• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Архипелаг ГУЛАГ [31/38]

Скачать полное произведение

    времени. Вот кончились его пять суток -- но его не выпускали. Обостренным
    ухом он услышал шепот в коридоре -- насчет не то шестых суток, не то шести
    суток. В том и была провокация: ждали, чтоб он заявил, что пять суток
    кончилось, пора освобождать -- и за недисциплинированность продлить ему
    карцер. Но он покорно и молча просидел еще сутки -- и тогда его освободили,
    как ни в ч?м не бывало. (Может быть, начальник тюрьмы так и испытывал всех
    по очереди на покорность? Карцер для тех, кто еще не смирился). -- После
    карцера камера показалась дворцом. Козырев на полгода оглох, и начались у
    него нарывы в горле. А однокамерник Козырева от частых карцеров сошшел с
    ума, и больше года Козырев сидел вдвоем с сумасшедшим. (Много случаев
    безумия в политизоляторах помнит Надежда Суровцева -- одна не меньше, чем
    насчитал Новорусский по летописи Шлиссельбурга).
     Не покажется ли теперь читателю, что мы постепенненько взобрались на
    вершину второго рога -- и, пожалуй, он повыше первого? и пожалуй, поострей?
     Но мнения расходятся. Старые лагерники в одни голос признают
    Владимирский ТОН 50-х годов курортом. Так нашел Владимир Борисович
    Зельдович, присланный туда со станции Абезь, и Анна Петровна Скрипникова,
    попавшая туда (1956 год) из кемеровских лагерей. Скрипникова особенно была
    поражена регулярной отправкой заявлений каждые десять дней (она стала
    писать... в ООН) и отличной библиотекой, включая иностранные языки: в камеру
    приносят полный каталог и составляешь годовую заявку.
     А еще же не забудьте и гибкость нашего Закона: приговорили тысячи
    женщин ("жен") к тюрзаку. Вдруг свистнули -- всем сменить на лагеря (на
    Колыме золота недомыв!) И сменили. Без всякого суда.
     Так е с т ь ли еще тот тюрзак? Или это только лагерная прихожая?
     ___
     И вот тут только -- только здесь! -- должна была начаться эта наша
    глава. Она должна была рассмотреть тот мерцающий свет, который со временем,
    как нимб святого, начинает испускать душа одиночного арестанта. Вырванный из
    жизненной суеты до того абсолютно, что даже счет преходящих минут да?т
    интимное общение со Вселенной, -- одиночный арестант должен очиститься от
    всего несовершенного, что взмучивало его в прежней жизни, не давало ему
    отстояться до прозрачности. Как благородно тянутся пальцы его рыхлить и
    перебирать комки огородной земли (да, впрочем асфальт!..). Как голова его
    сама запрокидывается к Вечному Небу (да, впрочем, запрещено!..). Сколько
    умильного внимания вызывает в н?м прыгающая на подоконнике птичка (да,
    впрочем намордник, сетка и форточка на замке...). И какие ясные мысли, какие
    поразительные иногда выводы он записывает на выданной ему бумаге (да,
    впрочем только если достанешь из ларька, а после заполнения сдать навсегда в
    тюремную канцелярию...).
     Но что-то сбивают нас ворчливые наши оговорки. Трещит и ломается план
    главы, и уже не знаем мы: в Тюрьме Нового Типа, в Тюрьме Особого (а какого?)
    Назначения -- очищается ли душа человека? или гибнет окончательно?
     Если каждое утро первое, что ты видишь -- глаза твоего обезумевшего
    однокамерника, -- чем самому тебе спастись в наступающий день? Николай
    Александрович Козырев, чья блестящая астрономическая стезя была прервана
    арестом, спасался только мыслями о вечном и беспредельном: о мировом порядке
    -- и Высшем духе его; о звездах; об их внутреннем состоянии; и о том -- что
    же такое есть Время и ход Времени.
     И так стала ему открываться новая область физики. Только этим он и
    выжил в Дмитровской тюрьме. Но в своих рассуждениях он уперся в забытые
    циифры. Дальше он строить не мог -- ему нужны были многие цифры. Откуда же
    взять их в этой одиночке с ночной коптилкой, куда даже пптичка не может
    влететь? И ученый взмолился: Господи! Я сделал все, что мог. Но помоги мне!
    Помоги мне дальше.
     В это время полагалась ему на 10 дней всего одна книга (он был уже в
    камере один). В небогатой тюремной библиотеке было несколько изданий
    "Красного концерта" Демьяна Бедного, и они повторно приходили и приходили в
    камеру. Минуло полчаса после его молитвы -- пришли сменить ему книгу, и, как
    всегда не спрашивая, швырнули -- "Курс астрофизики"! Откуда она взялась?
    Представить было нельзя, что такая есть в библиотеке! Предчувствуя
    недолгость этой встречи, Козырев накинулся и стал запоминать, запоминать
    вс?, что надо было сегодня и что могло понадобиться потом. Прошло всего два
    дня, еще восемь дней было на книгу -- и вдруг обход начальника тюрьмы. Он
    зорко заметил сразу. "Да ведь вы по специальности астроном?" -- "Да." --
    "Отобрать эту книгу!" -- Но мистический приход е? освободил пути для работы,
    продолженной в норильском лагере.
     Так вот, теперь мы должны начать главу о противостоянии души и решетки.
     Но что это?.. Нагло гремит в двери надзирательский ключ. Мрачный
    корпусной с длинным списком: "Фамилия? Имя-отчество? Год рождения? Статья?
    Срок? Конец срока?.. Соберитесь с вещами! Быстро!"
     Ну, братцы, этап! Этап!.. Куда-то едем! Господи, благослови! Соберем ли
    косточки?..
     А вот что: живы будем -- доскажем в другой раз. В Четвертой части. Если
    будем живы...
     1 ТЮРемное ЗАКлючение (официальный термин).
     2 ТОН -- Тюрьма Особого Назначения.
     3 "Запечатленный труд" В. Фигнер.
     4 По подсчетам М. Новорусского с 1884 по 1906 в Шлиссельбурге трое
    покончили с собой и пятеро сошли с ума.
     5 П. А. Красиков (тот самый, который будет на смерть судить митрополита
    Вениамина) читает в Петропавловской крепости "Капитал" (да только год один,
    освобождают его).
     6 Сборник "От тюрем..."
     7 С 18-го года эсерок не стеснялись брать в тюрьму и беременными.
     8 Как похоже на Эйхмана, а?..
     9 В 1925 году камень перевернули и надписи схоронили. Кто там лазит по
    Соловкам -- поищите, посмотрите!
     10 Среди эсеров Савватьевского скита был Юрий Подбельский. Он собрал
    медицинские документы о соловецком расстреле -- для опубликования
    когда-нибудь. Но через год при обыске на Свердловской пересылке у него
    обнаружили в чемодане двойное дно и выгребли тайник. Так спотыкается русская
    История...
     11 Гернет. "История царских тюрем", М., 1963, том V, гл. 8
     12 Там же.
     13 Напротив, от с-р и с-д всегда требовали себе поддержки. В
    карагандо-колымском этапе 1936 г. они называли "предателями и провокаторами"
    тех, кто отказывался подписать их телеграмму протеста Калинину --
    "А в а н г а р д а р е в о л ю ц и и (= их) на Колыму". (Рассказ
    Макотинского).
     14 Не люблю я эти "лево" и "право": они условны, перепрокидываются и не
    содержат сути.
     15 Есть такое словечко!.. Небесно-болотный цвет.
     Конец первой части.
    --------
    Часть вторая. Вечное движение
     Кол?са тоже не стоят,
     Кол?са...
     Вертятся, пляшут жернова,
     Вертятся...
     В. Мюллер
    --------
    Глава 1. Корабли Архипелага
     От Берингова пролива и почти до Босфорского разбросаны тысячи островов
    заколдованного Архипелага. Они невидимы, но они -- есть, и с острова на
    остров надо также невидимо, но постоянно перевозить невидимых невольников,
    имеющих плоть, объем и вес.
     Черезо что же возить их? На ч?м?
     Есть для этого крупные порты -- пересыльные тюрьмы, и порты помельче --
    лагерные пересыльные пункты. Есть для этого стальные закрытые корабли --
    вагон-заки. А на рейдах вместо шлюпок и катеров их встречают такие же
    стальные замкнутые оборотистые воронки. "Вагон-заки" ходят по расписанию. А
    при нужде отправляют из порта в порт по диагоналям Архипелага еще целые
    караваны -- эшелоны красных товарных телячьих вагонов.
     Это вс? налаженная система! Е? создавали люди десятки лет -- и не в
    спешке. Сытые, обмундированные, неторопливые люди создавали е?. Кинешемскому
    конвою по нечетным числам в 17.00 принимать на Северном вокзале Москвы этапы
    из Бутырского, Пресненского и Таганского воронков. Ивановскому конвою по
    четным числам к шести утра прибывать на вокзал, снимать и держать у себя
    пересадочных на Нерехту, Бежецк, Бологое.
     Это вс? -- рядом с вами, впритирочку с вами, но -- не видимо вам (а
    можно и глаза смежить). На больших вокзалах погрузка и выгрузка чумазых
    происходит далеко от пассажирского перрона, е? видят только стрелочники да
    путевые обходчики. На станциях поменьше тоже облюбован глухой проулок между
    двумя пакхаузами, куда воронок подают задом, ступеньки к ступенькам
    вагон-зака. Арестанту некогда оглянуться на вокзал, посмотреть на вас и
    вдоль поезда, он успевает только видеть ступеньки (иногда нижняя ему по
    пояс, и сил карабкаться нет), а конвоиры, обставшие узкий переходик от
    воронка к вагону, рычат, гудят: "Быстро! Быстро!.. Давай! Давай!..", а то и
    помахивают штычками.
     И вам, спешащим по перрону с детьми, чемоданами и авоськами, недосуг
    приглядываться: зачем это подцепили к поезду второй багажный вагон? Ничего
    на н?м не написано, и очень похож он на багажный -- тоже косые прутья
    решеток и темнота за ними. Только зачем-то едут в н?м солдаты, защитники
    отечества, и на остановках двое из них, посвистывая, ходят по обе стороны,
    косятся под вагон.
     Поезд тронется -- и сотня стиснутых арестантских судеб, измученных
    сердец -- понесется по тем же змеистым рельсам, за тем же дымом, мимо тех же
    полей, столбов и стогов, и даже на несколько секунд раньше вас -- но за
    вашими стеклами в воздухе еще меньше останется следов от промелькнувшего
    горя, чем от пальцев по воде. И в хорошо знакомом, всегда одинаковом
    поездном быте -- с разрезаемой пачкой белья для постели, с разносимым в
    подстаканниках чаем -- вы разве можете вжиться, какой темный сдавленный ужас
    пронесся за три секунды до вас через этот же объем эвклидова пространства?
    Вы, недовольные, что в купе четверо и тесно, -- вы разве смогли бы поверить,
    вы разве над этой строкою поверите, что в таком же купе перед вами
    только-что пронеслось -- четырнадцать человек? А если -- двадцать пять? А
    если -- тридцать?..
     Вагон-зак -- какое мерзкое сокращение! Как, впрочем, все сокращения,
    сделанные палачами. Хотят сказать, что это -- вагон для заключ?нных. Но
    нигде, кроме тюремных бумаг, слово это не удержалось. Усвоили арестанты
    называть такой вагон столыпинским или просто Столыпиным.
     По мере того, как рельсовое передвижение внедрялось в наше отечество,
    меняли свою форму и арестантские этапы. Еще до 90-х годов ХIХ века сибирские
    этапы шли пешком и на лошадях. Уже Ленин в 1896 году ехал в сибирскую ссылку
    в обыкновенном вагоне третьего класса (с вольными) и кричал на поездную
    бригаду, что невыносимо тесно. Всем известная картина Ярошенко "Всюду жизнь"
    показывает нам еще очень наивное переоборудование пассажирского вагона
    четвертого класса под арестантский груз: вс? оставлено, как есть, и
    арестанты едут как просто люди, только поставлены на окнах двусторонние
    решетки. Вагоны эти еще долго бегали по русским дорогам, некоторые помнят,
    как их и в 1927 году этапировали в таких именно, только разделив мужчин и
    женщин. С другой сторны эсер Трушин вспоминает, что он и при царе уже
    этапировался в "столыпине", только ездило их, опять-таки по крыловским
    временам, шесть человек в купе.
     Вероятно, вагон этот действительно пошел по рельсам первый раз при
    Столыпине, то есть, до 1911-го года -- и по общему кадетско-революционному
    ожесточению прилепили к нему это название. Однако по-настоящему этот вагон
    был излюблен лишь в 20-е годы, а нашел всеобщее и исключительное применение
    -- с 1930-го года, когда все в нашей жизни становилось единообразным, и
    поэтому справедливей бы было называть его не Столыпиным, а Сталиным. Но не
    будем спорить с языком.
     Столыпин -- это обыкновенный купированный вагон, только из девяти купе
    пять, отведенные арестантам (и здесь, как всюду на Архипелаге, половина идет
    на обслугу!), отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решеткой,
    обнажающей купе для просмотра. Решетка эта -- косые перекрещенные прутья,
    как бывает в станционных садиках. Она идет на всю высоту вагона, доверху, и
    оттого нет багажных чердачков из купе над коридором. Окна коридорной стороны
    -- обычные, но в таких же косых решетках извне. А в арестантском купе окна
    нет -- лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне вторых полок
    (вот, без окон, и кажется нам вагон как бы багажным). Дверь в купе --
    раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная.
     Вс? вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной
    решеткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие
    на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так
    тесно никогда не скучивают животных.
     По расчетам вольных инженеров в столыпинском купе могут шестеро сидеть
    внизу, трое -- лежать на средней полке (она соединена как сплошные нары, и
    оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз) и двое -- лежать на
    багажных полках вверху. Если теперь сверх этих одиннадцати затолкать в купе
    еще одиннадцать (последних под закрываемую дверь надзиратели запихивают уже
    ногами) -- то вот и будет вполне нормальная загрузка арестантского купе. По
    двое скорчатся, полусидя, на верхних багажных, пятеро лягут на соединенной
    средней (и это -- самые счастливые, места эти берутся с бою, а если в купе
    есть блатари, то именно они лежат там), на низ же останется тринадцать
    человек: по пять сядут на полках, трое -- в проходе меж их ног. Где-то там,
    вперемежку с людьми, на людях и под людьми -- их вещи. Так со сдавленными
    поджатыми ногами и сидят сутки за сутками.
     Нет, это не делается специально, чтобы мучить людей! Осужденный -- это
    трудовой солдат социализма, зачем же его мучить, его надо использовать на
    строительстве. Но, согласитесь, и не к т?ще же в гости он едет, не
    устраивать же его так, чтобы ему с воли завидовали. У нас с транспортом
    трудности: доедет, не подохнет.
     С пятидесятых годов, когда расписания наладились, ехать так доставалось
    арестантам недолго -- ну, полтора, ну двое суток. В войну и после войны было
    хуже: от Петропавловска (казахского) до Караганды столыпин мог идти семь
    суток (и было двадцать пять человек в купе!), от Караганды до Свердловска --
    восемь суток (и в купе было по двадцать шесть). Даже от Куйбышева до
    Челябинска в августе 1945 года Сузи ехал в столыпине несколько суток -- и
    было их в купе ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ человек, лежали просто друг на друге,
    барахтались и боролись.1 А осенью 1946-го года Н. В. Тимофеев-Рессовский
    ехал из Петропавловска в Москву в купе, где было ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЧЕЛОВЕК!
    Несколько суток он ВИСЕЛ в купе между людьми, ногами не касаясь пола. Потом
    стали умирать -- их вынимали из-под ног (правда, не сразу, на вторые сутки)
    -- и так посвободнело. Вс? путешествие до Москвы продолжалось у него три
    недели.2
     Предел ли -- тридцать шесть? У нас нет свидетельств о тридцати семи, но
    придерживаясь единственно-научного метода и воспитанные на борьбе с
    "предельщиками", мы должны ответить: нет и нет! Не предел! Может быть
    где-нибудь и предел, да не у нас! Пока еще в купе остаются хотя бы под
    полками, хотя бы между плечами, ногами и головами кубические дециметры
    невытесненного воздуха -- купе готово к приему дополнительных арестантов!
    Условно можно принять за предел число не разъятых трупов, умещаемых в полном
    объеме купе при спокойной укладке.
     В. А. Корнеева ехала из Москвы в купе, где было тридцать женщин -- и
    большинство из них дряхлые старушки, ссылаемые на поселение за веру (по
    приезду ВСЕ эти женщины, кроме двоих, сразу легли в больницу). У них не было
    смертей, потому что несколькие среди них были молодые, развитые и
    хорошенькие девушки, сидевшие "за иностранцев". Эти девушки принялись
    стыдить конвой: "Как не стыдно вам так везти? Ведь это же ваши матери!" Не
    столько, наверно, их нравственные аргументы, сколько привлекательная
    наружность девушек нашла в конвое отзыв -- и несколько старушек
    пересадили... в карцер. А карцер в столыпине это не наказание, это
    блаженство. Из пяти арестантских купе только четыре используются как общие
    камеры, а пятое разделено на две половины -- два узких полукупе с одной
    нижней и одной верхней полкой, как бывет у проводников. Карцеры эти служат
    для изоляции; ехать там втроем-вчетвером -- удобство и простор.
     Нет, не для того, чтобы нарочно мучить арестантов жаждой, все эти
    вагонные сутки в изнемоге и давке их кормят вместо приварка только селедкой
    или сухою воблой (так было ВСЕ годы, тридцатые и пятидесятые, зимой и летом,
    в Сибири и на Украине, и тут примеров даже приводить не надо). Не для того,
    чтобы мучить жаждой, а скажите сами -- чем эту рвань в дороге кормить?
    Горячий приварок в вагоне им не положен (в одном из купе столыпина едет,
    правда, кухня, но она -- только для конвоя), сухой крупы им не дашь, сырой
    трески не дашь, мясных консервов -- не разожрутся ли? Селедка, лучше не
    придумаешь, да хлеба ломоть -- чего ж еще?
     Ты бери, бери свои полселедки, пока дают, и радуйся! Если ты умен --
    селедку эту не ешь, перетерпи, в карман е? спрячь, слопаешь на пересылке,
    где водица. Хуже, когда дают азовскую мокрую камсу, пересыпанную крупной
    солью, она в кармане не пролежит, бери е? сразу в полу бушлата, в носовой
    платок, в ладонь -- и ешь. Делят камсу на чьем-нибудь бушлате, а сухую воблу
    конвой высыпает в купе прямо на пол, и делят е? на лавках, на коленях.3
     Но уже если тебе рыбу дали -- так и от хлеба не отрекутся, и сахарку
    еще, может, подсыпят. Хуже, когда конвой приходит и объявляет: сегодня
    кормить не будем, на вас не выдано. И так может быть, что вправду не выдано:
    в какой-то тюремной бухгалтерии не там цифру поставили. А может быть и так,
    что -- выдано, но конвою самому не хватает пайки (они тоже ведь не больно
    сыты), и решили хлебушек закосить, а уж одну полуселедку давать
    подозрительно.
     И, конечно, не для того, чтобы арестант мучился, ему не дают после
    селедки ни кипятка (это уже никогда), ни даже сырой воды. Надо понять: штаты
    конвоя ограничены, одни стоят в коридоре на посту, несут службу в тамбуре,
    на станциях лазят под вагоном, по крыше: смотрят, не продырявлено ли где.
    Другие чистят оружие, да когда-то же надо с ними заняться и политуч?бой, и
    боевым уставом. А третья смена спит, восемь часов им отдай как закон,
    война-то кончилась. Потом: носить воду ведрами -- далеко, да и обидно
    носить: почему советский воин должен воду таскать как ишак, для врагов
    народа? Порой для сортировки или перецепки загонят столыпинский вагон от
    станции на полсуток так (от глаз подальше), что и на свою-то красноармейскую
    кухню воды не принесешь. Ну, есть правда выход: из паровозного тендера
    черпануть -- желтую, мутную, со смазочными маслами, охотно пьют зэки и
    такую, ничего, им в полутьме купе и не очень видно -- окна своего нет,
    лампочки нет, свет из коридора. Потом еще: воду эту раздавать больно долго
    -- своих кружек у заключ?нных нет, у кого и были так отняли, -- значит пои
    их из двух казенных, и пока напьются, ты вс? стой рядом, черпай, черпай да
    подавай. (Да еще заведутся промеж себя: давайте сперва, мол, здоровые пить,
    а потом уже туберкулезные, а потом уже сифилитики! Как будто в соседней
    камере не сначала опять: сперва здоровые...)
     Но и вс? б это конвой перенес, и таскал бы воду и поил, если б, свиньи
    такие, налакавшись воды, не просились бы потом на оправку. А получается так:
    не дашь им сутки воды -- и оправки не просят; один раз напоишь -- один раз и
    на оправку; пожалеешь, два раза напоишь -- два раза и на оправку. Прямой
    расчет, вс?-таки -- не поить.
     И не потому оправки жалко, что уборной жалко, -- потому что
    ответственная и даже боевая операция: надолго надо занять ефрейтора и двух
    солдат. Выставляются два поста -- один около двери уборной, другой в
    коридоре с противоположной стороны (чтоб туда не кинулись), а ефрейтору то и
    дело отодвигать и задвигать дверь купе, сперва впуская возвратного, потом
    выпуская следующего. Устав разрешает выпускать только по одному, чтоб не
    кинулись, не начали бунта. И получается, что этот выпущенный в уборную
    человек держит тридцать арестантов в своем купе и сто двадцать во всем
    вагоне, да наряд конвоя! Так "Давай! Давай!.. Скорей! Скорей!" -- понукают
    его по пути ефрейтор и солдат, и он спешит, спотыкается, будто ворует это
    очко уборной у государства. (В 1949 году в столыпине Москва-Куйбышев
    одноногий немец Шульц, уже понимая русские понукания, прыгал на своей ноге в
    уборную и обратно, а конвой хохотал и требовал, чтоб тот прыгал быстрее. В
    одну оправку конвоир толкнул его в тамбуре перед уборной, Шульц упал.
    Конвоир, осердясь, стал его еще бить, -- и, не умея подняться под его
    ударами, Шульц вползал в грязную уборную ползком. Конвоиры хохотали.)4
     Чтоб за секунды, проводимые в уборной, арестант не совершил побега, а
    также для быстроты оборота, дверь в уборную не закрывается, и, наблюдая за
    процессом оправки, конвоир из тамбура поощряет: "Давай-давай!.. Ну, хватит,
    тебе, хватит!" Иногда с самого начала команда: "Только по легкому!" -- и уж
    тогда из тамбура тебе иначе не дадут. Ну, и рук, конечно, никогда не моют:
    воды не хватит в баке, и времени нет. Если только арестант коснется соска
    умывальника, конвоир рыкает из тамбура: "А ну, не трожь, проходи!" (Если у
    кого в вещмешке есть мыло или полотенце, так из одного стыда не достанет:
    это по-фраерски очень.) Уборная загажена. Быстрей, быстрей! и неся жидкую
    грязь на обуви, арестант втискивается в купе, по чьим-то рукам и плечам
    лезет наверх, и потом его грязные ботинки свисают с третьей полки ко второй
    и капают. Когда оправляются женщины, устав караульной службы и здравый смысл
    требуют также не закрывать дверей уборной, но не всякий конвой на этом
    настоит, иные попустят: ладно мол, закрывайте. (Еще ж потом женщине эту
    уборную и мыть, и опять около не? стой, чтоб не сбежали.)
     И даже при таком быстром темпе уходит на оправку ста двадцати человек
    больше двух часов -- больше четверти смены трех конвоиров! И вс? равно не
    угодишь! -- и вс? равно какой-нибудь старик-песочник через полчаса опять же
    плачется и просится на оправку, его, конечно, не выпускают, он гадит прямо у
    себя в купе, и опять же забота ефрейтору: заставить его руками собрать и
    вынести.
     Так вот: поменьше оправок! А значит, -- воды поменьше. И еды поменьше
    -- и не будут жаловаться на поносы и воздух отравлять, ведь это что? -- в
    вагоне дышать нельзя!
     Поменьше воды! А селедку положенную выдать! Недача воды -- разумная
    мера, недача селедки -- служебное преступление.
     Никто, никто не задался целью мучить нас! Действия конвоя вполне
    рассудительны! Но как древние христиане, сидим мы в клетке, а на наши
    раненые языки сыпят соль.
     Так же и совсем не имеют цели (иногда имеют) этапные конвоиры
    перемешивать в купе Пятьдесят Восьмую с блатарями и бытовиками, а просто:
    арестантов чересчур много, вагонов и купе мало, времени в обрез -- когда с
    ними разбираться? Одно из четырех купе держат для женщин, в трех остальных
    если уж и сортировать, так по станциям назначения, чтоб удобнее выгружать.
     И разве потому распяли Христа между разбойниками, что хотел Пилат его
    унизить? Просто день был такой -- распинать, Голгофа -- одна, времени мало.
    И К ЗЛОДЕЯМ ПРИЧТ?Н.
     ___
     Я боюсь даже и подумать, что' пришлось бы мне пережить, находясь на
    общем арестантском положении... Конвой и этапные офицеры обращались со мной
    и моими товарищами с предупредительной вежливостью... Будучи политическим, я
    ехал в каторгу со сравнительным комфортом -- пользовался отдельным от
    уголовной партии помещением на этапах, имел подводу, и пуд багажа шел на
    подводе...
     ... Я опустил в этом абзаце кавычки, чтобы читатель мог лучше вникнуть.
    Ведь кавычки всегда если не ирония, то -- отстранение. А вот без кавычек
    абзац диковато звучит, а?
     Это пишет П. Ф. Якубович о 90-х годах прошлого века. Книга переиздана
    сейчас в поучение о том мрачном времени. Мы узна?м, что и на барже
    политические имели особую комнату и на палубе -- особое отделение для
    прогулки. (То же -- и в "Воскресеньи", и посторонний князь Нехлюдов может
    приходить к политическим на собеседования.) И лишь потому, что в списке
    против фамилии Якубовича было "пропущено магическое слово "политический"
    (так он пишет) -- на Усть-Каре он был "встречен инспектором каторги... как
    обыкновенный уголовный арестант -- грубо, вызывающе, дерзко". Впрочем, это
    счастливо разъяснилось.
     Какое неправдоподобное время! -- смешивать политических с уголовными
    казалось почти преступлением! Уголовников гнали на вокзалы позорным строем
    по мостовой, политические могли ехать в карете (Ольминский, 1899).
    Политических из общего котла не кормили, выдавали кормовые деньги и несли им
    из кухмистерской. Большевик Ольминский не захотел принимать даже больничного
    пайка -- груб ему показался.5 Бутырский корпусной просил извинения за
    надзирателя, что тот обратился к Ольминскому на "ты": у нас, де, редко
    бывают политические, надзиратель не знал...
     В Бутырках редко бывают политические!.. Что за сон? А где ж они бывают?
    Лубянки-то и Лефортова тем более еще не было!..
     Радищева вывезли на этап в кандалах и по случаю холодной погоды
    набросили на него "гнусную нагольную шубу", взятую у сторожа. Однако,
    Екатерина немедленно вослед распорядилась: кандалы снять и вс? нужное для
    пути доставить. Но Анну Скрипникову в ноябре 1927-го отправили из Бутырок в
    этап на Соловки в соломенной шляпе и летнем платье (как она была арестована
    летом, а с тех пор е? комната стояла запечатанная, и никто не хотел
    разрешить ей взять оттуда свои же зимние вещи).
     Отличить политических от уголовных -- значит уважать их как равных
    соперников, значит признавать, что у людей могут быть взгляды. Та'к даже
    арестованный политический ощущает политическую свободу!
     Но с тех пор, как все мы -- каэры, а социалисты не удержались на
    политах, -- с тех пор только смех заключ?нных и недоумение надзирателя мог
    ты вызвать протестом, чтоб тебя, политического, не смешивали с уголовными.
    "У нас -- все уголовные" -- искренно отвечали надзиратели.
     Это смешение, эта первая разящая встреча происходит или в воронке или в
    столыпинском вагоне. До сих пор как ни угнетали, пытали и терзали следствием
    -- это вс? исходило от голубых фуражек, ты не смешивали их с человечеством,
    ты видел в них только наглую службу. Но зато твои однокамерники, хотя б они
    были совсем другими по развитию и опыту, чем ты, хотя б ты спорил с ними,
    хотя б они на тебя и стучали -- все они были из того же привычного, грешного
    и обиходливого человечества, среди которого ты провел всю жизнь.
     Вталкиваясь в столыпинское купе ты и здесь ожидаешь встретить только
    товарищей по несчастью. Все твои враги и угнетатели остались по ту сторону
    решетки, с этой ты их не ждешь. И вдруг ты поднимаешь голову к квадратной
    прорези в средней полке, к этому единственному небу над тобой -- и видишь
    там три-четыре -- нет, не лица! нет, не обезьяньих морды, у обезьян хоть
    чем-то должна быть похожа на образ! -- ты видишь жестокие гадкие хари с
    выражением жадности и насмешки. Каждый смотрит на тебя как паук, нависший
    над мухой. Их паутина -- эта решетка, и ты попался! Они кривят рты, будто
    собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, наслаждаясь этим
    шипением больше, чем гласными и согласными звуками речи -- и сама речь их
    только окончаниями глаголов и существительных напоминает русскую, она --
    тарабарщина.
     Эти странные гориллоиды скорее всего в майках -- ведь в столыпине
    духота, их жилистые багровые шеи, их раздавшиеся шарами плечи, их
    татуированные смуглые груди никогда не испытывали тюремного истощения. Кто
    они? Откуда? Вдруг с одной такой шеи свесится -- крестик! да, алюминиевый
    крестик на веревочке. Ты поражен и немного облегч?н: среди них верующие, как
    трогательно; так ничего страшного не произойдет. Но именно этот "верующий"
    вдруг загибает в крест и в веру (ругаются они отчасти по-русски) и сует два
    пальца тычком, рогатинкой, прямо тебе в глаза -- не угрожая, а вот начиная
    сейчас выкалывать. В этом жесте "глаза выколю, падло!" -- вся философия их и
    вера! Если уж глаз твой они способны раздавить как слизняка -- так что' на
    тебе и при тебе они пощадят? Болтается крестик, ты смотришь еще не
    выдавленными глазами на этот дичайший маскарад, и теряешь систему отсчета:
    кто из вас уже сошел с ума? кто еще сходит?
     В один миг трещат и ломаются все привычки людского общения, с которыми
    ты прожил жизнь. Во всей твоей прошлой жизни -- особенно до ареста, но даже
    и после ареста, но даже отчасти и на следствии -- ты говорил другим людям
    слова, и они отвечали тебе словами, и эти слова производили действие, можно
    было или убедить, или отклонить, или согласиться. Ты помнишь разные людские
    отношения -- просьбу, приказ, благодарность, -- но то, что застигло тебя
    здесь -- вне этих слов и вне этих отношений. Посланником харь спускается
    вниз кто-то, чаще всего плюгавенький малолетка, чья развязность и наглость
    омерзительнее втройне, и этот бесенок развязывает твой мешок и лезет в твои
    карманы -- не обыскивая, а как в свои! С этой минуты ничто твое -- уже не
    твое, и сам ты -- только гуттаперчевая болванка, на которую напялены лишние
    вещи, но вещи можно снять. Ни этому маленькому злому хорьку, ни тем харям

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Архипелаг ГУЛАГ

Смотрите также по произведению "Архипелаг ГУЛАГ":

• Сочинения
• Краткое содержание