• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Лето Господне [25/28]

Скачать полное произведение

    преосвященный несчастья хотел дедушке, подарил-то?!" И вот, в это лето,
    "страшный змеиный цвет" выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище.
    Видавшие его в теплицах рассказывали: "как змеиная голова цветок! пасть
    огненная, как кровь... а из нее то-нкое, длиннеющее жало, сине-желтое, будто
    пламень!" И садовник-немец из Нескучного тоже говорил - "ядовитый-змеиный
    голова... ошень жютки!".
     Гости глядят на бутонище и шепчутся и все покачивают головой. Я
    разбираю в шепоте: "и этот еще, страшенный... и все цветы! это уж всегда к
    чему-то". К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов - "к
    чему-то". Но зачем же тогда сажают цветы, и все хотят, чтобы они цвели?" И
    вдруг, вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит про разные приметы:
    "все это бабьи сказки!" И вот, когда бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора
    мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу-Ягу, и такая-то скряга, прошамкала
    над моим ухом, глядя на "страшный змеиный цвет", - "это уж неспроста... не к
    добру-у..." - я испугался и рассердился - крикнул: "все это бабьи сказки!"
    Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил в высунул ей язык. Она так и
    зашипела-зашамкала: "ах, ты, пащенок... выпороть тебя!" Пожаловалась
    матушке, но та только отмахнулась: "ах, оставьте, тетушка... не до того
    мне".
     Обедали без отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал... но когда
    входил в залу, у него закружилась голова. Все затихли, глядели, как он
    ухватился за косяк. Он махнул рукой, и я разобрал его слабый голос: "нет...
    лягу..." Его положили на диван и побежали за льдом. Обед был невеселый, и
    гости скоро разъехались.

    
     Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую. Он сидел под поникшей березкой
    и слушал, как скорняк читал про Великомученика и Целителя Пантелеимона. Я
    долго слушал, как жалостливо вычитывал Василь-Василич... - как царь
    Максимлиян терзал Святого и травил дикими львами, но не мог причинить
    смертной погибели, и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом.
    И великие чудеса случились. Когда царь Максимлиян велел побить львов а
    выкинуть мертвые тела их голодным псам и хищным орлам, никто и не коснулся
    святых тел, потому что они не тронули Святого, а легли покорно у его ног. А
    когда царь, в ярости, повелел бросить их в бездонную прорву, тела добрых
    львов остались нерушенными и нетленными. И тут я подумал; если бы и с
    папашенькой случилось чудо, исцелил бы его Целитель!.. А Горкин тут и
    сказал:
     - Великие исцеления истекали от Целителя. Один купец в Туле ногу себе
    топором посек, и загнила нога, все доктора отказались вылечить, потому
    "онтонов огонь" жег ногу. А как помолился купец с горячей верой Целителю,
    помазали ему ногу святым маслицем от лампады Целителя, - здоровая нога
    стала.
     И скорняк рассказал про разные чудеса. Я спрашиваю Горкина: "а
    папашеньку может исцелить Целитель?" Он говорит: "а это как Богу будет
    угодно, молиться надо Целителю, чтобы призрил благосердием на лютое телесе
    озлобление".
     Посидели мы до огня, уж и ворота заперли. И слышим - опять все Бушуй
    воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:
     - И с чего это он развылся... воет, воет - все сердце извел!
     - Стало быть, уж он чует чего... до Радуницы еще выть начал... -
    говорит скорняк. - К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть...
    Вот... к болезни его и воет.
     И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в
    Егорьев День. Вот и цветы все цветут, нежданно... - гости-то все шептались,
    и этот Бушуйка воет... Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут
    прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет. А
    как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и пошли
    сенями.

    
     Я прочел книжечку скорняка про Целителя Пантелеимона. Ов жил в давние
    времена, когда язычники мучили христиан. Жил где-то на Востоке и был ученый
    врачеватель. Сам языческий царь повелел обучить его врачебной науке, дабы он
    стал царским врачевателем. И он хорошо стал врачевать, во Имя Христа. И было
    видение одному священнику в том граде, чтобы вышел к воротам. Тот восстал
    ото сна и вышел. И увидал красивого юношу Пантелеона, что значит "Вселев",
    или - "Всесильный". Священник позвал его к себе и стал говорить ему про
    Исуса Христа. И потом научил христовой вере, окрестил тайно и дал ему имя
    Пантелеимон - Всемилостивый. И Пантелеимон стал лечить еще лучше и даже
    совершал чудеса. И все прознали, какой Целитель живет в их граде, и стала
    про него великая слава. Другие же врачеватели серчали и донесли царю. что
    Пантелеимон творит чудеса силою волшебною. И тогда царь захотел дознать.
    Привели слепого, которого врачеватели языческие не могли вылечить. Сказал им
    Пантелеимон: "вылечите сего слепого силою вашего врачевательного бога
    Асклепия!" Они стали призывать своего Асклепия, но не могли излечить. Тогда
    Пантелеимон сказал им: "ваш бог - истукан, а мой - господь Исус Христос, и
    Он мне поможет". И коснулся лжицей своей глаз слепого и рече: "во имя
    истинного Господа моего Исуса Христа, исцеляется сей недугующий". И слепой
    прозрел. Царь разъярился и повелел терзать Пантелеимона всякими муками,
    чтобы он признался в волшебстве и поклонился идолам: сажал Пантелеимона в
    расплавленное олово, вешал вниз головой на древе, строгал когтями железными
    и палил свещами горящими, травил дикими львами, топил в море, но Пантелеимон
    был невредим. И тогда посекли ему главу мечом. А православные христиане
    взяли нетленное тело мученика, и мощи его почивают в нашем монастыре на
    Афонской Горе, а частицы мощей - в серебряном сундучке-ковчежце. И много
    исцелений истекло от них, и все вписали монахи в большую книгу. У скорняка
    была маленькая книжица, за три копейки, но и в ней есть про всякие исцеления
    Целителя.
     Перед большими праздниками отец получал письма из турецкой земли, с
    Афонской Горы, от русских монахов. На письме была голубая марка, а то и две,
    и на них был написан турецкий полумесяц-серп, а на полумесяце непонятные
    буковки-крючочки, турецкие. Пробовали мы с Горкиным прочитать чего-нибудь, и
    скорняк пробовал, но никто не мог уразуметь, даже и тетя Люба, а она может
    по-немецки и по-французски прочитать, и еще как-то. Этому серпу-полумесяцу
    глупые турки поклоняются, как богу. Они завоевали войной ту гору с мощами
    Целителя Пантелеимона, но никого не убивают, а даже почитают нашего русского
    Святого, потому что он и турок исцеляет, когда на то воля Божия. Монахи и
    посылали отцу письма-моления, помочь им в нужде, и будут они возносить
    молитвы за всякую руку дающую и нескудеющую. И отец всегда посылал им деньги
    в письмах и запечатывал красным сургучом, в середке и на уголках, - пять
    печатей. А они писали, что денно и нощно возносят за нас молитвы ко Господу,
    Пречистой и всемилостивому Целителю Пантелеимону и вынимают просвирки во
    здравие живых и за упокой усопших родителей и сродников. Я всегда читал эти
    письма, очень жалостные и слезные, и всегда монахи писали отцу -
    "Всемилостивейший и Высокопочтеннейший Благодетель и Благотворитель", и еще
    ласковые слова. Мы и жили покойно, за их молитвами.
     Бывало, принесет почтальон такое письмо, я сперва руки вымою, а уж
    потом беру, - Горкин так наказал, - и все гляжу на марку с полумесяцем и
    крючочками. Защурюсь, - и вижу через письмо святую Гору Афон. Она
    высокая-высокая, вся из камней, и вострая, как пика. А на самой ее верхушке
    - красивый монастырь, все-то кресты и главки, а над ним, в облачке, лучи
    Света, и Пречистая простирает покров-омофор Свой. А под самой Горой турецкое
    сине море, а на нем кораблик на парусах: это богомольцы-паломники подъезжают
    из нашей Расеи-матушки православной. В письме всегда была вложена иконка на
    шелковом лоскутке - образ красивого мальчика-юноши, кудрявого, стройного, в
    золотом венчике: в левой руке он держит ларчик с лекарствами, а в десничке -
    серебряную лжицу. Я всегда с умилением прикладывался к священной иконке
    этой, благоговейно лобызая в десничку.

    
     ...В воротах и у парадного посыпано красным песочком и травой, и по
    лестнице травки потрусили: ждем Целителя Пантелеимона. Его мощи привезут в
    карете афонские иеромонахи-молитвенники. Мощи - в ковчежце литого серебра, а
    ковчежец - как серебряный сундучок-укладочка, в аршинчик будет. Когда мы
    летось ходили к Троице, - заходили в часовню на Никольской, святого маслица
    афонского на лжице принимали из лампады и прикладывались к темным прорезам
    на серебре, где за стеклышками частицы мощей Целителя почивают. Вот этот-то
    сундучок серебряный и привезут к нам - молебствовать.
     В зале, к углу, где икона "Всех Праздников", ставят столик и накрывают
    белоснежной скатертью. Скатерть большая, и сестры красиво подкалывают ее
    булавками. Ставят фаянсовую миску с водой, для водоосвящения, а свечи
    привезут сами иеромонахи, и афонский ладан. Отцу немного лучше. Он надел
    свежий чесучовый пиджак и белый галстук. Ему ставят кресло, если устанет за
    молебном.
     Встречать Целителя приехали близкие родные, и со двора набилось, а на
    дворе и не протолкаться. Горкин надел синий парадный казакинчик и повязал
    голубым платочком шею. Они с Ондрейкой понесут "сундучок" из кареты в покои.
    Нести, говорят, не тяжело, не как великую икону Царицы Небесной Иверской.
    Очень жалел Василь-Василич, что не доведется ему встречать Целителя, делов
    много. Обещали иеромонахи прибыть в 7 утра; восемь скоро, а кареты не видно.
    Час удобный, а бывает, что и в 3 часа утра привозят, - много приглашают
    Целителя: и к болящим, и от усердия, так. Мне немного страшно, что к нам в
    покои, где пахнет горячим пирогом, икрой, сардинками, семгой, а в гостиной
    накрыто для угощения иеромонахов - подкрепиться после ночных молебнов,
    внесут св. мощи Целителя, такого чистого мальчика-Святого. Я заглядываю в
    углы, нет ли сора, подбираю на парадной лестнице подсолнушную шелуху и с
    ужасом вижу замятую махорочную "собачью ножку", - Гришка, должно быть,
    бросил, И молюсь в уме: "Господи, помоги папашеньке! Святый Великомучениче и
    Целителю Пантелеимоне, исцели болящего раба божия Сергия!.." - Горкин так
    научил. А Гришка стоит у ворот и курит! Я кричу на него, что святыню такую
    принимаем, нельзя курить, а он курит себе - поплевывает!..
     - Сказывай еще... сами монахи в карете курят.
     Я рассерчал и обругал его - "грешник ты нераскаянный!" - как Горкин,
    когда очень рассердится, - а он и ухом не ведет, охальник.
     - Им вон и мадерцы поставили, и кулебяку какую испекли, с белужкой... а
    я только хлебушком сучествую... правильней их, выходит.
     И все-то врет! Всегда Марьюшка какие наваристые щи подает, жир плавает,
    так и жгутся, и мясо потом кусищами таскают, как щи выхлебают... и потом
    каши гречневой с салом, жирной, а то и пшенной, досыта... ему все мало:
    всегда у него сороковка винца в сторожке, и жареной колбаски покупает с
    ситничком, среда ли, пятница ли. Да чего с охальника и спрашивать, - там, на
    том свете спросят.

    
     "Едут!.." - кричат на улице, от Калужского рынка увидали.
     Горкин с Ондрейкой расталкивают народ, чтобы не мяли травку. Все мы
    выходим за ворота - встречать Целителя. Хотел и отец сойти, но его удержали,
    - с болящего не взыщется. А он, бывало, всегда, как принимаем святыню,
    встречал и помогал вносить в дом.
     Не шибко подъезжает карета, четверней гнеденьких, смирных, -
    старенькие, должно быть. Высаживаются два иеромонаха в малиновых епитрахилях
    в позолотце, один совсем старенький, усталый. С козел спрыгивает бородатый
    послушник, весь закапанный воском, в рваном подряснике, и вынимает из-под
    сиденья свещной ящик. Горкин благословляется у старенького и принимает с
    Ондрейкой из кареты серебряный сундучок. Они берутся за медные ручки с
    бочков и проносят бережно к парадному. Все валятся под святыню. Она проходит
    над ними, невидимо осеняя. И я валюсь, и на меня кто-то валится, Ондрейка
    чуть не отдавил мне пальцы. Я обгоняю сундучок на четвереньках, взбегаю
    наверх и вижу - отец встречает, крестится.
     Иеромонахи уже поют в зале, послушник раздувает кадило с ладаном,
    Гришка стоит с совком печного жару. Серебряный сундучок ставят на столик,
    возжигают свечи в серебряном свещнике, душисто курится афонский ладан.
     "...Святый Великомучениче и Целителю Пантеле-и-мо-не... моли Бога о
    на-ас!.."
     Старенький иеромонах читает акафист - "...ра-дуй-ся...". Отец стоит за
    креслом, держась за спинку, крестится и потирает глаза, - должно быть,
    мешают "мушки". Иеромонах читает Евангелие, возложив на голову болящему,
    которого поддерживает Горкин. Потом кропит его кистью по голове, так сильно,
    что видно мокрые пятна на пиджаке, и отец вытирает шею. Иеромонах помазует
    ему серебряной кисточкой маслицем от мощей голову, лоб, глаза. Помазует и
    нас. Отец становится на колени и наклоняет голову, - иеромонах так велит, -
    и оба иеромонаха, подняв с Горкиным и Ондрейкой сундучок с мощами, держат
    его над головой отца, а старенький читает молитву. Я становлюсь на коленки,
    головой в пол. Потом прикладываемся к темным местечкам в серебряной
    накрышке, к мутным в них стеклышкам, где частицы мощей Целителя. Это ничего,
    что стеклышки: для Святого никакая преграда не мешает, Горкин говорил, и
    через стеклышки проникает, как солнышко сквозь окна.
     Приглашают иеромонахов подкрепиться и выпить чайку. Они довольны,
    ласково говорят: "хорошо чайку... всю ночь служили, поустали". Но сначала
    ходят по комнатам и окропляют, начиная с "болящей комнаты", - кабинета, - а
    Горкин с Ондрейкой носят мощи, обходят весь кабинет - обвеивают его
    святынькой. У Горкина слезы на лице, голубенький платочек растрепался.
     В гостиной, за столом с закуской и горячей кулебякой, старенький дает
    мне большую книгу в зеленом переплете, на котором выдавлены золотцем слова:
    "Житие, страдания и чудеса Св. Великомученика и Целителя Пантелеимона".
     - Грамоте, небось, умеешь... вот и почитывай папашеньке, глазки у него
    болят. Милостив Господь, призрит благосердием... и облегчит Целитель недуг
    болящего.
     Еще подарил всем нам по бумажному образку, а отцу деревянную иконку,
    новенькую, расписанную: Целителя с ковчежцем и серебряной лжицей в десничке.

    
     После моления радостней как будто стало, солнышком словно осветило, и
    отец стал повеселее. Угощает иеромонахов, наливает мадерцы, расспрашивает
    про св. Гору Афон... - поехать бы! Иеромонахи говорят - "Бог даст, и
    побываете". Иеромонахи, благословив трапезу, вкушают не спеша, чинно.
    Старенький едва говорит, устал, а надо молебствовать еще в десяти местах,
    болящие ожидают.
     Поднимаются, не допив по второму стакану душистого чаю, особенного,
    "для преосвященного". Провожаем Целителя до кареты. Отец стоит на верху
    лестницы и крестится.

    
     После святого посещения он хорошо уснул. Проснулся к вечеру, выпил
    чайку... попросил - "покрепче, я с икоркой", - порадовались мы! - и заснул
    скоро, ни разу не тошнился. Говорят - это хорошо - сон-то, дал бы только
    Господь.
     Вечерком пошел я к Горкину в мастерскую. В его каморке теплилась синяя
    лампадка в белых глазках перед бумажной иконкой Целителя Пантелеимона,
    подаренной ему иеромонахами. Сидели гости: скорняк и незнакомый старичок -
    странник: ни с того, ни с сего зашел, и кто его к нам послал - так мы и не
    дознались. Только он и сказал, когда Горкин его спросил, кто его к нам
    послал:
     - Молва добрая про вас, мне вас и указали, пристать где.
     Он лет уж сорок по богомольям ходит, в на Афоне не раз бывал. Много нам
    рассказал чудес. Я Горкину пошептал: "спроси-ка священного старичка, что,
    выздоровеет папашенька?" Тот услыхал и говорит:
     - Бывает милосердие от смерти к жизни, а еще бывает милосердие ко
    праведной кончине. Одна христолюбивая женщина, зело богатая, жила во граде
    Санкт-Петербурге. И не простая была жена, а особа. А супруг ее был самый
    высокий царедворец; как бы сказать, вельможа. Много жертвовали они по
    монастырям и богоугодные дела творили щедро, памятуя: "рука дающая не
    оскудевает". А детей им не дал Господь. По всем обителям молебствовали о
    них, дабы от доброго семени плод добрый возродился. И сами они старались со
    всем рвением, молясь о ниспослании благодати за труды их богоугодные во
    славу Божию. И вот, по малу времени, услышана Была их горячая молитва, и
    родился у них сынок. Нужно ли говорить, како радовались они сему явному
    промышлению? Души они не чаяли в первенце своем. И разослали по всем
    обителям дары превеликие, в меру достатка их, и даже превыше меры. И вот, по
    третьему годочку, помер у них вымоленный у Господа первенец их драгой, утеха
    старости. И они зело роптали. И до того оскудели духом, что сия
    благочестивая жена-особа не стала и храма Божия посещать, а
    властитель-вельможа разослал по обителей укорительные письма, ропща на
    Милосердного. И вот, пишет ему старец из Оптиной, высокой жизни: "Не
    проникай земным разумом в Пути Господни. Это вам во испытание крепости
    душевной ниспослано, а то и во избавление от скорбей горших. Молись, чадо
    малодушное, да просветит Всеблагий сердце твое. Аминь". А про старца того
    они много были наслышаны и почитали его сугубо. И вот, по малу времени,
    видят они, обоюдно, в ту же нощь, одинакий сон. По великим стогнам града
    того, Санкт-Петербурга, влекут клячи черную колесницу-позорище, и на той
    колеснице стоит у позорищного столпа молодой человек: руки его связаны,
    одежды раздраны, а на груди белая доска, и по ней писано черным угольем:
    "Сей злодей-изверг..." - и хвамилия-имя ихнее тут прописано! - помыслил
    поднять руку на Самодержца, Помазанника Божия... и присудил Суд-Сенат
    повесить его на всем народе. Пробудились они в страхе и потряслись ужасом
    великим, поелику обоюдно видели тот же сон. И возблагодарили Промыслителя
    всех благих за великую милость к ним. Сие все у старца высокой жизни вписано
    в книгу потаенную, до времени сокрытую. Открыл мне старец, во укрепление
    слабым и в упование на милосердие Господне, поведать, кому укажет сердце, да
    не усумнятся.
     И по головке меня погладил. Не стали мы его спрашивать, проникать в
    пути, от нас сокрытые.
     - И коли не воздвигнет Целитель твоего папеньку от тяжкого недуга, не
    помысли зла, а прими, как волю Божию.
     И стало нам страшно, что про "тяжкий недуг" сказал: будто вещает нам,
    во укрепление веры. И тут стал выть Бушуй. Сказали мы страннику, он и
    говорит нам:
     - Не убойтеся сего и не дивитеся: неисповедимо открываются пути даже и
    зверю неразумному, а сокрыто от умных и разумных.
     Так нас и не утешил. Покормили мы его пшенной кашей и уложили почивать
    на стружки. А меня опять Горкин сенями проводил. Долго не мог я заснуть,
    страшного все Бушуя слушал, и боялся: ну-ка, сон мне какой привидится
    ужасный, и откроются мне пути! Слушал, думал, - да и заснул. И сна не видал,
    во укрепление. А утром и говорят: папашенька-то веселый встал и попросил
    яичко! Я поглядел на иконку Целителя и стал горячо молиться.

    Е ДНИ

     Денька два отцу было лучше, даже обедал с нами, но кушал мало и сидел
    скучный, подперев рукой голову. Все мы сидели, притаившись, боялись и
    смотреть на него. А он поглядит на нас и скучно так покачает головой.
    Марьюшка мне шепнула, когда я сказал, какой скучный папашенька: "как же ему,
    голубчику, не скучать... жалко сироток-то".
     А на третий день и не выходил, и совсем с нами больше не обедал. В доме
    стало совсем скучно, а к ночи поднималась суматоха, кричали - "таз скорей,
    тошнится!". В кухне кололи лед и несли в мисочке в кабинет, - Клин велел лед
    глотать. И на голову лед клали. Из аптеки приносили пузырьки с микстурой и
    порошки в красивых коробочках. Мы следили, когда кончатся порошки, ссорились
    за коробочки.
     Только, бывало, заиграешься, змей запустишь с крыши, или пойдем с
    Горкиным Чистяков проведать на чердаке, - и вспомнишь, что отец болен. Он
    любил смотреть из верхних .сеней, как кружатся наши чистяки, блестят на
    солнце. Приходим раз на чердак, а любимый наш тур-манок "Катышок" нахохлился
    чего-то на насесте. Тронули его за головку, а он - кувырк, и помер, ни с
    того, ни с сего. А потом и другие стали помирать, мор напал. Горкин сказал -
    "что уж, одно уж к одному", и махнул рукой. И стал глаза вытирать платочком,
    Я понял, что не по голубям он плачет, и спрашиваю:
     - А почему же Целитель не помог, а?.. ведь он, все может?.. ногу вон
    заживил купцу-то, говорил ты?... может, он папашеньку исцелит?..
     - Целитель все может, ежели Господь соизволит. Да вот нету, стало быть,
    воли Божией... и надо покоряться. Ему, Милосердному, видней.
     - А мы... сиротки останемся?.. Марьюшка говорила... жалеет папашенька
    нас, сироток. И Маша говорила... заплакал раз в кабинете, про нас спросил,
    не плачем ли. Богу, ведь, тоже сироток жалко, а? Я каждый день два раза за
    папашеньку молюсь... детская-то молятва доходчива, ты же говорил!..
     Горкин даже рассерчал на меня, глаза вострые у него такие стали:
     - Говорил-говорил... а ты понимай, что говорил! Все Целителя призывают,
    все Богу молятся... что ж, так вот и не помирать никому?...
     - А пусть старые помирают, совсем расстарые... старей тебя! А
    папашенька совсем молодой, молодчик... все говорят. Женихом даже портниха
    "мордашечка" назвала! и куча детей у нас!..
     Я даже топнул на Горкина. Он на меня погрозился и сказал шепотком,
    озираючись, будто нас кто услышать может, и глаза у него испуганные стала:
     - И не смей на Господа роптать! счумел ты, глупый?... Ишь, резонт
    какой, нельзя молодым помирать! Господь знает, кому когда помереть. Его
    святая Воля. Чего вон странный человек сказывал намедни, как Целителя
    принимали? Младенчика взял от родителев, горше чтобы им не было. Да ты и
    меня-то запутал... папашенька, может, еще и выздоровеет, а мы его хороним.
     - А чего ты все плачешь, я-то вижу?... как про папашеньку, ты и
    плачешь. Ты, может, чего чуешь? И как Бушуй завоет, все боишься. А сон-то,
    видать, про крестик?.. про Мартына-то-покойника говорил. Ушли они с
    папашенькой, а Василь-Василич... "как нам теперь без хозяина-то?" - я все
    помню. - И не мог больше говорить, страшно стало. - И все цветы у нас
    расцвели... и "страшный змеиный цвет"!..
     А он уже распустился. Все со страхом смотрели на него, какое синее жало
    из пасти свесилось, острое, тонкое, вот ужалит. И горьким миндалем будто
    отдает... - "горько будет"!
     - Молиться надо, вот что, - говорит Горкин и крестится. - Так вот и
    молись: "Господи милосливый, да будет воля Твоя... нам, сиротам, на утешение
    воздвигни папашеньку от одра болезни". И как Господь даст - так и покорись.
    А чего от меня слыхал... все вон в памятку себе метишь... - ни-кому не
    сказывай, не надо расстраивать до времени:
     Так и не успокоил. Глядим - и последняя кувырнулась, любимица наша
    "Галочка". А совсем недавно как весело-то вертелась в небе!..
     Весь вечер скучный я был, и в "извощиков" не играл с Колей, на
    грифельной доске которые по числам крутятся, - сказал, голова болит.

    
     Привозили Царицу Небесную "Иверскую", все комнаты святили и калачиков с
    ситничками нищим раздавали, чтобы лучше молились за болящего. Курили уксусом
    с мяткой: больного выдвигали на диван в залу и окуривали густо кабинет.
    Приносили от Казанской Спасителя и "Матушку Казанскую". Приглашали с
    Никольской чудотворную икону Николая-Чудотворца. Бедные и убогие приносили
    пузыречки маслица от мощей, монашки привозили Артос, - принять натощак
    кусочек. И не было отцу лучше. Каждый день приезжал Клин, а через день
    доктор Хандриков. Этот был веселей Клипа, шутил, говорил отцу:
     - И вы помогайте нам, говорите себе - "хочу выздороветь!" - и пойдет на
    лад.
     Отец и сказал ему:
     - Воля Божия. А вы знаете мою болезнь, что у меня? Вот видите... как же
    лечить-то? Я больше пуда всяких порошков проглотил, а все хуже.
     Тогда третьего доктора позвали, самого знаменитого, Захарьина. Он такой
    был чудак, с великой славы, что ставили ему кресло на лестнице, на площадке,
    и на столике коробку шоколадных конфет Абрикосова С-вья. Скушает две-три, а
    коробку ему в коляску.
     И вот, все три доктора собрались в кабинете больного, а двери
    затворили. Сидели долго, а как вышли, то впереди шел знаменитый, худой и
    строгий, и так строго на нас глазами, будто мы виноваты, а его беспокоят. За
    ним, смирные такие, Клин и Хандриков. Он строго так на них, костяным
    пальцем, - я из-за двери видел. И затворились в гостиной. Им туда чаю подали
    и дорогих закусок: икры зернистой, коробку омаров, особенных сардинок,
    "царских", с золотым ярлыком, и всего, что требуется, и всякие бутылки и
    графинчик, - Хапдриков всегда рюмочку-другую принимал, - для просвежения
    мозгов. А мы за дверью подслушивали. Но только они не все по-нашему
    говорили, а на "тайном" языке, докторовом. Это называется "кон-силиум".
     А знаменитый доктор, говорили у нас, - прямо, чудеса творит. Одна
    богатая купчиха, с Ордынки, пять лет с постели не вставала, ни рукой, ни
    ногой не шевелила. Уж чего-чего не пробовали - никаких денег не жалели.
    Решили этого строгого позвать, а то боялись. А потому боялись, что как он
    чего скажет, так тому и быть. Скажет - помрет, не стану лечить, ну, и конец,
    помрет обязательно. Вот и боялись, как закона. Думали-думали - позвали, уж
    один конец. Приехал - страху на всех нагнал. Две минутки только с больной
    посидел, вышел строгий-то-расстрогий! - и пальцем погрозился на всех. Велел
    огромадный таз медный принести с ледяной водой и опять строго погрозился,
    чтобы отнюдь ничего не сказывать больной купчихе. А купец и спрашивает его,
    шепотком, смиренно: "уж развяжите душу, ваше высокопревосходительство, уж к
    одному концу: помрет моя супруга?" - "Обязательно, говорит, помрет... как и
    мы с вами". Ну, пошутил... И говорит: "сейчас, говорит, увидите, как она
    помирать будет". И пальцем, стро-го. Сжевал конфетку и велел кровать с
    купчихой головами к двери поставить, а двери чтобы настежь. "Для воздуху", -
    говорит. А купчихе сказал: "а вы ти-хо лежите, подремите, а мы с вашим
    супругом в кабинете чайку попьем, и я ему скажу, как вас вылечить... вы
    обязательно у нас запляшете!" - и пальцем на нее, но не строго, а даже очень
    любезно, понравилась она ему, очень красивая! А та в слезы: "где уж мне
    плясать, по комнатам бы пройтись, на деток поглядеть". - "А я вам говорю раз
    навсегда!.." - закричал прямо на нее, и она со страху руками лицо закрыла! -
    все так и задивились, а то и рукой не шевелила. - "Будете у меня плясать!.."
    И пошел в залу. А там весь-то стол шоколадными конфетами уставлен, самыми
    лучшими, от Абрикосова С-вья, с кусочками ананаса на кружевной бумажке
    сверху и щипчиками золотенькими. Ту-другую опробовал, стаканчик чайку с
    ромком принял, икорки зернистой на сухарике пожевал... - ему докладывают,
    что больная заснула словно. - Этого, говорит, только мне и надо. И Боже вас
    упаси зашуметь!.." - и загрозился - мухи не стало слышно. Вызвал молодца
    покрепче, велел ему таз тот ледяной взять и поманил за собой. Подошел к
    головам больной и молодцу слова два шепнул. Тот поднял таз, - да ка-ак, со
    всего-то маху, об пол гро-хнет!.. - дак купчиха-то как ахнет на весь дом,
    скок с постели, в чем была, - и ну плясать!.. Грохоту-звону перепугалась, да
    ледяные брызги-то на нее, а она пригрезилась-задремала... - "Ну, вот, -
    говорит, - и проздравляю вас, выздоровели! теперь и без тазу будете
    плясать". Съел конфетку, получил, что полагается, большие тыщи... и поехал
    себе домой. А из коляски опять на всех пальцем погрозился, очень стро-гой. И
    выздоровела купчиха, скоро на свадьбе дочки так-то отплясывала!..
     Долго сидели доктора в гостиной. Говорил только строгий, будто
    отчитывал. Потом матушку туда позвали. Строгий ей и сказал, что вылечить
    нельзя, а если и операцию сделать, голову открыть и вырезать неподходящее
    что под костью, или кровь свернулась, от сильного ушиба, то навряд больной
    выживет. - "Мы, - говорит, - тут пока в потемках, наука еще не дошла". А
    если и выживет, то, может случиться, что и не в себе будет. Матушку другие
    доктора под руки вывели и капель дали. А строгий вышел, так вот развел
    руками и сказал сердито: "я не чудотворец, молитесь Богу". И уехал. А
    конфеты ему в коляску положили.
     Доктора после сказали матушке, что теперь начнется самое тяжелое, -
    строгий им так сказал: станет слепнуть, а там и язык отнимется, - "и тогда
    все кончится". Сказали не сразу, а когда отец начал плохо видеть. Приехал
    матушкин брат, ученый, все он законы знал. Подумали - и решили не мучить
    больного, не резать в голове, наука еще не дошла лечить такое, из десятка
    девять под ножом кончаются, а и выживет - разум потерять может, и себе, и
    другим на муку. И доктора сказали, - были я еще, разные, - "положитесь на
    волю Божию".

    
     Больного передвинули из кабинета в спальню, так на диване он и лежал.
    Поставили зеленые ширмы, повесили на окнах плотные занавески, - больно было

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Лето Господне

Смотрите также по произведению "Лето Господне":

• Краткое содержание