/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [11/44]

Скачать полное произведение

    - Нет, тоже все равно! - возразил я с жаром.
     - Позволь, но тебя, кажется, выгнали вон из дома?
     - Из какого дома? Это не ее дом. Она только и мечтает, что кончит школу и уйдет из этого дома.
     - Позволь, позволь... Значит, что же? Ты собрался жениться?
     Я немного опомнился.
     - Это никого не касается!
     - Разумеется, - поспешно сказал Кораблев. - Но понимаешь, я боюсь, что это не так просто! Нужно все-таки и Катю спросить. Может быть, она еще и не собирается замуж. Во всяком случае, придется подождать, пока она вернется из Энска.
     - А, - сказал я очень спокойно. - Они отправили ее в Энск? Прекрасно.
     Кораблев снова посмотрел на меня - на этот раз с нескрываемым любопытством.
     - У нее заболела тетка, и она поехала ее проведать, - сказал он. - Она поехала на несколько дней и к началу занятий вернется. По этому поводу, кажется, не стоит волноваться!
     - Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, - если хотите, я перед ним извинюсь. Только пускай и он возьмет назад свое заявление, что я идеалист...
     Как будто ничего не случилось, как будто Катю не отправили в Энск, как будто я не решил убить Ромашку, - мы минут пятнадцать спокойно говорили о моем сочинении. Потом я простился, сказал, что, если можно, завтра снова зайду, и ушел.
     Глава одиннадцатая
     ЕДУ В ЭНСК
     Убить Ромашку! Я ни минуты не сомневался в том, что он это сделал. Кто же еще? Он сидел в фойе и видел, как я поцеловал Катю.
     С ненавистью поглядывая на его кровать и ночной столик, я полчаса ждал его в спальне. Потом написал записку, в которой требовал объяснений и грозил, что в противном случае перед всей школой назову его подлецом. Потом разорвал записку и отправился к Вальке в Зоопарк.
     Конечно, он был у своих грызунов. В грязном халате, с карандашом за ухом, с большим блокнотом подмышкой, он стоял у клетки и кормил из рук летучих мышей. Он кормил их червями и при этом насвистывал с очень довольным видом.
     Я окликнул его. Он обернулся с недоумением, сердито махнул рукой и сказал:
     - Подожди!
     - Валя! На одну минуту!
     - Постой, ты меня собьешь. Восемь, девять, десять...
     Он считал червей.
     - Вот жадюга! Семнадцать, восемнадцать, двадцать...
     - Валька! - взмолился я.
     - Выгоню вон! - быстро сказал Валька.
     Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они висели вниз головой, лопоухие, с какими-то странными, почти человеческими мордами. Мерзавцы! Ничего не поделаешь! Я должен был ждать, пока они нажрутся.
     Наконец! Но, гладя себя по носу грязными пальцами, Валька еще с полчаса записывал что-то в блокнот. Вот кончилась и эта мука!
     - Иди ты к черту! - сказал я ему. - Всю душу вымотал со своими зверями. У тебя есть деньги?
     - Двадцать семь рублей, - с гордостью отвечал Валька.
     - Давай все.
     Это было жестоко: я знал, что Валька копит на каких-то змей. Но что же делать? У меня было только семнадцать рублей, а билет стоил ровно вдвое.
     Валька слегка заморгал, потом серьезно посмотрел на меня и вынул деньги.
     - Уезжаю.
     - Куда?
     - В Энск.
     - Зачем?
     - Приеду - расскажу. А пока вот что: Ромашка - подлец. Ты с ним дружишь, потому что не знаешь, какой он подлец. А если знаешь, то ты сам подлец. Вот и все. До свиданья.
     Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя окликнул меня - и таким странным голосом, что я мигом вернулся.
     - Саня, - пробормотал он, - я с ним не дружу. Вообще...
     Он замолчал и снова начал сандалить свой нос.
     - Это я виноват, - объявил он решительно. - Я должен был тебя предупредить. Помнишь историю с Кораблевым?
     - Еще бы мне ее не помнить!
     - Ну вот! Это - он.
     - Что он?
     - Он пошел к Николаю Антонычу и все ему рассказал.
     - Врешь!
     Мигом вспомнил я этот вечер, когда, вернувшись от Татариновых, я рассказал Вальке о заговоре против Кораблева.
     - Позволь, но ведь я же с тобой говорил.
     - Ну да, а Ромашка подслушал.
     - Что ж ты молчал?
     Валька опустил голову.
     - Он взял с меня честное слово, - пробормотал он. - Кроме того, он грозился, что ночью будет на меня смотреть. Понимаешь, я терпеть не могу, когда на меня смотрят ночью. Теперь-то я понимаю, что это - ерунда. Это началось с того, что я один раз проснулся - и вижу: он на меня смотрит.
     - Ты просто дурак, вот что.
     - Он записывает в книжку, а потом доносит Николаю Антонычу, - печально продолжал Валька. - Он меня изводит. Донесет, а потом мне рассказывает. Я уши затыкаю, а он рассказывает.
     Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка спит с открытыми глазами. Это была правда. Я сам видел однажды, как он спал, и между веками ясно была видна полоска глазного яблока - какая-то мутноватая, страшноватая... Это было неприятно - и спит, и не спит! Ромашка говорил, что он никогда не спит. Разумеется, врал - просто у него были короткие веки. Но находились ребята, которые верили ему. Его уважали за то, что он "не спит", и немного боялись. Должно быть, отсюда пошла и Валькина боязнь: ведь он пять лет проспал рядом с Ромашкой, на соседней койке.
     Все это смутно пронеслось в моей голове. "Балда, подумал я. - Хорош естествоиспытатель!
     - Эх, ты, тряпка! - сказал я. - Мне сейчас некогда разговаривать, но, по-моему, об этой книжечке ты должен написать в ячейку. По правде говоря, я не думал, что он тебя так оседлал. Сколько "честных" слов ты ему надавал?
     - Не знаю, - пробормотал Валька.
     - Посчитаем.
     Он печально посмотрел на меня...
     Из Зоопарка я поехал на вокзал за билетом, а оттуда в школу. У меня была хорошая готовальня, и я решил захватить ее с собой - на всякий случай, чтобы продать, если придется туго.
     И вот ко всем моим глупостям прибавилась еще одна - и я с лихвой за нее расплатился!
     В спальне было человек десять, когда я вошел, и, между прочим, Таня Величко, девочка из нашего класса.
     Все были заняты - кто чтением, кто разговором.
     Шура Кочнев изображал нового математика: подняв руки, он бросался к воображаемой доске и медленно, с достоинством садился. Кругом хохотали. Словом, никто не обращал внимания на Ромашку, который стоял на коленях у моей кровати и рылся в моем сундучке.
     Эта новая подлость меня поразила. Кровь бросилась мне в голову, но я подошел к нему ровными шагами и спросил ровным голосом:
     - Что ты ищешь, Ромашка?
     Он испуганно поднял на меня глаза, и как я ни был взволнован, однако заметил, что в эту минуту он необыкновенно походил на сову: удивительно бледный, с красными большими ушами.
     - Катины письма? - продолжал я. - Хочешь передать их Николаю Антонычу? Вот они. Получай!
     И я с размаху ударил его ногой в лицо.
     Все было сказано тихим голосом, и поэтому никто не ожидал, что я его ударю. Кажется, я двинул его еще два или три раза. Я бы убил его, если бы не Таня Величко. Пока мальчики стояли, разинув рты, она смело бросилась между нами, вцепилась в меня и оттолкнула с такой силой, что я невольно сел на кровать.
     - Ты с ума сошел!
     Сквозь какой-то туман я увидел ее лицо и понял, что она смотрит на меня с отвращением. Я опомнился.
     - Ребята, я вам все объясню, - сказал я нетвердо.
     Но они молчали. Ромашка лежал на полу, закинув голову, и тоже молчал. На щеке у него был синий кровоподтек. Я взял сундучок и вышел...
     С тяжелым чувством я часа три бродил по вокзалу. С неприятным, отвратительным чувством я читал газету, изучал расписание, пил чай в буфете третьего класса. Мне хотелось есть, но чай показался мне невкусным, бутерброды не лезли в рот, - во рту был такой вкус, как будто я наелся червей, как Валькины летучие мыши. Я чувствовал себя каким-то грязным после этой сцены. Эх, не нужно было возвращаться в школу! Готовальня! На кой она мне черт? Неужели не достал бы я на обратный билет у тети Даши?
     Глава двенадцатая
     РОДНОЙ ДОМ
     Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем местам, где мы с Петькой Сковородниковым когда-то бродили, воруя и побираясь, - впечатление необыкновенной свободы.
     Впервые в жизни я ехал по железной дороге с железнодорожным билетом. Я мог сидеть у окна, разговаривать с соседями, курить, если бы я вообще курил. Не нужно было лезть под лавку, когда проходил контролер. С равнодушным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет. Это было необыкновенное ощущение, какое-то просторное, хотя в вагоне было довольно тесно. Оно развлекало меня, и я думал теперь об Энске - о сестре, о тете Даше, о том, как я свалюсь к ним, как снег на голову, и как они меня не узнают.
     С этой мыслью я уснул и проспал так долго, что соседи стали беспокоиться - не умер ли? Но, как видите, я не умер.
     Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней разлуки! Все знакомо - и все незнакомо. Неужели это губернаторский дом? Когда-то он казался мне огромным. Неужели это Застенная? Разве она была такая узенькая и кривая? Неужели это Лопухинский бульвар? Но бульвар утешил меня: за липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые здания. Черные липы были как будто нарисованы на белом фоне, и черные тени от них косо лежали на белом снегу - это было очень красиво.
     Я быстро шел и на каждом шагу, то узнавал старое, то поражался переменам. Вот приют, в который тетя Даша собиралась отдать нас с сестрой; он стал зеленого цвета, и на стене появилась большая мраморная доска с золотыми буквами. Я прочел и не поверил глазам: "В этом доме в 1824 году останавливался Александр Сергеевич Пушкин". Черт возьми! В этом доме! То-то задрали бы носы приютские, если бы они это знали.
     А вот и "присутственные места", в которые мы с мамой когда-то носили прошение! Они стали теперь совсем "неприсутственными", старинные низкие решетки были сняты с окон, и у ворот висела дощечка: "Дом культуры".
     А вот и Крепостной вал, - сердце у меня застучало. Гранитная набережная открылась передо мной, и я с трудом узнал в ней наш бедный пологий берег. Но еще больше меня поразило, что на том месте, где прежде стояли наши дома, был разбит сквер, и няньки с закутанными младенцами, как идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожидал. Долго стоял я на Крепостном валу, изучая в немом изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар, вдоль которого мы некогда играли в рюхи. На месте пустыря, за которым прежде начинались зады москательных рядов, стояло теперь высокое серое здание, и у подъезда в огромной шубе расхаживал охранник. Я подошел к нему.
     - Энская электростанция, - важно ответил он, когда я показал на здание и спросил, что это за штука.
     - Вы случайно не знаете, где живет Сковородников?
     - Судья?
     - Нет.
     - Тогда не знаю. У нас один Сковородников - судья.
     Я отошел. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьей? Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое здание, построенное на месте наших нищих домов, и решил, что может.
     - А каков из себя судья? Высокого роста?
     - Высокого.
     - Усатый?
     - Нет, не усатый, - как бы обидясь за Сковородникова, возразил охранник.
     Гм... не усатый? Мало надежды.
     - А где этот судья живет?
     - На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.
     Я знал этот дом - один из лучших в городе, с львиными мордами по обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и я пошел на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.
     Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за восемь лет, но все-таки это были еще внушительные, сердитые морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить, что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?
     Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись за окнами, - я вдруг решился и позвонил.
     Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фланелевом платье, гладко причесанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая - это меня сбило.
     - Здесь живут Сковородниковы?
     - Да.
     - А... Дарья Гавриловна дома?
     - Она скоро придет, - ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.
     - Можно подождать?
     - Пожалуйста.
     Я снял пальто в передней, и она провела меня в большую светлую комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль - это было не похоже на тетю Дашу. Но портрет между вазами голубого стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле, - это была уже как бы сама тетя Даша.
     Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым, радостным выражением, потому что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко подняла брови - совершенно как мать. Я понял, что это все-таки Саня.
     - Саня? - сказал я не очень уверенно.
     Она удивилась.
     - Да.
     - Постой, ты же была белая, - продолжал я дрожащим голосом. - В чем дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая. А теперь стала какая-то черная.
     Она остолбенела, даже открыла рот.
     - В какой деревне?
     - Когда умер отец, - сказал я и засмеялся. - Эх, ты, забыла! Все забыла! И меня не помнишь!
     Язык у меня немного заплетался, - должно быть, от радости. Ведь я все-таки очень любил ее и восемь лет не видел, и она была так похожа на мать.
     - Саня? - сказала и она, наконец. - Господи! Да ведь мы думали, что ты давно умер.
     Она обняла меня.
     - Саня, Саня! Неужели это ты? И тети Даши нет. Да садись же, что ты стоишь? Откуда ты? Когда приехал?
     Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала в переднюю за моим сундучком.
     - Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живешь? Как тетя Даша?
     - А ты-то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали объявления в газетах.
     - Не читал, - сказал я с раскаянием.
     Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость - забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тетя Даша, которой нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть от радости, как мне только что заявила Саня.
     - И Петя разыскивал тебя, - продолжала она. - Вот еще недавно писал в Ташкент. Он думает, что ты живешь в Ташкенте.
     - Петька?
     - Ну да.
     - Сковородников?
     - Ну какой же еще!
     - Где он?
     - В Москве, - сказала Саня.
     Я был поражен.
     - Давно ли?
     - А вот как вы с ним удрали.
     Петька в Москве! Я не мог придти в себя от изумления.
     - Саня, да ведь и я живу в Москве!
     - Ну да?
     - Честное слово! Как же он? Что делает?
     - Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.
     - Фу, черт! Да ведь и я же! У тебя его карточки нет?
     Мне показалось, что Саня немного смутилась, когда я спросил о карточке. Она сказала: "Сейчас", вышла и сразу вернулась, точно вынула Петькину карточку из кармана.
     - Послушай, ведь он красивый, - сказал я и захохотал. - Рыжий?
     - Рыжий.
     - Фу, черт, как хорошо! А старик? Как старик? Не ужели правда?
     - Что правда?
     - Судья?
     - Эва! Да он уже пять лет судья.
     Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом Саня убежала на кухню, но я пошел за ней и сказал, что мне без нее скучно. Это была святая правда - без нее мне сразу стало скучно.
     Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой колокольчик в передней.
     - Тетя Даша!
     - Ты останься здесь, - сказала шепотом Саня, - а я ее подготовлю. Правда, у нее очень сердце плохое...
     Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:
     - Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.
     - Ну, говори, коза.
     - Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придется.
     - Петя приехал?
     - Петя-то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не волнуешься?
     - Нет.
     - Честное слово?
     - Фу ты! Ну, честное слово.
     - Вот кто приехал! - И Саня открыла дверь в кухню.
     Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого взгляда.
     - Саня, - тихо сказала она.
     Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял ее за руку.
     - Голубчик ты мой! Да ты ли это?
     - Я, тетя Даша.
     - Да не во сне ли я?
     - Нет, тетя Даша.
     Но тетя Даша, кажется, не поверила мне, потому что снова закрыла глаза, как будто и точно уснула.
     - Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету искали.
     - Знаю, тетя Даша. Это я виноват.
     - Виноват! Господи! приехал и еще говорит - виноват. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Какой красавец!
     Тете Даше я всегда казался красавцем...
     Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой незабываемой встрече? Разве что тетя Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шепотом, с ужасным выражением: "Не накормили?" Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав, что это называется "закусить перед обедом".
     С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал и ел. Потом тетя Даша объявила, что я грязный, и пришлось влезть в ванну и вымыться. Так прошел день.
     К вечеру, намывшийся и объевшийся, я сидел в столовой, а Саня и тетя Даша сидели по правую и левую руку и смотрели на меня с такой любовью, что мне было совестно, честное слово! Потом пришел судья.
     Охранник не наврал - старик снял усы. Он помолодел лет на десять, и теперь уже трудно было представить, что он варил мездровый клей и возлагал на него такие надежды.
     Он знал, что я вернулся: Саня звонила ему по телефону.
     - Ну, блудный сын, - сказал он и обнял меня. - И не боишься, что я тебе голову сниму? Ах, ты, прохвост!
     Что я мог сказать в свое оправдание? Я только крякнул с раскаянием.
     Поздней ночью мы с ним остались одни. Старик желал знать, что я делал и как жил с тех пор, как уехал из Энска. Точно, как судья, он строго спрашивал обо всех моих делах - школьных и личных.
     Я сказал, что хочу быть летчиком, и он замолчал, надолго уставясь на меня из-под густых бровей с длинными жесткими волосами.
     - Военным летчиком?
     - Полярным. А придется - военным.
     Он замолчал.
     - Опасное, но замечательное, интересное дело, - сказал он.
     Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск вслед за Катей. У меня язык не повернулся объявить ему, что если бы не Катя, быть может, еще немало времени прошло бы, прежде чем я вернулся в родной город, в родной дом.
     Глава тринадцатая
     СТАРЫЕ ПИСЬМА
     Я проснулся оттого, что кто-то приоткрыл дверь в столовую и тихо сказал: "Спит". За стеной осторожно зазвенела ложечка о стакан, и я понял, что Саня, чтобы не разбудить меня, завтракает в кухне. Я решил сейчас же встать и, кажется, встал. Но неизвестно, сколько времени прошло, и оказалось, что я не встал, а сплю и только ругаю себя во сне за то, что не встал.
     Словом, я проспал часов до одиннадцати. Саня давно уже была в школе, старик на службе, а тетя Даша успела уже "поставить обед", как она мне сообщила.
     За чаем она все ужасалась, что я ничего не ем.
     - Вот как вас кормят, - сказала она с негодованием. - Цыган лучше свою лошадь кормил, и то подохла.
     - Тетя Даша, я же вчера объелся! Честное слово, до сих пор живот болит. Тетя Даша, а ведь я вас на старом месте искал. Дома-то снесли?
     - Снесли, - сказала тетя Даша и вздохнула.
     Мы поговорили о соседях. Оказывается, Минька, который когда-то поразил мое воображение, служит теперь капитаном на пароходе "Тургенев", бывший "Нептун". Дядя Миша, староста артели грузчиков, умер в прошлом году, а сын его - председатель городского Совета. Я рассказал тете Даше о Гаере Кулии. Она ахала и ужасалась.
     - Тетя Даша, а ты знаешь Бубенчиковых?
     Бубенчиковы были родственниками Нины Капитоновны, и я не сомневался, что Катя поехала к ним.
     - Оглашенных-то? Кто их не знает!
     - Почему оглашенных?
     - Их поп оглашал, - сказала тетя Даша. - Они попа прогнали, и он их огласил. Это давно было, до революции. Ты еще маленький был. А тебе зачем?
     - Мне нужно им привет из Москвы передать, - соврал я.
     Тетя Даша сомнительно покачала головой.
     - Ну, разве привет...
     Я знал адрес: собственный дом, у еврейской молельни. Но молельни теперь не было, и вообще все в городе переменилось, так что найти Бубенчиковых оказалось довольно трудно. Наконец я остановился перед высоким глухим забором, на котором висела дощечка: "Дом М.Г., Л.Г. и О.Г. Бубенчиковых. Лапутина, 8".
     Калитка была на запоре, но я легко открыл ее и очутился в просторном саду, в глубине которого стоял маленький дом старинного вида, с деревянными колоннами и лепным орнаментом на фронтоне. Только одна дорожка вела от ворот - обыкновенная, свеже протоптанная дорожка, по которой гуляла коза, - и я с легким сердцем направился по этой дорожке к дому.
     Это было именно так, то есть очень просто: я вошел в сад - еще, помнится, удивился, что он такой красивый, весь в снегу, ярко освещенный солнцем, - вошел и направился по дорожке навстречу козе. Коза заблеяла. И вдруг, как в сказке, все преобразилось! Где-то хлопнула дверь. Раздался крик, и я увидел, что из дому бежит старуха с палкой в руке. Возможно, что это была не палка, а кочерга.
     - Машенька! Машенька! - кричала она. - Свой! Свой!
     Это было приятно - услышать, что я - свой. Но радоваться было еще рано. Вторая старуха вышла из дому и, слегка оскалясь, побежала ко мне. В руках она держала щетку на колесиках, которой чистят ковры. Без сомнения, она хотела побить меня этой щеткой.
     - Машенька! - вопила первая старуха. - Это свой!
     Но, должно быть, коза не верила ей, потому что кричала все громче. Я хотел представиться Бубенчиковым, у меня была даже заготовлена первая фраза, но при таких обстоятельствах это показалось мне невозможным. Я немного постоял и медленно, чтобы не потерять достоинства, направился обратно к воротам.
     Злобно бормоча что-то, мрачная старуха прошла вслед за мной несколько шагов и вернулась.
     Вот так штука! На улице мне стало смешно, и, наверно, они слышали, как я засмеялся. Это было поразительно, что они даже не спросили меня, кто я такой и что мне нужно. Наверно, подумали, что я забрел к ним в сад по ошибке. Странно было также, что Катя не вышла из дому на весь этот переполох. Впрочем, все было странно!
     Тетя Даша удивилась, что я так скоро вернулся домой.
     - Тетя Даша, а Саня пришла?
     - Она в третьем часу придет. У нее сегодня шесть уроков.
     Я попросил у тети Даши конверт и бумагу и принялся за письмо. "Напишу Катьке, а Саня отнесет. Авось ее не так сурово встретят".
     "Катя", - написал я и задумался. Как всегда в таких случаях, Петькин письмовник живо припомнился мне: "Встретя в вас, милостивая государыня, все добродетели той, которую я так долго оплакивал, почитаю своим долгом сделаться вашим супругом и дать нежную мать моим малюткам".
     Я внезапно захохотал и очень испугал тетю Дашу.
     "Катя, - написал я, - пытался пробиться к тебе, но отступил, встретив в лице козы и двух бабушек непреодолимую преграду. Как видишь, я в Энске и очень хочу тебя видеть. Приходи в Соборный сад часа в четыре. Эту записку тебе передаст - угадай кто? - Моя сестра. А.Григорьев".
     - Тетя Даша, у Петьки были когда-то интересные книги. Где они, а? Вообще, где у вас книги?
     Петькины книги нашлись в Саниной комнате на этажерке. Должно быть, они были не в особенной чести, потому что стояли на самой нижней полке среди всякого хлама. Мне стало грустно, когда я взял в руки "Страшную ночь, или необыкновенно чудесные приключения донского казака в горах Кавказа". Черт знает, какой я был тогда маленький и несчастный!
     Пакет, завернутый в желтую, выгоревшую газету, упал на пол, когда, увлекшись розысками письмовника, я энергично передвинул книги. Это были старые письма! Я мигом узнал их. Это были письма, которые когда-то вода принесла к нам на двор в почтовой сумке. Долгие зимние вечера, когда тетя Даша читала их вслух, припомнились мне, - и как чудесны, как необыкновенны показались мне эти чтения!
     Чужие письма! Кто знает, где теперь эти люди, что писали их? Вот хоть это письмо, в толстом пожелтевшем конверте, - быть может, кто нибудь ночей не спал, все его дожидался?
     Машинально я открыл конверт и прочел несколько строк:
     "Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
     Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды..."
     Я читал - и не верил глазам. Это было письмо штурмана, которое я некогда знал наизусть, которое читал в поездах между Энском и Москвой! Но совсем другое поразило меня.
     "Св. Мария" - прочитал я дальше, - замерзла еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами". "Св. Мария"! Так называлась шхуна капитана Татаринова. Я перевернул письмо и начал снова:
     "Глубокоуважаемая Мария Васильевна!" - Мария Васильевна! - "Спешу сообщить Вам, что Иван Львович..." - Иван Львович! Катю зовут Катерина Ивановна!
     Тетя Даша решила, что я сошел с ума, потому что я вдруг коротко заорал и начал с дьявольской быстротой перебирать старые письма.
     Но я знал, что делал: тетя Даша когда-то читала мне другое письмо, в котором рассказывалось о жизни во льдах, о каком-то матросе, разбившемся насмерть, о том, как лед вырубали в каютах.
     - Тетя Даша, а все они тут?
     - Господи, да что случилось?
     - Ничего, тетя Даша! Тут должна быть одна такая штука.
     Я не слышал себя. Вот оно:
     "Друг мой, дорогая моя, родная Машенька!
     Вот уже около двух лет прошло с тех пор, как я послал тебе письмо через телеграфную экспедицию на Югорском Шаре. Но как много с тех пор переменилось, я тебе и передать не могу! Начать с того, что тогда мы шли свободно по намеченному курсу, а с октября 1913 года медленно двигаемся на север вместе с полярными льдами. Таким образом, волей-неволей мы должны были отказаться от первоначального намерения - пройти во Владивосток вдоль берегов Сибири. Но нет худа без добра! Совсем другая мысль теперь занимает меня. Надеюсь, она не покажется тебе - как некоторым моим спутникам - "детской" или "безрассудной"...
     Здесь кончался первый лист. Я перевернул его, но на другой стороне ничего нельзя было прочитать, кроме нескольких бессвязных слов, чуть сохранившихся среди подтеков и пятен.
     Второй листок начинался с описания шхуны: "...достигающие местами значительной глубины. Среди одного такого поля и стоит наша "Св. Мария", по самый планшир засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются с такелажа и с тихим шуршаньем осыпаются вниз. Как видишь, Машенька, с горя я стал поэтом. Впрочем, у нас есть и настоящий поэт - наш повар Колпаков. Неунывающая душа! Целыми днями он распевает свою поэму. Вот тебе четыре строчки на память:
     Под флагом матушки России
     Мы с капитаном в путь пойдем
     И обогнем брега Сибири
     Своим красавцем кораблем.
     Я пишу и перечитываю свое бесконечное письмо и снова пишу и вижу, что просто болтаю с тобой, а нужно сказать еще так много важного. Я посылаю с Климовым пакет на имя начальника Гидрографического управления. Это - мои наблюдения, письма служебные и отчет, в котором изложена история нашего дрейфа. Но на всякий случай пишу и тебе о нашем открытии: к северу от Таймырского полуострова на картах не значится никаких земель. Между тем, находясь на широте 79ё35' между меридианами 86 и 87 к востоку от Гринвича, мы заметили резкую серебристую полоску, немного выпуклую, идущую от самого горизонта. Третьего апреля полоска превратилась в матовый щит лунного цвета, а на следующий день мы увидели очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы. Я убежден, что это - земля. К сожалению, я не мог оставить корабль в тяжелом положении, чтобы исследовать ее. Но все впереди. Пока я назвал ее твоим именем, так что на любой географической карте ты найдешь теперь сердечный привет от твоего..."
     Здесь кончалась оборотная сторона второго листа. Я отложил его и принялся за третий. Первые строки были размыты. Потом:
     "...Горько подумать, что все могло быть совсем иначе. Я знаю, он будет оправдываться, пожалуй, сумеет убедить тебя, что я один во всем виноват. Молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело сказать, что всеми нашими неудачами мы обязаны только ему. Достаточно, что из шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще на Новой Земле пришлось пристрелить. Вот как дорого обошлась нам эта услуга! Не только я один - вся экспедиция шлет ему проклятия. Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара. Остается делать все, что в наших силах. Как много я мог бы рассказать тебе о нашем путешествии! Для Катюшки хватило бы историй на целую зиму. Но какой ценой приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу, чтобы ты подумала, что наше положение безнадежно. Но вы все-таки не особенно ждите..."
     Как молния в лесу вдруг освещает местность, и тесная картина внезапно изменяется, и видишь даже листья на дереве, которое минуту назад казалось не то зверем, не то великаном, так я понял все, читая эти строки. И даже такие мелочи припомнились мне, которые, казалось, были навсегда забыты.

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана