• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [10/28]

Скачать полное произведение

    чавкают. Пар валит изо ртов, с голов. Дымится от красных чашек со щами с
    головизной, от баб-стряпух, со сбившимися алыми платками, от их распаленных
    лиц, от масленых красных рук, по которым, сияя, бегают желтые язычки от
    печки. Синеет чадом под потолком. Стоит благодатный гул: довольны.
     - Бабочки, подпекай... с припечком - со снеточном!.. Кадушки с опарой
    дышат, льется-шипит по сковородкам, вспухает пузырями. Пахнет опарным духом,
    горелым маслом, ситцами от рубах, жилым. Все чаще роздыхи, передышки,
    вздохи. Кое-кто пошабашил, селедочную головку гложет. Из медного куба -
    паром, до потолка.
     - Ну, как, робятки?.. - кричит заглянувший Василь-Василич, - всего
    уели? - заглядывает в квашни. - Подпекай-подпекай, Матреш... не жалей
    подмазки, дадим замазки!..
     Гудят, веселые.
     - По шкаличку бы еще, Василь-Василич... - слышится из углов, - блинки
    заправить.
     - Ва-лляй!... - лихо кричит Косой. - Архирея стречаем, куда ни шло...
     Гудят. Звякают зеленые четверти о шкалик. Ляпают подоспевшие блины.
     - Хозяин идет!.. - кричат весело от окна.
     Отец, как всегда, бегом, оглядывает бойко.
     - Масленица как, ребята? Все довольны?..
     - Благодарим покорно... довольны!..
     - По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..
     Не обижаются: знают - ласка. Отец берет ляпнувший перед ним блинище,
    дерет от него лоскут, макает в масло.
     - Вкуснее, ребята, наших! Стряпухам - по целковому. Всем по
    двугривенному, на масленицу!
     Так гудят, - ничего и не разобрать. В груди у меня спирает. Высокий
    плотник подхватывает меня, швыряет под потолок, в чад, прижимает к мокрой,
    горячей бороде. Суют мне блина, подсолнушков, розовый пряник в махорочных
    соринках, дают крашеную ложку, вытерев круто пальцем, - нашего-то отведай!
    Все они мне знакомы, все ласковы. Я слушаю их речи, прибаутки. Выбегаю на
    двор. Тает большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются - подышать
    воздухом, масленичной весной. Пар от голов клубится. Потягиваются сонно,
    бредут в сушильню - поспать на стружке.

    
     Поджидают карету с архиереем. Василь-Василич все бегает к воротам. Он
    без шапки. Из-под нового пиджака розовеет рубаха под жилеткой, болтается
    медная цепочка. Волосы хорошо расчесаны и блещут. Лицо багровое, глаз
    стреляет "двойным зарядом". Косой уж успел направиться, но до вечера
    "достоит". Горкин за ним досматривает, не стегнул бы к себе в конторку. На
    конторке висит замок. Я вижу, как Василь-Василич и вдруг устремляется к
    конторке, но что-то ему мешает. Совесть? Архиерей приедет, а он дал слово,
    что "достоит". Горкин ходит за ним, как нянька:
     - Уж додержись маненько, Василич... Опосля уж поотдохнешь.
     - Д-держусь!.. - лихо кричит Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..
     Песком посыпано до парадного. Двери настежь. Марьюшка ушла наверх,
    выселили ее из, кухни. Там воцарился повар, рыжий, худой Гаранька, в
    огромном колпаке веером, мелькает в пару, как страх. В окно со двора мне
    видно, как бьет он подручных скалкой. С вечера зашумел. Выбегает на снег,
    размазывает на ладони тесто, проглядывает на свет зачем-то.
     - Мудрователь-то мудрует! - с почтением говорит Василь-Василич. - В
    царских дворцах служил!..
     - Скоро ли ваш архирей наедет?.. Срок у меня доходит!.. - кричит
    Гаранька, снежком вытирая руки.
     С крыши орут - едет!..
     Карета, с выносным, мальчишкой. Келейник соскакивает с козел,
    откидывает дверцу. Прибывший раньше протодьякон встречает с батюшками и
    причтом. Ведут архиерея по песочку, на лестницу. Протодьякон ушел вперед,
    закрыл собою окно и потрясает ужасом:

     "Исполла э-ти де-спо-та-ааааа..."

     Рычанье его выкатывается в сени, гремит по стеклам, на улицу. Из кухни
    кричит Гаранька:
     - Эй, зачинаю расстегаи!..
     - Зачина-ай!.. - кричит Василь-Василич умоляющим голосом и почему-то
    пляшет.
     Стол огромный. Чего только нет на нем! Рыбы, рыбы... икорницы в
    хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семга, лососина,
    белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы
    сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой
    торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на камфорках,
    графинчики, бутылки... Черные сюртуки, белые и палевые шали, "головки",
    кружевные наколочки...
     Несут блины, под покровом.
     - Ваше преосвященство!..
     Архиерей сухощавый, строгий, - как говорится, постный. Кушает мало,
    скромно. Протодьякон - против него, громаден, страшен. Я вижу с уголка, как
    раскрывается его рот до зева, и наваленные блины, серые от икры текучей,
    льются в протодьякона стопами. Плывет к нему сиг, и отплывает с разрытым
    боком. Льется масло в икру, в сметану. Льется по редкой бородке
    протодьякона, по мягким губам, малиновым.
     - Ваше преосвященство... а расстегайчика-то к ушице!..
     - Ах, мы, чревоугодники... Воистину, удивительный расстегай!.. -
    слышится в тишине, как шелест, с померкших губ.
     - Самые знаменитые, гаранькинские расстегаи, ваше преосвященство, на
    всю Москву-с!..
     - Слышал, слышал... Наградит же Господь талантом для нашего
    искушения!.. Уди-ви-тельный расстегай...
     - Ваше преосвященство.... дозвольте просить еще?..
     - Благослови, преосвященный владыко... - рычит протодьякон,
    отжевавшись, и откидывает ручищей копну волос.
     - Ну-ну, отверзи уста, протодьякон, возблагодари... - ласково говорит
    преосвященный. - Вздохни немножко...
     Василь-Василич чего-то машет, и вдруг садится на корточки! На лестнице
    запруда, в передней давка. Протодьякон в славе: голосом гасит лампы и
    выпирает стекла. Начинает из глубины, где сейчас у него блины, кажется мне,
    по голосу-ворчанью. Волосы его ходят под урчанье. Начинают дрожать
    лафитнички - мелким звоном. Дрожат хрустали на люстрах, дребезгом отвечают
    окна. Я смотрю, как на шее у протодьякона дрожит-набухает жила, как
    склонилась в сметане ложка... чувствую, как в груди у меня спирает и режет в
    ухе. Господи, упадет потолок сейчас!..
     Преосвященному и всему освященному собору...и честному дому сему... -

     мно-га-я... ле... т-та-а-ааааааа!!!

     Гукнуло-треснуло в рояле, погасла в углу перед образом лампадка!..
    Падают ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь-Василич взвизгивает,
    рыдая:
     - Го-споди!..
     От протодьякона жар и дым. На трех стульях раскинулся. Пьет квас. За
    ухою и расстегаями - опять и опять блины. Блины с припеком. За ними
    заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая,
    блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой...
    наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной
    сметанкой... блины молочные, легкие, блинцы с яичками... еще разварная рыба
    с икрой судачьей, с поджарочкой... желе апельсиновое, пломбир миндальный -
    ванилевый...
     Архиерей отъехал, выкушав чашку чая с апельсинчиком - "для осадки".
    Отвезли протодьякона, набравшего расстегайчиков в карманы, навязали ему в
    кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!". Сидят в гостиной шали и сюртуки,
    вздыхают, чаек попивают с апельсинчиком. Внизу шумят. Гаранька требует еще
    бутылку рябиновки и уходить не хочет, разбил окошко. Требуется
    Василь-Василич - везти Гараньку, но Василь-Василич "отархареился, достоял",
    и теперь заперся в конторке. Что поделаешь - масленица! Гараньке дают
    бутылку и оставляют на кухне: проспится к утру. Марьюшка сидит в передней,
    без причала, сердитая. Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может
    сделать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с
    икоркой, подносят лафитничек мадерцы, еще подносят. Она начинает плакать и
    мять платочек:
     - Всякие пирожки могу, и слоеные, и заварные... и с паншетом, и
    кулебяки всякие, и любое защипное... А тут, на-ка-сь... незащипанный пирожок
    не сделать! Я ему расстегаями нос утру! У Расторгуевых жила... митрополиты
    ездили, кулебяки мои хвалили...
     Ее уводят в залу, уговаривают спеть песенку и подносят еще лафитничек.
    Она довольна, что все ее очень почитают,и принимается петь про "графчика,
    разрумяного красавчика":

     На нем шляпа со пером,
     Табакерка с табако-ом!..

     И еще, как "молодцы ведут коня под уздцы... конь копытом землю бьет,
    бел-камушек выбиет..." - и еще удивительные песни, которых никто не знает.
     В субботу, после блинов, едем кататься с гор. Зоологический сад, где
    устроены наши горы, - они из дерева и залиты льдом, - завален глубоким
    снегом, дорожки в сугробах только. Видно пустые клетки с сухими деревцами;
    ни птиц, ни зверей не видно. Да теперь и не до зверей. Высоченные горы на
    прудах. Над свежими тесовыми беседками на горах пестро играют флаги.
    Рухаются с рычаньем высокие "дилижаны" с гор, мчатся по ледяным дорожкам,
    между валами снега с воткнутыми в них елками. Черно на горах народом.
    Василь-Василич распоряжается, хрипло кричит с верхушки; видно его высокую
    фигуру, в котиковой, отцовской, шапке. Степенный плотник Иван помогает
    Пашке-конторщику резать и выдавать билетики, на которых написано - "с обеих
    концов по разу". Народ длинным хвостом у кассы. Масленица погожая, сегодня
    немножко закрепило, а после блинов - катается.
     - Милиен народу! - встречает Василь-Василич. - За тыщу выручки,
    кательщики не успевают, сбились... какой черед!..
     - Из кассы чтобы не воровали, - говорит отец и безнадежно машет. - Кто
    вас тут усчитает!..
     - Ни Бо-же мой!.. - вскрикивает Василь-Василич, - кажные пять минут
    деньги отымаю, в мешок ссыпаю, да с народом не сообразишься, швыряют пятаки,
    без билетов лезут... Эна, купец швырнул! Терпения не хватает ждать... Да
    Пашка совестливый... ну, трешница проскочит, больше-то не уворует,
    будь-покойны-с.
     По накатанному лотку втаскивают веревками вернувшиеся с другой горы
    высокие сани с бархатными скамейками, - "дилижаны", - на шестерых. Сбившиеся
    с ног катальщики, статные молодцы, ведущие "дилижаны" с гор, стоя на коньках
    сзади, весело в меру пьяны. Работа строгая, не моргни: крепко держись за
    поручни, крепче веди на скате, "на корыте".
     - Не изувечили никого. Бог миловал? - спрашивает отец высокого
    катальщика Сергея, моего любимца.
     - Упаси Бог, пьяных не допускаем-с. Да теперь-то покуда мало, еще не
    разогрелись. С огнями вот покатим, ну, тогда осмелеют, станут шибко
    одолевать... в шею даем!
     И как только не рухнут горы! Верхушки битком набиты, скрипят подпоры.
    Но стройка крепкая: владимирцы строили, на совесть.
     Сергей скатывает нас на "дилижане". Дух захватывает, и падает сердце на
    раскате. Мелькают елки, стеклянные разноцветные шары, повешенные на
    проволоках, белые ленты снега. Катальщик тормозит коньками, режет-скрежещет
    льдом. Василь-Василич уж разогрелся, пахнет от него пробками и мятой. Отец
    идет считать выручку, а Василь-Василичу говорит - "поручи надежному
    покатать!". Василь-Василич хватает меня, как узелок, под мышку и шепчет:
    "надежной меня тут нету". Берет низкие саночки - "американки", обитые
    зеленым бархатом с бахромой, и приглашает меня - скатиться.
     - Со мной не бойся, купцов катаю! - говорит он, сажаясь верхом на
    саночки.
     Я приваливаюсь к нему, под бороду, в страхе гляжу вперед... Далеко
    внизу ледяная дорожка в елках, гора, с черным пятном народа, и вьются флаги.
    Василь-Василич крякает, трогает меня за нос варежкой, засматривает косящим
    глазом. Я по мутному глазу знаю, что он "готов". Катальщики мешают, не дают
    скатывать, говорят - "убить можешь!". Но он толкает ногой, санки клюют с
    помоста, и мы летим... ахаемся в корыто спуска и выносимся лихо на прямую.
     - Во-как мы-та-а-а!.. - вскрикивает Василь-Василич, - со мной нипочем
    не опрокинешься!.. - прихватывает меня любовно, и мы врезаемся в снежный
    вал.
     Летит снеговая пыль, падает на нас елка, саночки вверх полозьями, я в
    сугробе: Василь-Василич мотает валенками в снегу, под елкой.
     - Не зашибся?.. Господь сохранил... Маленько не потрафили, ничего! -
    говорит он тревожным голосом. - Не сказывай папаше только... я тебя скачу
    лучше на наших саночках, те верней.
     К нам подбегают катальщики, а мы смеемся. Катают меня на "наших", еще
    на каких-то "растопырях". Катальщики веселые, хотят показать себя.
    Скатываются на коньках с горы, руки за спину, падают головами вниз. Сергей
    скатывается задом. Скатываются вприсядку, вприсядку задом. Кричат - ура!
    Сергей хлопает себя шапкой:
     - Разуважу для масленой... гляди, на одной ноге!.. Рухается так
    страшно, что я не могу смотреть. Эн уж он где, катит, откинув ногу. Кричат -
    ура-а-а!.. Купец в лисьей шубе покатился, безо всего, на скате мешком
    тряхнулся - и прямо головой в снег.
     - Извольте, на метле! - кричит какой-то отчаянный, крепко пьяный.
    Падает на горе, летит через голову метла.
     Зажигают иллюминацию. Рычат гулкие горы пустотой. Катят с бенгальскими
    огнями, в искрах. Гудят в бубны, пищат гармошки, - пьяные навалились на
    горы, орут: "пропадай Таганка-а-а!.." Катальщики разгорячились, пьют прямо
    из бутылок, кричат - "в самый-то раз теперь, с любой колокольни скатим!".
    Хватает меня Сергей:
     - Уважу тебя, на коньках скачу! Только, смотри, не дергайся!..
     Тащит меня на край.
     - Не дури, убьешь!.. - слышу я чей-то окрик и страшно лечу во тьму.
     - Рычит под мной гора, с визгом ворчит на скате, и вот - огоньки на
    елках!..
     - Молодча-га ты, ей-Богу!.. - в ухо шипит Сергей, и мы падаем в рыхлый
    снег, - насыпало полон ворот.
     - Папаше, смотри, не сказывай! - грозит мне Сергей и колет усами щечку.
    Пахнет от него винцом, морозом.
     - Не замерз, гулена? - спрашивает отец. - Ну, давай я тебя скачу.
     Нам подают "американки", он откидывается со мной назад, - и мы мчимся,
    летим, как ветер. Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, - и
    под нами, во льду, огни...
     Масленица кончается: сегодня последний день, "прощеное воскресенье".
    Снег на дворе размаслился. Приносят "масленицу" из бань - в подарок. Такая
    радость! На большом круглом прянике стоят ледяные горы из золотой бумаги и
    бумажные вырезные елочки; в елках, стойком на колышках, - вылепленные из
    теста и выкрашенные сажей, медведики и волки, а над горами и елками - пышные
    розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые... - верх цветов. И над всей этой
    "масленицей" подрагивают в блеске тонкие золотые паутинки канители. Банщики
    носят "масленицу" по всем "гостям", которых они мыли, и потом уж приносят к
    нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.
     И другие блины сегодня, называют - "убогие". Приходят нищие - старички,
    старушки. Кто им спечет блинков! Им дают по большому масленому блину - "на
    помин души". Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.
     Я любуюсь-любуюсь "масленицей", боюсь дотронуться, - так хороша она.
    Вся - живая! И елки, и медведики. и горы... и золотая над всем игра. Смотрю
    и думаю: масленица живая... и цветы, и пряник - живое все. Чудится что-то в
    этом, но - что? Не могу сказать.
     Уже много спустя, вспоминая чудесную "масленицу", я с удивленьем думал
    о неизвестном Егорыче. Умер Егорыч - и "масленицы" исчезли; нигде их потом
    не видел. Почему он такое делал? Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало
    мне?.. Пряник... - да не земля ли это, с лесами и горами, со зверями? А
    чудесные пышные цветы - радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка -
    солнечные лучи, весенние?.. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы", живые,
    кончились. Никто без него не сделает.
     Звонит к вечерням. Заходит Горкин - "масленицу" смотреть. Хвалит
    Егорыча:
     - Хороший старичок, бедный совсем, поделочками кормится. То мельнички
    из бумажек вертит, а как к масленой подошло - "масленицы" свои готовит, в
    бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платят... сам выдумал такое, и
    всем приятность. А сказки какие сказывает, песенки какие знает!.. Ходили к
    нему из бань за "масленицами", а он, говорят, уж и не встает, заслабел... и
    в холоду лежит. Может, эта последняя, помрет скоро. Ну, я к вечерне пошел,
    завтра "стояния" начнутся. Ну, давай друг у дружки прощенья просить, нонче
    прощеный день.
     Он кланяется мне в ноги и говорит - "прости меня, милок, Христа ради".
    Я знаю, что надо делать, хоть и стыдно очень: падаю ему в ноги, говорю -
    "Бог простит, прости и меня, грешного", и мы стукаемся головами и смеемся.
     - Заговены нонче, а завтра строгие дни начнутся, Великий Пост. Ты уж
    "масленицу"-то похерь до ночи, завтра-то глядеть грех. Погляди-полюбуйся - и
    разбирай... пряничка поешь, заговеться кому отдай.
     Приходит вечер. Я вытаскиваю из пряника медведиков и волков...
    разламываю золотые горы, не застряло ли пятачка, выдергиваю все елочки,
    снимаю розы, срываю золотые нитки. Остается пустынный пряник. Он
    необыкновенно вкусный. Стоял он неделю в банях, у "сборки", где собирают
    выручку, сыпали в "горки" денежки - на масленицу на чай, таскали его по
    городу... Но он необыкновенно вкусный: должно быть, с медом.
     Поздний вечер. Заговелись перед Постом. Завтра будет печальный звон.
    Завтра - "Господи и Владыко живота моего..." - будет. Сегодня "прощеный
    день", и будем просить прощенья: сперва у родных, потом у прислуг, у
    дворника, у всех. Вассу кривую встретишь, которая живет в "темненькой", и у
    той надо просить прощенья. Идти к Гришке, и поклониться в ноги? Недавно я
    расколол лопату, и он сердился. А вдруг он возьмет и скажет - "не прощаю!"?
     Падаем друг дружке в ноги. Немножко смешно и стыдно, но после делается
    легко, будто грехи очистились.
     Мы сидим в столовой и после ужина доедаем орешки и пастилу, чтобы уже
    ничего не осталось на Чистый Понедельник. Стукает дверь из кухни, кто-то
    лезет по лестнице, тычется головою в дверь. Это Василь-Василич,
    взъерошенный, с напухшими глазами, в расстегнутой жилетке, в розовой под ней
    рубахе. Он громко падает на колени и стукается лбом в пол.
     - Простите, Христа ради... для праздничка... - возит он языком и
    бухается опять. - Справили маслену... нагрешили... завтра в пять часов...
    как стеклышко... будь-п-койны-с!..
     - Ступай, проспись. Бог простит!.. - говорит отец. - И нас прости, и
    ступай.
     - И про... щаю!.. всех прощаю, как Господь... Исус Христос... велено
    прощать!.. - он присаживается на пятки и щупает на себе жилетку. -
    По-бо-жьи... все должны прощать... И все деньги ваши... до копейки!.. вся
    выручка, записано у меня... до гро-шика... простите, Христа ради!..
     - Его поднимают и спроваживают в кухню. Нельзя сердиться - прощеный
    день.
     Помолившись Богу, я подлезаю под ситцевую занавеску у окошка и открываю
    форточку. Слушаю, как тихо. Черная ночь, глухая. Потягивает сыро ветром.
    Слышно. как капает, булькает скучно-скучно. Бубенцы, как будто?..
    Прорывается где-то вскрик, неясно. И опять тишина, глухая. Вот она, тишина
    Поста. Печальные дни его наступают в молчаньи, под унылое бульканье капели.

     Декабрь 1927 - декабрь 1931
     Праздники - Радости

    ЛЕДОКОЛЬЕ

     Отец посылает Горкина на Москва-реку, на ледокольню, чтобы навел
    порядок. Взялись две тысячи возков льду Горшанову доставить, - пивоваренный
    завод, на Шаболовке, от нас неподалеку, - другую неделю возим, а и половины
    не довезли. А уж март месяц, ростепель пойдет, лед затрухлявеет, таскать
    неспособно будет, обламываться начнет, на ледовине стоять опасно, - и
    оставим Горшанова безо льду. Крестопоклонная на дворе, а Василь-Василич,
    Косой, с подлецом-портомойщиком Дениской, масленицу все справляет...
     - Пьяного захватишь, - палкой его оттуда, какой это приказчик! По шеям
    его, пускай убирается в деревню, скажи ему от меня! До Алексей-Божья
    человека... - сегодня у нас что, десятое...?.. - все чтобы у меня свезти,
    какая уж тогда возка!
     - Какая возка... - говорит Горкин озабоченно, - подойдут Дарьи-за...
    сори-пролуби, вежливо сказать... ледок замолочнится, водой пойдет, крепости
    в нем не будет... Горшанову обидно будет. Попужаю Косого, - поспеем, Господь
    даст.
     Отец сам бы поехал, да спины разогнуть не может, "прострел": оступился
    на ледокольне, к вечеру дело было, ледком ледовину затянуло, снежком
    позапорошило, он в нее и попал, по шейку.
     - Ледоколов добавь, воробьевских с простянками поряди... неустойка у
    меня, по полтиннику с возка... да не в неустойке дело: никогда не было
    такого, осрамить меня, с... с...!
     Горкин обнадеживает, - "поспеем, Господь даст", - берет с собой
    шустрого паренька Ондрейку, который летось священного голубка на шатерчик
    сделал, как Царицу Небесную принимали, - и одевается потеплей: поверх
    казакинчика на зайце натягивает хороший полушубок, романовский, черненый, с
    зеленой выстрочкой, теплые варежки под рукавицы и подшитые кожей валенки. На
    реке знобко, потеплей надо одеваться.
     Я не был еще на ледокольне, а там такая-то ярмонка, - жара прямо! до
    сорока лошадок с саночками-простянками ледок вываживают с реки, и всякого-то
    сбродного народу, с Хитрого рынка порядили, выламывают ледок, баграми из
    ледовины тянут, как сахар колют, - Горкин рассказывал. Я прошусь с ним, а он
    отмахивается: "некому за тобой смотреть, и лошади зашибут, и под лед
    осклизнуться можешь, и мужики ругаются... нечего тебе там делать". Он
    сердится и грозится даже, когда я кричу ему, что сам на Москва-реку убегу,
    дорогу знаю:
     - Только прибеги у меня... я те, самовольник, обязательно в пролуби
    искупаю, узнаешь у меня!..
     Говорит он так строго, что я боюсь, - ну-ка, и взаправду искупает? Я
    прошусь у отца, говорю ему, - "басню я про Лисицу выучил...". А я так хорошо
    выучил, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тут
    сказала: "ишь ты какой, как настоящая лисица поешь... ну-ка, еще скажи..." И
    отец слышал про Лисицу. И говорит:
     - Возьми его, Панкратыч, на ледокольню, он тебе про Лисицу скажет. Пора
    ему к делу приучаться, все-таки глаз хозяйский... - смеется так.
     А Горкин даже и доволен, словно, - разу повеселел:
     - Раз уж папашенька дозволяет - поедем, обряжайся.
     Я надеваю меховые сапожки и армячок с красным кушаком, заматывают меня
    натуго башлыком, и вот, я прыгаю на снежку у каретного сарая, где Антипушка
    запрягает в лубяные саночки Кривую, - другие лошадки все в разгоне.
    Попрыгиваю и напеваю Горкину:

     Зимой, ране-хонько, близ жи-ла,
     Лиса у проруби пила в большо-ой мороз...

     Слушает Горкин, и Ондрейка, и даже будто Кривая слушает, распустила
    губы. Антипушка засупонивает, подняв ногу, и подбадривает меня, - "а ну,
    ну!". Скорей бы ехать, а он все-то копается, мажет Кривой копытца. Не на
    парад нам, чего тут копытца мазать! Нельзя не мазать: копытца старые, а
    дорога теперь какая, волглая... - надо беречь старуху. И, правда, снег
    начинает маслиться, вот-вот потекут сосульки; пока пристыли, крепко висят с
    сараев, а дымок вон понизу стелется, - ростепели начнутся. Видно, конец
    зиме: галочьи "свадьбы" кружат, воздух затяжелел, стал гуще, будто и он
    замаслился, - попахивает двором, сенцом, еловыми досками-штабелями, и петуху
    уж в голову ударяет, - "гребешок-то какой махровый... к весне дело!".

    
     Садимся в лубяные саночки на сено, вытрухиваем на улицу, - туп-туп, на
    зарубах, о передок. На Калужском рынке ползут и ползут простянки, везут
    ледок, на Шаболовку, к Горшанову.
     - Наши, - говорит Горкин, - ледок-то как замучаться стал,
    прозраку-крепости той нету, как об Крещенье, вот под "ердань" ломали. Как у
    вас тама-то?.. - окликает он мужика, а Кривая уж знает, что остановиться
    надо, - котора нонче возка?..
     - Четвертая... - говорит мужик, придерживая возок. - Верно, что мало,
    да энти вон, ледоломы-дуроломы, шабашут все... ка-призные!.. пива, вишь, им
    подай, с Горшанова выжимают. Нам-то там ковшами подносят, сусла...
    управляющий велит, для раззадору, а энти... - "погожай, леду не наломали!" -
    выжимают. Василь-то-Василич?.. да ничего, веселый, пир у них нонче,
    портомойщик аменины празднует, от Горшанова ящик им пива привезли.
     - Гони, Ондрюшка, - торопит Горкин, - вот те два! Денис-то и вправду
    именинник нонче, теперь чего уж с ними... Ледоломы шабашут... а Косой-то
    чего смотрит?!. Погоняй, Ондрюша, погоняй... дадим ему розгон...
     Но Кривая, как ее не гони, потрухивает себе, бегу не прибавляет, такая
    уж у ней манера, с прабабушки Устиньи: в церковь ее всегда возила, а в
    церковь - не на пир спешить, а чинно, не торопясь; ехать домой, к овсу, -
    весело побежит.
     Вот уж и Крымский мост. Наша ледокольня влево от него: темная полынья
    на снежной великой глади, тянется далеко, чуть видно. С реки ползут на
    подъеме возки со льдом; сверху мчатся порожняки: черные мужики, стойком,
    крутят над головой, вожжами, спешат забирать погрузку. Вдоль полыньи,
    сколько хватает глаза, чернеют ледоломы, как вороны, - тукают в лед носами;
    тянут баграми льдины, раскалывают в куски, как сахар. У черного края
    ледовины - горки наколотого льду, мутно-зеленоватого, будто постный сахар.
    Бурые мужики, уж в полушубках, скинув ушастые азямы, швыряют в санки: видно,
    как падает, только не слышно стука.
     Мы съезжаем по каткой наезженной дороге к вмерзшим во льду плотам: это
    и есть наша портомойня. На ней в прорубах плещется черная вода: бабы белье
    полощут, красные руки плещутся в бело-белом. Кривая знает, как надо на
    раскатцах, - едва ступает. Сзади мчат на нас мужики в простянках, крутят
    подмерзшими вожжами, гикают... - подшибут! Горкин страшно кричит: -
    "легше!.. придерживай... ребенка убьешь!.." Я задираю голову в башлыке и
    вижу: храпят надо мной оскаленные морды, дымятся ноздри, вздымаются
    скрипучие оглобли... мчится с горы на нас рыжий мужик в азяме, - уши, как у
    слона, - трещат-ударяются простянки, сшибают лубянки наши, прямо под
    снеговую гривку... а мне даже весело, не страшно.
     - Да сде-рживай... лешья голова!.. - с криком выпрыгивает из санок
    Горкин и подымает руки на мчащихся с гиканьем за нами, - сворачь!.. сворачь,
    те говорю!.. Господи, греха с ими - чумовыми... пьяные, одурели!..
     И все несутся, несутся порожняком за льдом...
     - Пронесло... - воздыхает Горкин и крестится, - слава-те, Господи.
    Долго ли голову пробить оглоблей... вот как брать-то тебя!.. я-то знаю, чего
    бывает... спешка, дело горячее. Спасибо, Кривая сама свернула под бугорок...
    старинная лошадка, зна-ет... А на Чаленьком бы поехали... он бы сейчас за
    ними увязался, тут бы и костей не собрать... ишь, раскат-то какой наездили!
     Навстречу, хрупая по хрустящим льдышкам, вытягивают в горку возки с
    ледком. Спокойные мужики, в размашистых азямах, хрустко ступают в валенках,
    покуривая трубки и свернутые из газеты "ножки". Зеленый дымок махорки тянет
    по ветерку; будто и ледком пахнет, зимней еще Москва-рекой.
     Ну, как, Степа?.. - окликает Горкин знакомого воробьевского мужика, -
    оборачиваете без задержки? ледоломы-то поспевают ледок давать?..
     - Здравствуй, Михал Панкратыч! - говорит мужик, - теперь пошло, обломал
    их Василь-Василич, а то хоть бросай работу. Так взялись - откуда что
    берется... гляди, сколько наворотили!..
     - Один одно плетет, другой - другое, вот и пойми их! - дивится Горкин.
    - Ишь, по ледовине-то... валы льду! А тот говорил - нечего возить. Сейчас
    разберем дело.
     Привязываем Кривую к столбику, к сторонке от дороги, и бредем по колено
    в снегу к сторожке. Нас не видно: окошко сторожки на реку. Из железной трубы
    сыплются в дыме искры, - здорово растопил Денис. Горкин смотрит из-под руки
    на чернеющую народом ледокольню: выглядывает, пожалуй, Василь-Василича.
     - Нет, не видать... - говорит Ондрейка, - в сторожке греется.
     - Гре-ется... - в сердцах говорит Горкин, голос его дрожит, - хо-рош
    приказчик! народишка без досмотру... покажем ему сейчас гулянки. Знает, что
    нездоров хозяин, вот и... и поста не боится, что хошь ему! И Дениска за
    бабами не смотрит, корзин не считает... - мой себе! хороши, нечего
    сказать!..
     Входим в сторожку. Железная печка полыхает с гулом, от жара дышать
    нечем. За столиком, из досок на козлах, сидит пламенно-красный
    Василь-Василич, в розовой рубахе, в расстегнутой жилетке; жирные его волосы
    нависли, закрыли лоб, а мутный, некосой глаз смотрит на нас в упор. Перед
    печкой, на куче щепок и чурбаков, впривалку сидит Денис, тоже в одной
    рубахе, и пробует гармонью. На столике - закопченный чайник, - "ишь,
    бархатный у меня чайничек!" - бывало, хвалил Денис, - пупырчатые зеленые
    стаканчики, куски пирога с морковью, обглоданная селедка, печеная горелая
    картошка и грязная горка соли. А под столиком, в корзинке-колыбельке, -
    четвертная бутыль зелена-вина.
     - Молодцы-ы... - говорит Горкин, тряся бородкой, - хорошо празднуете...
    а хозяйское дело само делается?.. а?.. Сколько нонче возков прошло, ну?!.
     Денис вскидывается со щепы, схватывает чурбан, шлепает по нем черной
    лапой, словно счищает грязь, и кричит во всю глотку:
     - Гость дорогой!.. Михал Панкратыч!.. во подгадали ка-ак!.. Амененник

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание