• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [22/44]

Скачать полное произведение

    О самом путешествии Николай Антоныч почти не писал. Он упоминал только о том, что в Югорском Шаре "Св. Мария" встретила несколько торговых пароходов, стоявших на якорях в ожидании, когда разойдутся льды, заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно рассказу одного из капитанов, "Св. Мария" на рассвете семнадцатого сентября смело вошла в Карское море и скрылась за линией горизонта, за сплошной линией льдов. "Задача, которую поставил перед собой И.Л.Татаринов, - писал дальше Николай Антоныч, - не была выполнена. Но попутно было сделано замечательное открытие. Речь идет об открытии Северной Земли, которую капитан Татаринов назвал "Землею Марии"..."
     Я купил этот номер "Советской Арктики" - тем более, что в статье были ссылки на другие статьи того же автора по тому же вопросу, - и вернулся в гостиницу.
     Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем настроении. Мне почему-то казалось, что раз уж напечатана эта ложь и раз уж так давно напечатан - больше года, - значит, все кончено! Поздно возражать, и никто не станет слушать моих возражений. Он предупредил их. Это была ложь, но ложь, перепутанная с правдой. Он первый указал на значение экспедиции "Св. Марии". Он первый указал, что Северная Земля была открыта капитаном Татариновым за полгода до того, как ее впервые увидел Велькицкий, - конечно, он взял это из письма капитана, которое я передал Кате. Он опередил меня во всем.
     Я расхаживал по своему номеру и свистел.
     По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на вокзал и взять билет Москва - Красноярск, а оттуда самолетом до Заполярья. Но я не поехал на вокзал, - наоборот, сел за докладную записку. Я писал ее целый день, а когда работаешь целый день, разные невеселые мысли приходят и уходят, - ничего не поделаешь, помещение занято.
     Глава четвертая
     МНОГО НОВОГО
     Когда я вошел, Иван Павлыч сидел на корточках и растапливал печку, и это была такая привычная картина - Иван Павлыч в своем старом толстом мохнатом френче, растапливающий печку, что мне даже показалось, что не было всех этих лет, что я по-прежнему школьник и что сейчас будет страшный "гром", как в девятом классе, когда я уехал в Энск за Катей. Но он обернулся. "Как постарел", - подумал я, и все мигом вернулось на свое место.
     - Наконец-то! - сказал Кораблев довольно сердито. - Что же ты ко мне не заехал?
     - Спасибо, Иван Павлыч!
     - Ты же писал - ко мне заедешь?
     - Я бы все-таки вас стеснил.
     Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы оценить во всех деталях. Это был хозяйский взгляд - как на своих рук дело. Должно быть, я все-таки понравился, потому что он с удовольствием расчесал усы и велел мне садиться.
     - Я тебя вчера как следует не рассмотрел, - сказал он, - некогда было.
     Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба, потом вытащил из-за окна холодную телятину и тоже нарезал. По-прежнему он жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро. Мне только не понравилось, что пока я рассказывал, он выпил эту бутылочку и почти не закусывал, - это меня огорчило...
     Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное, - но разве вспомнишь, что самое главное, когда через столько лет встречаешься с родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о летной работе, и все оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.
     - Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я еще мало летал. Ну, чуть не замерз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня, когда я удрал из школы? Вы еще ко мне приходили в больницу.
     - Помню.
     - Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом, в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был - к Сковородниковым, - помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
     - Пора, брат, уже и свое завести, - серьезно сказал Кораблев.
     - Нет, Иван Павлыч.
     - Почему так?
     - У меня не идет это дело.
     Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил. Потом расстегнул френч - приготовился к длинному разговору.
     - Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы? Ты сказал: "Теперь мне остается хоть умереть, но доказать, что я прав". Ну, как? Доказал?
     Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил наш разговор. Я помнил, как Кораблев кричал: "Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!" И как он плакал и говорил, что я во всем виноват, потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче, а на самом деле речь шла о каком-то фон Вышимирском.
     На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему, как видно, очень хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел на меня и, кажется, был чем-то втайне доволен.
     - Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказывал, - возразил я мрачно. - Не вижу, что это кому-нибудь нужно.
     - Вот тут-то ты и ошибаешься, Саня, - сказал Кораблев. - Это очень нужно - и для тебя, и для меня, и еще для одного человека. Тем более, что ты оказался прав.
     Я смотрел на него во все глаза. Прошло пять лет после нашего разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их - это была самая трудная работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции, и на этих нартах - мертвеца, - быть может, самого капитана. И я не нашел ни единого доказательства своей правоты.
     И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашел к своему старому учителю, который - так мне казалось - давно забыл об этой истории, - теперь мне говорят: "Ты оказался прав!"
     - Иван Павлыч, - начал я не очень твердым голосом, - вы все-таки не должны утверждать такие вещи, если у вас нет...
     Я хотел сказать: "неопровержимых подтверждений", но он остановил меня. Как будто позвонили. Кораблев озабоченно закусил губу, оглянулся и взял меня за плечо.
     - Вот что, Саня... Мне нужно поговорить с одним человеком, - сказал он. - А ты тут посиди.
     И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный книгами шкаф, с дырявой зеленой портьерой на месте двери.
     - И послушай - тебе это полезно.
     Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне каким-то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов, съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в "шкаф", он поспешно убрал со стола водку, потом вынул что-то из письменного стола, съел немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.
     Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной! Это была Нина Капитоновна - согнувшаяся, еще больше похудевшая, со старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
     Она что-то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:
     - Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
     - Да что-то неважно, Нина Капитоновна, - сказал Кораблев. - Спину ломит.
     - Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье натереть. И пройдет.
     - Как, как вы сказали? Бомбангье?
     - Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?
     - Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, - сказал Кораблев. - Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи советуют.
     - Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь отец казак был. Бывало придет, на ногах не держится и говорит: "Это ничего, а самая смерть - это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом".
     Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала смеяться.
     Потом она рассказала о какой-то пьянице-графине, которая "с утра, как проснется, - хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще нормальная, а к обеду уже качается. А вечером - полный дом гостей. Одета прекрасно, садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что - к графине! Прекрасный человек была! А пьяница!"
     Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает Катя.
     Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
     - Ссоримся мы все с ней, - сказала она со вздохом. - Она очень самолюбивая. Одного дела не добьется - и за другое. От этого она такая и нервная.
     - Нервная?
     - Нервная. И гордая. И все молчит, - сказала Нина Капитоновна. - Я ведь на этих-то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А она - нет.
     - А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
     - Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.
     - Я как-то встретил ее, и мне показалось - ничего, - сказал Кораблев. - Она в театр шла - одна, правда, и это мне показалось странным. Но она была довольна весела и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату при геологическом институте.
     - Предлагали. А она не переехала.
     - Почему?
     - Жалеет его.
     - Жалеет? - снова переспросил Кораблев.
     - Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без нее - вот как: приходит, сейчас: "А Катя где? Звонила?"
     Я сразу понял, кто это "он": Николай Антоныч.
     - Вот и не уехала. И все ждет кого-то.
     Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.
     - Я один раз письмо читала, - шепотом, лукаво сказала она и оглянулась, как будто Катя могла ее видеть. - Должно быть, они в Энске подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: "В каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы все отдал, лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей беспричинной ссоры".
     - Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?
     - Чья? Да этого. Вашего.
     Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?
     - Ну что ж, наверно, так и есть, - сказал Кораблев, - наверно, и не может жить. Очень просто.
     - "Одолевает просьбами, - с выражением повторила Нина Капитоновна. - И не может без тебя жить". Вот как! А она без него не может.
     Кораблев снова посмотрел в мою сторону.
     Мне показалось, что он улыбается под усами.
     - Ну вот. А сама за другого собралась?
     - Не собралась она. Не ейный это выбор. - Она так и сказала: "ейный". - Не хочет она за этого Ромашова и я его не хочу. Попович.
     - Как попович?
     - Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит. Я таких ненавижу. И вороватый.
     - Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!
     - Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на подарок, и не отдал. Конечно, я не напоминала. И все суется, суется. Боже мой! Если бы не старость моя...
     И она горько махнула рукой.
     Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор! Я смотрел на старушку через дырку в портьере, и эта дырка была как бы объективом, в котором все, что произошло между мной и Катей, с каждой минутой становилось яснее, словно попадало в фокус. Все приблизилось и стало на свое место, и этого всего было так много - и так много хорошего, что у меня сердце стало как-то дрожать и я понял, что страшно волнуюсь. Только одно было совершенно непонятно: я никогда не "одолевал" сестру просьбами и никогда не писал ей, что "не могу жить без Кати".
     - Санька выдумала это, вот что, - сказал я себе. - Она все врала ей. И все это было правдой.
     Нина Капитоновна еще рассказывала что-то, но я больше не слушал ее. Я так забылся, что стал расхаживать в своем "шкафу" и пришел в себя, лишь, когда услыхал строгое покашливание Кораблева.
     Так я и сидел в "шкафу", пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю, зачем она приходила, - должно быть, просто душу отвести. Прощаясь, Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб - они и прежде всегда так прощались.
     Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней, и вдруг увидел над собой, между половинками портьеры, его нос и усы.
     - Жив?
     - Жив, Иван Павлыч.
     - Что скажешь?
     - Скажу, что я страшный, безнадежный дурак, - ответил я, схватившись за голову. - Как я говорил с ней! Ох, как я говорил с ней! Как я ничего не понял! Как я ничего не сказал ей, а ведь она ждала! Что же она чувствовала, Иван Павлыч! Что она теперь думает обо мне!
     - Ничего, передумает.
     - Нет, никогда! Вы знаете, что я сказал ей: "Я буду держать тебя в курсе".
     Кораблев засмеялся.
     - Иван Павлыч!
     - Ты же писал, что без нее жить не можешь.
     - Не писал! - возразил я с отчаянием. - Это Санька выдумала. Но это правда! Иван Павлыч! Это абсолютная правда. Я не могу жить без нее, и у нас действительно беспричинная ссора, потому что я думал, что она меня давно разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?!
     - Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, - сказал он. - В одном театре. Так что ты...
     - Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти к Кате?
     - Она тебя выгонит, и будет совершенно права.
     - Пусть выгонит, Иван Павлыч! - сказал я и вдруг поцеловал его. - Черт его знает, я не понимаю, что теперь делать? Как вы думаете, а?
     - Теперь мне нужно переодеться, - сказал Кораблев и пошел в "шкаф", - а что касается тебя, то тебе, по-моему, нужно придти в себя.
     Я видел, как он снял френч и, подняв воротник мягкой рубахи, стал повязывать галстук.
     - Иван Павлыч! - вдруг заорал я. - Постойте! Я совсем забыл! Вы сказали, что я был тогда прав, когда мы спорили, о ком идет речь в письме капитана?
     - Да.
     - Иван Павлыч!
     Кораблев вышел из "шкафа" причесанный, в новом сером костюме, еще молодой, представительный.
     - Сейчас мы поедем в театр, - сказал он серьезно, - и ты все узнаешь. У тебя будет такая задача: сидеть и молчать. И слушать. Понимаешь?
     - Ничего не понимаю. Едем.
     Глава пятая
     В ТЕАТРЕ
     Московский драматический театр! Если судить по Грише Фаберу, можно было представить, что это большой, настоящий театр, в котором все актеры носят такие же шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят. Вроде МХАТ. Но оказалось, что это маленький театр на Сретенке, в каком-то переулке.
     Шел, как об этом извещала освещенная витрина у входа, спектакль "Волчья тропа", и в списке актеров мы тотчас же отыскали Гришу. Он играл доктора: "Доктор - Г.Фабер". Эта роль почему-то стояла на последнем месте.
     Гриша встретил нас в вестибюле, такой же великолепный, как всегда, и немедленно пригласил в свою уборную.
     - Я его позову, когда начнется второй акт, - загадочно сказал он Кораблеву.
     Кого "его"? Я взглянул на Кораблева, но он в эту минуту вправлял в свой длинный мундштук папиросу сделал вид, что не заметил моего взгляда.
     В Гришиной уборной сидели еще трое артистов, и у них почему-то был такой вид, как будто они сидят в своей уборной. Но пока Гриша усаживал нас, они деликатно вышли, и тогда он извинился за помещение.
     - В моей личной уборной сейчас ремонт, - сказал он.
     Мы заговорили о нашем школьном театре, вспомнили трагедию "Настал час", в которой Гриша когда-то играл приемыша-еврея, и я сказал, что, по-моему, он просто великолепно исполнял эту роль. Гриша засмеялся, и вдруг вся его важность слетела.
     - Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, - сказал он. - Что это ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого черта! Мы сделаем из тебя художника. Что, плохо?
     Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще раз извинился - скоро на сцену, его ждет гример - и вышел. Мы остались одни.
     - Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чем дело? Зачем вы привезли меня сюда? Кто это "он"? С кем вы хотите меня познакомить?
     - А ты глупостей не наделаешь?
     - Иван Павлыч!
     - Ты уже сделал одну глупость, - сказал Кораблев. - Даже две. Во-первых, не заехал ко мне. А во-вторых, сказал Кате: "Я буду держать тебя в курсе!"
     - Иван Павлыч, ведь я же ничего не знал! Вы мне просто писали: заезжай ко мне, и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы тут ждем? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?
     - Ну ладно, - сказал Кораблев. - Только помни уговор: сидеть и не говорить ни слова. Это - фон Вышимирский.
     Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Московском драматическом театре. Но в эту минуту мне показалось, что все это происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч произнес эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплет двери, вошел фон Вышимирский.
     Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже и в голову никогда не приходило, что этот человек существует на свете. Мне всегда казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на него все мои обвинения. Это была просто какая-то фамилия, и вот она вдруг реализовалась и превратилась в сухого длинного старика, сгорбленного, с желтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а никакой не "фон". На нем была форменная куртка с блестящими пуговицами - гардеробщик! - на голове седой хохол, под подбородком висели длинные морщинистые складки кожи.
     Кораблев поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул ему руку.
     - Вот, оказывается, кто меня ждет - товарищ Кораблев, - сказал он, - да еще не один, а с сыном. Сын? - спросил он быстро и быстро посмотрел на меня и на Кораблева, и снова на меня и на Кораблева.
     - Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он летчик и хочет познакомиться с вами.
     - Летчик и хочет познакомиться, - неприятно улыбаясь, сказал Вышимирский. - Чем же летчика заинтересовала моя персона?
     - Ваша персона интересует его в том отношении, - сказал Кораблев, - что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.
     Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова быстро взглянул на меня, и в его старых, водянистых глазах мелькнуло что-то - страх, подозрение? Не знаю.
     Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно он называл Ивана Павлыча "товарищ Кораблев" и хвастался невыносимо. Он сказал, что это была великая, историческая экспедиция и что он много работал, очень много, "чтобы все было великолепно". При этом он ни минуты не мог усидеть на месте - вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый ус и нервно тянул его вниз и так далее.
     - Но это было очень давно, - наконец сказал он, как будто удивившись.
     - Ну, не очень давно, - возразил Кораблев. - Незадолго до революции.
     - Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в артели инвалидов. Но это временное, эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы тогда много трудились. Это были большие труды.
     Я хотел спросить, в чем, собственно говоря, заключались его труды, но Кораблев посмотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и я послушно закрыл рот.
     - Николай Иваныч, вы мне как-то рассказывали об этой экспедиции, - сказал он. - У вас, помнится, сохранились какие-то бумаги и письма. У меня к вам просьба: повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, которого вы можете называть просто Саня. Назовите день и час, когда к вам придти, и оставьте ему адрес.
     - Пожалуйста! Буду очень рад! Я вас прошу к себе, хотя заранее извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была квартира в одиннадцать комнат, и я этого не скрываю, а, наоборот, пишу в анкете, потому что принес много пользы народу. За это я хлопотал персональную пенсию, и мне ее дадут, потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция - только одна капля в море! Я построил мост через Волгу.
     И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым хохлом на голове он был похож на старую, замученную птицу.
     Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновенье погасла, - кончился акт! - и этот призрак прошлого века исчез так же внезапно, как и появился.
     Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что он продолжался очень долго, как это бывает во сне. Кораблев посмотрел на меня и засмеялся, - должно быть, у меня был глупый вид.
     - Иван Павлыч!
     - Что, милый?
     - Это он?
     - Он.
     - Может ли это быть?
     - Может.
     - Тот самый?
     - Тот самый.
     - Что он рассказывал вам? Он знает Николая Антоныча? Он у них бывает?
     - Ну, нет, - сказал Кораблев. - Вот именно - нет.
     - Почему?
     - Потому что он ненавидит Николая Антоныча.
     - За что?
     - За разные штуки.
     - Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эти доверенность на имя фон Вышимирского, - помните, вы мне о ней говорили?
     - А-а! Вот в этом все и дело! - сказал Кораблев. - Доверенность! Он затрясся, когда я спросил у него об этой доверенности.
     - Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне все это толком! Вы думаете, это было хорошо, что вы в последнюю минуту сказали, что придет Вышимирский? Я только растерялся и, наверное, показался ему идиотом.
     - Напротив, ты ему очень понравился, - серьезно сказал Кораблев. - У него взрослая дочь, и на всех молодых людей он смотрит с одной точки зрения: годен в женихи или не годен? Ты, безусловно, годен: молод, недурен собой, летчик.
     - Иван Павлыч, - сказал я с упреком, - я вас не узнаю, честное слово. Вы очень переменились, просто очень! Зная, как все это для меня важно, вы надо мной смеетесь.
     - Ну, ладно, Саня, не сердись, все расскажу, - сказал Кораблев. - А пока давай-ка отсюда удирать, а то, как словит нас сейчас Гриша да как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре...
     Но удрать не удалось. Лампочка еще раз мигнула, и в уборную поспешно вошел Гриша. Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо больше похож на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего со смелым, благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к сожалению, последние слова: "Да как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре", без сомнения, донеслись до него. Но Гриша, очевидно, не нашел в этих словах ничего обидного, а даже, наоборот, понял их как наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть пьесу и его самого в роли доктора.
     - В чем дело, я вас сейчас же устрою! - сказал он.
     По дороге - он вел нас какими-то внутренними артистическими ходами - я спросил, почему у него такой странный для доктора грим. Но он ответил важно:
     - Это так задумано.
     И я не нашелся, что ему возразить.
     Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гришином дарований. Но мне он искренне нравился, я находил в нем талант. В этой пьесе у него была очень маленькая роль, и, по-моему, он провел ее превосходно. Выйдя от больного, он задумался и довольно долго стоял на авансцене, "играя на нервах" и заставляя зрителя гадать, что же он сейчас скажет. Жаль, что по роли ему пришлось произнести совсем не то, что можно было ожидать, судя по всей его фигуре и смелому выражению лица. Он великолепно соображал что-то, выписывая рецепт, а принимая деньги, сделал неловкое движение рукой, как настоящий доктор. Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще он прекрасно провел роль, и я серьезно сказал Ивану Павлычу, что, по-моему, из него выйдет хороший актер.
     Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге на стул, что тоже вышло вполне естественно, мы с Иваном Павлычем больше не смотрели на сцену.
     Мне все время хотелось поговорить о Вышимирском, но в ложе зашикали, чуть только я раскрыл рот, и я успел только спросить:
     - Как вы нашли его?
     И Иван Павлыч успел ответить:
     - Очень просто: его сын учится в нашей школе.
     Глава шестая
     ОПЯТЬ МНОГО НОВОГО
     Я никогда ничего не понимал в векселях - самого этого слова уже не было, когда я начал учиться. Что такое "заемное письмо"? Что такое "передаточная надпись"? Что такое "полис"? Не полюс, это все знают, а именно "полис"? Что такое "дисконт"? Не дискант, а "дисконт".
     Когда эти слова попадались мне в книгах, я почему-то всегда вспоминал энское "присутствие" - железные скамейки в полутемном высоком коридоре, невидимого чиновника за барьером, которому униженно кланялась мать. Это была прежняя, давно забытая жизнь, и она вновь постепенно оживала передо мной, когда Вышимирский рассказывал мне историю своего несчастья.
     Мы сидели в маленькой комнате с подвальным окном, в котором все время была видна метла и ноги: наверно, стоял дворник. В этой комнате все было старое - стулья с перевязанными ножками, обеденный стол, на который я поставил локоть и сейчас же снял, потому что крайняя доска только и мечтала обвалиться. Везде была грязная обивочная материя - на окне вместо занавески, на диване поверх рваной обивки, и этой же материей было прикрыто висевшее на стене платье. Новыми в комнате были только какие-то дощечки, катушки, мотки проволоки, с которыми возился в углу за своим столом сын Вышимирского, мальчик лет двенадцати, круглолицый и загорелый. И сам этот мальчик был совершенно новый и бесконечно далек от того мира, который я смутно вспоминал теперь, слушая рассказ Вышимирского с его дисконтами и векселями.
     Это был длинный путаный рассказ с бесконечными отступлениями, в которых было много вздора. Решительно все, что он делал в жизни, старик ставил себе в заслугу, потому что "все это для народа, для народа". В особенности он напирал на свою службу в качестве секретаря у митрополита Исидора, - он объявил, что прекрасно знает жизнь духовного сословия и даже специально изучил ее в надежде, что это "пригодится народу". Разоблачить этого митрополита он был готов в любую минуту.
     Почему-то он ставил себе в заслугу и другую свою службу - у какого-то адмирала Хекерта. У этого адмирала был "умалишенный сын", и Вышимирский возил его по ресторанам, чтобы никто не мог догадаться, что он умалишенный, потому что "они скрывали это от всех"...
     Но вот он заговорил о Николае Антоныче, и я развесил уши. Я был убежден, что Николай Антоныч всегда был педагогом. Типичный педагог! Ведь он и дома всегда поучал, объяснял, приводил примеры.
     - Ничего подобного, - злобно сморщившись, возразил Вышимирский. - Это на худой конец, когда ничего не осталось. У него были дела. Он играл на бирже, и у него были дела. Богатый человек, который играл на бирже и вел дела.
     Это была первая новость. За ней последовала вторая. Я спросил, какая же связь между экспедицией капитана Татаринова и биржевыми делами? Почему Николай Антоныч взялся за нее? Это было выгодно, что ли?
     - Он взялся бы за нее с еще большей охотой, если бы экспедиция была на тот свет, - сказал Вышимирский. - Он на это надеялся, очень надеялся. Так и вышло!
     - Не понимаю.
     - Он был влюблен в его жену. Об этом тогда много говорили. Много говорили, очень. Это были большие разговоры. Но капитан ничего не подозревал. Он был прекрасный человек, но простой. И служака, служака!
     Я был поражен.
     - В Марью Васильевну? Еще в те годы?
     - Да, да, да, - нетерпеливо повторил Вышимирский. - Тут были личные причины. Вы понимаете - личные. Личность, личность, личные. Он был готов отдать все свое состояние, чтобы отправить этого капитана на тот свет. И отправил.
     Но любовь - любовью, а дело - делом. Николай Антоныч не отдал своего состояния, напротив - он его удвоил. Он принял, например, гнилую одежду для экспедиции, получив от поставщика взятку. Он принял бракованный шоколад, пропахший керосином, тоже за взятку.
     - Вредительство, вредительство, - сказал Вышимирский. - План! Вредительский план!
     Впрочем, сам Вышимирский прежде был, очевидно, другого мнения об этом плане, потому что он принял в нем участие и был послан Николаем Антонычем в Архангельск, чтобы встретить там экспедицию и дополнить ее снаряжение.
     Вот тут-то и появилась на свет доверенность, которую Николай Антоныч показывал Кораблеву. Вместе с этой доверенностью Вышимирскому были переведены деньги - векселя и деньги...
     И, сердито сопя носом, старик вынул из комода несколько векселей. В общем, вексель - это была расписка в получении денег с обязательством вернуть их в указанный срок. Но эта расписка писалась на государственной бумаге, очень плотной, с водяными знаками, и имела роскошный и убедительный вид. Вышимирский объяснил мне, что эти векселя ходили вместо денег. Но это были не совсем деньги, потому что "векселедатель" вдруг мог объявить, что у него нет денег.
     Тут были возможны разные жульнические комбинации, и в одной из них Вышимирский обвинял Николая Антоныча.
     Он обвинял его в том, что векселя, которые Николай Антоныч перевел на его имя вместе с доверенностью, были "безнадежные", то есть что Николай Антоныч заранее знал, что "векселедатели" уже разорились и ничего платить не станут. А Вышимирский этого не знал и принял векселя как деньги, - тем более, что "векселедатели" были разные купцы и другие почтенные по тем временам люди. Он узнал об этом, лишь, когда шхуна ушла, оставив долгов на сорок восемь тысяч. В уплату этих долгов никто, разумеется, не принимал "безнадежных" векселей.

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Смотрите также по произведению "Два капитана":

• Сочинения
• Краткое содержание