• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Архипелаг ГУЛАГ [32/38]

Скачать полное произведение

    наверху нельзя ничего объяснить словами, ни отказать, ни запретить, ни
    выпроситься! Они -- не люди, это объяснилось тебе в одну минуту. Можно
    только -- бить! Не ожидая, не тратя времени на шевеление языка -- бить! --
    или этого ребенка, или тех крупных тварей наверху.
     Но снизу вверх тех трех -- ты как ударишь? А ребенка, хоть он гадкий
    хорек, как будто тоже бить нельзя? можно только оттолкнуть мягенько?.. Но и
    оттолкнуть нельзя, потому что он тебе сейчас откусит нос, или сверху тебе
    сейчас проломят голову (да у них и ножи есть, только они не станут их
    вытаскивать, об тебя пачкать).
     Ты смотришь на соседей, на товарищей -- давайте же или сопротивляться
    или заявим протест! -- но все твои товарищи, твоя Пятьдесят Восьмая,
    ограбленные по одиночке еще до твоего прихода, сидят покорно, сгорбленно, и
    смотрят хорошо еще если мимо тебя, а то и на тебя, так обычно смотрят, как
    будто это не насилие, не грабеж, а явление природы: трава растет, дождик
    идет.
     А потому что -- упущено время, господа, товарищи и братцы!
    Спохватываться -- кто вы, надо было тогда, когда Стружинский сжигал себя в
    вятской камере и раньше еще того, когда вас объявляли "каэрами".
     Итак, ты даешь снять с себя пальто, а в пиджаке твоем прощупана и с
    клоком вырвана зашитая двадцатка, мешок твой брошен наверх, проверен, и вс?,
    что твоя сантиментальная жена собрала тебе после приговора в дальнюю дорогу,
    осталось там, наверху, а тебе в мешочке сброшена зубная щетка...
     Хотя не каждый подчинялся так в 30-е и 40-е годы, но девяносто девять.6
    Как же это могло стать? Мужчины! офицеры! солдаты! фронтовики!
     Чтобы смело биться, человеку надо к этому бою быть готовым, ожидать
    его, понимать его цель. Здесь же нарушены все условия: никогда не знав
    раньше блатной среды, человек не ждал этого боя, а главное -- совершенно не
    понимает его необходимости, до сих пор представляя (неверно), что его враги
    -- это голубые фуражки только. Ему еще надо воспитываться, пока он поймет,
    что татуированные груди -- это задницы голубых фуражек, это то откровение,
    которое погоны не говорят вслух: "умри ты сегодня, а я завтра!"
    Новичок-арестант хочет себя считать политическим, то есть: он -- за народ, а
    против них -- государство. А тут неожиданно сзади и сбоку нападает какая-то
    поворотливая нечисть, и все разделения смешиваются, и ясность разбита в
    осколки. (И нескоро арестант соберется и разберется, что нечисть, выходит --
    с тюремщиками заодно.)
     Чтобы смело биться, человеку надо ощущать защиту спины, поддержку с
    боков, землю под ногами. Все эти условия разрушены для Пятьдесят Восьмой.
    Пройдя мясорубку политического следствия, человек сокрушен телом: он
    голодал, не спал, вымерзал в карцерах, валялся избитый. Но если бы только
    телом! -- он сокрушен и душой. Ему втолковано и доказано, что и взгляды его,
    и жизненное поведение, и отношение с людьми -- вс? было неверно, потому что
    привело его к разгрому. В том комочке, который выброшен из машинного
    отделения суда на этап, осталась только жажда жизни, и никакого понимания.
    Окончательно сокрушить и окончательно разобщить -- вот задача следствия по
    58-й статье. Осужденные должны понять, что наибольшая вина их на воле была
    -- это попытка как-нибудь сообщаться или объединяться друг с другом помимо
    парторга, профорга и администрации. В тюрьме это доходит до страха всяких
    коллективок: одну и ту же жалобу высказать в два голоса или на одной и той
    же бумаге подписаться двоим. Надолго теперь отбитые от всякого объединения,
    лже-политические не готовы объединиться и против блатных. Так же не придет
    им в голову иметь для вагона или пересылки оружие -- нож или кистень.
    Во-первых -- зачем оно? против кого? Во-вторых, если его применишь ты,
    отягченный зловещей 58-ю статьею -- то по пересуду ты можешь получить и
    расстрел. В-третьих, еще раньше, при обыске, тебя за нож накажут не так, как
    блатаря: у него нож -- это шалость, традиция, несознательность, у тебя --
    террор.
     И, наконец, большая часть посаженных по 58-й -- это мирные люди (а
    часто и старые, и больные), всю жизнь обходившиеся словами, без кулаков -- и
    не готовые к ним теперь, как и раньше.
     А блатари не проходили такого следствия. Вс? их следствие -- два
    допроса, легкий суд, легкий срок, и даже этого легкого срока им не предстоит
    отбыть, их отпустят раньше: или амнистируют или они убегут.7 Никто не лишал
    блатаря его законных передач и во время следствия -- обильных передач из
    доли товарищей по воровству, оставшихся на свободе. Он не худел, не слабел
    ни единого дня -- и вот в пути подкармливается за счет фраеров.8 Воровские и
    бандитские статьи не только не угнетают блатного, но он гордится ими -- и в
    этой гордости его поддерживают все начальники в голубых погонах или с
    голубыми ока?мками: "Ничего, хотя ты бандит и убийца, но ты же не изменник
    родины, ты же наш человек, ты исправишься". По воровским статьям нет
    одиннадцатого пункта -- об организации. Организация не запрещена блатарям --
    отчего же? -- пусть она содействует воспитанию чувств коллективизма, так
    нужных человеку нашего общества. И отбор оружия у них -- это игра, за оружие
    их не наказывают -- уважают их закон ("им иначе нельзя"). И новое камерное
    убийство не удлинит срока убийцы, а только украсит его лаврами.
     (Это вс? уходит очень глубоко. В трудах прошлого века
    люмпен-пролетариат осуждался разве только за некоторую невыдержанность,
    непостоянство настроения. А Сталин всегда тяготел к блатарям -- кто ж ему
    грабил банки? Еще в 1901 году сотоварищами по партии и тюрьме он был обвин?н
    в использовании уголовников против политических противников. С 20-х годов
    родился и услужливый термин: социально-близкие. В этой плоскости и
    Макаренко: ЭТИХ можно исправить. (По Макаренко,9 исток преступлений --
    только "контрреволюционное подполье"). Нельзя исправить ТЕХ -- инженеров,
    священников, эсеров, меньшевиков.)
     Отчего ж не воровать, коли некому унять? Трое-четверо дружных и наглых
    блатарей владеют несколькими десятками запуганных придавленных
    лже-политических.
     С одобрения начальства. На основе Передовой Теории.
     Но если не кулачный отпор -- то отчего жертвы не жалуются? Ведь каждый
    звук слышен в коридоре, и вот он медленно прохаживается за решеткою
    конвойный солдат.
     Да, это вопрос. Каждый звук и жалобное хрипение слышны, а конвоир вс?
    прохаживается -- почему ж не вмешается он сам? В метре от него, в полутемной
    пещере купе грабят человека -- почему ж не заступится воин государственной
    охраны.
     А вот по тому самому. Ему внушено тоже.
     И -- больше: после многолетнего благоприятствия, конвой и сам склонился
    к ворам. Конвой и САМ СТАЛ ВОР.
     С середины 30-х годов и до середины 40-х, в это десятилетие величайшего
    разгула блатарей и нижайшего угнетения политических -- никто не припомнит
    случая, чтобы конвой прекратили грабеж политического в камере, в вагоне, в
    воронке. Но расскажут вам множество случаев, как конвой принял от воров
    награбленные вещи и взамен принес им водки, еды (послаще пайковой), курева.
    Эти примеры уже стали хрестоматийными.
     У конвойного сержанта ведь тоже ничего нет: оружие, скатка, котелок,
    солдатский паек. Жестоко было бы требовать от него, чтоб он конвоировал
    врага народа в дорогой шубе или в хромовых сапогах, или с к'ешером городских
    богатых вещей -- и примирился бы с этим неравенством. Да ведь отнять эту
    роскошь -- тоже форма классовой борьбы? А какие еще тут есть нормы?
     В 1945-46 годах, когда заключ?нные тянулись не откуда-нибудь, а из
    Европы, и невиданные европейские вещи были надеты на них и лежали в их
    мешках -- не выдерживали и конвойные офицеры. Служебная судьба, оберегшая их
    от фронта, в конце войны оберегла их и от сбора трофеев -- разве это было
    справедливо?
     Так не случайно уже, не по спешке, не по нехватке места, а из
    собственной корысти -- смешивал конвой блатных и политических в каждом купе
    своего столыпина. И блатари не подводили: вещи сдирались с б о б р о в10 и
    поступали в чемоданы конвоя.
     Но как быть, если бобры-то в вагон загружены, и поезд уже идет, а воров
    -- нет и нет, ну просто не подсаживают, сегодня их не этапирует ни одна
    станция? Несколько случаев известно и таких.
     В 1947 году из Москвы во Владимир для отбывания сроков во Владимирском
    централе везли группу иностранцев, у них были богатые вещи, это показывало
    первое раскрытие чемодана. Тогда конвой сам начал в вагоне систематический
    отбор вещей. Чтобы ничего не пропустить, заключ?нных раздевали догола и
    сажали на пол вагона близ уборной, а тем временем просматривали и отбирали
    вещи. Но не учел конвой, что везет-то их не в лагерь, а в серьезную тюрьму.
    По прибытии туда И. А. Корнеев подал письменную жалобу, вс? описав. Нашли
    тот конвой, обыскали самих. Часть вещей еще нашлась и вернули е? владельцам,
    невозвращенное владельцам оплатили. Говорили, что конвою дали по 10 и 15
    лет. Впрочем, это проверить нельзя, да и статья воровская, не должны
    засидеться.
     Однако это случай исключительный и умерь свою жадность вовремя,
    начальник конвоя понял бы, что здесь лучше не связываться. А вот случай
    попроще, и тем подает он надежду, что не один такой был. В столыпине
    Москва-Новосибирск в августе 1945 года (в н?м этапировался А. Сузи) тоже не
    случилось воров. А путь предстоял долгий, столыпины тянулись тогда. Не
    торопясь, начальник конвоя объявил в удобное время обыск -- по одиночке с
    вещами в коридоре. Вызываемых раздевали по тюремным правилам, но не в этом
    таился смысл обыска, потому что обысканные возвращались в свою же набитую
    камеру, и любой нож, и любое запретное можно было потом из рук в руки
    передавать. Истинный обыск был в пересмотре всех личных вещей -- надетых и
    из мешков. Здесь, у мешков, не скучая весь долгий обыск, простоял с
    надменным неприступным видом начальник конвоя, офицер, и его помощник,
    сержант. Грешная жажда просилась наружу, но офицер замыкал е? притворным
    безразличием. Это было положение старого блударя, который рассматривает
    девочек, но стесняется посторонних, да и самих девочек тоже, не знает, как
    подступиться. Как ему нужны были несколько воров! Но воров в этапе не было.
     В этапе не было воров, но были такие кого уже коснулось и заразило
    воровское дыхание тюрьмы. Ведь пример воров поучителен и вызывает
    подражание: он показывает, что есть легкий путь жить в тюрьме. В одном из
    купе ехали два недавних офицера -- Санин (моряк) и Мережков. Они были оба по
    58-й, но уже перестраивались. Санин при поддержке Мережкова объявил себя
    старостой купе и попросился через конвоира на прием к начальнику конвоя (он
    разгадал эту надменность, е? нужду в своднике!). Небывалый случай, но Санина
    вызвали, и где-то там состоялась беседа. Следуя примеру Санина, попросился
    кто-то из другого купе. Был принят и тот.
     А на утро хлеба выдали не 550 граммов, как был в то время этапный паек,
    а -- двести пятьдесят.
     Пайки роздали, начался тихий ропот. Ропот, -- но боясь "коллективных
    действий" эти политические не выступали. Нашелся только один, кто громко
    спросил у раздатчика:
     -- Гражданин начальник! А сколько эта пайка весит?
     -- Сколько положено, -- ответили ему.
     -- Требую перевески, иначе не возьму! -- громко заявил отчаянный.
     Весь вагон затаился. Многие не начинали паек, ожидая, что перевесят и
    им. И тут-то пришел во всей своей непорочности офицер. Все молчали, и тем
    тяжелее, тем неотвратимее придавили его слова:
     -- Кто тут выступал против советской власти?
     Обмерли сердца. (Возразят, что это -- общий прием, что это и на воле
    любой начальник заявляет себя советской властью и пойди с ним поспорь. Но
    для пуганных, для только что осужденных за антисоветскую деятельность --
    страшней).
     -- Кто тут поднял МЯТЕЖ из-за пайки? -- настаивал офицер.
     -- Гражданин лейтенант, я хотел только..., -- уже оправдывался во вс?м
    виноватый бунтарь.
     -- Ах, это ты, сволочь? Это тебе не нравится советская власть?
     (И зачем бунтовать? зачем спорить? Разве не легче съесть эту маленькую
    пайку, перетерпеть, промолчать?.. А вот теперь встрял...)
     -- ...Падаль вонючая! Контра! Тебя самого повесить -- а ты еще пайку
    вешать?! Тебя, гада, советская власть поит-кормит -- и ты еще недоволен?
    Знаешь, что за это будет?..
     Команда конвою: "Заберите его!" Гремит замок. "Выходи, руки назад!"
    Несчастного уводят.
     -- Еще кто недоволен? Еще кому перевесить?
     (Как будто что-то можно доказать! Как будто где-то пожалуешься, что
    было двести пятьдесят и тебе поверят, а лейтенанту не поверят, что было
    точно пятьсот пятьдесят.)
     Битому псу только плеть покажи. Все остальные оказались довольны, и так
    утвердилась штрафная пайка НА ВСЕ ДНИ долгого путешествия. И сахара тоже не
    стали давать -- его брал конвой.
     (Это было в лето двух великих Побед -- над Германией и над Японией,
    побед, которые извеличат историю нашего Отечества, и внуки и правнуки будут
    их изучать.)
     Проголодали день, проголодали два, несколько поумнели, и Санин сказал
    своему купе: "Вот что, ребята, так пропадем. Давайте, у кого есть хорошие
    вещи -- я выменяю, принесу вам пожрать". Он с большой уверенностью одни вещи
    брал, другие отклонял (не все соглашались и давать -- так никто ж их и не
    вынуждал!). Потом попросился на выход вместе с Мережковым, странно -- конвой
    их выпустил. Они ушли с вещами в сторону купе конвоя и вернулись с
    нарезанными буханками хлеба и с махоркой. Это были те самые буханки -- из
    семи килограммов, не додаваемых на купе в день, только теперь они
    назначались не всем поровну, а лишь тем, кто дал вещи.
     И это было вполне справедливо: ведь все же признали, что они довольны и
    уменьшенной пайкой. И справедливо было потому, что вещи чего-то стоят, за
    них надо же платить. И в дальнем загляде тоже справедливо: ведь это слишком
    хорошие вещи для лагеря, они вс? равно обречены там быть отняты или
    украдены.
     А махорка была -- конвоя. Солдаты делились с заключ?нными своею кровной
    махрой -- но и это было справедливо, потому что они тоже ели хлеб
    заключ?нных и пили их сахар, слишком хороший для врагов. И, наконец,
    справедливо было то, что Санин и Мережков, не дав вещей, взяли себе больше,
    чем хозяева вещей -- потому что без них бы это вс? и не устроилось.
     И так сидели, сжатые в полутьме, и одни жевали краюхи хлеба,
    принадлежавщие соседям, а те смотрели на них. Прикуривать же конвой не давал
    поодиночке, а в два часа раз -- и весь вагон заволакивался дымом, как будто
    что горело. Те, кто сперва с вещичками жались, -- теперь жалели, что не дали
    Санину, и просили взять у них, но Санин сказал -- потом.
     Эта операция не прошла бы так хорошо и так до конца, если б то не были
    затяжные поезда и затяжные столыпины послевоенных лет, когда их и
    перецепляли, и на станциях держали, -- так зато без после войны и вещичек бы
    тех не было, за которыми гоняться. До Куйбышева ехали неделю -- и всю неделю
    от государства давали только двести пятьдесят граммов хлеба (впрочем,
    двойную блокадную норму), сушеную воблу и воду. Остальной хлеб нужно было
    выкупить за свои вещи. Скоро предложение превысило спрос, и конвой уже очень
    неохотно брал вещи, перебирал.
     На Куйбышевскую пересылку их свозили, помыли, вернули в том же составе
    в тот же вагон. Конвой принял их новый, -- но по эстафете ему было,
    очевидно, объяснено, как добывать вещи, -- и тот же порядок покупки
    собственной пайки возобновился до Новосибирска. (Легко представить, что этот
    заразительный опыт в конвойных дивизионах переимчиво распространялся.)
     Когда в Новосибирске их высадили на землю между путями, и какой-то
    новый офицер пришел, спросил: "Есть жалобы на конвой?" -- все растерялись, и
    никто ему не ответил.
     Правильно рассчитал тот первый начальник конвоя -- Россия!..
     ___
     Еще отличаются пассажиры столыпина от пассажиров остального поезда тем,
    что не знают, куда идет поезд и на какой станции им сходить: ведь билетов у
    них нет, и маршрутных табличек на вагонах они не читают. В Москве их иногда
    посадят в такой дали от перрона, что даже и москвичи не сообразят: какой же
    это из восьми вокзалов. Несколько часов в смраде и стиснутости сидят
    арестанты и ждут маневрового паровоза. Вот он придет, отведет вагон-зак к
    уже сформированному составу. Если лето, то донесутся станционные динамики:
    "Москва-Уфа отходит с третьего пути... С первой платформы продолжается
    посадка на Москва-Ташкент..." Значит вокзал -- Казанский, и знатоки
    географии Архипелага и путей его теперь объясняют товарищам: Воркута, Печора
    -- отпадают, они -- с Ярославского; отпадают кировские, горьковские
    лагеря.11 В Белоруссию, на Украину, на Кавказ -- из Москвы и не возят
    никогда, там своих девать некуда. Слушаем дальше. Уфимский отправили -- наш
    не дрогнул. Ташкентский отошел -- стоим. "До отправления поезда
    Москва-Новосибирск... Просьба к провожающим... билеты отъезжающих"...
    Тронули. Наш! А что это доказывает? Пока ничего. И среднее Поволжье наше, и
    наш южный Урал. Наш Казахстан с джезказганскими медными рудниками. Наш и
    Тайшет со шпалопропиточным заводом (где, говорят, креозот просачивается
    сквозь кожу, в кости, парами его насыщаются легкие -- и это смерть). Вся
    Сибирь еще наша до СовГавани. И наша -- Колыма. И Норильск -- тоже наш.
     Если же зима -- вагон задраен, динамиков не слышно. Если конвойная
    команда верна уставу -- от них тоже не услышишь обмолвки о маршруте. Так и
    тронемся, уснем в переплете тел, в пристукивании колес, не узнав -- леса или
    степи увидятся завтра через окно. Через то окно, которое в коридоре. Со
    средней полки через решетку, коридор, два стекла и еще решетку видны
    вс?-таки станционные пути и кусочек пространства, бегущего мимо поезда. Если
    стекла не обмерзли, иногда можно прочесть и название станции -- какое-нибудь
    Авсюнино или Ундол. Где такие станции?.. Никто не знает в купе. Иногда по
    солнцу можно понять: на север вас везут или на восток. А то в каком-нибудь
    Туфанове втолкнут в ваше купе обшарпанного бытовичка, и он расскажет, что
    везут его в Данилов на суд, и боится он, не дали б ему годика два. Так вы
    узнаете, что ехали ночью через Ярославль и, значит, первая пересылка на пути
    -- Вологодская. И обязательно найдутся в купе знатоки, кто мрачно просмакует
    знаменитую присказку: "ВОлОгОдский кОнвОй шутить не любит!"
     Но и узнав направление -- ничего вы еще не узнали: пересылки и
    пересылки узелками впереди на вашей ниточке, с любой вас могут повернуть в
    сторону. Ни на Ухту, ни на Инту, ни на Воркуту тебя никак не тянет -- а
    думаешь 501-я стройка слаще -- железная дорога по тундре, по северу Сибири?
    Она стоит их всех.
     Лет через пять после войны, когда арестантские потоки вошли вс?-таки в
    русла (или в МВД расширили штаты?) -- в министерстве разобрались в
    миллионных ворохах дел и стали сопровождать каждого осужденного запечатанным
    конвертом его тюремного дела, в прорези которого открыто для конвоя писался
    маршрут (а больше маршрута им знать не полезно, содержание дел может влиять
    развращающе). Вот тогда, если вы лежите на средней полке, и сержант
    остановится как раз около вас, и вы умеете читать вверх ногами -- может быть
    вы и словчите прочесть, что кого-то везут в Княж-Погост, а вас в
    Каргопольлаг.
     Ну, теперь еще больше волнений! -- что это за Каргопольлаг? Кто о н?м
    слышал?.. Какие там общие? (бывают общие работы смертные, а бывают и
    полегче.) Доходиловка, нет?
     И как же, как же вы впопыхах отправки не дали знать родным, и они вс?
    еще мнят вас в сталиногорском лагере под Тулой? Если вы очень нервны и очень
    находчивы, может быть удастся вам решить и эту задачу: у кого-то найдется
    сантиметровый кусочек карандашного грифеля, у кого-то мятая бумага.
    Остерегаясь, чтобы не заметил конвойный из коридора (а ногами к проходу
    ложиться нельзя, только головой), вы, скрючившись и отвернувшись, между
    толчками вагона пишете родным, что вас внезапно взяли со старого места и
    теперь везут, что с нового места может будет только одно письмо в год, пусть
    приготовяться. Сложенное треугольником письмо надо нести с собой в уборную
    наудачу: вдруг да сведут вас туда на подходе к станции или на отходе от не?,
    вдруг зазевается конвойный в тамбуре, -- тогда нажимайте скорее педаль,
    пусть откроется отверстие спуска нечистот, и, загородивши телом, бросайте
    письмо в это отверстие! Оно намокнет, испачкается, но может проскочить и
    упасть под колеса или минует их и отлого спустится на откос полотна. Может
    быть так и лежать ему тут до дождей, до снега, до гибели, может быть рука
    человека поднимет его. И если этот человек окажется не идейный -- то
    подправит адрес, буквы наведет или вложит в другой конверт -- и письмо еще,
    смотри дойдет. Иногда такие письма доходят -- доплатные, стершиеся,
    размытые, измятые, но с четким всплеском горя...
     ___
     А еще лучше -- переставайте вы поскорее быть этим самым фраером --
    смешным новичком, добычей и жертвой. Девяносто пять из ста, что письмо ваше
    не дойдет. Но и дойдя, не внесет оно радости в дом. И что за дыхание -- по
    часам и суткам, когда выступили вы в страну эпоса? Приход и уход разделяются
    здесь десятилетиями, четвертью века. ВЫ НИКОГДА НЕ ВЕРНЕТЕСЬ в прежний мир!
    Чем скорее вы отвыкнете от своих домашних, и домашние отвыкнут от вас -- тем
    лучше. Тем легче.
     И как можно меньше имейте вещей, чтобы не дрожать за них! Не имейте
    чемодана, чтобы конвой не сломал его у входа в вагон (а когда в купе по
    двадцать пять человек -- что' б вы придумали на их месте другое?). И не
    имейте новых сапог, и не имейте модных полуботинок, и шерстяного костюма не
    имейте: в столыпине, в воронке' ли, на приеме в пересыльную тюрьму -- вс?
    равно крадут, отберут, отметут, обменяют. Отдадите без боя -- будет унижение
    травить ваше сердце. Отнимут с боем -- за свое же добро останетесь с
    кровоточащим ртом. Отвратительны вам эти наглые морды, эти глумные ухватки,
    это отребье двуногих, -- но имея собственность и трясясь за не?, не теряете
    ли вы редкую возможность наблюдать и понять? А вы думаете, флибустьеры,
    пираты, великие капитаны, расцвеченные Кипилингом и Гумил?вым -- не эти ли
    самые они были блатные? Вот этого сорта и были... Прельстительные в
    романтических картинах -- отчего же они отвратные вам здесь?
     Поймите и их. Тюрьма для них -- дом родной. Как ни приласкивает их
    власть, как ни смягчает им наказания, как ни амнистирует -- внутренний рок
    приводит их снова и снова сюда... Не им ли и первое слово в законодательстве
    Архипелага? Одно время у нас и на воле право собственности так успешно
    изгонялось (потом изгонщикам самим понравилось иметь) -- почему ж должно оно
    терпеться в тюрьме? Ты зазевался, ты вовремя не съел своего сала, не
    поделился с друзьями сахаром и табаком -- теперь блатные ворошат твой сидор,
    чтоб исправить твою моральную ошибку. Дав тебе на сменку жалкие отопки
    вместо твоих фасонных сапог, робу замазанную вместо твоего свитера, они не
    надолго взяли эти вещи и себе: сапоги твои -- повод пять раз проиграть их и
    выиграть в карты, а свитер завтра толкнут за литр водки и за круг колбасы.
    Через сутки и у них ничего не будет, как и у тебя. Это -- второе начало
    термодинамики: уровни должны сглаживаться, сглаживаться...
     Не имейте! Ничего не имейте! -- учили нас Будда и Христос, стоики,
    циники. Почему же никак не вонмем мы, жадные, этой простой проповеди? Не
    пойм?м, что имуществом губим душу свою?
     Ну разве селедка пусть греется в твоем кармане до пересылки, чтобы
    здесь не клянчить тебе попить. А хлеб и сахар выдали на два дня сразу --
    съешь их в один прием. Тогда никто не украдет их. И забот нет. И будь как
    птица небесная!
     То' имей, что можно всегда пронести с собой: знай языки, знай страны,
    знай людей. Пусть будет путевым мешком твоим -- твоя память. Запоминай!
    запоминай! Только эти горькие семена, может быть, когда-нибудь и тронуться в
    рост.
     Оглянись -- вокруг тебя люди. Может быть, одного из них ты будешь всю
    жизнь потом вспоминать и локти кусать, что не расспросил. И меньше говори --
    больше услышишь. Тянутся с острова на остров Архипелага тонкие пряди
    человеческих жизней. Они вьются, касаются друг друга одну ночь вот в таком
    стучащем полутемном вагоне, потом опять расходятся навеки -- а ты ухо
    приклони к их тихому жужжанию и к ровному стуку под вагоном. Ведь это
    постукивает -- веретено жизни.
     Каких только дииковинных историй ты здесь не услышишь, чему не
    посмеешься!
     Вот этот французик подвижной около решетки -- что' он вс? крутится?
    чему удивляется? чего до сих пор не понимает? Разъяснить ему! А между тем и
    расспросить: как попал? Нашелся кто-то с французским языком, и мы узна?м:
    Макс Сантер, французский солдат. Вот такой же вострый и любопытный был он и
    на воле, в своей douсе Frаnсе. Говорили ему по-хорошему -- не крутись, а он
    вс? околачивался около пересыльного пункта для русских репатриируемых. Тогда
    угостили его русские выпить, и с некоторого момента он ничего не помнит.
    Очнулся уже в самолете, на полу. Увидел себя -- в красноармейской
    гимнастерке и брюках, а над собой сапоги конвоира. Теперь ему объявили
    десять лет лагерей, но это же, конечно, злая шутка, это разъясниться?.. О,
    да, разъясниться, голубчик, жди!12 (Ну, да такими случаями в 1945-46 годах
    не удивишь.)
     То сюжет был франко-русский, а вот -- русско-французский. Да нет, чисто
    русский, пожалуй, потому что таких колей кто ж кроме русского напетляет? Во
    всякие времена росли у нас люди, которые не вмещались, как Меньшиков у
    Сурикова в березовскую избу. Вот Иван Коверченко -- и поджар, и роста
    среднего, а вс? равно -- не вмещается. А потому что детинка был кровь с
    молоком, да подбавил черт горилки. Он охотно рассказывает о себе и со
    смехом. Такие рассказы -- клад, их -- слушать. Правда, долго не можешь
    угадать: за что ж его арестуют и почему он -- политический. Но из
    "политического" не надо себе лакировать фестивального значка. Не вс? ль
    равно, какими граблями захватили?
     Как все хорошо знают, к химической войне подкрадывались немцы, а не мы.
    Поэтому, при откате с Кубани, очень было неприятно, что из-за каких-то
    растяп в боепитании мы оставили на одном аэродроме штабели химических бомб
    -- и немцы могли на этом разыграть международный скандал. Тогда-то старшему
    лейтенанту Коверченко, родом из Краснодара, дали двадцать человек
    парашютистов и сбросили в тыл к немцам, чтоб он все эти многовредные бомбы
    закопал в землю. (Уже догадались слушатели и зевают: дальше он попал в плен,
    теперь -- изменник родины. А ни хр?нышка подобного!) Коверченко задание
    выполнил превосходно, со всей двадцаткой без потерь перес?к фронт назад, и
    представлен был к Герою Советского Союза.
     Но ведь представление ходит месяц и два, -- а если ты в этого Героя
    тоже не помещаешься? "Героя" дают тихим мальчикам, отличникам боевой и
    политической подготовки -- а у тебя если душа горит, выпить хоц-ца, а --
    нечего? Да если ты Герой всего Союза -- что ж они, гады, скупятся тебе литр
    водки добавить? И Иван Коверченко сел на лошадь и, по правде ничего о
    Калигуле не зная, въехал на лошади на второй этаж к городскому военкому чи
    команданту: водки, мол, выпиши! (Он смекнул, что так будет
    попредставительней, как бы больше подобать Герою, и отказать трудней.) За
    это и посадили? -- Нет, что вы! За это был снижен с Героя до Красного
    Знамени.
     Очень Коверченко нуждался выпить, а не всегда бывало, и приходилось
    кумекать. В Польше помешал он немцам взорвать один мост -- и почувствовал
    этот мост как бы своим, и пока, до подхода нашей комендатуры, положил с
    поляков плату за проход и проезд по мосту: ведь без меня у вас его б уже не
    было, заразы! Сутки он эту плату собирал (на водку), надоело, да и не
    торчать же тут, -- и предложил капитан Коверченко окружным полякам
    справедливое решение: мост этот у него купить. (За это и сел? -- Не-ет.) Не
    много он и просил, да поляки жались, не собрались. Бросил пан капитан мост,
    черт с вами, ходите бесплатно.
     В 1949 году он был в Полоцке начальником штаба парашютного полка. Очень
    не любил майора Коверченко политотдел дивизии за то, что на политвоспитание
    он клал. Раз попросил он характеристику для поступления в Академию, но когда
    дали -- заглянул и швырнул им на стол: "С такой характеристикой мне не в
    Академию, а к бендеровцам идти!" (За это?.. -- За это вполне могли десятку
    сунуть, но обошлось.) Тут еще примкнуло, что он одного солдата незаконно в
    отпуск уволил. И что сам в пьяном виде гнал грузовую машину и разбил. И дали
    ему десять... суток ГУБЫ.13 Впрочем, охраняли его свои же солдаты, они его
    любили беззаветно и отпускали с "губы" гулять в деревню. И так и быть
    стерпел бы он эту "губу", но стал ему Политотдел еще грозить судом! Вот эта
    угроза потрясла и оскорбила Коверченко: значит, бомбы хоронить -- Иван лети?
    а за поганую полуторку -- в тюрьму? Ночью он вылез в окно, ушел на Двину,
    там знал спрятанную моторку своего приятеля и угнал е?.
     Оказался он не пьянчужка с короткой памятью: теперь за вс?, что
    Политотдел ему причинял, он хотел мстить: и в Литве бросил лодку, пошел к
    литовцам просить: "братцы, отведите к партизанам! примите, не пожалеете, мы
    им накрутим!" Но литовцы решили, что он подослан.

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Смотрите также по произведению "Архипелаг ГУЛАГ":

• Сочинения
• Краткое содержание