• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [16/28]

Скачать полное произведение

    Михаил-Архангел - всем Ангелам Ангел, - Горкин вчера сказал. Все станут
    подносить, а Он посмотрит, я-то чего несу?.. Господи-Господи, сейчас
    подъедет... Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:
     - Зима на дворе, а у нас дождик. Эка, морду-то наревел!..
     Двигает креслом и отпирает ящик.
     - Так и не надумаешь ничего?.. - и вынимает из ящика новый кошелек. -
    Хотел сам ему подарить, старый у него плох, от дедушки еще... Ну, ладно...
    давай, вместе подарим: ты - кошелек, а я - в кошелек!
     Он кладет в кошелек серебреца, новенькие монетки, раскладывает за
    "щечки", а в середку белую бумажку, "четвертную", написано на ней - "25
    рублей серебром", - и... "золотой"!
     - Радовать - так радовать, а?!
     Средний кармашек - из алого сафьяна. У меня занимает дух.
     - Скажешь ему: "а золотенький орелик... от меня с папашенькой,
    нераздельно... так тебя вместе любим". Скажешь?..
     У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.

    
     Кричат от ворот - "е-едет...".
     Едет-катит в лубяных саночках, по первопутке... - взрывает Чаленький
    рыхлый снег, весь передок заляпан, влипают комья, - едет, снежком
    запорошило, серебряная бородка светится, разрумянившееся лицо сияет. Шапка
    торчком, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые,
    настоящего темного хоря, не вжелть, - прямо, купец московский. Нищие голосят
    в воротах:
     - С Ангелом, кормилец... Михал Панкратыч... во здравие...
    сродственникам... царство небесное... свет ты наш!..
     Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет целуется,
    преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда - всегда перехватит на
    дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую.
    Василь-Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями
    вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: "ну, и хо-орь... живой хорь, под
    чернобурку!.." Скорняк преподносит "золотой лист", - сам купил в синодальной
    лавке, - "Слово Иоанна Златоуста". Горкин целуется со скорняком, лобызает
    священный лист, говорит трогательно: "радости-то мне колико, родненькии
    мои... голубчики!.. - совсем расстроился, плачет даже. Скорняк
    по-церковному-дьяконски читает "золотой лист":

     "Счастлив тот дом, где пребывает мир...
     где брат любит брата, родители пекутся о
     детях, дети почитают родителей! Там бла-
     годать Господня..."

     Все слушают молитвенно, как в церкви. Я знаю эти священные слова: с
    Горкиным мы читали. Отец обнимает и целует именинника. Я тоже обнимаю, подаю
    новый кошелек, и почему-то мне стыдно. Горкин всплескивает руками и говорить
    не может, дрожит у него лицо. Все только:
     - Да Господи-батюшка... за что мне такое, Господи-батюшка!..
     Все говорят:
     - Как так за что!.. хороший ты, Михал Панкратыч... вот за что!
     Банные молодцы подносят крендель, вытирают усы и крепко целуются.
    Горкин - то их целует, то меня, в маковку. Говорят, - монашки из
    Зачатиевского монастыря одеяло привезли.
     Две монахини входят чинно, будто это служение, крестятся на открытую
    каморку, в которой теплятся все лампадки. Уважительно кланяются имениннику,
    подают, вынув из скатерти, стеганое голубое одеяло, пухлое, никаким морозом
    не прошибет, и говорят распевно:
     - Дорогому радетелю нашему... матушка настоятельница благословила.
     Все говорят:
     - Вот какая ему слава, Михал Панкратычу... во всю Москву!..
     Монахинь уважительно усаживают за стол. Василь-Василич подносит синюю
    чашку в золотце. На столике у стенки уже четыре чашки и кулич с пирогом.
    Скорняк привешивает на стенку "золотой лист". Заглядывают в каморку, дивятся
    на образа - "какое Божие Милосердие-то бога-тое... старинное!"
     "Собор Архистратига Михаила и прочих Сил Бесплотных" весь серебром
    сияет, будто зима святая, - осеняет все святости.
     На большом артельном столе, на его середке, накрытой холстинной
    скатертью в голубых звездочках, начисто пройденном фуганком, кипит людской
    самовар, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вносит с поклоном кулебяку и
    пирог изюмный. Все садятся, по чину. Крестница Маша разливает чай в новые
    чашки и стаканы. Она вышила кресенькому бархотную туфельку под часики,
    бисерцем и шелками, - два голубка милуются. Едят кулебяку - и не нахвалятся.
    Приходят певчие от Казанской, подносят кулич с резной солоницей и обещают
    пропеть стихиры - пославить именинника. Является и псаломщик, парадный, в
    длинном сюртуке и крахмальном воротничке, и приносит, "в душевный дар",
    "Митрополита Филарета", - "наимудреющего".
     - Отец Виктор поздравляет и очень сожалеет... - говорит он, - У
    Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинном обеде, уж как обычно-с... но
    обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.
     И все подходят и подходят, припоздавшие: Денис, с живой рыбой в
    ведерке... - "тут и налимчик мерный, и подлещики наскочили", - и водолив с
    водокачки, с ворошком зеленой еще спаржи в ягодках, на образа, и
    Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не
    сходит.

    
     Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе
    морозит, зима взялась. В открытую дверь каморки видно, как теплится синяя
    лампадка перед снежно блистающим Архистратигом. Горкин рассказывает про
    царевы гробы в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли
    ему Господь. Скорняк говорит:
     - Не простит, он Святого, Митрополита Филиппа, задушил.
     Горкин говорит, что Митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные
    Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня:
    "отпусти ему, Господи!" - и простит Господь. И все говорят - обязательно
    простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: "правда, это
    у нас так, в сердцах... а там, у Ангелов, по-другому возмеряют..."
     - Всем милость, всем прощение... там все по-другому будет... это наша
    душа короткая... - воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а
    его все простачком считали.
     Это, пожалуй, Ангел нашептывает мудрые слова. За каждым Ангел, а за
    Горкиным Ангел над Ангелами, - Архистратиг. Стоит невидимо за спиной и
    радуется. И все Ангелы радуются с ним, потому что сегодня день его
    Славословия, в ему будто именины, - Михайлов День.

    ФИЛИПОВКИ

     Зима, как с Михайлова Дня взялась, так на грязи и улеглась: никогда на
    сухое не ложится, такая уж примета. Снегу больше аршина навалило, и мороз
    день ото дня крепчей. Говорят, - даст себя знать зима. Василь-Василич опять
    побывал в деревне и бражки попил, бока поотлежал, к зиме-то. Ему и зимой
    жара: в Зоологическом с гор катать, за молодцами приглядывать, пьяных не
    допускать, шею бы не сломали, катки на Москва-реке и на прудах наладить, к
    Николину Дню поспеть, Ердань на Крещенье ставить, в рощах вывозку дров
    наладить к половодью, да еще о каком-то "ледяном доме" все толкуют, - делов
    не оберешься, только повертывайся. Что за "ледяной дом"? Горкин
    отмахивается: "чудит папашенька, чего-то еще надумал". Василь-Василич,
    пожалуй, знает, да не сказывает, подмаргивает только:
     - Так удивим Москву, что ахнут!..
     Отец радуется зиме, посвистывает-поет:

     Пришла зима, трещат морозы,
     На солнце искрится снежок;
     Пошли с товарами обозы
     По Руси вдоль и поперек.

     Реки стали, ровная везде дорога. Горкин загадку мне загаднул: "без
    гвоздика, без топорика, а мост строит"? Не могу я разгадать, а
    простым-просто: зима. Он тоже зиме рад. Когда-а еще говорил, - ранняя зима
    будет, - так по его и вышло: старинному человеку все известно. Отец
    побаивается, ну-ка возьмется оттепель. Горкин говорит - можно и горы
    накатывать, не сдаст. Да дело не в горах: а вот "ледяной дом" можно ли,
    ну-ка развалится? Про "ледяной дом" и в "Ведомостях" уж печатали, вот и
    насмешим публику. Про "ледяной дом" Горкин сказать ничего не может, дело
    незнамое, а оттепели не будет - это уж и теперь видать: лед на Москва-реке
    больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и
    Никольские морозы... - не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю:
     - Это тебе Бог сказал?
     - Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит.
     - А в "Священной Истории"-то написано - "сказал Бог Аврааму-Исааку..."?
     - То - святые. Вороны мне сказали. Как так, не говорят?.. повадкой
    говорят. Коль ворон сила налетела еще до заговен, уж не сумлевайся, ворона
    больше нас с тобой знает-чует.
     - Ее Господь умудряет?
     - Господь всякую тварь умудряет. Василь-Василич в деревню ездил, тоже
    сказывает: ранняя ноне зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели,
    зимы боятся. И со-рок, говорит, несметная сила навалилась, в закутки
    тискаются, в соломку... - лютая зима будет, такая уж верная примета.
    Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкутся, сила ворон, николи столько не
    было.
     И верно: никогда столько не было. Даже на конуре Бушуя, корочку бы
    урвать какую. А вчера понес Трифоныч щец Бушую остаточки, дух-то как
    услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к
    шайке близко не подпускает, так они что же делают!.. Станет он головой над
    шайкой, рычит на них, а они кругом уставятся и глядят, - никак к шайке не
    подскочить, жизни-то жалко. Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит
    сзаду - дерг Бушуя за хвост! Он на нее - гав-гав!.. - от шайки отвернется, а
    тут - цоп, из шайки, какая пошустрей, - и на сарай, расклевывать. Так и
    добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже
    любит, - важнецкие, говорит. В новые шубки к зиме оделись, в серенькие
    пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие.

    
     В Зоологическом саду, где всякие зверушки, на высоких деревянных горах
    веселая работа: помосты накатывают политым снегом, поливают водой из кадок,
    - к Николину Дню "скипится". Понесли со двора елки и флаги, для убранки,
    корзины с разноцветными шарами-лампионами, кубастиками и шкаликами, для
    иллюминации. Отправили на долгих санях железные "сани-дилижаны", - публику с
    гор катать. Это особенные сани, из железа, на четверых седоков, с ковровыми
    скамейками для сиденья, с поручнями сзади для молодцов-катальщиков, которые,
    стоя сзади, на коньках, рухаться будут с высоких гор. А горы высо-кие, чуть
    ли не выше колокольни. Повезли вороха беговых коньков, стальных и
    деревянных, и легкие саночки-самолетки с бархатными пузиками-подушками, для
    отчаянных, которым кричат вдогон - "шею-то не сломи-и!.." И стульчики на
    полозьях - прогуливать по ледяному катку барынек с детьми, вороха метел и
    лопат, ящики с бенгальскиими огнями, ракетами и "солнцами", и зажигательную
    нитку в железном коробе, - упаси Бог, взорвется! Отец не берет меня:
     - Не до тебя тут, все как бешеные, измокши на заливке.
     И Горкин словечка не замолвит, еще и поддакивает:
     - Свернется еще с горы, скользина теперь там.
     Василь-Василич отбирает отчаянных - вести "дилижаны" с гор. Молодцы -
    рослые крепыши, один к одному, все дерзкие; публику рухать с гор - строгое
    дело, берегись. Всем делает проверку, сам придумал; каждому, раз за разом,
    по два стакана водки, становись тут же на коньки, руки под мышки, и - жарь
    стояком с горы. Не свернулся на скате - гож. Всегда начинает сам, в бараньей
    окоротке, чтобы ногам способней. Не свернется и с трех стаканов. В прошедшем
    году Глухой свернулся, а все напрашивается: "мне головы не жалко!" И всем
    охота: и работка веселая, и хорошо на чаи дают. Самые лихие из молодцов
    просят по третьему стакану, готовы и задом ахнуть. Василь-Василич, говорят,
    может и с четырех без зазоринки, может и на одной ноге, другая на отлете.
     Принесли разноцветные тетрадки с билетами, - "билет для катанья с гор".
    В утешение мне дают "нашлепать". Такая машинка на пружинке. В машинке
    вырезано на медной платке - имя-отчество и фамилия отца, - наша. Я всовываю
    в закраинку машинки бочки билетов, шлепаю ладошкой по деревянному круглячку
    машинки, и на билете выдавится, красиво так.

    
     Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский Пост зовется, от
    апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его.
    А там и Введение, а там и Николин День, а там... Нет, долго еще до
    Рождества.
     - Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и
    начинается - Филиповки! - утешает Горкин. - Какая-какая... самое священное
    пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского
    поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке, 23 числа ноября месяца.
    Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на огурчиках - на капустке
    кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим, - Младенца-Христа
    стречать. Введенье вступать станет - сразу нам и засветится.
     - Чего засветится?
     - А будто звезда засветится, в разумении. Как-так, не разумею? За
    всеношной воспоют, как бы в преддверие, - "Христос рождается - славите...
    Христос с небес - срящите..." - душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!..
    Так все налажено - только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.
     На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного Ряда привезли.
    Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает
    в снег, в ящик Судаки крепкие, как камень, - постукивают даже, хвосты у них
    ломкие, как лучинки, искрится на огне, - морозные судаки, седые. Рано судак
    пошел, ранняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! - сизые спинки,
    в инее. Все радостно смотрят на навагу. Я царапаю ноготком по спинке, -
    такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус,
    дольками отделяется; и "зернышки" вспоминаю: по две штучки у ней в головке,
    за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких-мелких
    иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, - будто как белые кораллы.
    Горкин наважку уважает, - кру-уп-ная-то какая нонче! - слаще и рыбки нет.
    Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филиповкам навага, - пришла настоящая
    зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников,
    рыбка самая нежная, - Горкин говорит - "снежная": оттепелью чуть тронет - не
    та наважка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С
    Беломорья пошла навага, - значит, и зима двинулась: там ведь она живет.
     Заговины - как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят,
    которые не разумеют по духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу
    порадовать, - душа радуется посту! - а мамону, по слабости, потешить.
     - А какая она, ма-мона... грешная? Это чего, ма-мона?
     - Это вот самая она, мамона, - смеется Горкин и тычет меня в живот. -
    Утро-ба грешная. А душа о посте радуется Ну, Рождество придет, душа и
    воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!
     Рабочему народу дают заговеться вдоволь, - тяжелая зимняя работа: щи
    жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется
    судачком, - и рыбки постом вкушать не будет, - судачьей икоркой жареной, а
    на заедку драчену сладкую и лапшу молочную: без молочной лапши говорит, не
    заговины.
     Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с
    протодьяконом - благословит на Филиповки. Канона такого нет, а для души
    приятно, легкосгь душе дает - с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с
    бутылками "ланинской", и "легкое", от Депре-Леве. Протодьякон "депры" не
    любит, голос с нее садится, с этих-там "икемчиков-мадерцы", и ему ставят
    "отечественной, вдовы Попова". Закусывают, в преддверие широкого заговенья,
    сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные
    заговины - обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут
    гусиную лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не достается, только две
    лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле,
    прошедшее воскресенье Маничке, - до Рождества теперь ждать придется, Маша
    ставит мне суп, а в нем - гусиное горло в шерявавой коже, противное самое,
    пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так
    говорит: "верно говорится - "сладки гусины лапки". Протодьякон - цельную
    лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал:
    "по какой грязи шлепала, а сладко!" Подают заливную осетрину, потом жареного
    гуся с капустой и мочеными яблоками, "китайскими", и всякое соленье, моченую
    бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых
    мороз в затылке. Потом - слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и
    шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська, - "а припломбиры эти",
    говорит, "воздушная пустота одна". Батюшка говорит, воздыхая, что и
    попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится, - крестины,
    именины, самая-то именинная пора Филиповки, имена-то какие все: Александра
    Невского, великомученицы Екатерины, - "сколько Катерин в приходе у нас,
    подумайте!" - великомученицы Варвары, Святителя Николая-Угодника!.. - да и
    поминок много... завтра вот старика Лощенова хоронят... - люди хлебосольные,
    солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят...".
    Протодьякон гремит-воздыхает: "гре-хи... служение наше чревато соблазном
    чревоугодия..." От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для
    успокоения накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной
    коробок детенкам его, "девятый становится на ножки!" - он доволен,
    прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: "и оставиша останки младенцам
    своим". Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик - преосвященного
    угостить когда.
     Вдруг, к самому концу, - звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:
     - Палагея Ивановна... су-рьезная!.. Все озираются тревожно, матушка
    спешит встретить, отец, с салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родная его
    тетка, "немножко тово", и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит
    всегда что-то непонятное и страшное. Горкин ее очень почитает: она - "вроде
    юродная", и ей будто открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и
    боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что "не все у ней дома",
    и что она "чуть с приглинкой". Столько она всяких словечек знает, приговорок
    всяких и загадок! И все говорят - "хоть и с приглинкой будто, а у-умная...
    ну, все-то она к месту, только уж много после все отрывается, и все по ее
    слову". И, правда, ведь: блаженные-то - все ведь святые были! Приходит она к
    нам раза два в год, "как на нее накатит", и всегда заявляется, когда вовсе
    ее не ждут. Так вот, ни с того ни с сего и явится. А если явится -
    неспроста. Она грузная, ходит тяжелой перевалочкой, в широченном платье, в
    турецкой шали с желудями и павлиньими "глазками", а на голове черная
    шелковая "головка", по старинке. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большие,
    серые, строгие, и в них - "тайная премудрость". Говорит всегда грубовато,
    срыву, но очень складно, без единой запиночки, "так цветным бисером и
    сыплет", целый вечер может проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой
    и такими, что со стыда сгоришь, - сразу и не понять, надо долго разгадывать
    премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видит, Горкин так говорит.
    Мне кажется, что кто-то ей шепчет, - Ангелы? - она часто склоняет голову
    набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту - судьбы?..
     Сегодня она в лиловом платье и в белой шали, муаровой, очень парадная.
    Отец целует у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так:
     - Приехала тетка с чужого околотка... и не звана, а вот и она!
     Всех сразу и смутила. Мне велят приложиться к ручке, а я упираюсь,
    боюсь: ну-ка она мне скажет что-нибудь непонятное и страшное. Она будто
    знает, что я думаю про нее, хватает меня за стриженый вихорчик и говорит
    нараспев, как о. Виктор:
     - Рости, хохолок, под самый потолок!
     Все ахают, как хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тут:
     - Как тебе хорошо-то насказала... богатый будешь!
     А она ей:
     - Что, малинка... готова перинка?
     Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем спелая малинка
    стала: прознала Палагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понял.
     Отец спрашивает, как здоровье, приглашает заговеться, а она ему:
     - Кому пост, а кому погост!
     И глаза возвела на потолок, будто там все прописано.
     Так все и отступили, - такие страсти!
     Из гостиной она строго проходит в залу, где стол уже в беспорядке,
    крестится на образ, оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем:
     - Дорогие гости обсосали жирок с кости, а нашей Палашке - вылизывай
    чашки!
     И не садится. Ее упрашивают, умасливают, и батюшка даже поднялся, из
    уважения, а Палагея Ивановна села прямиком-гордо, брови насупила и вилкой не
    шевельнет. Ей и сижка-то, и пирожка-то, и суп подают, без потрохов уж
    только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает:
     - Невелика синица, напьется и водицы...
     И протодьякон стал ласково говорить, расположительно:
     - Расскажите, Палагея Ивановна, где бывали, чего видали... слушать вас
    поучительно...
     А она ему:
     - Видала во сне - сидит баба на сосне.
     Так все и покатились. Протодьякон живот прихватил, присел, да как
    крякнет!.. - все так и звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:
     - А ты бы, дьякон, потише вякал!
     Все очень застыдились, а батюшка отошел от греха в сторонку.
     Недолго посидела, заторопилась - домой пора. Стали провожать. Отец
    просит:
     - Сам вас на лошадке отвезу.
     А она и вымолвила... после только премудрость-то прознали:
     - Пора и на паре, с песнями!..
     Отец ей:
     - И на паре отвезу, тетушка...
     А она погладила его по лицу и вымолвила:
     - На паре-то на масленой катают.
     На масленице как раз и отвезли Палагею Ивановну, с пением "Святый Боже"
    на Ваганьковское. Не все тогда уразумели в темных словах ее. Вспомнили
    потом, как она в заговины сказала отцу словечко. Он ей про дела рассказывал,
    про подряды и про "ледяной дом", а она ему так, жалеючи:
     - Надо, надо ледку... горячая голова... остынет.
     Голову ему потрогала и поцеловала в лоб. Тогда не вникли в темноту слов
    ее...

    
     После ужина матушка велит Маше взять из буфета на кухню людям все
    скоромное, что осталось, и обмести по полкам гусиным крылышком. Прабабушка
    Устинья курила в комнатах уксусом и мяткой - запахи мясоедные затомить, а
    теперь уже повывелось. Только Горкин блюдет завет. Я иду в мастерскую, где у
    него каморка, и мы с ним ходим и курим ладанцем. Он говорит нараспев
    молитовку - "воскурю-у имианы-ладаны... воскурю-у... исчезает дым и
    исчезнут... тает воск от лица-огня..." - должно быть, про дух скоромный. И
    слышу - наверху, в комнатах, - стук и звон! Это миндаль толкут, к Филиповкам
    молочко готовят. Горкин знает, как мне не терпится, и говорит:
     - Ну, воскурили с тобой... ступай-порадуйся напоследок, уж Филиповки на
    дворе.
     Я бегу темными сенями, меня схватывает Василь-Василич, несет в
    мастерскую, а я брыкаюсь. Становит перед печуркой на стружки, садится передо
    мной на корточки и сипит:
     - Ах, молодой хозяин... кр-расота Господня!.. Заговелся малость... а
    завтра "ледяной дом" лить будем... а-хнут!.. Скажи папашеньке... спит, мол,
    Косой, как стеклышко ... ик-ик... - и водочным духом на меня.
     Я вырываюсь от него, но он прижимает меня к груди и показывает
    серебряные часы: "папашенька подарил... за... поведение!.." Нашаривает
    гармонью, хочет мне "Матушку-голубошку" сыграть-утешить. Но Горкин ласково
    говорит:
     - Утихомирься, Вася, Филиповки на дворе, гре-эх!..
     Василь-Василич так, на него, ладошками, как святых на молитве пишут:
     - Ан-дел во плоти!.. Панкра-тыч!.. Пропали без тебя... Отмолит нас
    Панкратыч... мы все за ним, как... за каменной горой... Скажи папашеньке...
    от-мо... лит! всех отмолит!
     А там молоко толкут! Я бегу темными сенями. В кухне
     Марьюшка прибралась, молится Богу перед постной лампадочкой. Вот и
    Филиповки... скучно как...
     В комнатах все лампы пригашены, только в столовой свет,
    тусклый-тусклый. Маша сидит на полу, держит на коврике, в коленях, ступку,
    закрытую салфеткой, и толчет пестиком. Медью отзванивает ступка,
    весело-звонко, выплясывает словно. Матушка ошпаривает миндаль, - будут еще
    толочь!
     Я сажусь на корточках перед Машей, и так приятно, миндальным запахом от
    нее. Жду, не выпрыгнет ли "счастливчик". Маша миндалем дышит на меня, делает
    строгие глаза и шепчет: "где тебя, глазастого, носило... все потолкла!" И
    дает мне на пальце миндальной кашицы в рот. До чего же вкусно и душисто! я
    облизываю и Маши палец. Прошу у матушки почистить миндалики. Она велит
    выбирать из миски, с донышка. Я принимаюсь чистить, выдавливаю с кончика, и
    молочный, весь новенький миндалик упрыгивает под стол. Подумают, пожалуй,
    что я нарочно. Я стараюсь, но миндалики юркают, боятся ступки. Я лезу под
    стол, собираю "счастливчиков", а блюдечко с миндаликами уже отставлено.
     - Будет с тебя, начистил.
     Я божусь, что это они сами уюркивают... может быть, боятся ступки... -
    и вот они все, "счастливчики", - я показываю на ладошке.
     - Промой и положи.
     Маша сует мне в кармашек целую горсть, чистеньких-голеньких, - и
    ласково щекочет мою ногу. Я смотрю, как смеются ее глаза - ясные миндали,
    играют на них синие зрачки-колечки... и губы у ней играют, и за ними белые
    зубы, как сочные миндали, хрупают. И вся она будто миндальная. Она смеется,
    целует меня украдкой в шейку и шепчет, такая радостная:
     - Ду-сик... Рождество скоро, а там и мясоед... счастье мое
    миндальное!..
     Я знаю: она рада, что скоро ее свадьба. И повторяю в уме: "счастье мое
    миндальное..."
     Матушка велит мне ложиться спать. А выжимки-то?
     - Завтра. И так, небось, скоро затошнит.
     Я иду попрощаться с отцом.
     В кабинете лампа с зеленым колпаком привернута, чуть видно. Отец спит
    на диване. Я подхожу на цыпочках. Он в крахмальной рубашке, золотится
    грудная запонка. Боюсь разбудить его. На дедушкином столе с
    решеточкой-заборчиком лежит затрепанная книжка. Я прочитываю заглавие -
    "Ледяной Дом". Потому и строим "ледяной дом"?
     В окнах, за разноцветными ширмочками, искрится от мороза... -
    звездочки? Взбираюсь на стол, грызу миндалик, разглядываю гусиное перо,
    дедушкино еще... гусиную лапку вижу, Палагею Ивановну...
     Лампа плывет куда-то, светит внизу зеленовато... потолок валится на
    меня с круглой зеленой клеткой, где живет невиданный никогда жавороночек...
    - и вижу лицо отца. Я на руках у него... он меня тискает, я обнимаю его
    шею.. - какая она горячая!..
     - Заснул? на самом "Ледяном Доме"? не замерз, а? И что ты такой
    душистый... совсем миндальный!..
     Я разжимаю ладошку и показываю миндалики. Он вбирает губами с моей
    ладошки, весело так похрупывает. Теперь и он миндальный. И отдается
    радостное, оставшееся во мне, "счастье мое миндальное!.."
     Давно пора спать, но не хочется уходить. Отец несет меня в детскую, я
    прижимаюсь к его лицу, слышу миндальный запах...
     "Счастье мое миндальное!.."

    РОЖДЕСТВО

     Рождество уже засветилось, как под Введенье запели на всенощной
    "Христос рождается, славите; Христос с небес, срящите.." - так сердце и
    заиграло, будто в нем свет зажегся. Горкин меня загодя укреплял, а то не
    терпелось мне, скорей бы Рождество приходило, все говорил вразумительно
    "нельзя сразу, а надо приуготовляться, а то и духовной радости не будет".
    Говорил, бывало:
     - Ты вон, летось, морожена покупал... и взял-то на монетку, а сколько
    лизался с ним, поглядел я на тебя. Так и с большою радостью, еще пуще надо
    дотягиваться, не сразу чтобы. Вот и приуготовляемся, издаля приглядываемся,
    - вон оно, Рождество-то, уж светится. И радости больше оттого.
     И это сущая правда. Стали на крылосе петь, сразу и зажглось паникадило,
    - уж светится будто Рождество. Иду ото всенощной, снег глубокий, крепко
    морозом прихватило, и чудится, будто снежок поет, весело так похрустывает -
    "Христос с небес, срящите..." - такой-то радостный, хрящеватый хруст.
    Хрустят и промерзшие заборы, и наши дубовые ворота, если толкнуться
    плечиком, - веселый, морозный хруст. Только бы Николина Дня дождаться, а там
    и рукой подать; скатишься, как под горку, на Рождество.
     "Вот и пришли Варвары", - Горкин так говорит, - Василь-Василичу нашему
    на муку. В деревне у него на Николу престольный праздник, а в Москве много
    земляков, есть и богачи, в люди вышли, все его унижают за характер, вот он и
    празднует во все тяжки. Отец посмеивается: "теперь уж варвариться придется!"
    С неделю похороводится: три дни подряд празднует трояк-праздник: Варвару,
    Савву и Николу. Горкин остерегает, и сам Василь-Василич бережется, да морозы
    под руку толкают. Поговорка известная: Варвара-Савва мостит, Никола гвоздит.
    По именинам-то как пойдет, так и пропадет с неделю. Зато уж на Рождество -
    "как стеклышко", чист душой: горячее дело, публику с гор катать. Разве вот

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание