• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [24/28]

Скачать полное произведение

    Приехал домой - и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал.
    Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину
    полегчало, по дороге хватил маленько, - стреляет глазом. Отец приметил и
    говорит совсем ласково:
     - Маленько намок, Косой?.
     И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу
    оказывает:
     - Глядите, Сергей-Ваныч... ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто
    направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь...
    давайте мне делов, сгорю!..
     Отец мигнул Акимычу - зельтерской ему, прохладиться. А нам
    ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам - красенькую,
    за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал.
    Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске
    - как полагается. Всех обласкал.
     Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали
    Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой
    боли не было, все подсохло.
     Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то
    гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в
    новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от
    них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
     А уж они-то ему!..
     - "Опять веселый, соколик наш!" - "Дай, Господи, долго жить, здраву
    быть!"... - "А мы-то как горевали, столько не видамши... чего не
    передумали!"... - "А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.."
     - Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит
    старшей, Катерине Платоновне-"Галке", выдать из выручки красную за всю
    "артель сорочью": "будете веселей песни петь".
     И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:
     - "Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!" - "Не угощенье нам,
    а ласка дорога!.." - "Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не
    голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки...
    солнышком будто осветило!...".
     А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец
    любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:
     - Ты сама солнышко... ишь ты, какая золотая... разрядилась, как
    канарейка!..
     - А как же ей не рядиться... кто приехал-то! об вас только и
    разговору... - смеются бабы, а Поля им:
     - А чего мне язык завязывать! Хочу - и говорю про Сергей-Ваныча
    моего... про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья
    на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..
     - "Платье-то как накрахмалила, вся шумит!.." - "Верно, что канарейка,
    Сергей-Ваныч... как хорошо сказали..."
     И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный
    такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая,
    а в желтом еще красивей.
     - А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...
     Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
     - Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..
     - С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.
     Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.
     Отец велел Гавриле - шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по
    Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух
    такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к
    пружинистой подушке и дышит, дышит...
     - Ах, хорошо... уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под
    Звенигород... там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке.
    Погоди, Ванятка... даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не
    видал... Уж и луга там... живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой,
    Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне
    поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.
     - Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не знать!.. - пуще всего
    обхождение ценит, ласку... - говорит Горкин. - За обхождение - чего он
    только не сделает! Верно пословица говорится: "ласковое слово лучше мягкого
    пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..
     Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят,
    как подкатываем лихо.
     - Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем
    пооправитесь. даст Господь.
     Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:
     - Обедать скорей, есть хочу... ботвинью не забыли?.. Все бегают,
    тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли
    парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с
    квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый
    лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы,
    миска хрустально-сияющего льда... Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает
    чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает
    руки, оглядывая веселый стол.
     - Горку зовите, вместе будем обедать! - кричит он в кухню. - Совсем
    хорошо, легко... - отвечает он матушке, - живая вода прямо! А уж как
    встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..
     Такая радость, такая радость!..

    МОСКВА

     Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится;
    только, иногда, "мушки" в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в
    бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до
    утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал,
    узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а
    только "Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только
    успокоительную микстуру давать, как раньше.
     Утром отец встал здоровый, хотел даже соловьев купать, но мы ему не
    дали, а то опять голова закружится. Он на нас посерчал - "много вас,
    докторов, закиснешь с вами!" - а все-таки покорился. А через день, слышим,
    вдруг из сеней кричит - "оседлать Кавказку!" на стройки ехать. А тут как раз
    Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:
     - И воздухом подышать не позволяете? да я закисну... я привык при
    делах, куча у меня делов!
     А Клин и говорит:
     - Немножко спокою, а дела не уйдут. Можете по......... на коляске,
    прогуляйте на один - на другой часик. Только нельзя трясти, ваши мозги не
    вошли в спокойствие от сотрясения.
     Снял с головы обвязку, совсем зажило.
     - Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.
     А гости опять стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж
    сердиться стал, - "у меня от их трескотни опять голова кружится!" - и велел
    собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, -
    от него с высоты всю Москву видать.
     - Угощу вас клубникой паровой, "крынкинской", а оттуда и в Нескушный
    заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у
    чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!
     Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку,
    колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу,
    лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, -
    хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.
     С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он
    все по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с
    нами, - отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я - в
    русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со
    свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.

    
     У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики.
    Он ведет вас на чистую половину, на гадларейку, у самого обрыва, на высоте,
    откуда - вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей,
    чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и
    заезжали сюда на Москву смотреть.
     - Господи, осветили, Сергей Иванович!... А уж мы-то как горевала,
    узнамши-то!.. Да ка-ак же так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой
    человек - и досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая, как в
    ужасе, руками, огромными, как оглобли. - Да, ведь, нонеча правильные-то
    люди... днем с огнем не найтить!. Уж так возрадовались... Василь-Василич
    намеднись завернул, кричит: "выправился наш Сергей Иваныч, со студеной
    окачки восстановился!" Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей
    Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся
    эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-с, ежели такой человек - и!.. Да
    рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха
    подняли-укрепили?!. Весь мой "крынкинский рай" заново перетряхнул на ваш
    кредитец, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его
    высокопревосходительство генерала и губернатора князя Владимира Андреевича
    Долгорукова принять-с. Я им так и доложил-с: "Ваше Сиятельство! ежели б да
    не Сергей Иваныч!.." Да что тут толковать-с, извольте на Москву-Матушку
    полюбоваться!
     Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через
    разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые... - золотая Москва всех
    лучше.
     Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит
    на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой
    свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это, свербикой
    горьковатой, чем-то еще, привольным.
     - У меня воздух особый здесь, "крынкинский"-с!.. - гремит Крынкин. - А
    вот, пожалте-с в июнь-месяце... - ну, живой-то-живой клубникой! Со всех
    полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне. А с Москва-реки -
    раками живыми, а из куфни варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками
    паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с... А чем потчевать,
    приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с:
    "Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут!" Для Сергей
    Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..
     Он так гремит, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он
    рад, что хоть "крынкинской" паровой клубники удостоят опробовать. И вот,
    несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой
    крупнеющей клубники... - ну, красота!
     - Сами их сиятельство князь Владимир Андреич Долгоруков изволили
    хвалить и щиколатными конфектами собственноручно угощали-с... завсегда
    изволят ездить с конфехтами.
     - И что ты, Крынкин, с жилеткой своей и рубахой не расстаешься, -
    говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.
     - Сергей Иваныч! Да разве мне сюртучок прибавит чести?! Хошь и в
    сюртучке - ну, кто я?! все воробьевский мужик-с. Вон, господин Лентовский,
    природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин...
    Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от
    ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про
    Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и
    говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В самый, сказать, корень врезали-с!
    - "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру...
    так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.
     - И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку
    покажи-ка.
     - Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну,
    кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и
    поставлю в рамочку - и на стенку-с!..
     Так они шутят весело.

    
     И что же еще случилось!..
     Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:
     - А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то
    - Данилов... Симонов... Сухарева башня.
     Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит
    над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:
     - А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский,
    Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов
    разберешь?..
     - А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то,
    главки сини!..
     - Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается
    чуть... или глаза ослабли?..
     - А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так
    все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!
     Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается,
    взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему
    поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.
     - Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве
    слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды
    смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце
    даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив
    глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что
    муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,
    к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают.
    Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!" - говорят, "с кого полторы, а с
    Крынкипа за пятьсот!". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на
    самый на Петров День освящение трубы будет. И в "Ведомостях" раззвонят, у
    меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..
     Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого
    не показано.
     - Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало
    в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не
    показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все
    науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям
    поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю
    святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун,
    великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно
    преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил -
    можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу
    ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..
     Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и
    с преосвященным. И Горкин даже.
     А отец все на Москву любуется...
     И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает
    что-то... задумался.
     И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из
    хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано,
    длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

     Город чудный, город древний!
     Ты вместил в свои концы
     И посады, и деревни,
     И палаты, и дворцы.

     Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

     ...................................
     На твоих церквах старинных
     Вырастают дерева,
     Глаз не схватит улиц длинных, -
     Это - Матушка-Москва!

     Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. -
    всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..
     А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я
    слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки,
    напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не
    сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане
    красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо
    сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах
    стало горячо.

     Кто, силач, возьмет в охапку
     Холм Кремля-богатыря?
     Кто собьет злптую шапку
     У Ивана-Звонаря?..
     Кто Царь-Колокол подымет?
     Кто Царь-Пушку повернет?..
     Шляпу кто, гордец, не снимет
     У Святых в Кремле Ворот?..

     И все-то стишки, до самого последнего словечка!

     ................................................
     Град срединный... град сердечный...
     Коренной... России... град!..

     Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у
    меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...
     - Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. -
    загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за
    сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..
    Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару
    шинпанского волоки, золотая головка, "отклико"! Самый первейший а-хтер
    Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной,
    наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в
    укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!..
    Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом
    самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских
    Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про
    Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А
    теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому
    Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?..
    Вертится на языке, а... Да как его они?... - "Ахх, братцы! ды как же я
    был..." На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и...
    кулаком себя в груди!.. - "А-ахх, братцы!.." - ну, чисто наскрозь
    пронзили!..
     Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала,
    покраснела вся и говорит, будто она боится:
     - Это... это они Пушкина читали... про Москву...
     Отец и сказал:
     - А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.
     Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:

     Но вот уж близко. Перед ними
     Уж белокаменной Москвы
     Как жар крестами золотыми
     Горят старинные главы.
     Ах, братцы!.. как я был доволен,
     Когда церквей и колоколен...

     И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она
    поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:

     Когда церквей и колоколен,
     Садов, чертогов полукруг
     Открылся предо мною вдруг!
     Как часто в горестной разлуке,
     В моей блуждающей судьбе
     Москва, я думал о тебе!
     Москва... как много в этом звуке
     Для сердца русского слилось!.
     Как много в нем отозвалось!

     - В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо,
    весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое
    вот это - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч.
    Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу
    набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю:
    "уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне - "это не я,
    это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч,
    от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту
    воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры!" А они мне
    - "да ты и так а-хтер!" и по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа
    у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в
    рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в
    самом благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот
    сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей
    Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей
    Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы
    было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...
    Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим,
    ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,
    прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь,
    что ж это такое, а?.. "Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку
    перевернет?!." Ни-кто.
     Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради
    гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него
    болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя.
    Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались
    с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: "ну, по такому случаю, за
    Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".
     Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в
    туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и
    смотрел, смотрел... не нагляделся бы.
     Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на
    крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал
    руками, командовал:
     - Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от
    Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с...
    крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько...
    здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не
    забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и
    палаты, и дворцы!..
     У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали,
    что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в голове
    шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего
    слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у
    него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - "и у меня в
    голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".
     И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой
    укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

     "Это - Матушка-Москва".

    СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК

     Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову.
    Пришел Сай-Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него -
    "бритвы-ритвы", "нозницы-мозницы", всякое "сильце-мильце", "дусистый
    ладиколон" и всякая "помада, какой никому не надо". А что же в большой
    коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.
     - Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!
     Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смешной. В зеркало
    посмотрелся - и говорит: "как ощипанный гусенок стал". Сай-Саич открыл
    коробку, а там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...
    Мне стало неприятно, до тошноты. У нас рассказывали, что это парики, их
    сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:
     - Приладь по мне. А не с покойника?..
     - Ну, и сто зе буду вам голову мороцить! и-с покойника! У покойника
    волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с
    пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...
     Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит
    - "з такими дамоцки прискают". Сонечка вошла-вскрикнула: "что это, как
    ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."
     - Завсем васи волосики! - говорит Сай-Саич, примеряя парик отцу, - ну
    завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.
     И правда: прежний совсем отец, только вот хохла нет. Погляделся в
    зеркало, посмеялся:
     - Будто даже помолодел!
     - Ну, я з вам говору, завсем зених!
     Все сошлись смотреть, и всем понравилось. Отец разошелся, стал
    прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:

     Нет волос - дадут парик.
     Брейся, как татарин!
     С головы - а-ля-мужик,
     С рыла - а-ля-барин!

     Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее
    в театре представляли, и меня выучил напевать. И все стали подпевать и в
    ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:

     Ма-масенька, па-пасенька,
     Позалуйте ру-цку...

     Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик,
    и все пуще еще развеселились:
     - А вот и ощипанный гусенок!

    
     Отец ездил еще окачиваться. Стал ездить и на стройки, а вернувшись,
    ложился в кабинете и просил мокрое полотенце на голову: тяжело было в
    голове, кружилось. Приезжал Клин, сердился, что так нельзя, и прописывал
    микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и
    уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки
    ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."
     Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на
    стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно,
    чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.
     Помню, он поднимался по лестнице: лицо его было желтоватое, он едва
    подымался, его поддерживали.
     - Туда... в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те
    и "лучше". Видно, отлеживаться надо.
     Все в доме приуныли, ходили на цыпочках и говорили шепотом. Клин
    поставил пиявки за уши и не велел никого пускать. Вечером Горкин сказал
    Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал Клин, - и что "дело
    сурьезное". Опять тошнило, кружились перед глазами "мушки". Днем и ночью
    держали на голове лед. Опять отец чувствовал боли в голове, - "только еще
    хуже", - пил только чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел,
    как он сосет лимончик и морщится. Допускали только Горкина, посидеть и не
    говорить. Входила матушка - давать лекарство. Каждый день приезжал Клин и
    уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.

    
     В Троицын День ходили с цветами в церковь, но не было радости и от
    березок.
     - Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.
     А все-таки справляли праздник: стояли у икон березки, теплились в
    зелени лампадки, была кулебяка с ливером, как всегда. От березок повеселей
    стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке: может быть,
    посетит нас Господь во Святой Троице, теперь Он ходит по всей земле, она
    именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил
    березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.
     - Проснется папашенька, и радостно ему будет. Уж как он Троицын День
    любил!.
     На столике у дивана поставили букет пионов и ландышков, а в большой
    вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.
     После обедни все мы, на цыпочках, вошли в кабинет, поздравили отца с
    праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он
    сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и
    свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал -
    "что, отстоял коленки? фу ты, какой помадный!". А мне сестры какой-то
    "розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я
    поцеловал ему руку и услыхал, как пахнет флердоранжем! На столике, под
    цветами, наставили просвирок, особенных, "заздравных", - разные люди
    приносили, "молитвенники". Отец выпил горячей воды с кагорцем и съел
    просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой праздник!". И
    стало радостно; может быть, даст Господь. Приехали на обед родные, стало
    шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.
     А мы это давно заметили: никогда еще не было такого. Начало июня
    только, а фуксии - все в цвету. Наливали бутоны олеандры, расцвело белыми
    цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно; раскрывал алую звезду
    змеистый кактус, зацветающий через десять лет; покрывалось нежно пахнущими
    беленькими звездочками чайное деревцо, алели кончики гроздочков на
    гераньках. Но все это цвело и прежде, вразброд только. А в это лето
    случилось совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый
    апельсинчик отца, который не цвел три года, весь покрылся душистыми, будто
    из бело-белого воска, цветочками, похожими на жасмин, с золотыми ниточками
    внутри, и даже, приметила тетя Люба, - "скоро зародится апельсинчик!" Сейчас
    же сказали отцу, и он попросил показать ему апельсиновое деревцо, только
    нести осторожно: могут опасть цветочки. Ему принесли на подносе, он
    полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.
     - Нет, унесите, очень пахнет... - сказал он, морщась, - и ландыши.
     Все дивились, как рано цветут цветы, как сильно. А больше всего
    дивились, что собирался раскрыться "страшный змеиный цвет", - большая арма в
    зеленой кадке. Никогда не цвела она. А теперь, из самой середки, откуда
    выходили длинные листья, похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель
    с огромной шишкой. Еще на "Крестопоклонной" заметил его отец. Матушка
    сколько раз просила выбросить его вон, - "сколько он нам несчастья
    принес!.." - но отец не хотел и слышать, смеялся даже: "что же,

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание