Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [9/28]

  Скачать полное произведение

    десятка выкаталась: "Не уклоняйся ни направо, ни налево!" Вот дак... царь
    Соломон Премудрый!..
     Все так и катаются со смеху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про
    Гришкино пьянство это.
     - Вот и поучайся мудрости, и будет хорошо! - наставляет Горкин и все
    смеется.
     Все довольны. Потом он выкатывает Гавриле, что "кнут на коня, а палка
    на глупца". Потом няне. Она сердится и уходит наверх, а Горкин кричит
    вдогонку: "Сварливая жена, как сточная труба!"
     Царя Соломона не обманешь. И мне выкинул Горкин шарик, целуя в маковку:
    "не давай дремать глазам твоим".
     Все смеются и тычут в слипающиеся мои глаза: вот так царь - Соломон
    Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимают с хлебного ящика,
    и сам Горкин несет наверх. Милые Святки...
     Я засыпаю в натопленной жарко детской. Приходят сны, легкие, розовые
    сны. Розовые, как верно. Обрывки их еще витают в моей душе. И милый Горкин,
    и царь Соломон - сливаются. Золотая корона, в блеске, и розовая рубаха
    Горкина, и старческие розовые щеки, и розовенький платок на шее. Вместе они
    идут куда-то, словно летят по воздуху. Легкие сны, из розового детства...
     Звонок, впросонках. Быстрые, крепкие шаги, пахнет знакомым
    флердоранжем, снежком, морозом. Отец щекочет холодными мокрыми усами, шепчет
    - "спишь, капитан?". И чувствую я у щечки тонкий и сладкий запах чудесной
    груши, и винограда, и пробковых опилок...

    КРЕЩЕНЬЕ

     Ни свет, ни заря, еще со свечкой ходят, а уже топятся в доме печи,
    жарко трещат дрова, - трескучий мороз, должно быть. В сильный мороз
    березовые дрова весело трещат, а когда разгорятся - начинают гудеть и петь.
    Я сижу в кроватке и смотрю из-под одеяла, будто из теплой норки, как весело
    полыхает печка, скачут и убегают тени и таращатся огненные маски - хитрая
    лисья морда и румяная харя, которую не любит Горкин. Прошли Святки, и
    рядиться в маски теперь грешно, а то может и прирасти, и не отдерешь вовеки.
    Занавески отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсем замерзли, стали
    молочные, снег нарос, - можно соскребывать ноготком и есть. Грохаются дрова
    в передней, все подваливают топить. Дворник радостно говорит - сипит: "во,
    прихватило-то... не дыхнешь". Слышу - отец кричит, голос такой веселый:
    "жарчей нажаривай, под тридцать градусов подкатило!" Всем весело, что такой
    мороз. Входит Горкин, мягко ступает в валенках, и тоже весело говорит:
     - Мо-роз нонче... крещенский самый. А ты чего поднялся ни свет, ни
    заря... озяб, что ль? Ну, иди, погрейся.
     Он садится на чурбачок и помешивает кочережкой, чтобы ровней горело. На
    его скульцах и седенькой бородке прыгает блеск огня. Я бегу к нему по
    ледяному полу, тискаюсь потеплей в коленки. Он запахивает меня полою. Тепло
    под его казакинчиком на зайце! Прошу:
     - Не скажешь чего хорошенького?
     - А чего те хорошенького сказать... Мороз. Бушуя уж отцепили, Антипушка
    на конюшню взял. Заскучал, запросился, и ему стало невтерпеж. За святой вот
    водой холодно идти будет. Крещенский сочельник нонче, до звезды не едят.
    Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко к сытовой кутье давала, а теперь
    новые порядки, кутьи не варим... Почему-почему... новые порядки!
    Рядиться-то... на Святках дозволяла, ничего.Харь этих не любила, увидит - и
    в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает...
    не поганься, хари не нацепляй!
     - А почему не поганься?
     - А, поганая потому. Глупая твоя нянька, чего купила! Погляди-ка, чья
    харя-то... После ее личико святой водой надо. Образ-подобие, а ты поганое
    нацепляешь. Лисичка ничего, божий зверь, а эта чья образина-то, погляди!
     Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мне не нравится - скалится и
    вихры торчками.
     - А чья, его?..
     - Человека такого не бывает. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты
    поганую образину... тьфу!
     - Знаешь что, давай мы ее сожгем... как прабабушка Устинья?
     - А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана. Иван Богослов вон,
    Казанская... и он тут! На тот год, доживем, медвежью лучше головку купим.
     Я влезаю на холодный сундук и сдергиваю харю. Что-то противно в ней, а
    хочется последний разок надеть и попугать Горкина, как вчера. Я нюхаю ее,
    прощаюсь с запахом кислоты и краски, с чем-то еще, веселым, чем пахнут
    Святки, и даю Горкину - на, сожги.
     - А, может, жалко? - говорит он и не берет. - Только не нацепляй. Ну,
    поглядишь когда. Вон гонители мучили святых, образины богов-идолов нацеплять
    велели, а кто нацепит - пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога
    отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем
    палили, а они славили Бога и Христа!
     - Так и не нацепили?
     - Не то что... а плевали на образины и топтали!
     - Лучше сожги... - говорю я и плюю на харю.
     - А жалко-то?..
     - Наплюй на него, сожги!..
     Он держит харю перед огнем, и вижу я вдруг, как в пробитых косых глазах
    прыгают языки огня, пышит из пасти жаром... Горкин плюет на харю и швыряет
    ее в огонь. Но она и там скалится, дуется пузырями, злится... что-то течет с
    нее, - и вдруг вспыхивает зеленым пламенем.
     - Ишь, зашипел-то как... - тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь.
     А харя уже дрожит, чернеет, бегают по ней искорки... вот уже золотится
    пеплом, но еще видно дырья от глаз и пасти, огненные на сером пепле.
     - Это ты хорошо, милок, соблазну не покорился, не пожалел, - говорит
    Горкин и бьет кочережкой пепел. - "Во Христа креститеся, во Христа
    облекостеся", поют. Значит, Господен лик носим, а не его. А теперь
    Крещенье-Богоявленье, завтра из Кремля крестный ход на реку пойдет.
    Животворящий Крест погружать в ердани, пушки будут палить. А кто и окунаться
    будет, под лед. И я буду, каждый год в ердани окунаюсь. Мало что мороз, а
    душе радость. В Ерусалиме Домна Панферовна вон была, в живой Ердани
    погружалась, во святой реке... вода тоже сту-у-деная, говорит.
     - А Мартын-плотник вот застудился в ердани и помер?
     - С ердани не помрешь, здоровье она дает. Мартын от задора помер. Вон
    уж и светать стало, окошечки засинелись, печки поглядеть надо, пусти-ка...
     - Нет, ты скажи... от какого задора помер?..
     - Ну, прилип... Через немца помер. Ну, немец в Москве есть, у Гопера на
    заводе, весь год купается, ему купальню и на зиму не разбирают. Ну, прознал,
    что на Крещенье в ердань погружаются, в проруби, и повадился приезжать.
    Перво-то его пустили в ердань полезть... может, в нашу веру перейдет! Он во
    Христа признает, а не по-нашему, полувер он. Всех и пересидел. На другой год
    уж тягаться давай, пятерку сулил, кто пересидит. Наша ердань-то, мы ее на
    реке-то ставим, папашенька и говорит - в ердани не дозволю тягаться, крест
    погружают, а желаете на портомойне, там и теплушка есть. С того и пошло,
    Мартын и взялся пересидеть, для веры, а не из корысти там! Ну, и заморозил
    его немец, пересидел, с того Мартын и помер. Потом Василь-Василич наш,
    задорный тоже, три года брался, - и его немец пересидел. Да како дело-то, и
    звать-то немца - папашенька его знает - Ледовик Карлыч!
     - А почему Ледовик?
     - Звание такое, все так и называют Ледовик. Какой ни есть мороз, ему
    все нипочем. И влезет, и вылезет - все красный, кровь такая, горячая.
    Тяжелый, сала накопил. Наш Василь-Василич тоже ничего, тяжелый, а вылезет -
    синь-синий! Три года и добивается одолеть. Завтра опять полезет.
    Беспременно, говорит, нонче пересижу костяшек на сорок. А вот... Немец
    конторщика привозит, глядеть на часы по стрелке, а мы Пашку со счетами
    сажаем, пронизи-костяшки отбивает. На одно выходит, Пашка уж приноровился, в
    одну минутку шестьдесят костяшек тютелька в тютельку отчикнет. А что лишку
    пересидят, немец сверх пятерки поход дает, за каждую костяшку гривенник.
    Василь-Василич из задора, понятно, не из корысти... ему папашенька награду
    посулил за одоление. Задорщик первый папашенька, летось и сам брался -
    насилу отмотался. А Василь-Василич чего-то надумал нонче, ходит-пощелкивает
    - "нонче Ледовика за сорок костяшек загоню!" Чего-то исхитряется. Ну, печки
    пойду глядеть.
     Он приходит, когда я совсем одет. В комнате полный свет. На стеклах
    снежок оттаял, елочки ледяные видно, - искрятся розовым, потом загораются
    огнем и блещут. За Барминихиным садом в снежном тумане-инее, громадное
    огненное солнце висит на сучьях. Оба окна горят. Горкин лезет по лесенке
    закрывать трубу, и весело мне смотреть, как стоит он в окне на печке - в
    огненном отражении от солнца.

    
     Мороз, говорят, поотпускает. Я сколупываю со стекол льдинки. Все
    запушило инеем. Бревна сараев и амбара совсем седые. Вбитые костыли и
    гвозди, петли творил, и скобы кажутся мне из снега. Бельевые веревки
    запушились, и все-то ярко - и снежная ветка на скворешне, и даже паутинка в
    дыре сарая - будто из снежных ниток.
     Невысокое солнце светит на лесенку амбара, по которой взбегают
    плотники. Вытаскивают "ердань", - балясины и шатер с крестями, - и валят в
    сани, везти на Москва-реку. Все в толстых полушубках, прыгают в валенках,
    шлепают рукавицами с мороза, сдирают с усов сосульки. И через стекла слышно,
    как хлопают гулко доски, скрипит снежком. Из конюшни клубится пар, -
    Антипушка ведет на цепи Бушуя. Василь-Василич бегает налегке, даже без
    варежек, - мороза не боится! Лицо, как огонь, - кровь такая, горячая. Может
    быть, исхитрится завтра, одолеет Ледовика?..
     В доме курят "монашками", для духа: сочельник, а все поросенком пахнет.
    В передней - граненый кувшин, крещенский: пойдут за святой водой.
    Прошлогоднюю воду в колодец выльют, - чистая, как слеза! Лежит на салфетке
    свечка, повязанная ленточкой-пометкой: будет гореть у святой купели, и ее
    принесут домой. Свечка эта - крещенская. Горкин зовет - "отходная".
     Я бегу в мастерскую, в сенях мороз. Облизываю палец, трогаю скобу у
    двери - прилипает. Если поцеловать скобу - с губ сдерешь. В мастерской печка
    раскалилась, труба прозрачная, алая-живая, как вишенка на солнце. Горкин
    прибирается в каморке, смотрит на свет баночку зеленого стекла, на которой
    вылито Богоявленье с голубком и "светом". Отказала ему ее прабабушка
    Устинья, в такой не найти нигде. Он рассказывает, как торговал у него ее
    какой-то барин, давал двести рублей "за стеклышко", говорил - поставлю в
    шкафчик для удовольствия. А сосудик старинный это, когда царь-антихрист
    старую веру гнал, от дедов прабабушки Устиньи. И не продал Горкин, сказал:
    "и тыщи, сударь, выкладите, а не могу, сосудец святой, отказанный... верному
    человеку передам, а вас, уж не обижайтесь, не знаю... в шкапчик, может,
    поставите, будете угощать гостей". А барин обнял его и поцеловал, и пошел
    веселый. Театры в Москве держал.
     - Крещенской водицы возьмем в сосудик. Будешь хороший - тебе откажу по
    смерти. Есть племянник, яблоками торгует, да в солдатах испортился, не
    молельщик. Прошлогоднюю свечку у образов истеплим, а эту, новенькую, с
    серебрецом лоскутик, освятим, и будет она тут вот стоять, гляди... у
    Михаил-Архангела, ангела моего. Заболею, станут меня, сподобит Господь,
    соборовать... в руку ее мне, на исход души... Да, может, и поживу еще, не
    расстраивайся, косатик. Каждому приходит час последний. А враз ежели
    заболею, памяти решусь, ты и попомни. Пашеньку просил, и тебе на случай
    говорю... крещенскую мне свечку в руку, чтобы зажали, подержали... и отойду
    с ней, крещеная душа. Они при отходе-то подступают, а свет крещенский и
    оборонит, отцами указано. Вон у меня картинка "Исход души"... со свечкой
    лежит, а они эн где топчутся, как закривились-то!..
     Я смотрю на страшную картинку, на синих, сбившихся у порога и чего-то
    страшащихся, смотрю на свечку с серебрецом. .. - и так мне горько!
     - Горкин, милый... - говорю я, - не окунайся завтра, мороз трескучий...
     - Да я с того веселей стану... душе укрепление, голубок!
     Он умывает меня святой водой, совсем ледяной, и шепчет:
    "крещенская-богоявленская, смой нечистоту, душу освяти, телеса очисти, во
    имя Отца, и Сына, и Святаго Духа".
     - Как снежок будь чистый, как ледок крепкой, - говорит он, утирая
    суровым полотенцем, - темное совлекается, в светлое облекается... - дает мне
    сухой просвирки и велит запивать водицей.
     Потом кутает потеплей и ведет ставить крестики во дворе, "крестить". На
    Великую Пятницу ставят кресты "страстной" свечкой, а на Крещенье мелком -
    снежком. Ставим крестики на сараях, на коровнике, на конюшне, на всех
    дверях. В конюшне тепло, она хорошо окутана, лошадям навалено соломы.
    Антипушка окропил их святой водой и поставил над денниками крестики. Говорит
    - на тепло пойдет, примета такая - лошадки ложились ночью, а Кривая насилу
    поднялась, старая кровь, не греет.
     Солнце зашло в дыму, небо позеленело, и вот - забелелась, звездочка!
    Горкин рад: хочется ему есть с морозу. В кухне зажгли огонь. На рогожке
    стоит петух, гребень он отморозил, и его принесли погреться. А у скорнячихи
    две курицы замерзли ночью.
     - Пойдем в коморку ко мне, - манит Горкин, словно хочет что показать, -
    сытовой кутьицей разговеемся. Макова молочка-то нету, а пшеничку-то я
    сварил.
     Кутья у него священная, пахнет как будто ладанцем, от меду. Огня не
    зажигаем, едим у печки. Окошки начинают чернеть, поблескивать, - затягивает
    ледком.

    
     После всенощной отец из кабинета кричит - "Косого ко мне!". Спрашивает
    - ердань готова? Готова, и ящик подшили, окунаться. Василь-Василич говорит
    громко и зачем-то пихает притолоку. "Что-то ты, Косой, весел сегодня
    больно!" - усмешливо говорит отец, а Косой отвечает - "и никак нет-с,
    пощусь!". Борода у него всклочена, лицо, как огонь, - кровь такая, горячая.
    Горкин сидит у печки, слушает разговор и все головой качает.
     - А как, справлялся, будет Ледовик Карлыч завтра?
     - Готовится-с!... - вскрикивает Василь-Василич. - Конторщик его уж
    прибегал... приедет беспременно! Будь-п-койны-с, во как пересижу-с!..
     И опять - шлеп об притолоку.
     - Не хвались, идучи на рать, а хвались...
     - Бо-жже сохрани!.. - всплескивает Косой, словно хватает моль, - в
    таком деле... Бо-жже сохрани! Загодя молчу, а... закупаю Ледовика, как су...
    Сколько дознавал-бился... как говорится, с гуся вода-с... и больше ничего-с.
     - Что такое?.. Ну, ежели ты и завтра будешь такой...
     - Завтра я его за... за сорок костяшек загоню-с! Вот святая икона, и
    сочельник нонче у нас... з-загоню, как су...!
     - Хорошо сочельничаешь... ступай!
     Косой вскидывает плечом и смотрит на меня с Горкиным, будто чему-то
    удивляется. Потом размашисто крестится и кричит:
     - Мороз веселит-с!.. И разрази меня Бог, ежели каплю завтра!.. Завтра,
    будь-п-койны-с!.. публику с гор катать, день гулящий... з-загоню!..
     Отец сердито машет. Косой пожимает плечами и уходит.
     - Пьяница, мошенник. Нечего его пускать срамиться завтра. Ты,
    Панкратыч, попригляди за ним в Зоологическом на горах... да куда тебя
    посылать, купаться полезешь завтра... сам поеду.

    
     Впервые везут меня на ердань, смотреть. Потеплело, морозу только
    пятнадцать градусов. Мы с отцом едем на беговых, наши на выездных санях. С
    Каменного моста видно на снегу черную толпу, против Тайницкой Башни. Отец
    спрашивает - хороша ердань наша? Очень хороша. На расчищенном синеватом льду
    стоит на четырех столбиках, обвитых елкой, серебряная беседка под золотым
    крестом. Под ней - прорубленная во льду ердань. Отец сводит меня на лед и
    ставит на ледяную глыбу, чтобы получше видеть. Из-под кремлевской стены,
    розовато-седой с морозу, несут иконы, кресты, хоругви, и выходят серебрянные
    священники, много-много. В солнышке все блестит - и ризы, и иконы, и золотые
    куличики архиереев - митры. Долго выходят из-под Кремля священники, светлой
    лентой, и голубые певчие. Валит за ними по сугробам великая черная толпа,
    поют молитвы, гудят из Кремля колокола. Не видно, что у ердани, только
    доносит пение да выкрик протодиакона. Говорят - "погружают крест!". Слышу
    знакомое - "Во Иорда-а-не... крещающуся Тебе, Господи-и..." - и вдруг,
    грохает из пушки. Отец кричит - "пушки, гляди, палят!" - и указывает на
    башню. Прыгают из зубцов черные клубы дыма, и из них молнии... и - ба-бах!..
    И радостно, и страшно. Крестный ход уходит назад под стены. Стреляют долго.
     Отец подводит меня к избушке, из которой идет дымок: это теплушка наша,
    совсем около ердани. И я вижу такое странное... бегут голые по соломке!
    Узнаю Горкина, с простынькой, Федю-бараночника, потом Павел Ермолаич,
    огородник, хромой старичок какой-то, и еще незнакомые... Отец тащит меня к
    ердани. Горкин, худой и желтый, как мученик, ребрышки все видать, прыгает со
    ступеньки в прорубь, выскакивает и окунается, и опять... а за ним еще, с
    уханьем. Антон Кудрявый подбегает с лоскутным одеялом, другие плотники тащат
    Горкина из воды, Антон накрывает одеялом и рысью несет в теплушку, как
    куколку. "Окрестился, - весело говорит отец. - Трите его суконкой, да
    покрепче! - кричит он в окошечко теплушки. - Идем на портомойню скорей,
    Косой там наш дурака валяет".

    
     Портомойня недалеко. Это плоты во льду, лед между ними вырублен, и
    стоит на плотах теплушка. Говорят - Ледовик приехал, разоблачается. Мы
    входим в дверку. Дымит печурка. Отец здоровается с толстым человеком, у
    которого во рту сигара. За рогожкой раздевается Василь-Василич. Толстый и
    есть самый Ледовик Карлыч, немец. Лицо у него нестрашное, борода рыжая, как
    и у нашего Косого. Пашка несет столик со счетами на плоты. Косой кряхтит
    что-то за рогожкой, - может быть, исхитряется? Ледовик спрашивает -
    "котофф?" Косой, говорит - "готов-с", вылезает из-под рогожи и прикрывается.
    И он толстый, как Ледовик, только живот потоньше, и тоже, как Ледовик,
    блестит. Ледовик тычет его в живот и говорит удивленно-строго: "а-а... ти
    та-кой?!" А Василь-Василич ему смеется: "такой же, Ледовик Карлыч, как и
    вы-с!" И Ледовик смеется и говорит: "лядно, карашо". Тут подходит к отцу
    высокий, худой мужик в рваном полушубке и говорит: "дозвольте потягаться,
    как я солдат... на Балканах вымерз, это мне за привычку... без места хожу,
    может, чего добуду?" Отец говорит - валяй. Солдат вмиг раздевается, и все
    трое выходят на плоты. Пашка сидит за столиком, один палец вылез из варежки,
    лежит на счетах. Конторщик немца стоит с часами. Отец кричит - "раз, два,
    три... вали!" Прыгают трое враз.
     Я слышу, как Василь-Василич перекрестился - крикнул - "Господи,
    благослови!". Пашка начал пощелкивать на счетах - раз, два, три... На черной
    дымящейся воде плавают головы, смотрят на нас и крякают. Неглубоко, по
    шейку. Косой отдувается, кряхтит: "ф-ух, ха-ра-шо... песочек..." Ледовик
    тоже говорит - "ф-о-шень карашо... сфешо". А солдат барахтается, хрипит:
    "больно тепла вода, пустите маненько похолодней!" Все смеются. Отец
    подбадривает - "держись, Василья, не удавай!". А Косой весело - "в пу...
    пуху сижу!". Ледовика немцы его подбадривают, лопочут, народ на плоты
    ломится, будочник прибежал, все ахают, понукают - "ну-ка, кто кого?". Пашка
    отщелкивает - "сорок одна, сорок две..." А они крякают и надувают щеки. У
    Косого волосы уж стеклянные, торчками. Слышится - ффу-у... у-ффу-у... "Что,
    Вася, - спрашивает отец, - вылезай лучше от греха, губы уж прыгают?" -
    "Будь-п-кой-ны-с, - хрипит Косой, - жгет даже, чисто на по... полке па...
    ппарюсь..." А глаз выпучен на меня, и страшный. Солдат барахтается, будто
    полощет там, дрожит синими губами, сипит - "го... готовьте... деньги...
    ффу... немец-то по... синел...". А Пашка выщелкивает - "сто пятнадцать, сто
    шишнадцать..." Кричат - "немец посинел!". А немец руку высунул и хрипит:
    "таскайте... тофольно ко-коледно..." Его выхватывают и тащат. Спина у него
    синяя, в полосках. А Пашка себе почокивает - сто шишдесят одна... На ста
    пятидесяти семи вытащили Ледовика, а солдат с Косым крякают. Отец уж топает
    и кричит: "сукин ты кот, говорю тебе, вылезай!.." - "Не-эт... до-дорвался...
    досижу до сорока костяшек..." Выволокли солдата, синего, потащили тереть
    мочалками. Пашка кричит - "сто девяносто восемь...". Тут уж выхватили и
    Василь-Василича. А он отпихнулся и крякает - "не махонький, сам могу...". И
    полез на карачках в дверку.

    
     Крещенский вечер. Наши уехали в театры. Отец ведет меня к Горкину, а
    сам торопится на горы - поглядеть, как там Василь-Василич. Горкин напился
    малинки и лежит укутанный, под шубой. Я читаю ему Евангелие, как крестился
    Господь во Иордане. Прочитал - он и говорит:
     - Хорошо мне, косатик... будто и я со Христом крестился, все жилки
    разымаются. Выростешь, тоже в ердани окунайся.
     Я обещаю окунаться. Спрашиваю, как Василь-Василич исхитрился, что-то
    про гусиное сало говорили.
     - Да вот, у лакея немцева вызнал, что свиным салом тот натирается, и
    надумал: натрусь гусиным! А гусиным уши натри - нипочем не отморозишь.
    Бурней свиного и оказалось. А солдат телом вытерпел, папашенька его в
    сторожа взял и пятеркой наградил. А Вася водочкой своей отогрелся. Господь
    простит... в Зоологическом саду на горах за выручкой стоит. А Ледовика чуть
    жива повезли. Хитрость-то на него же и оборотилась.
     Приходит скорняк и читает нам, как мучили святого Пантелеймона. Только
    начал, а тут Василь-Василича и приносят. Начудил на горах, два дилижанса с
    народом опрокинул и сам на голове с горы съехал, папашенька его домой
    прогнали. Василь-Василича укладывают на стружки, к печке, - зазяб дорогой.
    Он что-то мычит, слышно только - "одо... лел...". Лицо у него малиновое.
    Горкин ему строго говорит: "Вася, я тебе говорю, усни!" И сразу затих,
    уснул.
     Скорняк читает про Пантелеймона:
     "И повелел гордый скиптром и троном тиран Максимьян повесить мученика
    на древе и строгать когтями железными, а бока опалять свещами горящими...
    святый же воззва ко Господу, и руки мучителей ослабели, ногти железные
    выпали, и свещи погасли. И повелел гордый тиран дознать про ту хитрость
    волшебную..."
     По разогревшемуся лицу Горкина текут слезы. Он крестится и шепчет:
     - Ах, хорошо-то как, милые... чистота-то, духовная высота какая! А тот
    тиран - хи-трость, говорит!..
     Я смотрю на страшную картинку, где лежит с крещенской свечой "на исход
    души", а на пороге толпятся синие, - и кажется мне, что это отходит Горкин,
    похожа очень. Горкин спрашивает:
     - Ты чего, испугался... глядишь-то так? Я молчу. Смутно во мне мерцает,
    что где-то, где-то... кроме всего, что здесь, - нашего двора, отца, Горкина,
    мастерской... и всего-всего, что видят мои глаза, есть еще, невидимое,
    которое где-то там... Но это мелькнуло и пропало. Я гляжу на сосудик с
    Богоявлением и думаю: откажет мне...
     И вдруг, видя в себе, как будет, кричу к картинке:
     - Не надо!.. не надо мне!!.

    МАСЛЕНИЦА

     Масленица... Я и теперь еще чувствую это слово, как чувствовал его в
    детстве: яркие пятна, звоны - вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые
    волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую снежную дорогу, уже
    замаслившуюся на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми
    конями в розанах, в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньи.
    Или с детства осталось во мне чудесное, непохожее ни на что другое, в ярких
    цветах и позолоте, что весело называлось - "масленица"? Она стояла на
    высоком прилавке в банях. На большом круглом прянике, - на блине? - от
    которого пахло медом - и клеем пахло! - с золочеными горками по краю, с
    дремучим лесом, где торчали на колышках медведи, волки и зайчики, -
    поднимались чудесные пышные цветы, похожие на розы, и все это блистало,
    обвитое золотою канителью... Чудесную эту "масленицу" устраивал старичок в
    Зарядье, какой-то Иван Егорыч. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы"
    исчезли. Но живы они во мне. Теперь потускнели праздники, и люди как будто
    охладели. А тогда... все и все были со мною связаны, и я был со всеми
    связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на "убогий блин", до
    незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном. И Бог на небе, за
    звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте! В этом широком слове
    и теперь еще для меня жива яркая радость, перед грустью... - перед постом?

    
     Оттепели все чаще, снег маслится. С солнечной стороны висят стеклянною
    бахромою сосульки, плавятся-звякают о льдышки. Прыгаешь на одном коньке, и
    чувствуется, как мягко режет, словно по толстой коже. Прощай, зима! Это и по
    галкам видно, как они кружат "свадьбой", и цокающий их гомон куда-то манит.
    Болтаешь коньком на лавочке и долго следишь за черной их кашей в небе.
    Куда-то скрылись. И вот проступают звезды. Ветерок сыроватый, мягкий, пахнет
    печеным хлебом, вкусным дымком березовым, блинами. Капает в темноте, -
    масленица идет. Давно на окне в столовой поставлен огромный ящик: посадили
    лучок, "к блинам"; зеленые его перышки - большие, приятно гладить. Мальчишка
    от мучника кому-то провез муку. Нам уже привезли: мешок голубой круп чатки и
    четыре мешка "людской". Привезли и сухих дров, березовых. "Еловые стрекают,
    - сказал мне ездок Михаила, - "галочка" не припек. Уж и поедим мы с тобой
    блинков!"
     Я сижу на кожаном диване в кабинете. Отец, под зеленой лампой, стучит
    на счетах. Василь-Василич Косой стреляет от двери глазом. Говорят о страшно
    интересном, как бы не срезало льдом под Симоновом барки с сеном, и о
    плотах-дровянках, которые пойдут с Можайска.
     - А нащот масленой чего прикажете? Муки давеча привезли робятам...
     - Сколько у нас харчится?
     - Да... плотников сорок робят подались домой, на маслену... - поокивает
    Василь-Василич, - володимерцы, на кулачки биться, блины вытряхать, сами
    знаете наш обычай!.. - вздыхает, посмеиваясь, Косой.
     - Народ попридерживай, весна... как тараканы поразбегутся. Человек
    шестьдесят есть?
     - Робят-то шестьдесят четыре. Севрюжины соленой надо бы...
     - Возьмешь. У Жирнова как?..
     - Паркетчики, народ капризный! Белужины им купили да по селедке...
     - Тож и нашим. Трои блинов, с пятницы зачинать. Блинов вволю давай.
    Масли жирней. На припек серого снетка, ко щам головизны дашь.
     - А нащот винца, как прикажете? - ласково говорит Косой, вежливо
    прикрывая рот.
     - К блинам по шкалику.
     - Будто бы и маловато-с?.. Для прощеного... проститься, как говорится.
     - Знаю твое прощанье!..
     - Заговеюсь, до самой Пасхи ни капли в рот.
     - Два ведра - будет?
     - И довольно-с! - прикинув, весело говорит Косой. - Заслужут-с, наше
    дело при воде, чижолое-с.
     Отец отдает распоряжения. У Титова, от Москворецкого, для стола - икры
    свежей, троечной, и ершей к ухе. Вязиги у Колганова взять, у него же и
    судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье - снетка
    белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок...
     - Преосвященный у меня на блинах будет в пятницу! Скажешь Ваське
    Егорову, налимов мерных пару для навару дал чтобы, и плес сомовий. У
    Палтусова икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя...
     - П-маю-ссс... - творит Косой, и в горле у него хлюпает. Хлюпает и у
    меня, с гулянья.
     - В Охотном у Трофимова - сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу,
    заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?
     - П-маю-ссс... Лещика еще, может?.. Его первосвященство, сказывали?..
     - Обязательно, леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по
    расстегаям - Гараньку из Митриева трактира. Скажешь - от меня. Вина ему - ни
    капли, пока не справит!.. Как мастер - так пьяница!..
     - Слабость... И винца-то не пьет, рябиновкой избаловался. За то из
    дворца и выгнали... Как ему не дашь... запасы с собой носит!
     - Тебя вот никак не выгонишь, подлеца!.. Отыми, на то ты и...
     - В прошлом годе отымал, а он на меня с ножо-ом!.. Да он и нетверезый
    не подгадит, кухарку вот побить может... выбираться уж ей придется. И с
    посудой озорничает, все не по нем. Печку велел перекладать, такой-то
    царь-соломон!..
     Я рад, что будет опять Гаранька и будет дым коромыслом. Плотники его
    свяжут к вечеру и повезут на дровнях в трактир с гармоньями.

    
     Масленица в развале. Такое солнце, что разогрело лужи. Сараи блестят
    сосульками. Идут парни с веселыми связками шаров, гудят шарманки. Фабричные,
    внавалку, катаются на извозчиках с гармоньей. Мальчишки "в блина играют":
    руки назад, блин в зубы, пытаются друг у друга зубами вырвать - не выронить,
    весело бьются мордами.
     Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки с краской,
    блестит столами: столы поструганы, для блинов. Плотники, пильщики, водоливы,
    кровелыцики, маляры, десятники, ездоки - в рубахах распояской, с
    намасленными головами, едят блины. Широкая печь пылает. Две стряпухи не
    поспевают печь. На сковородках, с тарелку, "черные" блины пекутся и
    гречневые, румяные, кладутся в стопки, и ловкий десятник Прошин, с серьгой в
    ухе, шлепает их об стол, словно дает по плеши. Слышится сочно - ляпп! Всем
    по череду: ляп... ляп... ляпп!.. Пар идет от блинов винтами. Я смотрю от
    двери, как складывают их в четверку, макают в горячее масло в мисках и


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне


Смотрите также по произведению "Лето Господне":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis