать, ерзать и
    перехватывать, что и сам певун в лапотках заплясал, и старик заиграл
    плечами, и Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать
    ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое... - этого и сказать
    нельзя. Смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее
    раззадорило, - все смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку,
    а упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история...
     Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:
     - И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила! Шабаш, больше играть не
    буду, играй один!
     И разбил свой рожок об мостовую.
     Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и
    старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир - угощать певуна водочкой и
    чайком.
     Долго потом об этом говорили. Рассказывали, что разные господа
    приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, -
    послушать, как играет чудесный "зубцовец" на свирели.
     После Горкин мне пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и я
    запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только.
    Вот она:

     ...Пастух выйдет на лужок.
     Заиграет во рожок.
     Хорошо пастух играет -
     Выговаривает:
     Выгоняйте вы скотинку
     На зелену луговинку!
     Гонят девки, гонят бабы,
     Гонят малые ребята,
     Гонят стары старики,
     Мироеды-мужики
     Гонят старые старушки,
     Мироедовы женушки,
     Гонит Филя, гонит Пим,
     Гонит дяденька Яфим,
     Гонит бабка, гонит дед,
     А у них и кошки нет,
     Ни копыта, ни рога,
     На двоих одна нога!..

     Ну, все-то, все-то гонят... - я Марьюшка наша проводила со двора
    свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка
    бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со
    всей замоскворецкой округи нашей. Так от стартины еще повелось, когда была
    совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще... - будет
    в до кончины века. Горкин мне сказывал:
     - Москва этот день особь празднует: Святой Егорий сторожит щитом и
    копьем Москву нашу... потому на Москве и писан.
     - Как на Москве писан?..
     - А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана,
    на гербу: сам Святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы во всю
    Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют.
    Только вот господа обижаться стали... на коровок.
     - Почему обижаться, на коровок?..
     - Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю
    Долгорукову... воспретить гонять по Москве коров. В "Ведомостях" читали,
    скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва - и такое безобразие! чего
    про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту
    разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш
    князь Долгоруков самый русский, любит старину а написал на их бумаге: "по
    Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется", - и не воспретил. И все
    хвалили, что за коровок вступился.
     Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух - насчет коровки
    поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам.
    Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал
    его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было,
    он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему
    наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала
    слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом
    случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к
    нам посидеть, - думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как
    дите, только высокий и силач, - совсем как Федя-бараночник, душевный,
    кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот
    он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в книжках потом
    не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:

     Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а...
     Куды клонишься - так и сло-мишься-а-а...
     Эх, и жись моя ты - горькая кручи-нушка-а-а...
     Где поклонишься - там и сло-мишься-а-а...

     И мало слов, а так-то жалостливо поется.
     С того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую песенку рожка.
    Впросонках слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я
    купил на "Вербе"; правильный оказался, не самочка-обманка. Не с этих ли
    песен на рожке стал я заучивать песенки-стишкн из маленьких книжечек
    Ступина, и другие, какие любил насвистывать-напевать отец? Помню, очень мне
    нравились стишки- - "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет", и еще -
    "Румяной зарею покрылся восток". И вот, этой весной навязалась мне на язык
    короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:

     Ходит петух с курочкой,
     А с гусыней гусь,
     Свинка с поросятками,
     А я все томлюсь.

     Навязалась и навязалась, не может отвязаться. Я с ней и засьпал, и
    вставал, и во сне она слышалась, впросонках, будто этой мой реполов. Горкин
    даже смеялся: "ну, потомись маленько... все уж весной томятся". И это
    правда. И томятся, и бесятся. Стали у нас лошади беситься, позвали коновала,
    он им уши надрезал, крови дурной повыпустил. И Кривой даже выпустил, хоть и
    старенькая она: надо, говорит. Стали жуки к вечеру носиться, "майские" -
    называются. Гришка одного картузом подшиб, самого первого жука, поглядел,
    плюнул и раздавил сапогом, - "ишь, говорит, сволота какая, а тоже
    занимается". Ну глупый. Навозные мухи так тучами и ходят, все от них стенки
    синие. И, может быть, тоже от весны, отец стал такой веселый, все бегает, по
    лестницам через три ступеньки. Никогда не бывал такой веселый, так и машет
    чесучовый его пиджак. Подхватит меня, потискает, подкинет под потолок,
    обольет флердоранжем, нащиплет щечки и даст гривенничек на гостинцы, так, ни
    с чего. И все-то песенки, песенки, все свистит. А постом грустный все был и
    тяжелые сны видал.
     А тут повалили нам подряды, никогда столько не было. В самый Егорьев
    День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали под Коломной.
    И еще, - очень отец был рад, - главный какой-то комитет поручил ему парадные
    "места" ставить на Страстной площади, где памятник Пушкина будут открывать.
    И в "Ведомостях" напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8 числа
    июня, будут открывать Пушкина, памятник там поставлен. Все мы очень
    обрадовались - такая честь! Отец комитету написал, что для такого великого
    дела барыша не возьмет, а еще и своих приложит, - такая честь! И нам
    почетную ложу обещали - Пушкина открывать. А у нас уже знали Пушкина,
    сестрицы романцы его пели - про "черную шаль" и еще про что-то. И я его знал
    немножко, вычитывал "Птичку Божию". Пропел Горкину, и он похвалил, -
    "ничего, говорит, отчетливо".
     Пасха поздняя, пора бы и стройку начинать, летний народ придет
    наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой-чего с зимниками
    начали работать. С зари до зари отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке,
    верхом, туда-сюда, ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут,
    как на грех, Кавказка набила спину, три недели не подживет. А Стальную
    седлать - и душа-то к ней не лежит, злая она, "Кыргыз", да и пуглива,
    заносится, в городе с ней опасно. Все-таки отец думает на ней пока поездить,
    велел кузнеца позвать, перековал помягче: попробует на днях за город, дачу
    снимать поедет для нас под Воронцовым.
     На Фоминой много наймут народу, отказа никому не будет. Василь-Василич
    с радости закрутил, но к Фоминой оправится. И Горкин ничего, милостиво к
    нему: "пусть свое отгуляет, летом будет ему жара".

    
     Вечером Егорьева Дня мы сидим в мастерской, и скорняк сказывает вам про
    Егория-Победоносца, Скорняк большой книгочий, все у него святые книги, в
    каких-то "Проломных Воротах" покупает, по знакомству. Сегодня принес Горкину
    в подарок лист-картинку, старинную, дали ему в придачу за работу староверы.
    Цены, говорит, нет картинке, ежели на любителя. Из особого уважения подарил,
    - за приятные часы досуга у старинного друга". Горкин сперва обрадовался,
    поцеловался даже с скорником. А потом стал что-то приглядываться к
    картинке...
     Стали мы все разглядывать и видим: написан иа листе, на белом конь, как
    по строгому канону пишется, Егорий - колет Змия копием в брюхо чешуйное.
    Горкин потыкал пальцем в Егорьеву главку и говорит строго-раздумчиво:
     - А почему же сияния святости округ главки нет? Не святая картинка это,
    а со-блаз!.. Староверы так не пишут, со-блаз это. Го-споди, что творят!..
     И поглядел строго на скорняка. Скорняк бородку подергал - покаялся:
     - Прости, Михайла Панкратыч, наклепал я на староверов, хотел приятней
    тебе по сердцу... знаю, уважаешь, - по старой вере кто... Это мне книжник
    подсунул, - редкость, говорит. А что сияния-святости нету - невдомек, мне,
    очень мне понравилось, - тебе, думаю, отнесу на Егорьев День!..
     Стали мы читать под картинкой старые слова, церковною печатью; Горкин и
    очки надел, и строгой стал. Я ему внятно прочитал, вытягивал слова
    вразумительно, а он не верит, бородкой трясет. И скорняк прочитал, а он
    опять не верит: "не может, говорит, быть такого... не разрешат законно,
    потому это надругательство над Святым!" - и заплевался. А я шепотком себе
    еще разок прочитал:

     Млад Егорий во бою,
     На серу сидя коню,
     Колет Змия в ...пию.

     Понял, - нехорошо написано про Святого. Горкин стал скорняка бранить,
    никогда с ним такого не было.
     - Это, говорит, стракулисты тебе подсунули! они над Богом смеются и
    бонбы кидают... Пушкина вон взорвать грозятся, сказывал Василь-Василич,
    смуту чтобы в народе делать! А ты - легковер... а еще книгочий!.. Он это те
    подсунул, на соблаз. Святого Воина Егория празднуете... - так вот тебе!
     Взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно.
    Посидели-помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли
    картинку на тагане. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А
    скорняк повоздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать.
     ...Завелся в пещерах под Злато-Градом страшенный Змий, всех
    прохожих-проезжих живьем пожирал, и не было на него управы. И послал к
    ихнему царю послов, мурины видом... дабы отдал сейчас за него. Змия,
    дочь-царевну, а то, пишет, всех попалю пламем-огием пронзительным, пожалю
    жалом язвительным. И стал Злато-Град в великом страхе вопить и молебны о
    заступлении петь-служить. И вот, вострубили литавры-трубы, и подъезжает к
    тому Злато-Граду светел вьюнош в златых доспехах, на белом коне, и серебряно
    копие в деснице. И возвещает светлый вьюнош царю, что грядет избавление
    скорби и печали, и...
     И вдруг, слышим... - тонкий щемящий вой. Скорняк перестал читать про
    Егория, - "что это?.." - спросил шепотком. Слушаем - опять воет. Горкин и
    говорит, тоже шепотком: "никак опять наш Бушуй?..." Послушали. Бушуй,
    оттуда, от конуры, от каретника. Будто уж это не первый раз: вчера, как
    стемнело, повизгивал, а нонче уж подвывает. Никогда не было, чтобы выл.
    Бывает, собаки на месяц воют, а Бушуй и на месяц не завывал. А нонче Пасха,
    месяца не бывает. Стал я спрашивать, почему это Бушуй воет, к чему бы это?..
    - а они ни слова. Так вечер и расстроился. Хотели расходиться, а тут отец
    приехал, и слышим - приказывает Гришке - "дай Бушуйке воды, пить, что ль,
    просит?,." А Гришка отвечает: "да полна шайка, это он заскучал с чегой-то".
     И так это нас расстроило: и картинка эта, подсунута невесть кем, и этот
    щемящий вой. Скорняк простился, пошел... и говорит шепотком: "опять,
    никак?.." Прислушались мы: "нехорошо как воет... нехорошо".
     Страшно было идти темными сенями. Горкин уж проводил меня.

    РАДУНИЦА

     В утро Радуницы, во вторник на Фоминой, я просыпаюсь от
    щебета-журчанья: реполов мой поет! И во всем доме щебет, в свист, в
    щелканье, - канарейки, скворцы и соловьи. Сегодня "усопший праздник", -
    называет Горкин: сегодня поедем на могилки, скажем ласковым шепотком:
    "Христос Воскресе, родимые, усопшие рабы Божие! радуйтеся, все мы теперь
    воскреснем!" Потому и зовется - Радуница.
     Какое утро!.. Окна открыты в тополь, и в нем золотисто-зелено. Тополь
    густой теперь, чуть пропускает солнце, на полу пятна-зайчики, а в тополе
    такой свет, сквозисто-зеленоватый, живой, - будто бы райский свет. Так и
    зовем мы с Горкиным. Мы его сами делаем: берем в горстку пучок травы -
    только сжимать не нужно, а чуть-чуть щелки, - и смотрим через нее на солнце:
    вот он и райский свет! Такого никак не сделать, а только так, да еще через
    тополь, утром... только весенним утром, когда еще свежие листочки. Воздух в
    комнате легкий, майский, чуть будто ладанцем, - это от духового тополя, - с
    щекотиым холодочком. Я не могу улежать в постели, вскакиваю на подоконник,
    звоню за ветки, - так все во мне играет! За тополем, на дворе, заливаются
    петухи и куры, звякают у колодца ведра, тпрукают лошадей, - моют, должно
    быть, у колодца, - громыхает по крыше кто-то, и слышен Ондрюшкин голос, -
    "Подвинчивай, турманок!.. наддай!.. заматывай их, "Хохлун!" - и голос
    Горкина, какой-то особенный, скрипучий, будто он тужится:
     - Го-лубчики мои, ро-димыи... еще чуток, еще!.. накры-ы-ли-и отбили
    "Галочку"!.. вот те Христос, отбили!...
     Неужели отбили "Галочку"?!. А я и не видал... радость такую... отбили
    "Галочку"! Я будоражно одеваюсь, путаю сапоги, - нет, так и не поспею. Все
    на дворе кричат - "Галочку" отбили!.. семерых накрыли!.." Слышу голос отца:
    "свалишься, старый хрыч! сейчас слезай, а то за ворот сволоку!.." И Горкин
    эалез на крышу! Такая у него слабость к голубям, себя не помнит. Осенью, на
    Покров, в последний к зиме загон, целиковская стая, - неподалеку от вас
    Целиков-голубятннк, булочник, - накрыла и завертела нашу, тут и попалась
    "Галочка", самая Горкина любимица. Ходили мы выкупать, а Целиков отперся:
    "вашей "Галочки" у нас нет, можете глядеть". Укрыл красавицу, притаил. А она
    была первая во взгоне коноводка. Как уж она попалась?.. Горкин всю зиму
    горевал - "не иначе, палевый турманишка ихний голову ей вскружил. И вот,
    отыскалась "Галочка", от-би-ли.
     - Вот она, "Галочка"-то наша... иди, милок, скорей, поликуйся! - кричит
    Горкин, покачивая в горсти "Галочку".
     Это - чтобы поцеловал, так духовные люди говорят. Я целую "Галочку" в
    головку. И Горкин тоже целует-ликует, и все, веселые, любуются на "Галочку",
    нахваливают пропащую душу. Отец шутит: "да та ли еще? наша словно потоньше
    была, складней". Нет, самая она, отметинка-белячок под крылышком, а вся -
    уголек живой. "Галочка" глядит на нас покойно, оранжевым кольчиком глазка.
    Раскормил ее Целиков, с того и потолстела.
     ...Лошадей вымыли, проваживают по солнышку. Кавказка все еще с
    пластырем под холкой, седлать нельзя. Стальную проваживают двое, она
    артачится, - "оглумная", говорит кузнец. Он ждет со своим припасом. Отец
    велит ковать помягче, на войлочке, советовал так цыган-мошенник. Вот
    лошадкой-то наградил, тумбы на улице боится, так и шарахнется. Кузнец
    говорит, - "не лошадь - лешман". Ковать он ее не любит: бояться - не
    боится... а глаз у ней нехорош, темный огонь в глазу. По статьям ей цены бы
    не было, Кавказку как хочет замотает, а вот - "темный огонь в глазу". Отец
    спрашивает, - и не раз спрашивал, - да что за "темный огонь"? Кузнец молчит,
    старается над копытом, состругивает, как с мыла, стружки. Стальная дрожит и
    скалится, двое распяливают ей ремнями передние ноги, третий оттягивает
    голову. Она ворочает кузнеца, силится вырвать ногу и ляскает зубами.
    Антипушка онукивает ее и воздыхает: "и лошадкам спокою не дает, всю-то ночь
    стойло грызет, зверь дикая... кы-ргыз", Горкин не дает мне близко подойти и
    в глаза не велит глядеть, она не любит. Кузнец потеет, хрипит, - "да сто-ой,
    лешман!.." Отец говорит - "что ж Федька-цыган не заявляется... сказать ему -
    сотнягу скину, пускай возьмет". Купила за триста, отдаем аа двести, а Федька
    не заявляется. Говорят, - "такой же "кыргыз", одна порода - синей масти!".
    Отец смеется: верно, что синие. И правда, шерсть на Стальной отливает в
    синь. "Черти тоже, говорят, синие!" - хрипит кузнец, - "видать не видал, а
    сказывают бывалые". Дядя Егор кричит с галдареи, утирается полотенцем:
     - Не к рукам, вот и синяя, а цены нет лошадке! возьму за сотню,
    объезжу, - увидишь тогда "синюю"!..
     Отец молчит: неприятно ему пожалуй, что говорит дядя ва людях - "не к
    рукам".
     - И сам объезжу! - говорит он. - Кавказка тоже дикая была, с гор.
     Он отличный ездок, у англичанина Кинга учился ездить.
     - Даром отдадите, Сергей-Ваныч, - и все барыш! - говорит кузнец,
    заклепывая гвозди: - злая в ей дрожь.
     - "Кы-ргыз"! - смеется дядя Егор. - Э, знатоки еловые... о-ве-чьей бы
    вам масти!..
     Стальную подковали. Отец велит Гришке начистить седло и стремена,
    серебряные-кавказские: поскачет нынче под Воронцово снимать дачу. А сеччас -
    на кладбище, на Чалом, в шарабане. Гаврила повезет матушку и старших детей
    на Ворончике, а на Кривой поедем мы с Горкиным, не спеша. Как хорошо-то,
    Го-споди!... Погода майская, все цветет, и оттого так радостно. И потому
    еще, что отец поедет снимать дачу, и от него пахнет флердоранжем, и щиплет
    ласково за щечку, и красивые у него золотые запонки на манжетах, и сам такой
    красивый... все говорят, красивей-ловчее всех; "огонь, прямо... на сто делов
    один, а поспевает".
     Вчера Горкин заправил свою ковровую сумочку-саквояжик, - ездит по
    кладбищам, родителей поминать покойных. Дедушки, бабушки... - все у него
    родители. До вечера будем навещать-христосоваться: поесть захочется, - а там
    хорошо на травке, на привольи, и черемуха зацвела, и соловьев на Даниловской
    послушаем, и с покойничками душу отведем-повоздыхаем.
     Сегодня все тронутся, кто куда, а больше в Даниловку, - замоскворецкая

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание