• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [15/28]

Скачать полное произведение

    редко навещали: Соповы, богачи Чижовы-староверы, Варенцовы, Савиновы,
    Кандырины... и еще, какие всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы,
    Квасниковы, Каптелины-свещники, Крестовниковы-мыльники, Федоровы-бронзовщики
    - Пушкину ногу отливали на памятник... и много-много. И обед был не хуже
    парадного ужина, - называли тогда "вечерний стол".
     Уж на что владыка великий постник, - в посты лишь соленые огурцы,
    грузди да горошек только сухой вкушает, а и он "зачревоугодничал", - так и
    пошутил сам. На постное отделение стола, покоем, - "П" - во всю залу
    раздвинули столы официанты, - подавали восемь отменных перемен: бульон на
    живом ерше, со стерляжьими расстегаями, стерлядь паровую - "владычную",
    крокеточки рыбные с икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки "на четыре
    угла", - и со свежими белыми грибами, и с вязигой в икре судачьей, - и из
    лососи "тельное", и волован-огратэ, с рисовым соусом и с икорным впеком; и
    заливное из осетрины, и воздушные котлетки из белужины высшего отбора, с
    подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком; и паровые сиги с
    гарниром из рачьих шеек; и ореховый торт, и миндальный крем, облитый
    духовитым ромом, и ананасный ма-се-дуван какой-то, в вишнях и золотистых
    персиках. Владыка дважды крема принять изволил, а в ананасный маседуван
    благословил и мадерцы влить.
     И скоромникам тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки; два
    горячих - суп с потрохом гусиным и рассольник; рябчики заливные, отборная
    ветчина "Арсентьича". Сундучного ряда, слава на всю Москву, в зеленом
    ростовском горошке-молочке; жареный гусь под яблоками, с шинкованной
    капустой красной, с румяным пустотелым картофельцем - "пушкинским", курячьи,
    "пожарские" котлеты на косточках в ажуре; ананасная, "курьевская", каша, в
    сливочных пеночках и орехово-фруктовой сдобе, пломбир в шампанском. Просили
    скоромники и рыбного повкусней, а протодьякон, приметили, воскрылием
    укрывшись, и пожарских котлеток съел, и два куска кулебяки ливерной.
     Перед маседуваном, вызвали певчих, которые пировали в детской, "на
    заднем столе с музыкантами". А уж они сомлели: баса Ломшакова сам Фирсанов
    поддерживал под плечи. И сомлели, а себя помнили, - доказали. О. протодьякон
    разгорелся превыше меры, но так показал себя, что в передней шуба упала с
    вешалки, а владыка ушки себе прикрыть изволил. Такое многолетие ему
    протодьякон возгласил, - никто и не помнил такого духотрясения. Как довел
    до... "...мно-гая лет-та-а-а-а..." - приостановился, выкатил кровью налитые
    глаза, страшные-страшные... хлебнул воздуху, словно ковшом черпнул, выпятил
    грудь, горой-животом надулся... - все так и замерли, будто и страх, и
    радость, что-то вот-вот случится... а официант старичок ложечки уронил с
    подноса. И так-то ахнул... так во все легкие-нелегкие запустил... - грохот,
    и звон и дребезг. Все глядели потом стекло в окошке, напротив как раз
    протодьяконова духа, - лопнуло, говорят, от воздушного сотрясения, "от
    утробы". И опять многолетие возгласил - "дому сему" и "домовладыке, его
    тезоименитство ныне зде празднуем"... со чады и домочадцы... - чуть ли еще
    не оглушительнее; говорили - "и ка-ак у него не лопнет..?!" - вскрикнула
    тетя Люба, шикнули на нее. Я видел, как дрожали хрусталики на канделябрах,
    как фужерчики на столе тряслись и звякали друг о дружку... - и все
    потонуло-рухнуло в бешеном взрыве певчих. Сказывали, что на Калужском рынке,
    дворов за двадцать от нас, слышали у басейной башни, как катилось последнее
    - "лет-та-а-а-а..." - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до
    Петербурга даже: не раз оптовики с Калашниковской и богатеи с Апраксина
    рынка вызывали депешами - "возгласить". Кончил - и отвалился на пододвинутое
    Фирсановым большое кресло, - отдыхивал, отпиваясь "редлиховской" с ледком.
     И так, после этой бури, упокоительно-ласково прошелестело
    слабенькое-владычнее - "мир ти". И радовались все, зная, как сманивал
    "казанскую нашу славу" Город, сулил золотые горы: не покинул отец
    протодьякон Примагентов широкого, теплого Замоскворечья.
     Пятый час шел, когда владыку, после чаю с лимончиком, проводили до
    кареты, и пять лучших кондитерских пирогов вставили под сиденье - "для
    челяди дома владычного". Благословил он всех нас - мы с отцом подсаживали
    его под локоток, - слабо так улыбнулся и глазки завел - откинулся: так
    устал. А потом уложили о. протодьякона в кабинете на диване, - подремать до
    вечернего приезда, до азартного боя-"трынки", которая зовется "подкаретной".

    
     Гости все наезжают, наезжают. Пироги-куличи несут и несут все гуще.
    Клавнюша все у ворот считает; там и закусывал, как бы не пропустить, а
    просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать больших
    куличей и одиннадцать полуторарублевых кренделей, а у него больше десятка не
    хватало: когда владыку встречал-вопил, тут, пожалуй, и просчитался.
     Стемнело. И дождь, говорят, пошел. Приехал лесник Бутин, и говорит
    отцу:
     - Ну, как, именинник дорогой, угодил ли пирожком, заказанным особливо?
     А отец и не знает, какой пирожок от Бутина. Помялся Бутин: настаивать
    неловко, будто вот говоришь: "как же вы пирожка-то моего не уважили?" Отец
    сейчас же велел дознать, какой от Бутина принесли пирог. Все пироги
    переглядели, все картонки, - нашли: в самом высоком пироге, в самом по виду
    вкусном и дорогом, от Абрикосова С-ья, "по личному-особому заказу", нашли в
    марципанных фруктах торговую карточку - "Склад лесных матерьялов Бутина, что
    на Москва-реке..." Его оказался пирог-то знаменитый! А сестры спорят: "это
    Энтальцев-барин презентовал!" На чистую воду все и вывели: Клавнюша сам все
    видал, а не сказал: боялся на всем народе мошенником осрамить барина
    Энтальцева: греха-искушения страшился. Хватились Энтальцева, а он уж в
    каретнике упокояется.
     К ночи гостей полон дом набился. Приехали самые важнецкие. И пироги,
    самые дорогие, и огромные коробки отборных шоколадных конфет - детям,
    парадное все такое, и все оставляется в передней, будто стыдятся сами
    преподнести. Уж Фирсанов с официантами с ног посбились, а впереди парадный
    ужин еще, и закуски на "горке" все надо освежить, и требуют прохладительных
    напитков. То и дело попукивают пробки, - играет "ланинская" вовсю. Прибыли,
    наконец, и "живоглоты": Кашин-крестный и дядя Егор, с нашего же двора:
    огромные, тяжелые, черные, как цыганы; и зубы у них большие, желтые; и
    самондравные они, не дай Бог. Это Василь-Василич их так прозвал -
    "живоглоты". Спрашиваю его: "а это чего, живоглоты... глотают живых
    пескариков?"
     А Горкин на меня за это погрозился. А я потому так спросил, что Денис
    принес как-то с Москва-реки живой рыбки, Гришка поймал из воды пескарика и
    проглотил живого, а Денис и сказал ему; "ишь ты, живоглот!". А они потому
    такие, что какими-то вексельками людей душат, и все грозятся отцу, что
    должен им какие-то большие деньги платить.
     Сейчас же протодьякона разбудили, на седьмом сне, - швыряться в
    "трынку". Дядя Егор поглядел на крендель, зачвокал зубом, с досады словно, и
    говорит:
     - "Благому"!.. вот, дурачье!.. Лучше бы выпекли - "пло-хо-му!".
     А отец и говорит, грустно так:
     - Почему же - "плохому"? разве уж такой плохой?
     А дядя Егор, сердито так, на крендель:
     - Народишко балуешь-портишь, потому! Отец только отмахнулся: не любит
    ссор и дрязг, а тут именины, гости. Был тут, у кренделя, протодьякон,
    слышал. Часто так задышал и затребовал парочку "редлиховских-кубастеньких",
    для освежения. Выпил из горлышка прямо, духом, и, будто из живота, рыкнул:
     - А за сие ответишь ты мне, Егор Васильев... полностью ответишь! Сам
    преосвященный хвалу воздал хозяину благому, а ты... И будет с тобой у меня
    расправа строгая.
     И пошла у них такая лихая "трынка" - все ахнули. И крик в кабинете был,
    и кулаками стучали, и весь-то кабинет рваными картами закидали, и полон угол
    нашвырял "кубастеньких" протодьякон, без перерыву освежился. И "освежевал",
    - так и возопил в радости, - обоих "живоглотов". Еще задолго до ужина
    прошвыряли они ему тысяч пять, а когда еще богачи подсели, - всех догола
    раздел, ободрал еще тысяч на семь. Никто такого и не помнил. Бил картой и
    приговаривал, будто вколачивал:
     - А кре-ндель-миндал... ви-дал?..
     Суд-расправу и учинил. Не он учинил, - так все и говорил, - а...
    "кре-ндель, на правде и чистоте заквашенный". А учинив расправу,
    размахнулся: сотнягу молодцам отсчитал, во славу Божию.

    
     Ужин был невиданно парадный.
     Было - "как у графа Шереметьева", расстаралсяФирсанов наш. После
    заливных, соусов-подливок, индеек рябчиками-гарниром, под знаменитым
    рябчичным соусом Гараньки; после фаршированных каплунов и новых для нас
    фазанов - с тонкими длинными хвостами на пружинке, с брусничным и клюквенным
    желе, - с Кавказа фазаны_ прилетели! - после филе дикого кабана на вертеле,
    подали - вместо "удивления"! - по заказу от Абрикосова, вылитый из цветных
    леденцов душистых, в разноцветном мороженом, светящейся изнутри - живой
    "Кремль"! Все хвалили отменное мастерство. Отец и говорит:
     - Ну, вот вам и "удивление". Да вас трудно и удивить, всего видали.
     И приказал Фирсанову:
     - Обнеси, голубчик, кто желает, прохладиться, арбузом ... к Егорову
    пришли с Кавказа.
     Одни стали говорить - "после такого мороженого да арбузом!..". А другие
    одобрили: "нет, теперь в самый раз арбузика!.."
     И вносит старший официант Никодимыч, с двумя подручными, на голубом
    фаянсе, - громадный, невиданный арбуз! Все так и загляделись. Темные по нем
    полосы, наполовину взрезан, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, светится
    матово слезой снежистой, будто иней это на нем, мелкие черные костянки в
    гнездах малинового мяса... и столь душистый, - так все и услыхали: свежим
    арбузом пахнет, влажной, прохладной свежестью. Ну, видом одним - как сахар
    прямо. Кто и не хотел, а захотели. Кашин первый попробовал - и крикнул
    ужасно непристойно - "а, черрт!.." Ругнул его протодьякон - "за трапе-зой
    такое слово!..". И сам попался: вот-дак ч...чуде-сия!..", и вышло полное
    "удивление"; все попались, опять удивил отец, опять "марципан", от
    Абрикосова С-ья.
     И вышло полное торжество.
     А когда ужин кончился, пришел Горкин. Он спал после обеда, освежил и
    Василь-Василича. Спрашиваю его:
     - А что... говорил-то ты... "будто весна пришла"? бу-дет, а?..
     Он мне мигает хитро: бу-дет. Но что же будет?
     Фирсанов велит убирать столы в зале, а гостей просят перейти в
    гостиную, в спальню, откуда убраны ширмы и кровати, и в столовую.
    "Трынщиков" просят чуть погодить, проветрить надо, шибко накурено, головы
    болят у барынь. Открыли настежь выставленные в зале рамы. Повеяло свежестью
    снаружи, арбузом будто. Потушили лампы и пылкие свечи в канделябрах. Обносят
    - это у нас новинка, - легким и сладким пуншем; для барынь - подносы с
    мармеладом и пастилой, со всякими орешками и черносливом, французским,
    сахарным и всякой персидской сладостью...
     И вдруг... - в темном зале, где крендель на рояле, заиграл тихо,
    переливами, детский простой органчик, какие вставляются в копилочки и
    альбомчики... нежно-нежно так заиграл, словно звенит водичка, радостное
    такое, совсем весеннее. Все удивились: да хорошо-то как, простенькое какое,
    милое... ах, приятно! И вдруг... - соловей!.. живой!.. Робея, тихо, чутко...
    первое свое подал, такое истомно-нежное, - ти-пу... ти-пу... ти-пу... -
    будто выкликивает кого, кого-то ищет, зовет, тоскуя...
     Солодовкин-птичник много мне после про соловьев рассказывал, про
    "перехватцы", про "кошечку", про "чмоканье", про "поцелуйный разлив"
    какой-то...
     Все так и затаились. Дышать стало даже трудно, от радости, от счастья,
    - вернулось лето! ...Ти-пу, ти-пу, ти-пу... чок-чок-чок-чок...
    третррррррр... - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолк органчик.
    А соловушка пел и пел, будто льется водицей звонкой в горлышке у него. Ну,
    все притихли и слушали. Даже дядя Егор, даже ворчунья Надежда Тимофеевна,
    скряга-коровница, мать его...
     Чокнул в последний раз, рассыпал стихавшей трелью - и замолчал. Все
    вздохнули, заговорили тихо: "как хорошо-то... Го-споди!.." - "будто весной,
    в Нескучном..."
     Поздно, пора домой: два пробило.
     Горкин отцу радость подарил, с Солодовкиным так надумал. А отец и не
    знал. Протодьякон разнежился, раскинулся на креслах, больше не стал играть.
    Рявкнул:
     - Горка!.. гряди ко мне!..
     Горкин, усталый, слабый, пошел к нему, светясь ласковыми морщинками.
    Протодьякон обнял его и расцеловал, не молвя слова. Празднование
    закончилось.
     Отец, тихий, задумчивый, уставший, сидел в уголку гостиной, за
    филодендроном, под образом "Рождества Богородицы", с догоравшей малиновой
    лампадкой. Сидел, прикрывши рукой глаза.

     О. А. Бредиус-Субботиной

    МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

     Я давно считаю, - с самого Покрова, когда давали расчет рабочим,
    уходившим в деревню на зиму, - сколько до Михайлова Дня осталось: Горкина
    именины будут. По-разному все выходит, все много остается. Горкин сердится
    на меня, надоели ему мои допросы:
     - Ну, чего ты такой нетерпеливый... когда да когда? все в свое время
    будет.
     Все-таки пожалел, выстрогал мне еловую досточку и велел на ней херить
    гвоздиком нарезки, как буду спать ложиться: "все веселей тебе будет ждать".
    Два денька только остается: две метинки осталось.
     На дворе самая темная пора: только пообедал, а уж и ночь. И гулять-то
    невесело, - грязища, дождик, - не к чему руки приложить. Большая лужа так
    разлилась, хоть барки по ней гоняй: под самый курятник подошла, курам уж
    сделали мосточки, а то ни в курятник, ни из курятника: уже петух внимание
    обратил, Марьюшку криком донял, - "что же это за непорядки!.." - разобрали
    по голоску. А утки так прямо и вплывают в садок-сарайчик, полное им
    приволье.
     В садике пусто, голо, деревья плачут; последнюю рябину еще до Казанской
    сняли, морозцем уж хватило, и теперь только на макушке черные кисточки, для
    галок. Горкин говорит:
     - Самый теперь грязник, ни на санях, ни на колесах, до самых моих
    именин... Михайла-Архангел всегда ко мне по снежку приходит.
     В деревне теперь веселье: свадьбы играют, бражку варят. Вот
    Василь-Василич и поехал отгуливать. Мы с Горкиным все коньки в амбаре
    осмотрели, три ящика, сальцем смазали подреза и ремешки: морозы скоро, каток
    в Зоологическом саду откроем, под веселыми флагами, переглядели и салазки:
    скоро будет катанье с гор. Воротится Василь-Василич - горы осматривать
    поедем... Не успеешь и оглянуться - Николин День, только бы укатать снежком,
    под морозы залить поспеть.
     Отец уже ездил в Зоологический сад, распорядился. Говорит, - на пруду
    еще "сало" только, а пора и "ледяной дом" строить... как запоздало-то! Что
    за "ледяной дом?..". Сколько же всего будет... зима бы только скорей пришла.
    У меня уж готовы саночки, и Ондрейка справил мне новую лопаточку. Я кладу ее
    спать с собой оглаживаю ее, нюхаю и целую: пахнет она живой елкой
    радостным-новым чем-то, - снежком, зимой. Вижу во сне сугробы, снегом весь
    двор завален... копаю, и... лопаточка вдруг пропала, в снегу утопла!..
    Проснешься, - ах, вот она! теплая, шелковая, как тельце. Еще темно на дворе,
    только затапливают печи... вскакиваю, бегу босиком к окошку: а, все та же
    мокрая грязь чернеет. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкин говорит, что
    зима не приходит посуху, а всегда на грязи становится. И он все никак не
    дождется именин, я чувствую: самый это великий день, сам Михайла-Архангел к
    нему приходит.
     Мастерскую выбелили заново, стекла промыли с мелом; между рамами
    насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ватке разложены шерстинки,
    - зеленые, голубые, красные, - и розочки с кондитерских пирогов, из сахара.
    Полы хорошо пройдены рубанком,- надо почистить, день такой: порадовать надо
    Ангела.

    
     Только денек остался. Воротился Василь-Василич, привез гостинчиков.
    Такой веселый, - с бражки да с толокна. Вез мне живую белку, да дорогой
    собаки вырвали. Отцу - рябчиков вологодских, не ягодничков, а с "почки" да с
    можжухи, с горьковинкой, - в Охотном и не найти таких. Михал Панкратычу
    мешочек толоконца, с кваском хлебать, Горкин любит, и белых грибов
    сушеных-духовитых. Мне ростовский кубарь и клюквы, и еще аржаных лепешек с
    соломинками, - сразу я сильный стану. Говорит, - "сорок у нас там...! - к
    большим снегам, лютая зима будет". Всех нас порадовал. Горкин сказал: "без
    тебя и именины не в именины". В деревне и хорошо, понятно, а по московским
    калачам соскучишься.
     Панкратыч уже прибирает свою каморку. Народ разъехался, в мастерской
    свободно. Соберутся гости, пожелают поглядеть святыньки. А святынек у
    Горкина очень много.
     Весь угол его каморки уставлен образами, додревними. Черная - Казанская
    - отказала ему прабабушка Устинья; еще - Богородица-Скорбящая, - литая на
    ней риза, а на затыле печать припечатана - под арестом была Владычица,
    раскольницкая Она, верный человек Горкину доставил, из-под печатей. Ему
    триста рублей давали староверы, а он не отдал: "на церкву отказать -
    откажу", - сказал, - "а Божьим Милосердием торговать не могу". И еще -
    "темная Богородица", лика не разобрать, которую он нашел, когда на Пресне
    ломали старинный дом: с третьего яруса с ней упал, с балками рухнулся, а
    опустило безо вреда, ни царапины! Еще - Спаситель, тоже очень старинный,
    "Спас" зовется. И еще - "Собор Архистратига Михаила и прочих Сил
    Бесплотных", в серебряной литой ризе, додревних лет. Все образа почищены,
    лампадки на новых лентах, а подлампадники с херувимчиками, старинного литья,
    84-ой пробы. Под Ангела шелковый голубой подзор подвесил, в золотых
    крестиках, от Троицы, - только на именины вешает. Справа от Ангела - медный
    нагробный Крест: это который нашел в земле на какой-то стройке; на старом
    гробу лежал, - таких уж теперь не отливают. По кончине откажет мне. Крест до
    того старинный, что мел его не берет, кирпичом его надо чистить и бузиной:
    прямо как золотой сияет. Подвешивает еще на стенку двух серебряных... как
    они называются?.. не херувимы, а... серебряные святые птички, а головки -
    как девочки, и над головками даже крылышки, и трепещут?.. Спрашиваю его:
    "это святые... бабочки?" Он смеется, отмахивается:
     - А-а... чего говоришь, дурачок... Силы это Бесплотные, шесто-кры-лые
    это Серафимы, серебрецом шиты, в Хотькове монашки изготовляют... ишь, как
    крылышками трепещут в радости!..
     И лицо его, в морщинках, и все морщинки сияют-улыбаются. Этих
    Серафимчиков он только на именины вынимает: и закоптятся, и муха засидеть
    может.
     На полочке, где сухие просвирки, серенькие совсем, принесенные добрыми
    людьми, - иерусалимские, афонские, соловецкие, с дальних обителей, на
    бархатной дощечке, - самые главные святыньки: колючка терна ерусалимского с
    горы Христовой, - Полугариха-банщица принесла, ходила во Святую Землю, -
    сухая оливошная ветка, от садов Ифсеманских взята, "пилат-камень", с
    какого-то священного-древнего порожка, песочек ерданский в пузыречке, сухие
    цветки, священные... и еще много святостей: кипарисовые кресты и крестики,
    складнички и пояски с молитвой, камушки и сухая рыбка, Апостолы где ловили,
    на окунька похожа. Святыньки эти он вынимает, только по большим праздникам.
     Убирает с задней стены картинку - "Как мыши кота погребали" - и
    говорит:
     - Вася это мне навесил, скопец ему подарил.
     Я спрашиваю:
     - Ску-пец?
     - Ну, скупец. Не ндравится она мне, да обидеть Василича не хотел,
    терпел... мыши тут не годятся.
     И навешивает новую картину - "Два пастыря". На одной половинке Пастырь
    Добрый - будто Христос, - гладит овечек, и овечки кудрявенькие такие; а на
    другой - дурной пастырь, бежит, растерзанный весь, палку бросил, и только
    подметки видно; а волки дерут овечек, клочьями шерсть летит. Это такая
    притча. Потом достает новое одеяло, все из шелковых лоскутков, подарок Домны
    Панферовны.
     - На язык востра, а хорошая женщина, нищелюбивая... ишь, приукрасило
    как коморочку.
     Я ему говорю:
     - Тебя завтра одеялками завалят. Гришка смеялся.
     - Глупый сказал. Правда, в прошедчем годе два одеяла монашки подарили,
    я их пораздовал.
     Под Крестом Митрополита повесить думает, дьячок посулился подарить.
     - Бог приведет, пировать завтра будем, - первый ты у меня гость будешь.
    Ну, батюшка придет, папашенька добывает, а ты все первый, ангельская душка.
    А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался? Лопату ему расколол, он те
    побранил, а ты - плеваться. И у него тоже Ангел есть, Григорий Богослов, а
    ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул - на Ангела плюнул!
     На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила:
    весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым
    стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.
     - И за Гришкой?..
     - А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на
    кого - сейчас и погляди за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И
    обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... одинако, при каждом Ангел. Так
    прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван
    Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! -
    нешто ему приятно? Чего оглядываешься... боишься?
     Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.
     - Так вот все и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день
    положен, славословить чтобы... вот человек и именинник, и ему
    почет-уважение, по Ангелу. Придет Григорий Богослов - и Гриша именинник
    будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: "Небесных воинств
    Архистратизи... начальницы высших сил бесплотных..." - поется так. С мечом
    пишется, на святых вратах, и рай стерегет, - все мой Ангел. В рай впустит
    ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься...
     В летней мастерской Ондрейка выстругивает стол: завтра тут нищим
    горячее угощение будет.
     - Повелось от прабабушки твоей, на именины убогих радовать. Папашенька
    намедни, на Сергия-Вакха, больше полста кормил. Ну, ко мне, бедно-бедно, а
    десятка два притекут, с солонинкой похлебка будет, будто мой Ангел угощает.
    Зима на дворе, вот и погреются, а то и кусок в глотку не полезет,
    пировать-то станем. Ну, погодку пойдем-поглядим.
     Падает мокрый снег. Черная грязь, все та же. От первого снежка сорок
    день минуло, надо бы быть зиме, а ее нет и нет. Горкин берет досточку и
    горбушкой пальца стучит по ней.
     - Суха досточка, а постук волглый... - говорит он особенно как-то,
    будто чего-то видит, - и смотри ты, на колодуе-то по железке-то, побелело!..
    это уж к снегопаду, косатик... к снегопаду. Сказывал тебе - Михаил-Архангел
    навсягды ко мне по снежку приходит.
     Небо мутное, снеговое. Антипушка справляется:
     - В Кремь поедешь, Михал Панкратыч?
     В Кремль. Отец уж распорядился, - на Чаленьком повезет Гаврила. Всегда
    под Ангела Горкин ездит к Архангелам, где собор.
     - И пеш прошел бы, беспокойство такое доставляю. И за чего мне такая
    ласка!.. - говорит он, будто ему стыдно.
     Я знаю: отец после дедушки совсем молодой остался, Горкин ему во всем
    помогал-советовал. И прабабушка наставляла: "Мишу слушай, не обижай". Вот и
    не обижает. Я беру его за руку и шепчу: "и я тебя всегда-всегда буду
    слушаться, не буду никогда обижать".
     Три часа, сумерки. В баню надо сходить-успеть, а потом - ко всенощной.

    
     Горкин в Кремле у всенощной. Падает мокрый снег; за черным окном
    начинает белеть железка. Я отворяю форточку. Видно при свете лампы, как
    струятся во мгле снежинки... - зима идет?.. Высовываю руку - хлещет! Даже
    стегает в стекла. И воздух... - белой зимою пахнет. Михаил Архангел все по
    снежку приходит.
     Отец шубу подарит Горкину. Скорняк давно подобрал из старой хорьковой
    шубы, а портной Хлобыстов обещался принести перед обедней. А я-то что
    подарю?.. Банщики крендель принесут, за три рубля. Василь-Василич чайную
    чашку ему купить придумал. Воронин, булочник, пирог принесет с грушками и с
    желе, дьячок вон Митрополита посулился... а я что же?.. Разве "Священную
    Историю" Анохова подарить, которая без переплета? и крупные на ней буковки,
    ему по глазам как раз?.. В кухне она, у Марьюшки, я давал ей глядеть
    картинки.
     Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустым столом Гришка разглядывает
    "Священную Историю", картинки. Показывает на Еву в раю и говорит:
     - А ета чего такая, волосами прикрыта, вся раздемши? - и нехорошо
    смеется.
     Я рассказываю ему, что это Ева, безгрешная когда была, в раю. с
    Адамом-мужем, а когда согрешила, им Бог сделал кожаные одежды. А он прямо
    как жеребец, гогогочет, Марьюшка дураком его даже назвала. А он гогочет:
     - Согрешила - и обновку выгадала, ло-вко!..
     Ну, охальник, все говорят. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть...
    смотрю за его спиной, вижу тень на стене за ним... - и вспоминаю про Ангела,
    который стоит за каждым. Вижу в святом углу иконку с засохшей вербочкой,
    вспоминается "Верба", веселое гулянье, Великий Пост... - "скоро буду говеть,
    в первый раз". Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:
     - Гриша... я на тебя плюнул вчера... ты не сердись уж... - и растираю
    картинку пальцем.
     Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о
    чем-то грустном.
     - Эна ты про чего... а я и думать забыл... - говорит он раздумчиво и
    улыбается ласково. - Вот, годи... снегу навалит, сваляем с тобой такую
    ба-бу... во всей-то сбруе!..
     Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.

    
     Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным окном стегает по стеклам
    снегом, идет зима...
     Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет... - вот и пришла зима. Я
    бегу босой по ледяному полу, влезаю на окошко... - снегу-то, снегу
    сколько!..
     Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и
    сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто
    кисель гороховый. Я отворяю форточку... - свежий и острый воздух, яблоками
    как будто пахнет, чудесной радостью... и ти-хо, глухо. Я кричу в форточку -
    "Антипушка, зима-а!" - и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой,
    будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает -
    "пришла-а-а...". Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит.
    Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у
    лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает головку к
    забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда, ни гляди - все
    бело.

    
     Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по
    мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало
    смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет.
    Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, - надо ему окрепнуть. От
    ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел... Кто?.. Михаил-Архангел? Он
    всегда по снежку приходит. Но Он - бесследный, ходит по воздуху.
     Василь-Василич попискивает сапожками, даже поплясывает как будто... -
    рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю... А он чайную чашку
    ему купил; золотцем выписано на ней красиво - "В День Ангела". Я-то что
    подарю?!
     Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся на
    снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч:
    хочет первым его поздравить. Шепчет мне: "уж преподнесу ландринчику и
    мармаладцу, любит с чайком Панкратыч". А я-то что же?.. Должен сейчас
    подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он
    подарит. Говорит - "сапожки ему начистил, как жар горят". Отец шубу
    подарил... бога-тая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал - не
    узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.
     Вон уж и банщики несут крендель, трое, "заказной", в месяц ему не
    съесть. Ну, все-то все... придумали-изготовили, а я-то как же?.. Господи,
    дай придумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо... - а вдруг
    придумаю?!. А Антипушка... он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен
    дал. Думаю и молюсь, - не знаю. Все мог придумать, а вот - не знаю... Может
    быть, это он мешает? "Священная История" - вся ободрана, такое дарить
    нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с
    изюмом. Я бегу в дом.
     Отец считает на счетах в кабинете. Говорит - не мешай, сам придумай.
    Ничего не придумаешь, как на грех. Старенькую копилку разве?.. или -
    троицкий сундучок отдать?.. Да он без ключика, и Горкин его знает, это не
    подарок: подарок всегда - незнанный. Отец говорит:
     - Хо-рош, гусь... нечего сказать. Он всегда за тебя горой, а ты и к
    именинам не озаботился... хо-рош.
     Мне стыдно, даже страшно: такой день, порадовать надо Ангела...

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание