• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [19/44]

Скачать полное произведение

    Но вот мы миновали Протоку, собаки прибавили ходу, залаяли, и вдруг - что это? Как будто в ответ, разноголосый лай послышался из-за елей - сперва отдаленный, потом все ближе и ближе. Это был протяжный, дикий, беспорядочный лай, от которого невольно даже сжалось сердце.
     - Володя, откуда здесь столько собак?
     - Это не собаки! Это лисицы!
     - Почему же они лают?
     - Они собакообразные! - обернувшись, крикнул Володя. - Они лают!
     Мне случалось, конечно, видеть черно-бурых лисиц, но Володя объяснил, что в этом совхозе разводят серебристо-черных и что это совсем другое. Таких лисиц больше нет во всем мире. Считается, что белый кончик хвоста - красиво, а здесь в совхозе стараются вывести лисицу без единого белого волоска.
     Словом, он действительно заинтересовал меня, и я был очень раздосадован, когда через четверть часа мы подъехали к воротам совхоза и сторож с винтовкой за плечами сказал нам, что питомник для осмотра закрыт.
     - А для чего открыт?
     - Для научной работы, - внушительно отвечал сторож.
     Я чуть не сказал, что мы и приехали для научной работы, но вовремя посмотрел на Володю и придержал язык.
     - А директора можно?
     - Директор в отъезде.
     - А кто его заменяет?
     - Старший ученый специалист, - сказал сторож с таким выражением, как будто он и был этим старшим ученым специалистом.
     - Ага! Вот его-то нам и нужно!
     Я оставил Володю у ворот, а сам пошел искать старшего ученого специалиста.
     Очевидно, в совхозе бывало не очень много народу, потому что только одна узенькая тропинка вела по широкому, покрытому снегом двору к дому, на который указал мне сторож. Этот дом еще издалека чрезвычайно напомнил мне грязновато-зеленую лабораторию Московского зоопарка, в которой Валя Жуков некогда показывал нам своих грызунов, - только та была немного побольше. Это было такое сильное впечатление сходства, что мне показалось даже, что я слышу тот же довольно противный мышиный запах, когда, отряхнув с валенок снег, я открыл дверь и очутился в большой, но низкой комнате, выходившей в другую, еще большую, в которой сидел за столом какой-то человек. Мне показалось даже, что этот человек и есть Валька, хотя в первую минуту я не мог отчетливо рассмотреть его после ослепительного снежного света, а он, к тому же, поднялся, увидев меня, и стал спиной к окну. Мне показалось, что этот человек смотрит на меня совершенно так же, как Валька, с таким же добрым и немного сумасшедшим выражением, что у него тот же самый черный Валькин пух на щеках, только погуще и почернее, и что он сейчас Валькиным голосом спросит меня: "Что вам угодно?"
     - Валя! - сказал я. - Да ты ли это? Валька?
     - Что? - растерянно спросил он и, как Валька, положил голову набок.
     - Валька, скотина! - сказал я, чувствуя, как у меня сердце начинает прыгать. - Да ты что же! В самом деле не узнаешь меня?
     Он стал неопределенно улыбаться и совать мне руку.
     - Нет, как же, - фальшивым голосом сказал он. - Мы, кажется, встречались.
     - Кажется! Мы, кажется, встречались!
     Я взял его за руку и потащил к окну.
     - Ну, смотри! Корова!
     Он посмотрел и нерешительно засмеялся.
     - Черт, неужели не можешь узнать? - сказал я с изумлением. - Да что же это? Может быть, я ошибаюсь?
     Он захлопал глазами. Потом неопределенное выражение сбежало с его лица, и это стал уж такой Валька, такой самый настоящий, что его больше нельзя было спутать ни с кем на свете. Но, должно быть, и я еще больше стал самим собой, потому что он, наконец, узнал меня.
     - Саня! - заорал он и задохнулся. - Так это ты?
     Мы поцеловались и сразу же куда-то пошли, обнявшись, и на пороге он поцеловал меня еще раз.
     - Так это ты? Черт возьми! Какой молодец! Когда ты приехал?
     - Я не приехал, а я здесь живу.
     - Как живешь?
     - Очень просто. Я здесь уже полгода.
     - Позволь, как же так? - пробормотал Валя. - Ну да, я редко бываю в городе, а то бы я тебя встретил. Гм... полгода! Неужели полгода?
     Он провел меня в другую комнату, которая ничем, кажется, не отличалась от той, в которой мы только что были, - разве что в ней стояла кровать да висело ружье на стене. Но то был кабинет, а это спальня. Где-то поблизости была еще лаборатория, о чем, впрочем, нетрудно было догадаться, потому что в доме воняло. Мне стало смешно - так подходил к Вале, к его рассеянным глазам, к его шевелюре, к его пуху на щеках этот звериный запах. От Вали всегда несло какой-то дрянью.
     Он жил в этом большом доме из трех комнат и кухни - один. Он-то и был старший ученый специалист, и ему по штату полагался этот большой пустой дом, с которым он не знал, что делать.
     Я спохватился, что оставил Володю у ворот, и Валя послал за ним младшего ученого специалиста, который был, однако, старше Вали лет на тридцать, довольно внушительного мужчину, бородатого, с диким двойным носом. Но на Володю он, очевидно, произвел хорошее впечатление, потому что они явились через полчаса, дружески беседуя, и Володя объявил, что Павел Петрович - так звали мужчину - обещал ему показать лисью кухню.
     - И даже накормить лисьим обедом, - сказал Павел Петрович.
     - А что сегодня у нас?
     - Помидоры и манная каша.
     - Покажите ему "джунгли", - сказал Валя.
     Володя покраснел и, кажется, перестал дышать, услышав это слово. Еще бы! Джунгли!
     - Павел Петрович, а можно мне сперва в "джунгли"? - шепотом спросил он.
     - Нет, сперва в кухню, а то завтрак пропустим!
     Они ушли, и мы с Валей остались вдвоем. Он пустился было угощать меня, заварил чай и принес из кухни ватрушку.
     - Это у нас в столовой готовят! Правда, недурно?
     От ватрушки тоже пахло каким-то зверем. Я попробовал и сказал, как наш детдомовский повар, дядя Петя:
     - А! Отрава!
     Валя счастливо засмеялся.
     - Где они все? Где Танька Величко? Гришка Фабер? Где Иван Павлыч? Что с ним?
     - Иван Павлыч ничего, - сказал Валя. - Я как-то был у него. Он и о тебе справлялся.
     - Ну?
     - Я сказал, что не знаю.
     - Ну да, ты не знаешь! Еще бы! А кто звонил тебе в Москве? Тебе передали?
     - Передали. Но мне сказали, что звонил летчик. А я тогда не знал, что ты летчик.
     - Врешь ты все! А как же ты здесь очутился?
     - А я, понимаешь, придумал одну интересную штуку, - сказал Валька, - от которой они быстро растут.
     - Кто?
     - Лисицы.
     Я засмеялся.
     - Опять изменение крови в зависимости от возраста?
     - Что?
     - Изменение крови у гадюк в зависимости от возраста, - повторил я торжественно. - Это тоже была такая штука, которую ты придумал. Черт, но как я рад, что я тебя вижу!
     И я действительно был очень рад, от всего сердца! Мы с Валей всегда любили друг друга, но мы не знали, как это хорошо - вдруг встретиться нежданно-негаданно через несколько лет, когда вся прежняя жизнь кажется полузабытой.
     Мы стали говорить о Кораблеве, но в это время Валя вспомнил, что ему нужно дать лисенятам какое-то лекарство.
     - Так распорядись, чтобы дали!
     - Нет, понимаешь, это я должен сам дать, лично, - озабоченно сказал Валя. - Это вигантоль, от рахита. Ты подождешь меня? Я скоро вернусь.
     Мне не хотелось расставаться с ним, и мы пошли вместе.
     Глава десятая
     СПОКОЙНОЙ НОЧИ!
     Начинало уже темнеть, когда Володя вернулся из "джунглей" - так, оказывается, назывался в совхозе отгороженный участок леса, где звери жили на свободе. Домики, в которых жили лисы, - вот что больше всего его поразило.
     - Да, здорово, - сказал Володя, стараясь не очень показывать, что он просто в восторге. - И вообще они живут совершенно как люди. Завтракают, потом у них мертвый час, потом дети играют, а взрослые некоторые ходят в гости.
     Валя уговорил меня остаться у него ночевать, и мы позвонили доктору, что Володя вернется домой один.
     Заполярье - шумный город. Конечно, там не очень большое движение, хотя случается, что по улице одновременно двигаются, перегоняя друг друга, автомобили, олени, лошади и собачьи упряжки. Шумят пилы на лесозаводах - и в ушах днем и ночью отдается этот нарастающий воющий звук. В конце концов, его перестаешь замечать, но все-таки где-то далеко в голове звенит и звенит пила.
     А здесь, в совхозе, было очень тихо. Мы гуляли в лесу и встретили Павла Петровича, который ходил ставить силки на куропаток, и долго разговаривали с ним о лесе, о Карской, о погоде.
     - Валентин Николаевич, вы как, Дон-Карлоса сегодня себе на ночь будете брать? - спросил он, и это было очень смешно и приятно, что такой старый, почтенный мужчина с двойным носом называет Валю - Валентином Николаевичем и говорит с ним почтительно, как с настоящим старшим ученым специалистом. Дон-Карлосом звали лисенка, который боялся мороза.
     Потом мы вернулись к Вале, выпили по рюмочке, и он объяснил мне, что действительно за последние полгода он почти не выходил из совхоза. У него была интересная работа: он потрошил желудки соболей и выяснял, из чего состоит их пища. Несколько желудков у него было своих, а еще штук двести любезно предоставил в его распоряжение какой-то заповедник. И он выяснил очень интересную штуку: что при заготовке мелких пушных видов следует щадить бурундука, которым главным образом и питается соболь.
     Я молча слушал его. Мы были совершенно одни, в пустом доме, и комната была совершенно пуста - большая, неуютная комната одинокого человека.
     - Да, интересно, - сказал я, когда Валя кончил. - Значит, соболь питается бурундуками. Здорово! А тебе - знаешь, что тебе нужнее всего? Знаешь, что тебе просто дьявольски нужно? Жениться!
     Валя заморгал, потом засмеялся.
     - Почему ты думаешь? - нерешительно спросил он.
     - Потому что ты живешь, как собака. И знаешь, какая жена тебе нужна? Которая бы таскала тебе бутерброды в лабораторию и не очень старалась, чтобы ты обращал на нее внимание.
     - Ну да, ты скажешь, - пробормотал Валя. - А что ж! Я и женюсь со временем. Мне нужно вот только диссертацию защитить, а потом я буду совершенно свободен. Я ведь теперь скоро в Москву вернусь. А ты?
     - Что я?
     - Что же ты не женишься?
     Я помолчал.
     - Ну, я особая статья. У меня другая жизнь. Я, видишь, как: сегодня здесь, а завтра - за тридевять земель. Мне нельзя жениться.
     - Нет, тебе тоже нужно жениться, - возразил Валя. - Послушай, - с неожиданным вдохновением сказал он, - а помнишь, вы приходили ко мне в Зоопарк, и Катя была со своей подругой? Как ее звали? Такая высокая, с косами.
     У него стало такое доброе, детское лицо, что я посмотрел и невольно стал смеяться.
     - Ну как же! Кирен! Красивая, правда?
     - Очень, - сказал Валя. - Очень.
     - Он хотел постлать мне на своей кровати, но я не дал и лег на полу. Коек было сколько угодно, но я всегда любил спать на полу. Высокий сенник раздался, я сказал: "Ого", и Валя забеспокоился, что мне неудобно. Но мне было очень удобно - снизу было видно небо, такое тихое, будто и там кругом был лес и полно снега, и было очень хорошо смотреть на это небо и разговаривать. Спать не хотелось.
     О чем только мы не переговорили! Мы вспомнили даже Валиного ежа, который был продан в университет за двадцать копеек. Потом опять вернулись к Кораблеву.
     - Ты знаешь что, - вдруг сказал Валя, - конечно, может быть, я и ошибаюсь, - мне кажется, что он был немного влюблен в Марью Васильевну. Как ты думаешь?
     - Пожалуй.
     - Потому что - очень странная вещь. Я однажды зашел к нему и вижу: на столе стоит ее портрет. Я что-то спросил, потому что как раз на следующий день собирался к Татариновым, и он вдруг стал говорить о ней. Потом замолчал, и у него было такое лицо... Я решил, что тут что-то неладно.
     - Валька, иди ты к черту! - сказал я с досадой. - Я не пойму, где ты живешь, честное слово! Немного влюблен! Он без нее жить не мог! И ведь вся эта история произошла перед твоими глазами. Ну, да ты тогда занимался гадюками, - понятно!
     - Что ты говоришь! Вот бедняга!
     - Да, он бедняга.
     Мы помолчали. Потом я спросил:
     - Ты часто бывал у Татариновых?
     - Не очень часто. Раза три был.
     - Ну, как они поживают?
     Валя приподнялся на локте. Кажется, он хотел рассмотреть меня в темноте, хотя я сказал это совершенно спокойно.
     - Ничего. Николай Антоныч теперь профессор.
     - Вот как! Что же он читает?
     - Педологию, - сказал Валя. - Уверяю тебя, очень почтенный профессор... И вообще...
     - Что вообще?
     - По-моему, ты в нем ошибался.
     - В самом деле?
     - Да, да, - с глубоким убеждением сказал Валя. - Ты в нем ошибался! Посмотри, например, как он относится к своим ученикам. Он просто готов за них в огонь и в воду. Ромашов рассказывал мне, что в прошлом году...
     - Ромашов? Этот еще откуда взялся?
     - Как откуда? Он-то меня к ним и привел.
     - Так и он бывает у Татариновых?
     - Он? Он Николая Антоныча ассистент. Он там каждый день бывает. И вообще он у них самый близкий человек в доме.
     - Постой, что ты говоришь? Я не понимаю. Ромашка?
     - Ну да, - сказал Валя. - Только его, понятно, теперь так никто не называет. Между прочим, он, по-моему, собирается жениться на Кате.
     Что-то толкнуло меня прямо в сердце, и я сел, поджав под себя ноги. Валя тоже сел на кровати и уставился на меня с изумлением.
     - Что? - спросил он. - Ах, да! Черт! Я совсем забыл!
     Он забормотал, потом растерянно оглянулся и слез с кровати.
     - Не то что собирается...
     - Да нет, ты уж договаривай, - сказал я совершенно спокойно.
     - То есть как договаривай? - пробормотал Валя. - Я тебе ничего не сказал. Я просто так думаю, но ведь мало ли что я думаю! Мне иногда приходят в голову такие мысли, что я сам удивляюсь.
     - Валя!
     - Да я не знаю! - в отчаянии сказал Валя. - Что ты ко мне пристал, скотина? Мне это просто кажется, но ведь мне иногда черт знает что кажется. Ты мне можешь не верить - и баста!
     - Тебе кажется, что Ромашов хочет жениться на Кате?
     - Нет! Черт! Я тебе говорю, что нет! Ничего подобного! Он стал одеваться шикарно, вот и все.
     - Валя!
     - Вот я тебе клянусь, что больше ничего не знаю.
     - Он с тобой говорил?
     - Ну, говорил. Он, например, рассказывал, что с тринадцати лет копил деньги, а сейчас взял да все и истратил за полгода - это, по-твоему, тоже имеет отношение, да?
     Я больше не слушал его. Я лежал на полу, смотрел на небо, и мне казалось, что я лежу где-то в страшной глубине и надо мной шумит и разговаривает весь мир, а я лежу один, и мне некому сказать ни слова. Небо было еще темное и звезды видны, но неизвестно откуда уже залетал слабый, далекий свет, и я подумал, что мы проговорили всю ночь - и вот договорились!
     - Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи, - ответил я машинально.
     Уж лучше бы я уехал с Володей! Что-то сдавило мне горло, и захотелось встать и выйти на воздух, но я остался лежать, только повернулся и лег на живот, упершись в лицо руками. Так, значит, вот как! Это было еще невероятно, но об этом уже нельзя было забыть ни на одну минуту. Невероятен был только сам Ромашка, потому что я не мог вообразить его рядом с Катей. Но почему же я думал, что она до сих пор помнит меня? Ведь мы столько лет не встречались!
     Я лежал и думал, думал - о чем придется, вовсе не только об этом. Я вспомнил, что Валя не любит, когда на него смотрят ночью, и как Кораблев однажды подшутил над ним, спросив: "А если смотрят с любовью?" Потом оказалось, что я думаю снова о Кате, и с какою живостью я вспомнил вдруг - не ее, а то чудное состояние души, которое я всегда испытывал, когда видел ее. Больше всего на свете мне хотелось бы в эту минуту заснуть, но я не мог не только закрыть глаза, но даже оторвать их от неба, которое очень медленно, но все же начинало светлеть.
     Валя спал и, наверное, проснулся бы, если бы я вышел. Но мне не хотелось больше говорить с ним, и поэтому я лежал и лежал на животе, потом на спине, потом снова на животе, упершись в лицо руками.
     Потом - должно быть, это было часов семь утра - зазвонил телефон, и Валя вскочил, заспанный, и побежал в соседнюю комнату, волоча за собой одеяло.
     - Слушаю! Это - тебя, - сказал он, вернувшись через минуту.
     - Меня?
     Я накинул шубу и пошел к телефону.
     - Саня! - это говорил доктор. - Куда ты пропал? Я звоню из окрисполкома. Передаю трубку.
     - Да, я слушаю, - сказал я.
     - Товарищ Григорьев, - сказал другой голос. Это был уполномоченный НКВД по Заполярью. - Срочное дело. Вам предстоит полет с доктором Павловым в становище Ванокан. Вы знаете Ледкова?
     Еще бы! Это был член окрисполкома - один из самых уважаемых людей на Севере. Его все знали.
     - Он ранен, требуется срочная помощь. Когда вы можете вылететь?
     - Через час, - отвечал я.
     - Доктор, а вы?
     Я не слышал, что ответил доктор.
     - И инструменты все в порядке? Отлично, через час я жду вас на аэродроме.
     Глава одиннадцатая
     ПОЛЕТ
     Вот кто был на самолете утром пятого марта, когда мы поднялись в Заполярье и взяли курс на северо-восток: доктор, очень озабоченный, в темных очках, которые удивительно его изменили, мой бортмеханик Лури, один из самых популярных людей в Заполярье или в любом другом месте, где он появлялся хотя бы на три-четыре дня, и я.
     Это был мой пятнадцатый полет на Севере, но впервые я летел в район, где еще не видели самолета. Становище Ванокан - это очень глухое место в районе одного из притоков Пясины. Впрочем, доктор бывал на Пясине и говорил, что найти Ванокан нетрудно.
     Член окрисполкома был ранен. Это произошло на охоте, а может быть - и не на охоте. Во всяком случае, уполномоченный НКВД просил нас, то есть меня и доктора, выяснить, при каких обстоятельствах это произошло. В Ванокан мы должны были прилететь приблизительно в третьем часу, еще засветло. Но на всякий случай мы взяли с собой: продовольствие - из расчета на трех человек - на тридцать суток, примус, ракетницу с ракетами, ружье с патронами, лопаты, палатку, топор.
     Насчет погоды я знал только одно: что в Заполярье прекрасная погода. Но какова она по маршруту - этого я не знал. "Заказывать" ее было и некогда и некому.
     Итак, все было в порядке, когда мы поднялись в Заполярье и взяли курс на северо-восток. Все в порядке - и я не думал больше о том, что накануне ночью услышал от Вали. Внизу был виден Енисей - широкая белая лента среди белых берегов, вдоль которых шел лес, то приближаясь, то удаляясь. Голова у меня немного болела после бессонной ночи, и иногда начинало звенеть в ушах, но именно в ушах, а мотор работал превосходно.
     Потом я ушел от реки, и началась тундра - ровная, бесконечная, снежная, ни одной черной точки, не за что уцепиться глазу...
     Почему я был так уверен, что этого не может случиться? Мне следовало написать ей, когда она прислала мне привет через Саню. Но я не хотел уступать ей ни в чем до тех пор, пока не докажу, что я ни в чем не виноват перед нею. Но никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят. Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти еще пять или десять лет, и тебя не разлюбят.
     Снег, снег, снег - куда ни взглянешь. Впереди были облака, и я набрал высоту и вошел в них: лучше идти вслепую, чем над этим бесконечным, унылым, белым, искажающим перспективу фоном...
     У меня не было никакой особенной злобы к Ромашке, хотя, если бы он был сейчас здесь, вероятно, я бы убил его. Я не чувствовал к нему злобы, потому что это было невозможно - вообразить этого человека с кошачьими космами на голове, с пылающими ушами, этого, человека, который в тринадцать лет решил разбогатеть и все копил и считал свои деньги, вообразить его рядом с Катей! Это было так же бессмысленно, что он смеет желать этого, как если бы он пожелал стать другим - не самим собою, а таким, как Катя, с ее прямотой и красотой.
     Мы прошли эту облачность и вошли в другую за которой шел снег и только где-то внизу начинал сверкать под солнцем, которое было закрыто от нас облаками.
     У меня стали мерзнуть ноги, и я пожалел, что надел эти унты, которые были мне малы, а не другую, более просторную пару.
     Значит, решено - я еду в Москву. Нужно только предупредить ее о моем приезде. Я должен написать ей письмо - такое письмо, чтобы она прочитала и не забыла.
     Мы вышли из слоя темных облаков, и солнце, как всегда, когда выходишь, показалось особенно ярким, - а я все никак не мог решить, начать ли свое письмо просто "Катя" или "Дорогая Катя".
     "Мы давно не переписывались, Катя, и ты, вероятно, будешь удивлена, взглянув на эту подпись. Как ты живешь? Я не писал тебе так долго потому, что думал, что ты сердишься на меня. Конечно, ты права, я виноват в том, что мы так долго не встречались. Мне нужно было заехать в Москву на обратном пути из Энска и встретиться с тобою, а не бродить вокруг твоего дома, как будто мне восемнадцать лет..."
     Я уже забыл о письме. Мне нужно было просто увезти ее - ведь я же отлично знал, что она не должна оставаться в этом фальшивом и несчастном доме, с этим страшным и фальшивым Николаем Антонычем, которому она верит.
     Вот и горы! Они торчали из облаков, освещенные солнцем, то голые, то покрытые ослепительным снегом. Я видел в зеркале, как Лури поднял руку, как будто поздоровался с ними, и что-то закричал доктору, и доктор, смешной, похожий на какого-то круглого забавного зверя, равнодушно кивнул головой.
     В редких просветах были видны ущелья - прекрасные, очень длинные ущелья, - верная смерть в случае вынужденной посадки. Я невольно подумал об этом, а потом снова стал сочинять письмо и сочинял до тех пор, пока мне не пришлось заняться другими, более срочными делами.
     Как будто и ветра не было, когда первые огромные тучи снега стали срываться с вершин и кружиться, поднимаясь все выше и выше.
     Зеркало, в котором я только что видел доктора и Лури, вдруг потемнело, замерзло, а еще через десять минут уже нельзя было вообразить, что над нами только что было солнце и небо. Теперь не было ни земли, ни солнца, ни неба. Все перемешалось. Ветер догнал нас и ударил сперва слева, потом в лоб, потом снова слева, так что нас сразу унесло куда-то в сторону, где тоже был туман и шел снег, мелкий, твердый, который очень больно бил по лицу и сразу вцепился во все петли и щели одежды. Потом наступила ночь, так что, когда я снова посмотрел в зеркало, я больше уже ничего не увидел. Ничего не было видно вокруг, и некоторое время я вел самолет в полной темноте, как будто натыкаясь на стены, потому что всюду были настоящие стены из снега, со всех сторон подпираемого ветром. То я пробивал их, то отступал, то снова пробивал, то оказывался далеко под ними. Это было самое страшное - самолет вдруг падал на полтораста-двести метров, а я не знал, какой высоты были горы, почему-то не отмеченные на моей карте. Все, что я мог сделать, - это развернуться на сто восемьдесят градусов и пойти назад к Енисею. Я увижу берега, пройду над высоким берегом, и мы обойдем пургу или, в крайнем случае, вернемся назад в Заполярье.
     Легко сказать - развернуться! Самолет почему-то затрясло, когда я дал левую ногу, и нас снова бросило в сторону, но я продолжал разворачиваться. Кажется, я что-то сказал машине. Именно в эту минуту я почувствовал, что с мотором творится что-то неладное, - жаль, потому что внизу были те же ущелья, которые - я очень на это рассчитывал - остались далеко позади. Они мелькнули и пропали, потом снова мелькнули - длинные и совершенно безнадежные, - нас бы не нашли, и никто бы никогда не узнал, как это случилось. Нужно было уйти от них, и я ушел, хотя самолет был то взвешен в воздухе, как будто эта проклятая пурга задумывалась на секунду, что бы еще с нами сделать, то болтался и шел, как хотел. Я ушел, но с мотором все-таки творилось что-то неладное, и нужно было садиться. Нужно было садиться очень медленно и следить за указателем поворотов, и не допускать кренов, и все время думать о земле, которая где-то внизу, и неизвестно, где она и какая. Что-то стучало у меня в голове, как часы, я громко разговаривал с самим собой и с машиной. Но я не боялся. Я помню только, как мне стало на мгновение жарко, когда какая-то масса пронеслась рядом с самолетом; я бросился в сторону от нее и чуть не царапнул крылом о землю.
     Глава двенадцатая
     ПУРГА
     Не стану рассказывать о тех трех сутках, которые мы провели в тундре, недалеко от берегов Пясины. Это одно из самых тяжелых воспоминаний в моей жизни и - главное - это однообразное воспоминание. Один час был похож на другой, другой - на третий, и только первые минуты, когда нам нужно было как-то укрепить самолет, потому что иначе его унесло бы пургою, уже не повторялись.
     Попробуйте сделать это в тундре без всякой растительности, при ветре, достигающем десяти баллов! Не выключая мотора, мы поставили самолет хвостом к ветру. Пожалуй, нам удалось бы закопать его, - но стоило только поддеть снег лопатой, как его уносило ветром. Самолет продолжало швырять, и нужно было придумать что-то безошибочное, потому что ветер все усиливался и через полчаса было бы уже поздно. Тогда мы сделали одну простую вещь - рекомендую всем полярным пилотам: мы привязали к плоскостям веревки, а к ним, в свою очередь, лыжи, чемоданчики, небольшой ящик с грузом, даже воронку, - словом, все, что могло бы помочь быстрому завихрению снега. Через пятнадцать минут вокруг этих вещей уже намело сугробы, а в других местах под самолетом снег по-прежнему выдувало ветром.
     Теперь нам больше ничего не оставалось, как ждать. Это было не очень весело, но это было единственное, что нам оставалось. Ждать и ждать, а долго ли - кто знает!
     Я уже упоминал о том, что у нас было все для вынужденной посадки, но что станешь делать, скажем, с палаткой, если просто вылезть из кабины - это сложное, мучительное дело, на которое можно решиться только один раз в день и то только потому, что один-то раз в день необходимо вылезать из кабины!
     Пальцы начинали болеть, прежде чем удавалось развязать шнурки на чехлах, и приходилось развязывать шнурки в три приема. Снег с первого шага сбивал с ног, так что нам пришлось выработать особый способ ходьбы - с наклоном в сорок пять градусов против ветра.
     Так прошел первый день. Немного меньше тепла. Немного больше хочется спать, и, чтобы не уснуть, я придумываю разные штуки, которые берут очень много времени, но от которых очень мало толку. Я пробую, например, разжечь примус, а Лури приказываю разжечь паяльную лампу. Трудная задача! Трудно разжечь примус, когда ежеминутно чувствуешь с ног до головы собственную кожу, когда вдруг становится холодно где-то глубоко в ушах, как будто мерзнет барабанная перепонка, когда снег мигом залепляет лицо и превращается в ледяную маску. Лури пытается шутить, но шутки мерзнут на пятидесятиградусном морозе, и ему ничего не остается, как шутить над своей способностью шутить при любых обстоятельствах и в любое время.
     Так кончается первая ночь. Еще немного меньше тепла. Еще немного больше хочется спать. А снег по-прежнему несется мимо нас, и, наконец, начинает казаться, что мимо нас пролетает весь снег, который только есть на земле...
     Я снова оценил доктора Ивана Иваныча в эти дни, когда мы "куропачили" - так это называется - у берегов Пясины.
     Сознание полной бездеятельности, полной невозможности выйти из безнадежного положения - вот что было тяжелее всего! Кажется, было бы легче, если бы я не был так здоров и крепок. Это чувство перемешивается с другим невеселым чувством: я не выполнил ответственного поручения, - а это еще и с третьим, которое никого не касается, с чувством оскорбленной гордости и обиды, - вот настроение, при котором нет аппетита и, в сущности говоря, не так уж страшно замерзнуть.
     И доктор все понимал, все видел! Никогда в жизни я не находился под таким тщательным наблюдением. Для каждого из этих чувств у него был свой рецепт и даже, кажется, для того чувства, которое никого не касалось.
     Третий день. Очень хочется спать. Все меньше тепла. Все больше сыреют малицы, и уже какой-то нервный холод заранее пробирает до костей, как подумаешь, что эта сырость может замерзнуть.
     Но это даже лучше, может быть, что время от времени приходится выбирать из-под малицы лед, потому что просто сидеть и думать, думать без конца очень тоскливо. Потом еще поменьше тепла - ничего не поделаешь, ветер выдувает тепло, - и я надеваю на ноги под пимы летные рукавицы. Главное - не спать. Главное - не давать уснуть бортмеханику, который оказался самым слабым из нас, а на вид был самым сильным. Доктор время от времени бьет его и встряхивает. Потом начинает дремать и доктор, и теперь уже мне приходится время от времени встряхивать его - вежливо, но упрямо.
     - Саня, да ничего подобного, я и не думаю спать, - бормочет он и с усилием открывает глаза.
     А мне уже больше не хочется спать. Снег свистит в ушах и когда минутами наступает тишина, кажется, что вибрирующая тишина еще громче этого мрачного, мучительного, пустого свиста. Где-то далеко, на Диксоне, в Заполярье, радисты разговаривают о нас:
     - Где они? Не пролетали ли там-то?
     - Не пролетали.

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Смотрите также по произведению "Два капитана":

• Сочинения
• Краткое содержание