• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Архипелаг ГУЛАГ [36/38]

Скачать полное произведение

    дорожку, где они бегут; и на трап, где они карабкаются. Враждебные
    призрачные снопы прожекторов не только освещают: они -- важная театральная
    часть арестантского перепуга, вместе с резкими угрозами, ударами прикладов
    по отстающим; вместе с командой "садись на землю!" (а иногда, как и в том же
    Орле на привокзальной площади: "Стать на колени!" -- и как новые богомольцы,
    тысяча валится на колени); вместе с этой совсем ненужной, но для перепуга
    очень важной перебежкой к вагону; вместе с яростным лаем собак; вместе с
    наставленными стволами (винтовок или автоматов, смотря по десятилетию).
    Главное: должна быть смята, сокрушена воля арестанта, чтоб у них и мысли не
    завязалось о побеге, чтоб они еще долго не сообразили своего нового
    преимущества: из каменной тюрьмы они перешли в тонкодощатый вагон.
     Но чтобы так четко посадить ночью тысячу человек в вагоны, надо тюрьме
    начать выдергивать их из камер и обрабатывать к этапу с утра накануне, а
    конвою весь день долго и строго принимать их в тюрьме и принятых держать
    часами долгими уже не в камерах, а на дворе, на земле, чтобы не смешались с
    тюремными. Так ночная посадка для арестантов есть только облегчительное
    окончание целого дня измора.
     Кроме обычных перекличек, проверок, стрижки, прожарки и бани, основная
    часть подготовки к этапу это -- генеральный шмон (обыск). Обыск производится
    не тюрьмой, а принимающим конвоем. Конвою предстоит в согласии с инструкцией
    о красных этапах и собственными оперативно-боевыми соображениями провести
    этот обыск так, чтобы не оставить заключ?нным ничего способствующего побегу:
    отобрать вс? колющее-режущее; отобрать всевозможные порошки (зубной,
    сахарный, соль, табак, чай), чтобы не был ими ослеплен конвой; отобрать
    всякие веревки, шпагат, ремни поясные и другие, потому что все они могут
    быть использованы при побеге (а значит -- и ремешки! и вот отрезают ремешки,
    которыми прист?гнут протез одноногого -- и калека берет свою ногу через
    плечо и скачет, поддерживаемый соседями.) Остальные же вещи -- ценные, а
    также чемоданы, должны по инструкции быть взяты в особый вагон-камеру
    хранения, а в конце этапа возвращены владельцу.
     Но слаба, не натяжна власть московской инструкции над вологодским или
    куйбышевским конвоем, но телесна власть конвоя над арестантами. И тем
    решается третья цель посадочной операции:
     -- по справедливости отобрать хорошие вещи у врагов народа в пользу его
    сынов.
     "Сесть на землю!", "стать на колени!", "раздеться догола!" -- в этих
    уставных конвойных командах заключена коренная власть, с которой не
    поспоришь. Ведь голый человек теряет уверенность, он не может гордо
    выпрямиться и разговаривать с одетыми как с равными. Начинается обыск
    (Куйбышев, лето 1949 года). Голые подходят, неся в руках вещи и снятую
    одежду, а вокруг -- множество настороженных вооруженных солдат. Обстановка
    такая, будто ведут не на этап, а будут сейчас расстреливать или сжигать в
    газовых камерах -- настроение, когда человек перестает уже заботиться о
    своих вещах. Конвой вс? делает нарочито-резко, грубо, ни слова простым
    человеческим голосом, ведь задача -- напугать и подавить. Чемоданы
    вытряхиваются (вещи на землю) и сваливаются в отдельную гору. Портсигары,
    бумажники и другие жалкие арестантские "ценности" все отбираются и,
    безымянные, бросаются в тут же стоящую бочку. (И именно то, что это -- не
    сейф, не сундук, не ящик, а бочка -- почему-то особенно угнетает голых, и
    кажется бесполезным протестовать.) Голому впору только поспевать собирать с
    земли свои обысканные тряпки и совать их в узелок или связывать в одеяло.
    Валенки? Можешь сдать, кидай вот сюда, распишись в ведомости! (не тебе дают
    расписку, а ты расписываешься, что бросил в кучу!) И когда уходит с
    тюремного двора последний грузовик с арестантами уже в сумерках, арестанты
    видят, как конвоиры бросились расхватывать лучшие кожаные чемоданы из груды
    и выбирать лучшие портсигары из бочки. А потом полезли за добычей
    надзиратели, а за ними и пересылочная придурня'.
     Вот чего вам стоило за сутки добраться до телячьего вагона! Ну,
    теперь-то влезли с облегчением, ткнулись на занозистые доски нар. Но какое
    тут облегчение, какая теплушка?! Снова зажат арестант в клещах между холодом
    и голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем.
     Если в вагоне есть блатные (а их не отделяют, конечно, и в красных
    эшелонах), они занимают свои традиционные лучшие места на верхних нарах у
    окна. Это летом. А ну, догадаемся -- где ж их места зимой? Да вокруг печурки
    же конечно, тесным кольцом вокруг печурки. Как вспоминает бывший вор
    Минаев,1 в лютый мороз на их "теплушку" на всю дорогу от Воронежа до Котласа
    (это несколько суток) в 1949 году выдали три ведра угля! Тут уж блатные не
    только заняли места вокруг печки, не только отняли у фраеров все теплые
    вещи, надев их на себя, не побрезговали и портянки вытрясти из их ботинок и
    намотали на свои воровские ноги. Подохни ты сегодня, а я завтра! Чуть хуже с
    едой -- весь па?к вагона принимают извне блатные и берут себе лучшее или по
    потребности. Лощилин вспоминает трехсуточный этап Москва-Переборы в 1937-м
    году. Из-за каких-нибудь трех суток не варили горячего в составе, давали
    сухим пайком. Воры брали себе всю карамель, а хлеб и селедку разрешали
    делить; значит были не голодны. Когда па?к горячий, а воры на подсосе, они
    же делят и баланду (трехнедельный этап Кишенев-Печора, 1945 год). При всем
    том не брезгуют блатные в дороге и простой грабиловкой: увидели у эстонца
    зубы золотые -- положили его и выбили зубы кочергой.
     Преимуществом красных эшелонов считают зэки горячее питание: на глухих
    станциях (опять-такое не видит народ) эшелоны останавливают и разносят по
    вагонам баланду и кашу. Но и горячее питание умеют так подать, чтобы боком
    выперло. Или (как в том же кишеневском эшелоне) наливают баланду в те самые
    ведра, которыми выдают и уголь. И помыть нечем! -- потому что и вода
    питьевая в эшелоне меряна, еще нехватней с ней, чем с баланадою, так и
    хлебаешь баланду, заскребая крупинки угля. Или принеся баланду и кашу на
    вагон, мисок дают с недостатком, не сорок, а двадцать пять, и тут же
    командуют: "Быстрей, быстрей! Нам другие вагоны кормить, не ваш один!" Как
    теперь есть? Как делить? Все разложить справедливо по мискам нельзя, значит
    надо дать на глазок да поменьше, чтоб не передать. (Первые кричат: "Да ты
    мешай, мешай!", последние молчат: пусть будет на дне погуще.) Первые едят,
    последние ждут -- скорей бы, и голодны, и баланда остывает в бачке, и
    снаружи уже подгоняют: "ну, кончили? скоро?" Теперь наложить вторым -- и не
    больше, и не меньше, и не гуще, и не жиже, чем первым. Теперь правильно
    угадать добавку и разлить е? хоть на двоих в одну миску. Вс? это время сорок
    человек не столько едят, сколько смотрят на раздел и мучаются.
     Не нагреют, от блатных не защитят, не напоют, не накормят -- но и спать
    же не дадут. Днем конвоиры хорошо видят весь поезд и минувший путь, что
    никто не выбросился в бок и не лег на рельсы, ночью же их терзает
    бдительность. Деревянными молотками с длинными ручками (общегулаговский
    стандарт) они ночами на каждой остановке гулко простукивают каждую доску
    вагона: не управились ли е? уже выпилить? А на некотрых остановках
    распахивается дверь вагона. Свет фонарей или даже луч прожектора:
    "Проверка!" Это значит: вспрыгивай на ноги и будь готов, куда покажут -- в
    левую или в правую сторону всем перебегать. Вскочили внутрь конвоиры с
    молотками (а другие с автоматами, ощерились полукругом извне) и показали:
    налево! Значит, левые на местах, правые быстро перебегай туда же, как
    блошки, друг через друга, куда попало. Кто не проворен, кто зазевался -- тех
    молотками по бокам, по спине -- бодрости поддают! Вот конвойные сапоги уже
    топчут ваше нищенское ложе, расшвыривают ваши шмотки, светят и простукивают
    молотками -- нет ли где пропила. Нет. Тогда конвойные становятся посредине и
    начинают со счетом пропускать вас слева направо: "Первый!.. Второй!..
    Третий!.." Довольно было бы просто считать, просто взмахивать пальцем, но
    так бы страху не было, а наглядней, безошибочней, бодрей и быстрей --
    отстукивать этот счет вс? тем же молотком по вашим бокам, плечам, головам,
    куда придется. Пересчитали, сорок. Теперь еще расшвырять, осветить и
    простучать левую сторону. Вс?, ушли, вагон заперт. До следующей остановки
    можете спать. (Нельзя сказать, чтобы беспокойство конвоя было совсем пустым
    -- из красных вагонов бегут, умеючи. Вот простукивают доску -- а е? уже
    перепиливать начали. Или вдруг утром при раздаче баланды видят: среди
    небритых лиц несколько бритых. И с автоматами окружают вагон: "Сдать ножи!"
    А это мелкое пижонство блатных и приблатненных: им "надоело" быть
    небритымми, и вот теперь приходиться сдать МОЙКУ -- бритву.)
     От других беспересадочных поездов дальнего следования красный эшелон
    отличается тем, что севший в него еще не знает -- вылезет ли. Когда в
    Соликамске разгружали эшелон из ленинградских тюрем (1942 г.) -- вся насыпь
    была уложена трупами, лишь немногие доехали живыми. Зимами 1944-45 и 1945-46
    годов в поселок Железнодорожный (Княж-Погост), как и во все главные узлы
    Севера, арестантские эшелоны с освобожденных территорий -- то прибалтийский,
    то польский, то немецкий -- приходили, везя при себе вагон или два трупов.
    Но это значит, в пути аккуратно отбирались трупы из живых вагонов в
    мертвецкие. Так было не всегда. На станции Сухобезводная (УнжЛаг) сколько
    раз, дверь вагона раскрыв по прибытии, только и узнавали, кто жив тут, кто
    мертв: не вылез, значит и мертв.
     Страшно и смертно ехать зимой, потому что конвою за заботами о
    бдительности не под силу уже таскать уголь для двадцати пяти печек. Но и в
    жару ехать не так-то сладко: из четырех малых окошек два зашиты наглухо,
    крыша вагона перегрета; а воду носить для тысячи человек и вовсе конвою не
    надорваться же, если не управлялись напоить и один столыпин. Лучшие месяцы
    этапов поэтому считаются у арестантов -- апрель и сентябрь. Но и самого
    хорошего сезона не хватит, если идет эшелон ТРИ МЕСЯЦА
    (Ленинград-Владивосток, 1935-й). А если надолго так он и рассчитан, то
    продумано в н?м и политическое воспитание бойцов конвоя и духовное призрение
    заключ?нных душ: при таком эшелоне в отдельном вагоне едет кум --
    оперуполномоченный. Он заранее готовился к этапу еще в тюрьме, и люди по
    вагонам рассованы не как-нибудь, а по спискам с его визой. Это он утверждает
    старосту каждого вагона и в каждый вагон обучил и посадил стукача. На долгих
    остановках он находит повод вызвать из вагона одного и другого, выспрашивает
    о чем там в вагоне говорят. Уж такому оперу стыдно окончить путь без готовых
    результатов -- и вот в пути он закручивает кому-нибудь следствие, смотришь
    -- к месту назначения арестанту намотан и новый срок.
     Нет уж, будь и он проклят с его прямизной и беспересадочностью, этот
    красный телячий этап! Побывавший в н?м -- не забудет. Скорей бы уж в лагерь,
    что ли! Скорей бы уж приехать.
     Человек -- это надежда и нетерпение. Как будто в лагере будет опер
    человечнее или стукачи не так бессовестны -- да наоборот! Как будто когда
    приедем -- не с теми же угрозами и собаками нас будут сошвыривать на землю:
    "Садись!" Как будто если в вагон забивает снег, то на земле его слой не
    толще. Как будто если нас сейчас выгрузят, то уж мы и доехали до самого
    места, а нас не повезут теперь по узкоколейке на открытых платформах. (А как
    на открытых платформах везти? как конвоировать? -- задача для конвоя. Вот
    как: велят нам скрючиться, повалом лечь и накроют общим большим брезентом,
    как матросов в "Потемкине" для расстрела. И за брезент еще спасибо! Оленеву
    с товарищами досталось на севере в октябре на открытых платформах просидеть
    целый день (их погрузиили уже, а паровоз не слали). Сперва пошел дождь, он
    перешел в мороз, и лохмотья замерзали на зэках.) Поездочек на ходу будет
    кидать, борта платформы станут трещать и ломиться, и кого-то от болтанки
    сбросит под колеса. А вот загадка: от Дудинки ехать узкоколейкой 100
    километров в полярный мороз и на открытых платформах -- так где усядуться
    блатные? Ответ: в середине каждой платформы, чтобы скотинка грела их со всех
    сторон и чтобы самим под рельсы не свалиться. Верно. Еще вопрос: а что
    увидят зэки в конечной точке этой узкоколейки (1939)? Будут ли там здания?
    Нет, ни одного. Землянки? Да, но уже заполненные, не для них. Значит, сразу
    они будут копать себе землянки? Нет, потому что как же копать их в полярную
    зиму? Вместо этого они пойдут добывать металл. -- А жить? -- Что' -- жить?..
    Ах, жить... Жить -- в палатках.
     Но не всякий же раз еще и на узкоколейке?.. Нет, конечно. Вот приезд на
    самое место: станция Ерцево, февраль 1938 года. Вагоны вскрыли ночью. Вдоль
    поезда разожжены костры и при них происходит выгрузка на снег, счет,
    построение, опять счет. Мороз -- минус тридцать два градуса. Этап --
    донбасский, арестованы были все еще летом, поэтому в полуботинках, туфлях,
    сандалиях. Пытаются греться у костров -- их отгоняют: не для того костры,
    для света. С первой же минуты немеют пальцы. Снег набился в легкую обувь и
    даже не тает. Никакой пощады, команда: "Становись! разберись!.. шаг вправо..
    шаг влево... без предупреждения... Марш!" Взвыли на цепях собаки от своей
    любимой команды, от этого волнующего мига. Пошли конвоиры в полушубках -- и
    обреченные в летнем платье пошли по глубокоснежной и совершенно не
    проторенной дороге -- куда-то в темную тайгу. Впереди -- ни огонька.
    Полыхает полярное сияние -- наше первое и наверно последнее... Ели трещат от
    мороза. Разутые люди мерят и торят снег коченеющими ступнями, голенями.
     Или вот приезд на Печору в январе 1945 года. ("Наши войска овладели
    Варшавой!.. Наши войска отрезали Восточную Пруссию!"). Пустое снежное поле.
    Вышвырнутых из вагонов посадили в снег и по шесть человек в ряд и долго
    считали, ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали на шесть километров по
    снежной целине. Этап тоже с юга (Молдавия), все -- в кожаной обуви. Овчарок
    допустили идти близко сзади, и они толкали зэков последнего ряда лапами в
    спину, дышали собачьим дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника --
    старый седовласый о. Федор Флоря и поддерживавший его молодой о. Виктор
    Шиповальников). Каково применение овчарок? Нет, каково самообладание
    овчарок! -- ведь укусить как хочется!
     Наконец, дошли. Приемная лагерная баня: раздеваться в одном домике,
    перебегать через двор голыми, мыться в другом. Но теперь это уже вс? можно
    перенести: отмучились от главного. Теперь-то ПРИЕХАЛИ! Стемнело. И вдруг
    узнается: в лагере нет мест, к приему этапа лагерь не готов. И после бани
    этапников снова строят, считают, окружают собаками -- и опять, волоча свои
    вещи, вс? те же шесть километров, только уже во тьме, они месят снег к
    своему эшелону назад. А вагонные двери все эти часы были отодвинуты,
    теплушки выстыли, в них не осталось даже прежнего жалкого тепла, да к концу
    пути и уголь весь сожжен, и взять его сейчас негде. Так они перекоченели
    ночь, утром дали им пожевать сухой тарани (а кто хочет пить -- жуй снег) --
    и повели опять по той же дороге.
     И это еще случай СЧАСТЛИВЫЙ! -- ведь лагерь-то есть, сегодня не примет
    -- так примет завтра. А вообще по свойству красных эшелонов приходить в
    пустоту, конец этапа нередко становится днем открытия нового лагеря, так что
    под полярным сиянием их могут и просто остановить в тайге и прибить на ели
    дощечку: "Первый ОЛП".2 Там они и неделю будут воблу жевать и замешивать
    муку со снегом.
     А если лагерь образовался хоть две недели назад -- это уже комфорт, уже
    варят горячее, и хоть нет мисок, но первое и второе вместе кладут на шесть
    человек в банные тазы, шестерка становится кружком (столов и стульев тоже
    нет), двое держат левыми руками банный таз за ручку, а правыми в очередь
    едят. Повторение? Нет, это Переборы, 1937 год, рассказ Лощилина. Повторяюсь
    не я, повторяется ГУЛаг.
     ... А дальше дадут новичкам бригадиров из старых лагерников, которые
    быстро их научат жить, поворачиваться и обманывать. И с первого же утра они
    пойдут на работу, потому что часы Эпохи стучат и не ждут. У нас не царский
    каторжный Акутай с тремя днями отдыха прибывшим.3
     ___
     Постепенно расцветает хозяйство Архипелага, протягиваются новые
    железнодорожные ветки, и уже во многие такие места везут на поездах, куда
    совсем недавно только водою плыли. Но живы еще туземцы, кто расскажут, как
    плыли по реке Ижме ну в настоящих древнерусских ладьях, по сто человек в
    ладье, сами же и гребли. Как по рекам Ухте, Усе, Печоре добирались к родному
    лагерю -- шнягами. И на Воркуту-то гнали зэков на баржах: до Адзьваво'м на
    крупных, а там был перевалочный пункт ВоркутЛага, и оттуда уже, скажем до
    Усть-Усы рукой подать -- на мелководной барже десять дней, вся баржа
    шевелится от вшей, и конвой разрешает по одному вылезать наверх и стряхивать
    паразитов в воду. Лодочные этапы тоже были не сплошные, а перебивались то
    перегрузками, то переволоками, то пешими перегонами.
     И были там пересылки свои -- жердевые, палаточные -- Усть-Уса,
    Помоздино, Щелья-Юр. Там свои были щелевые порядки. И свои конвойные правила
    и, конечно, свои особые тяготы зэкам. Но уж видно той экзотики нам не
    описать, так не будем и браться.
     Северная Двина, Обь и Енисей знают, когда стали арестантов перевозить в
    баржах -- в раскулачивание. Эти реки текли на Север прямо, а баржи были
    брюхаты, вместительны -- и только так можно было управиться сбросить всю эту
    серую массу из живой России на Север неживой. В корытную емкость баржи
    сбрасывались люди, и там навалом и шевелились, как раки в корзине. А высоко
    на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда эту массу так и везли
    открытой, иногда покрывали большим брезентом -- то ли чтоб не видеть, то ли
    чтоб лучше охранить, не от дождей же. Сама перевозка в такой барже уже была
    не этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбросив
    в тундру -- уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.
     Баржевые этапы по Северной Двине (и по Вычегде) не заглохли и к 1940
    году, так этапировался А. Я. Олен?в. Арестанты в трюме СТОЯЛИ вплотную -- и
    это не одни сутки. Мочились в стеклянные банки, передавали из рук в руки и
    выливали в иллюминатор, а что пристигало серьезнее -- то шло в штаны.
     Баржевые перевозки по Енисею утвердились, сделались постоянными на
    десятилетия. В Красноярске на берегу построены были в 30-х годах навесы, и
    под этими навесами в холодные сибирские весны дрогли по суткам и по двое
    арестанты, ждущие перевозки.4 Енисейские этапные баржи имеют постоянно
    оборудованный трюм -- трехэтажный, темный. Только через колодец про?ма, где
    трап, проходит рассеянный свет. Конвой живет в домике на палубе. Часовые
    охраняют выходы из трюма и следят за водою, не выплыл ли кто. В трюм охрана
    не спускается, какие бы стоны и вопли о помощи оттуда ни раздавались. И
    никогда не выводят арестантов наверх на прогулку. В этапах 37-го, 44-45-го
    (а смекнем, что и в промежутке) вниз, в трюм, не подавалось и никакой
    врачебной помощи. Арестанты на "этажах" лежат вповалку в две длины: один ряд
    головами к бортам, другой к ногам первого ряда. К парашам на этажах проход
    только по людям. Параши не всегда разрешают вынести вовремя (бочку с
    нечистотами по крутым трапам наверх -- это надо представить!), они
    переполняются, жижа течет по полу яруса и стекает на нижние ярусы. А люди
    лежат. Кормят, разнося по ярусам баланду в бочках, подсобники -- из
    заключ?нных же, и там, в вечной тьме (сегодня, может быть, есть
    электричество) при свете "Летучих мышей" раздают. Такой этап до Дудинки
    иногда продолжался месяц. (Сейчас, конечно, могут управиться за неделю).
    Из-за мелей и других водных задержек поездка, бывало, растягивалась, взятых
    продуктов не хватало, тогда несколько суток не кормили совсем (и уж,
    конечно, "за старое" никто потом не отдавал).
     Усвойчивый читатель теперь уже и без автора может добавить: при этом
    блатные занимают верхний ярус и ближе к проему -- к воздуху, к свету. Они
    имеют столько доступа к раздаче хлеба, сколько в том нуждаются, и если этап
    проходит трудно, то без стеснения отметают святой костыль (отбирают пайку у
    серой скотинки). Долгую дорогу воры коротают в карточной игре: карты для
    этого они делают сами,5 а игральные ставки собирают себе шмонами фраеров,
    повально обыскивая всех, лежащих в том или ином секторе баржи. Отобранные
    вещи какое-то время проигрываются и перепроигрываются между ворами, потом
    сплавляются наверх, конвою. Да, читатель вс? угадал: конвой на крючке у
    блатных, ворованные вещи берет себе или продает на пристанях, блатным же
    взамен приносят поесть.
     А сопротивление? Бывает, но очень редко. Вот один сохранившийся случай.
    В 1950-м году в подобной и подобно устроенной барже, только покрупнее --
    морской, в этапе из Владивостока на Сахалин семеро безоружных ребят из
    Пятьдесят Восьмой оказали сопротивление блатным (сукам), которых было
    человек около восьмидесяти (и, как всегда, не без ножей). Эти суки обыскали
    весь этап еще на владивостокской пересылке "три-десять", они обыскивают
    очень тщательно, никак не хуже тюремщиков, все потайки знают, но ведь ни при
    каком шмоне никогда не находится ВС?. Зная это, они уже в трюме обманом
    объявили: "У кого есть деньги -- можно купить махорки". И Мишка Грачев
    вытащил три рубля, запрятанные в телогрейке. Сука Володька Татарин крикнул
    ему: "Ты что ж, падло, налогов не платишь?" И подскочил отнять. Но армейский
    старшина Павел (а фамилия не сохранилась) оттолкнул его. Володька Татарин
    сделал рогатку в глаза, Павел сбил его с ног. Подскочило сук сразу человек
    20-30, -- а вокруг Грачева и Павла встали Володя Шпаков, бывший армейский
    капитан; Сер?жа Потапов; Володя Реунов, Володя Третюхин, тоже бывшие
    армейские старшины; и Вася Кравцов. И что ж? Дело обошлось только
    несколькими взаимными ударами. Проявилась ли исконная и подлинная трусость
    блатных (всегда прикрытая их наигранным напором и развязностью), или
    помешала им близость часового (это было под самым люком), а они ехали и
    берегли себя для более важной общественной задачи -- они ехали перехватить у
    честных воров Александровскую пересылку (ту самую, которую описал нам Чехов)
    и Сахалинскую стройку (не затем перехватить, разумеется, чтобы строить) --
    но они отступили, ограничась угрозой: "На земле -- мусор из вас будет!" (Бой
    так и не состоялся, и "мусора" из ребят не сделали. на Александровской
    пересылке сук ждала неприятность: она уже была захвачена честными.)
     В пароходах, идущих на Колыму, устраивается вс? похоже, как и в баржах,
    только вс? покрупнее. Еще и сейчас, как ни странно, сохранились в живых
    кое-кто из арестантов, этапированных туда с известной миссией "Красина"
    весной 1938 года в нескольких старых пароходах-галошах -- "Джурма", "Кулу",
    "Невострой", "Днепрострой", которым "Красин" пробивал весенние льды. Тоже
    оборудованы были в холодных грязных трюмах три яруса, но еще на каждом ярусе
    -- двухэтажные нары из жердей. Не всюду было темно: кое-где коптилки и
    фонари. Отсеками поочередно выпускали и гулять на палубу. В каждом пароходе
    везли по три-четыре тысячи человек. Весь рейс занял больше недели, за это
    время заплесневел хлеб, взятый во Владивостоке, и этапную норму снизили с
    600 граммов на 400. Кормили рыбой, а питьевой воды... Ну да, да, нечего
    злорадствовать, с водой были временные трудности. По сравнению с речными
    этапами здесь еще были штормы, морская болезнь, обессиленные изможденные
    люди блевали, и не в силах были из этой блевотины встать, все полы были
    покрыты е? тошнотворным слоем.
     По пути был некий политический эпизод. Суда должны были пройти пролив
    Лаперуза -- близ самых японских островов. И вот исчезли пулеметы с судовых
    вышек, конвоиры переоделись в штатское, трюмы задраили, выход на палубу
    запретили. А по судовым документам еще из Владивостока было
    предусмотрительно записано, что везут, упаси боже, не заключ?нных, а
    завербованных на Колыму. Множество японских суденышек и лодок юлили около
    кораблей, не подозревая. (А с "Джурмой" в другой раз, в 1939-м такой был
    случай: блатные из трюма добрались до каптерки, разграбили е?, а потом
    подожгли. И как раз это было около Японии. Повалил из "Джурмы" дым, японцы
    предложили помощь, -- но капитан отказался и даже НЕ ОТКРЫЛ ЛЮКОВ! Отойдя от
    японцев подале, трупы задохнувшихся от дыма потом выбрасывали за борт, а
    обгоревшие полуиспорченные продукты сдали в лагеря для пайка заключ?нных.)6
     Перед Магаданом караван застрял во льду, не помог и "Красин" (было
    слишком рано для навигации, но спешили доставить рабочую силу). Второго мая
    выгрузили заключ?нных на лед, не дойдя берега. Приезжим открылся маловес?лый
    вид тогдашнего Магадана: мертвые сопки, ни деревьев, ни кустарника, ни птиц,
    только несколько деревянных домиков да двухэтажное здание Дальстроя. Вс? же
    играя в исправление, то есть делая вид, что привезли не кости для умощения
    золотоносной Колымы, а временно-изолированных советских граждан, которые еще
    вернутся к творческой жизни, -- их встретили дальнестроевским оркестром.
    Оркестр играл марши и вальсы, а измученные полуживые люди плелись по льду
    серой вереницей, волокли свои московские вещи (этот сплошь политический
    огромный этап почти еще не встречал блатных) и несли на своих плечах других
    полуживых -- ревматиков или безногих (безногим тоже был срок).
     Но вот я замечаю, что сейчас начну повторяться, что скучно будет писать
    и скучно будет читать, потому что читатель уже знает вс? наперед: теперь их
    повезут грузовиками на сотни километров, и еще потом будут пешком гнать
    десятки. И там они откроют новые лагпункты и в первую же минуту прибытия
    пойдут на работу, а есть будут рыбу и муку, заедая снегом. А спать в
    палатках.
     Да, так. А пока, в первые дни, их расположат тут, в Магадане, тоже в
    заполярных палатках, тут их будут комиссовать, то есть осматривать голыми и
    по состоянию зада определять их готовность к труду (и все они окажутся
    годными). И еще, конечно, их поведут в баню и в предбаннике велят им
    оставить их кожаные пальто, романовские полушубки, шерстяные джемперы,
    костюмы тонкого сукна, бурки, сапоги, валенки (ведь это приехали не темные
    мужики, а партийная верхушка -- редакторы газет, директора трестов и
    заводов, сотрудники обкомов, профессора политэкономии, уж они все в начале
    тридцатых годов знали толк в вещах). "А кто будет охранять?" -- усумнятся
    новички. "Да кому нужны ваши вещи?" -- оскорбится обслуга. -- "Заходите,
    мойтесь спокойно." И они зайдут. А выход будет в другие двери, и там они
    получат черные хлопчатобумажные брюки и гимнастерки, лагерные телогрейки без
    карманов, ботинки из свиной кожи. (О, это не мелочь! Это расставание со
    своей прежней жизнью -- и со званиями, и должностями, и гонором!) "А где
    наши вещи?!" -- взопят они. "Ваши вещи -- дома остались! -- рявкнет на них
    какой-то начальник. В лагере не будет ничего вашего! У нас в лагере --
    коммунизм! Марш, направляющий!"
     Но если "коммунизм" -- что ж тут им было возразить? Ему ж они и отдали
    жизни...
     ___
     А еще есть этапы -- на подводах и просто пешие. Помните, в
    "Воскресеньи" -- гнали в солнечный день от тюрьмы и до вокзала. В Минусинске
    же, в 194... после того, как целый год не выводили даже на прогулку, люди
    отучились ходить, дышать, смотреть на свет, -- вывели, построили и погнали
    ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ километров до Абакана. С десяток человек дорогой умерло.
    Великого романа, ни даже главы его, об этом написано не будет: на погосте
    живучи, всех не оплачешь.
     Пеший этап -- это дедушка железнодорожного, дедушка столыпина и дедушка
    краснух. В наше время он вс? меньше применяется, только там, где невозможен
    еще механический транспорт. Так из блокадного Ленинграда на каком-то
    ладожском участке доставляли осужденных до КРАСНУХ (женщин вели вместе с
    пленными немцами, а наших мужчин отделяли от женщин штыками, чтоб не отняли
    у них хлеба. Падающих тут же разували и кидали на грузовик -- живого ли,
    мертвого). Так в 30-е годы отправляли с Котласской пересылки каждый день
    этап в сто человек до Усть-Выми (около 300 километров), а иногда и до Чибью
    (более пятисот). Однажды в 1938-м году гнали так и женский этап. В этих
    этапах проходили в день 25 километров. Конвой шел с одной-двумя собаками,
    отстающих подгонял прикладами. Правда, вещи заключ?нных, котел и продукты
    везли сзади на подводах, и этим этап напоминал классические этапы прошлого
    века. Были и этапные избы -- разоренные дома раскулаченных с выбитыми
    окнами, сорванными дверьми. Бухгалтерия Котласской пересылки выдавала этапу
    продуктов на теоретически-расчетное время, если вс? в пути будет гладко, и
    никогда ни на день лишний (общий принцип всякой нашей бухгалтерии). При
    задержках же в пути -- продукты растягивали, кармливали болтушкой из ржаной
    муки без соли, а то и вовсе ничем. Здесь было некоторое отступление от
    классики.
     В 1940 г. этап Олен?ва после барж погнали пешком по тайге (от
    Княж-Погоста на Чибью) -- и вовсе не кормя. Пили болотную воду, быстро несла

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Смотрите также по произведению "Архипелаг ГУЛАГ":

• Сочинения
• Краткое содержание