• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Архипелаг ГУЛАГ [26/38]

Скачать полное произведение

    свидетельство одного из главных подсудимых на том процессе -- Михаила
    Петровича Якубовича, а сейчас его ходатайство о реабилитации с изложением
    подтасовок просочилось в наш спаситель-Самиздат, и уже люди читают, как это
    было.32 Его рассказ вещественно объясняет нам всю цепь московских процессов
    30-х годов.
     Как составилось несуществующее "Союзное бюро"? У ГПУ было плановое
    задание: доказать, что меньшевики ловко пролезли и захватили в
    контрреволюционных целях многие важные государственные посты. Истинное
    положение к схеме не подходило: настоящие меньшевики никаких постов не
    занимали. Но такие и не попали на процесс. (В. К. Иков, говорят,
    действительно состоял в нелегальном, тихо пребывавшем и ничего не делавшем
    московском бюро меньшевиков, -- но на процессе об этом и не знали, он прошел
    вторым планом, получил восьмерку.) ГПУ имело такую схему: чтобы было два от
    ВСНХ, два от Наркомторга, два от Госбанка, один от Центросоюза, один от
    Госплана. (До чего уныло-неизобретательно! И в 1920 г. диктовали
    "Тактическому Центру": чтобы два от Союза Возрождения, два от Совета
    Общественных Деятелей, два от...). Поэтому брали подходящих по должности. А
    меньшевики ли они на самом деле -- это по слухам. Иные попались и вовсе не
    меньшевики, но приказано им считаться меньшевиками. Истинные политические
    взгляды обвиняемых совсем не интересовали ГПУ. Не все осужд?нные даже друг
    друга знали. Соскребали и свидетелями где каких меньшевиков находили.33 (Все
    свидетели потом непременно получали свои сроки.) Услужливо и многословно
    выступал свидетелем также Рамзин. Но над?жа ГПУ была на главного подсудимого
    Влад. Густовича Громана (что он поможет создать это дело, и за то будет
    амнистирован) и на провокатора Петунина. (Излагаю по Якубовичу.)
     Теперь представим М. П. Якубовича. Он начал революционерить так рано,
    что даже не кончил гимназии. В марте 1917 он был уже председателем
    смоленского совдепа. Под напором убеждения (а оно постоянно куда-то его
    тащило) он был сильным успешным оратором. На съезде Западного фронта он
    опрометчиво назвал врагами народа тех журналистов, которые призывают к
    продолжению войны -- это в апреле 17 года! едва не был снят с трибуны,
    извинился, но тут же в речи нашел такие ходы и так забрал аудиторию, что в
    конце речи снова обозвал их врагами народа, но уже под бурные аплодисменты
    -- и избран был в делегацию, посылаемую в Петросовет. Там же, едва приехав,
    с легкостью того времени был кооптирован в военную комиссию Петросовета,
    влиял на назначение армейских комиссаров,34 в конце концов и сам поехал
    комиссаром армии на ЮЗФ и в Винице лично арестовал Деникина (после
    корниловского мятежа), весьма жалел (и на процессе), что тут же его не
    расстреляли.
     Ясноглазый, всегда очень искренний и всегда совершенно захваченный
    своей, правильно ли, неправильной идеей, он в партии меньшевиков ходил в
    молодых, да и был таков. Это не мешало ему, однако, с дерзостью и
    горячностью предлагать руководству свои проекты, вроде того чтобы: весной
    1917г. сформировать с.-д. правительство или в 1919 г. -- меньшевикам войти в
    Коминтерн (Дан и другие неизменно отвергали все его варианты и даже
    свысока). В июле 17 г. он больно переживал и считал роковою ошибкой, что
    социалистический Петросовет одобрил вызов Временным правительством войск
    против других социалистов, хотя бы и выступивших с оружием. Едва произошел
    октябрьский переворот, Якубович предложил своей партии всецело поддержать
    большевиков и своим участием и воздействием улучшить создаваемый ими
    государственный строй. В конце концов он был проклят Мартовым, а к 1920 году
    и окончательно вышел из меньшевиков, убедясь, что бессилен повернуть их на
    стезю большевиков.
     Я для того так подробно вс? это называю, чтобы выяснело: Якубович не
    меньшевиком, а большевиком был всю революциию, самым искренним и вполне
    бескорыстным. А в 1920 г. он еще был и смоленским губпродкомиссаром (среди
    них -- единственный не большевик) и даже был по Наркомпроду отмечен как
    лучший (уверяет, что обходился без карательных отрядов; не знаю; на суде
    упомянул, что выставлял заградительные). В 20-е годы он редактировал
    "Торговую газету", занимал и другие заметные должности. Когда же в 1930 году
    таких вот именно "пролезших" меньшевиков надо было набрать по плану ГПУ --
    его и арестовали.
     И тут его вызвал на допрос Крыленко, который как всегда и раньше,
    читатель уже знает, организовывал стройное следствие из хаоса дознания. И
    оказывается, что прекрасно они друг с другом были знакомы, ибо в те же годы
    (промеж первых процессов) в ту же Смоленскую губернию Крыленко приезжал
    укреплять продработу. И вот что сказал теперь Крыленко:
     -- Михаил Петрович, скажу вам прямо: я считаю вас коммунистом! (Это
    очень подбодрило и выпрямило Якубовича.) Я не сомневаюсь в вашей невинности.
    Но наш с вами партийный долг -- провести этот процесс. (Крыленке Сталин
    приказал, а Якубович трепещет для идеи, как рьяный конь, который сам спешит
    сунуть голову в хомут.) Прошу вас всячески помогать, идти навстречу
    следствию. А на суде в случае непредвиденного затруднения, в самую сложную
    минуту я попрошу председателя дать вам слово.
     !!!
     И Якубович -- обещал. С сознанием долга -- обещал. Пожалуй, такого
    ответственного задания еще не давала ему Советская власть!
     И можно было на следствии не трогать Якубовича и пальцем! Но это было
    бы для ГПУ слишком тонко. Как и все, достался Якубович
    мясникам-следователям, и применили они к нему всю гамму -- и морозный
    карцер, и жаркий закупоренный, и бить? по половым органам. Мучили так, что
    Якубович и его подельник Абрам Гинзбург в отчаянии вскрыли себе вены. После
    поправки их уже не пытали и не били, только была двухнедельная бессонница.
    (Якубович говорит: "Только бы заснуть! Уже ни совести, ни чести...") А тут
    еще и очные ставки с другими, уже сдавшимися, тоже подталкивают "сознаться",
    городить вздор. Да сам следователь (Алексей Алексеевич Наседкин): "Я знаю,
    знаю, что ничего не было! Но -- требуют от нас!"
     Однажды, вызванный к следователю, Якубович заста?т там замученного
    арестанта. Следователь усмехается: "Вот Моисей Исаевич Тейтельбаум просит
    вас принять его в вашу антисоветскую организацию. Поговорите без меня
    посвободнее, я пока уйду". Ушел. Тейтельбаум действительно умоляет: "Товарищ
    Якубович! Прошу вас, примите меня в ваше Союзное Бюро меньшевиков! Меня
    обвиняют во "взятках с иностранных фирм", грозят расстрелом. Но лучше я умру
    контриком, чем уголовником!" (А скорей -- обещали, что контрика и пощадят?
    Он ошибся: получил детский срок, пятерку). До чего ж скудно было у ГПУ с
    меньшевиками, что набирали обвиняемых из добровольцев!.. (И ведь важная роль
    ждала Тейтельбаума! -- связь с заграничными меньшевиками и со Вторым
    Интернационалом! Но по уговору -- пятерка, честно.) С одобрения следователя
    Якубович принял Тейтельбаума в Союзное Бюро.
     За несколько дней до процесса в кабинете старшего следователя Дмитрия
    Матвеевича Дмитриева было созвано первое оргзаседание Союзного Бюро
    меньшевиков: чтоб согласовать и каждый бы роль свою лучше понял. (Вот так и
    ЦК "промпартии" заседал! Вот г д е подсудимые "могли встретиться", чему
    дивился Крыленко.) Но так много наворочено было лжи, не вмещаемой в голову,
    что участники путали, за одну репетицию не усвоили, собирались и второй раз.
     С каким же чувством выходил Якубович на процесс? За все принятые муки,
    за всю ложь, натолканную в грудь -- устроить на суде мировой скандал? Но
    ведь:
     1) это будет удар в спину Советской власти! Это будет отрицанием всей
    жизненной цели, для которой Якубович живет, всего того пути, которым он
    выдирался из ошибочного меньшевизма в правильный большевизм;
     2) после такого скандала не дадут умереть, не расстреляют просто, а
    будут снова пытать, уже в месть, доведут до безумия, а тело и без того
    измучено пытками. Для такого еще нового мучения -- где найти нравственную
    опору? в ч?м почерпнуть мужество?
     (Я по горячему звуку слов записал эти его аргументы -- редчайший случай
    получить как бы "посмертно" объяснение участника такого процесса. И я
    нахожу, что это все равно, как если бы причину своей загадочной судебной
    покорности объяснили нам Бухарин или Рыков: та же искренность, та же
    партийная преданность, та же человеческая слабость, такое же отсутствие
    нравственной опоры для борьбы из-за того, что нет отдельной позиции.)
     И на процессе Якубович не только покорно повторял всю серую жвачку лжи,
    выше которой не поднялась фантазия ни Сталина, ни его подмастерий, ни
    измученных подсудимых. Но и сыграл он свою вдохновенную роль, обещанную
    Крыленке.
     Так называемая Заграничная Делегация меньшевиков (по сути -- вся
    верхушка их ЦК) напечатала в "Vоrwаerts" свое отмежевание от подсудимых. Они
    писали, что это -- позорнейшая судебная комедия, построенная на показаниях
    провокаторов и несчастных обвиняемых, вынужденных к тому террором. Что
    подавляющее большинство подсудимых уже более десяти лет как ушли из партии и
    никогда в не? не возвращались. И что смехотворно большие суммы фигурируют на
    процессе -- такие деньги, которыми и вся партия никогда не располагала.
     И Крыленко, зачтя статью, просил Шверника дать подсудимым высказаться
    (то же дерганье всеми нитками сразу, как и на Промпартии). И все выступили.
    И все защищали методы ГПУ против меньшевистского ЦК...
     Но что вспоминает теперь Якубович об этом своем "ответе", как и о своей
    последней речи? Что он говорил отнюдь не только по обещанию, данному
    Крыленке, что он не просто поднялся, но его подхватил, как щепку, поток
    раздражения и красноречия. Раздражения -- на кого? Узнавший и пытки, и
    вскрывавший вены, и обмиравший уже не раз, он теперь искренне негодовал --
    не на прокурора! не на ГПУ! -- нет! на Заграничную Делегацию!!! Вот она,
    психологическая переполюсовка! В безопасности и комфорте (даже нищая
    эмиграция конечно комфорт по сравнению с Лубянкой) они там, бессовестные,
    самодовольные -- как могли не пожалеть э т и х за муки и страдания? как
    могли так нагло отречься и отдать несчастных их участи? (Сильный получился
    ответ, и устроители процесса торжествовали.)
     Даже рассказывая в 1967 году, Якубович затрясся от гнева на Заграничную
    Делегацию, на их предательство, отречение, их измену социалистической
    революции, как он упрекал их еще в 1917 году.
     А стенограммы процесса при этом не было у нас. Позже я достал е? и
    удивился: в каждой мелочи, в каждой дате и имени такая точная память
    Якубовича здесь его подвела: ведь он сказал на процессе, что заграничная
    делегация по поручению 11-го Интернационала давала им директивы вредить! --
    и не помнит теперь. Заграничные меньшевики писали не бессовестно, не
    самодовольно, они именно ЖАЛЕЛИ несчастные жертвы процесса, но указывали,
    что это давно не меньшевики -- так и правда. На что же так устойчиво и
    искренне разгневался Якубович? А как заграничные меньшевики могли бы НЕ
    отдать подсудимых их участи?
     Мы любим сердиться на тех, кто слабей, на безответных. Это есть в
    человеке. И аргументы сами как-то ловко подскакивают, что мы правы.
     Крыленко же сказал в обвинительной речи, что Якубович -- фанатик
    контрреволюционной идеи, и потому он требует для него -- расстрела!
     И Якубович не только в тот день ощутил в подглазьях слезу
    благодарности, но и по сей день, протащась по многим лагерям и изоляторам,
    еще и сегодня благодарен Крыленке, что тот не унижал, не оскорблял, не
    высмеивал его на скамье подсудимых, а верно назвал фанатиком (хотя и
    противоположной идеи) и потребовал простого благородного расстрела,
    кончающего все муки! Якубович и сам в последнем слове согласился:
    преступления, в которых я сознался (он большое значение прида?т этому
    удачному выражению "в которых я сознался". Понимающий должен же, мол,
    уразуметь: а не которые я совершил!) достойны высшей меры наказания -- и я
    не прошу снисхождения! не прошу оставить мне жизнь! (Рядом на скамье
    переполошился Громан: "Вы с ума сошли! вы перед товарищами не имеете такого
    права!")
     Ну, разве не находка для прокуратуры? И разве еще не объяснены процессы
    1936-38 годов? А не над этим разве процессом понял и поверил Сталин, что и
    главных своих врагов-болтунов он вполне загонит, он вполне сорганизует вот в
    такой же спектакль?
     ___
     Да пощадит меня снисходительный читатель! До сих пор бестрепетно
    выводило мо? перо, не сжималось сердце, и мы скользили беззаботно, потому
    что все 15 лет находились под верной защитой то законной революционности, то
    революционной законности. Но дальше нам будет больно: как читатель помнит,
    как десятки раз нам объяснено, начиная с Хрущева, "примерно с 1934 года
    началось нарушение ленинских норм законности".
     И как же нам теперь вступить в эту пучину беззакония? Как же нам
    проволочиться еще по этому горькому пл?су? Впрочем по знатности им?н
    подсудимых э т и, следующие, суды были на виду у всего мира. Их не обронили
    из внимания, о них писали, их истолковывали. И еще будут толковать. И нам
    лишь немного коснуться -- их загадки.
     Оговоримся, хотя некрупно: изданные стенографические отч?ты неполностью
    совпадали со сказанным на процессах. Один писатель, имевший пропуск в числе
    подобранной публики, в?л беглые записи и потом убедился в этих
    несовпадениях. Все корреспонденты заметили и заминку с Крестинским, когда
    понадобился перерыв, чтобы вправить его в колею заданных показаний. (Я так
    себе представляю: перед процессом составлялась аварийная ведомость: графа
    первая -- фамилия подсудимого, графа вторая -- какой при?м применять в
    перерыве, если на суде отступит от текста, графа третья -- фамилия чекиста,
    ответственного за при?м. И если Крестинский вдруг сбился, то уже известно,
    кто к нему бежит и что делать.)
     Но неточности стенограммы не меняют и не извиняют картины. С изумлением
    проглядел мир три пьесы подряд, три обширных дорогих спектакля, в которых
    крупные вожди бесстрашной коммунистической партии, перевернувшей,
    перетревожившей весь мир, теперь выходили унылыми покорными козлами и блеяли
    вс?, что было приказано, и блевали на себя, и раболепно унижали себя и свои
    убеждения, и признавались в преступлениях, которых никак не могли совершить.
     Это невидано было в памятной истории. Это особенно поражало по
    контрасту после недавнего процесса Димитрова в Лейпциге: как лев рыкающий
    отвечал Димитров нацистским судьям, а тут его товарищи из той же самой
    несгибаемой когорты, перед которой трепетал весь мир, и самые крупные из
    них, кого называли "ленинской гвардией", -- теперь выходили перед судом
    облитые собственной мочой.
     И хотя с тех пор многое как будто разъяснено (особенно удачно --
    Артуром К?стлером) -- загадка вс? так же расхоже обращается.
     Писали о тибетском зельи, лишающем воли, о применении гипноза. Всего
    этого при объяснении никак не стоит отвергать: если средства такие были в
    руках НКВД, то непонятно, КАКИЕ МОРАЛЬНЫЕ НОРМЫ могли бы помешать прибегнуть
    к ним? Отчего же бы не ослабить и не затмить волю? А известно, что в 20-е
    годы крупные гипнотиз?ры покидали гастрольную деятельность и переходили
    служить в ГПУ. Достоверно известно, что в 30-е годы при НКВД существовала
    школа гипнотиз?ров. Жена Каменева получила свидание с мужем перед самым
    процессом и нашла его заторможенным, не самим собою. (Она успела об этом
    рассказать прежде, чем сама была арестована.)
     Но почему Пальчинского или Хренникова не сломили ни тибетским зельем,
    ни гипнозом?
     Нет, без объяснения более высокого, психологического, тут не обойтись.
     Недоумевают особенно потому, что ведь это вс? -- старые революционеры,
    не дрогнувшие в царских застенках, что это -- закал?нные, пропеченные,
    просмоленные и т. д. борцы. Но здесь -- простая ошибка. Это были не те
    старые революционеры, эту славу они прихватили по наследству, по соседству
    от народников, эсеров и анархистов. Те, бомбометатели и заговорщики, видели
    каторгу, знали сроки -- но настоящего неумолимого следствия отроду не видели
    и те (потому что его в России вообще не было). А эти не знали ни следствия,
    ни сроков. Никакие особенные "застенки", никакой Сахалин, никакая особенная
    якутская каторга никогда не досталась большевикам. Известно о Дзержинском,
    что ему выпало всех тяжелей, что он всю жизнь пров?л по тюрьмам. А по нашим
    меркам отбыл он нормальную десятку, простой червонец, как в наше время любой
    колхозник; правда среди той десятки -- три года каторжного централа, так и
    тоже не невидаль.
     Вожди партии, кого вывели нам в процессах 36-38 годов, имели в сво?м
    революционном прошлом короткие и мягкие тюремные посадки, непродолжительные
    ссылки, а каторги и не нюхали. У Бухарина много мелких арестов, но какие-то
    шуточные; видимо даже одного года подряд он нигде не отсидел, чуть-чуть
    побыл в ссылке на Онеге.35 Каменев, с его долгой агитационной работой и
    разъездами по всем городам России, просидел 2 года в тюрьмах да 1 1/2 в
    ссылке. У нас шестнадцатилетним пацанам и то давали сразу ПЯТЬ. Зиновьев,
    смешно сказать, НЕ ПРОСИДЕЛ И ТР?Х МЕСЯЦЕВ! не имел НИ ОДНОГО ПРИГОВОРА! По
    сравнению с рядовыми туземцами нашего Архипелага они -- младенцы, они не
    видели тюрьмы. Рыков и И. Н. Смирнов арестовывались несколько раз, просидели
    лет по пять, но как-то легко проходили их тюрьмы, изо всех ссылок они без
    затруднения бежали, то попадали под амнистию. До посадки на Лубянку они
    вообще не представляли ни подлинной тюрьмы, ни клещей несправедливого
    следствия. (Нет оснований предполагать, что попади в эти клещи Троцкий -- он
    в?л бы себя не так униженно, жизненный костяк у него оказался бы крепче: не
    с чего ему оказаться. Он тоже знал лишь л?гкие тюрьмы, никаких серь?зных
    следствий да два года ссылки в Усть-Кут. Грозность Троцкого как председателя
    Реввоенсовета досталась ему дешево и не выявляет истинной тв?рдости: кто
    многих велел расстрелять -- еще как скисает перед собственной смертью! Эти
    две тв?рдости друг с другом не связаны.) А Радек -- провокатор (да не один
    же он на все три процесса!). А Ягода -- отъявленный уголовник.
     (Этот убийца-миллионер не мог вместить, чтобы высший над ним Убийца не
    нашел бы в сво?м сердце солидарности в последний час. Как если бы Сталин
    сидел тут, в зале, Ягода уверенно настойчиво попросил пощады прямо у него:
    "Я обращаюсь к Вам! Я д л я В а с построил два великих канала!.." И
    рассказывает бытчик там, что в эту минуту за окошком второго этажа зала, как
    бы за кисе?ю, в сумерках, зажглась спичка и, пока прикуривали, увиделась
    тень трубки. -- Кто был в Бахчисарае и помнит эту восточную затею? -- в зале
    заседаний государственного совета на уровне второго этажа идут окна,
    забранные листами жести с мелкими дырочками, а за окнами -- неосвещенная
    галерея. Из зала никогда нельзя догадаться: есть ли там кто или нет. Хан
    незрим, и совет всегда заседает как бы в его присутствии. При отъявленно
    восточном характере Сталине я очень верю, что он наблюдал за комедиями в
    Октябрьском зале. Я допустить не могу, чтоб он отказал себе в этом зрелище,
    в этом наслаждении.)
     А ведь вс? наше недоумение только и связано с верой в необыкновенность
    этих людей. Ведь по поводу рядовых протоколов рядовых граждан мы же не
    зада?мся загадкою: почему там столько наговорено на себя и на других? -- мы
    принимаем это как понятное: человек слаб, человек уступает. А вот Бухарина,
    Зиновьева, Каменева, Пятакова, И. Н. Смирнова мы заранее считаем сверхлюдьми
    -- и только из-за этого, по сути, наше недоумение.
     Правда, режиссерам спектакля здесь как будто трудней подобрать
    исполнителей, чем в прежних инженерных процессах: там выбирали из сорока
    бочек, а здесь труппа мала, главных исполнителей все знают, и публика
    желает, чтоб играли непременно они.
     Но вс?-таки был же отбор! Самые дальновидные и решительные из
    обреч?нных -- те и в руки не дались, те покончили с собою до ареста
    (Скрыпник, Томский, Гамарник). А дали себя арестовать те, кто хотели жить. А
    из хотящего жить можно вить вер?вки!.. Но и из них некоторые как-то же иначе
    вели себя на следствии, опомнились, уп?рлись, погибли в глухости, но хоть
    без позора. Ведь почему-то же не вывели на гласные процессы Рудзутака,
    Постышева, Енукидзе, Чубаря, Косиора, да того же и Крыленко, хотя их имена
    вполне бы украсили те процессы.
     Самых податливых и вывели!
     Отбор вс?-таки был. Отбор был из меньшего ряда, зато усатый Режисс?р
    хорошо знал каждого. Он знал и вообще, что они слабаки' и слабости каждого
    порознь знал. В этом и была его мрачная незаурядность, главное
    психологическое направление и достижение его жизни: видеть слабости людей на
    нижнем уровне бытия.
     И того, кто представляется из дали времен самым высшим и светлым умом
    среди опозоренных и расстрелянных вождей (и кому очевидно посвятил К?стлер
    сво? талантливое исследование) -- Н. И. Бухарина, его тоже на нижнем уровне,
    где соединяется человек с землею, Сталин видел насквозь и долгою м?ртвою
    хваткою держал и даже, как с мышонком, поигрывал, чуть приотпуская. Бухарин
    от слова до слова написал всю нашу действующую (бездействующую), такую
    прекрасную на слух конституцию -- там в подоблачном уровне он свободно
    порхал и думал, что обыграл Кобу: подсунул ему конституцию, которая заставит
    того смягчить диктатуру. А сам уже был -- в пасти. Бухарин не любил Каменева
    и Зиновьева и еще когда судили их в первый раз, после убийства Кирова,
    высказал близким: "А что'? Это тако'й народ. Что-нибудь может быть и
    было..." (Классическая формула обывателя тех лет: "Что-нибудь, наверно,
    было... ? нас зря не посадят". Это в 1935 году говорит первый теоретик
    партии!..) Второй же процесс Каменева-Зиновьева, летом 1936-го, он пров?л на
    Тяньшане, охотясь, ничего не знал. Спустился с гор во Фрунзе -- и проч?л
    приговор обоих к расстрелу и газетные статьи, из которых было видно, какие
    уничтожающие показания они дали на Бухарина. И кинулся он задержать всю эту
    расправу? И воззвал к партии, что творится чудовищное? Нет, лишь послал
    телеграмму Кобе: приостановить расстрел Каменева и Зиновьева, чтобы...
    Бухарин мог приехать на очную ставку и оправдаться.
     Поздно! Кобе было достаточно именно протоколов, зачем ему живые очные
    ставки?
     Однако, еще долго Бухарина не брали. Он потерял "Известия", всякую
    деятельность, всякое место в партии -- и в своей кремл?вской квартире -- в
    Потешном дворце Петра, полгода жил как в тюрьме. (Впрочем, на дачу ездил
    осенью -- и кремл?вские часовые как ни в ч?м не бывало приветствовали его.)
    К ним уже никто не ходил и не звонил. И все эти месяцы он бесконечно писал
    письма: "Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!..", оставшиеся без
    единого ответа.
     Он еще искал сердечного контакта со Сталиным!
     А дорогой Коба, прищурясь, уже репетировал... Коба уже много лет, как
    сделал пробы на роли, и знал, что Бухарчик свою сыграет отлично. Ведь он уже
    отрекся от своих посаженных и сосланных учеников и сторонников
    (малочисленных, впрочем), он стерпел их разгром. (36) Он стерпел разгром и
    поношение своего направления мысли, еще как следует нерожденного и
    недоношенного. А теперь, еще главный редактор "Известий", еще член
    Политбюро, вот он также сн?с как законное расстрел Каменева и Зиновьева. Он
    не возмутился ни громогласно, ни даже шепотом. Так это вс? и были пробы на
    роль!
     А еще прежде, давно, когда Сталин грозил исключить его (их всех в
    разное время!) из партии -- Бухарин (они все!) отрекались от своих взглядов,
    чтоб только остаться в партии! Так это и была проба на роли! Если так они
    ведут себя еще на воле, еще на вершинах поч?та и власти -- то когда их тело,
    еда и сон будут в руках лубянских суфл?ров, они безупречно подчинятся тексту
    драмы.
     И в эти предарестные месяцы что' было самой большой боязнью Бухарина?
    Достоверно известно: боязнь быть исключ?нным из Партии! лишиться Партии!
    остаться жить, но вне Партии! Вот на этой-то его (их всех!) черте и
    великолепно играл дорогой Коба, с тех пор как сам стал Партией. У Бухарина
    (у них у всех!) не было своей ОТДЕЛЬНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, у них не было своей
    действительно оппозиционной идеологии, на которой они могли бы обособиться,
    утвердиться. Сталин объявил их оппозицией прежде, чем они ею стали, и тем
    лишил всякой мощи. И все усилия их направились -- удержаться в Партии. И при
    том же не повредить Партии!
     Слишком много необходимостей, чтобы быть независимым!
     Бухарину назначалась, по сути, заглавная роль -- и ничто не должно было
    быть скомкано и упущено в работе Режиссера с ним, в работе времени и в
    собственном его вживании в роль. Даже посылка в Европу минувшей зимой за
    рукописями Маркса не только внешне была нужна для сети обвинений в
    завязанных связях, но бесцельная свобода гастрольной жизни еще неотклонимее
    предуказывала возврат на главную сцену. И теперь подтучами черных обвинений
    -- долгий, бесконечный неарест, изнурительное домашнее томление -- оно лучше
    разрушало волю жертвы, чем прямое давление Лубянки. (А то -- и не уйдет,
    того тоже будет -- год).
     Как-то Бухарина вызвал Каганович и в присутствии крупных чекистов
    устроил ему очную ставку с Сокольниковым. Тот дал показания о "параллельном
    Правом Центре" (т. е. параллельном троцкистскому), о подпольной деятельности
    Бухарина. Каганович напористо провел допрос, потом велел увести Сокольникова
    и дружески сказал Бухарину: "Все вр?т, б...!"
     Однако, газеты продолжали печатать возмущение масс. Бухарин звонил в
    ЦК. Бухарин писал письма: "Дорогой Коба!.. "с просьбой снять с него
    обвинения публично. Тогда было напечатано расплывчатое заявление
    прокуратуры: "для обвинения Бухарина не найдено объективных доказательств".
     Радек осенью звонил ему, желая встретиться. Бухарин отгородился: мы оба
    обвиняемые, зачем навлекать новую тень? Но их дачи известинские были рядом,
    и как-то вечером Радек пришел: "Что' бы я потом ни говорил, знай, что я ни в
    ч?м не виноват. Впрочем -- ты уцелеешь: ты же не был связан с троцкистами".
     И Бухарин верил, что он уцелеет, что из партии его не исключат -- это
    было бы чудовищно! К троцкистам он, действительно, всегда относился худо:
    вот они поставили себя вне партии -- и что' вышло! А надо держаться вместе,
    делать ошибки -- так вместе.
     На ноябрьскую демонстрацию (свое прощание с Красной Площадью) они с
    женой пошли по редакционному пропуску на гостевую трибуну. Вдруг -- к ним
    направился вооруж?нный красноармеец. Захолонуло! -- здесь? в такую минуту?..
    Нет, берет под козырек: "Товарищ Сталин удивляется, почему вы здесь? Он
    просит вас занять свое место на мавзолее".
     Так из жарка в ледок все полгода и перекидывали его. 5-го декабря с
    ликованием приняли бухаринскую конституцию и нарекли е? во веки сталинской.
    На декабрьский пленум ЦК привели Пятакова с выбитыми зубами, ничуть уже и на
    себя не похожего. За спиной его стояли немые чекисты (ягодинцы, Ягода тоже
    ведь проверялся и готовился на роль). Пятаков давал гнуснейшие показания на
    Бухарина и Рыкова, тут же сидевших среди вождей. Орджоникидзе приставил к
    уху ладонь (он не дослышивал): "Скажите, а вы добровольно даете все эти
    показания?" (Заметка! Получил пулю и Орджоникидзе). "Совершенно добровольно"
    -- пошатывался Пятаков. И в перерыве сказал Бухарину Рыков: "Вот у Томского
    -- воля, еще в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить".
     Тут гневно и проклинающе выступали Каганович (он так хотел верить
    невинности Бухарчика! -- но не выходило...) и Молотов. А Сталин! -- какое
    широкое сердце! какая память на доброе! -- "Все-таки я считаю, вина Бухарина
    не доказана. Рыков может быть и виноват, но не Бухарин". (Это помимо его
    желания кто-то стягивал обвинения на Бухарина!)
     Из ледка в жарок. Так падает воля. Так вживаются в роль потерянного
    героя.
     Тут непрерывно стали на дом носить протоколы допросов: прежних юношей
    из Института Красной Профессуры, и Радека, и всех других -- и все давали
    тяжелейшие доказательства бухаринской черной измены. Ему на дом несли не как
    обвиняемому, о нет! -- как члену ЦК, лишь для осведомления...
     Чаще всего, получив новые материалы, Бухарин говорил 22-х летней жене,
    только этой весной родившей ему сына: "Читай ты, я не могу!" -- а сам
    зарывался головой под подушку. Два револьвера были у него дома (и время
    давал ему Сталин!) -- он не кончил с собой.
     Разве он не вжился в назначенную роль?..
     И еще один гласный процесс прошел -- и еще одну пачку расстреляли... А
    Бухарина щадили, а Бухарина не брали...
     В начале февраля 37-го года он решил объявить домашнюю голодовку --
    чтобы ЦК разобрался и снял с него обвинения. Объявил в письме Дорогому Кобе
    -- и честно выдерживал. Тогда созван был пленум ЦК с повесткой:
     1. О преступлениях Правого Центра.
     2. Об антипартийном поведении товарища Бухарина, выразившемся в
    голодовке.
     И заколебался Бухарин: а может быть в самом деле он чем-то оскорбил
    Партию?.. Небритый, исхудалый, уже арестант и по виду, приплелся он на
    Пленум. "Что это ты выдумал?" -- душевно спросил Дорогой Коба. "Ну как же,
    если такие обвинения? Хотят из партии исключать..." Сталин сморщился от
    несуразицы: "Да никто тебя из партии не исключит!"

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Смотрите также по произведению "Архипелаг ГУЛАГ":

• Сочинения
• Краткое содержание