• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [10/44]

Скачать полное произведение

    Мало сказать, что это были просто интересные книги. Это были книги Катиного отца, полярного капитана, без вести пропавшего среди снега и льда, как пропали Франклин, Андрэ и другие.
     Никогда в жизни я так медленно не читал! Почти на каждой странице были пометки, некоторые строчки подчеркнуты, на полях вопросительные и восклицательные знаки. То капитан был "совершенно согласен", то "совершенно не согласен". Он спорил с Нансеном - это меня поразило. Он упрекал его в том, что, не дойдя до полюса каких-нибудь четырехсот километров, Нансен повернул к земле. На карте, приложенной к книге Нансена, крайняя северная точка его дрейфя была обведена красным карандашом. Видимо, эта мысль очень занимала капитана, потому что он неоднократно возвращался к ней на полях других книг. "Лед сам решит задачу", - было написано вдоль одной страницы. Я перевернул ее - и вдруг листок пожелтевшей бумаги выпал из книги. Он был исписан тою же рукой. Вот он:
     "...Человеческий ум до того был поглощен этой задачей, что разрешение ее, несмотря на суровую могилу, которую путешественники по большей части там находили, сделалось сплошным национальным состязанием. В этом состязании участвовали почти все цивилизованные страны, и только не было русских, а между тем горячие порывы у русских людей к открытию Северного полюса проявлялись еще во времена Ломоносова и не угасли до сих пор. Амундсен желает, во что бы то ни стало оставить за Норвегией честь открытия Северного полюса, а мы пойдем в этом году и докажем всему миру, что и русские способны на этот подвиг".
     Должно быть, это был отрывок из какого-то доклада, потому что на обороте стояла надпись: "Начальнику Главного гидрографического управления", и дата: "17 апреля 1911 года".
     Стало быть, вот куда метил Катин отец! Он хотел, как Нансен, пройти возможно дальше на север с дрейфующим льдом, а потом добраться до полюса на собаках. По привычке, я подсчитал, во сколько раз быстрее он долетел бы до полюса на самолете.
     Непонятно было только одно: летом 1912 года шхуна "Св. Мария" вышла из Петербурга во Владивосток. При чем же здесь Северный полюс?
     На другой день, еще до завтрака, я побежал в швейцарскую и позвонил Кате:
     - Катька, разве твой отец отправился на Северный полюс?
     Должно быть, она не ожидала такого вопроса, потому что я услышал в ответ удивленное, сонное мычанье. Потом она сказала:
     - Н-н-нет. А что?
     - Ничего. Он хотел от крайней точки Нансена добраться до полюса на собаках. Эх, ты!
     - Почему "эх, ты"?
     - О своем отце таких вещей не знаешь. Ты сегодня свободна?
     - Иду с Киркой в Зоопарк.
     Гм, в Зоопарк! Валька давно звал меня в Зоопарк посмотреть его грызунов, и это было просто свинство, что я до сих пор не собрался!
     Я сказал Кате, что встречу ее у входа.
     Кирка была та самая Кирен, которая когда-то читала "Дубровского" и доказывала, что "Маша за него вышла". Она стала теперь огромной девицей с белокурыми косами, завязанными вокруг головы. По-прежнему она смотрела Кате в рот и слушалась каждого слова. Только иногда вместо возражений она начинала хохотать, и так неожиданно громко, что все вздрагивали, а Катя привычным терпеливым жестом затыкала уши.
     Я условился с Валькой, что он встретит нас у входа, но его почему-то не было, а брать билеты было просто глупо, раз он хвастался, что может провести нас бесплатно.
     Наконец он пришел. Он покраснел, когда я знакомил его с девицами, и пробормотал, что боится, что "грызуны - это вам неинтересно". Катя вежливо возразила, что, напротив, очень интересно, если судить о грызунах по той речи, которую он произнес в защиту Евгения Онегина. И мы чинно прошли мимо сторожа, которому Валька три раза сказал, что он - сотрудник лаборатории экспериментальной биологии и что это "к нему".
     Тогда Зоосад был не то, что теперь. Многие отделения были закрыты, а другие представляли собою самые обыкновенные, покрытые снегом поля. Валька сказал, что на этих полях живут песцы, что у них есть норы и т.д. Но мы не видели никаких песцов и вообще, ничего, кроме снега, так что пришлось поверить Вальке на слово.
     Ему не терпелось показать нам своих грызунов, и он не дал нам посмотреть тигра, слона и других интересных зверей, а через весь Зоосад потащил к какому-то грязноватому дому. В этом доме жили Валькины грызуны. Не знаю, что каждый из нас понимал под этим словом. Во всяком случае, мы сделали вид, что так и думали, что грызуны - это обыкновенные мыши.
     Их было очень много, и все они были чем-то заражены, как с гордостью объявил нам Валька. Он сказал, что в его ведении находятся также и летучие мыши и что он кормит их с рук червяками. В общем, это было довольно интересно, хотя в доме страшно воняло, а Валька все говорил и говорил без конца.
     Мы слушали его с уважением. Особенно Кирен. Потом ее вдруг затрясло, и она сказала, что ненавидит мышей.
     - Дура, - тихо сказала ей Катя.
     Кирен засмеялась.
     - Нет, правда, гадость, - сказала она.
     Валька тоже засмеялся. Я видел, что он обиделся за своих мышей. Мы поблагодарили его и двинулись дальше.
     - Вот скука! Посмотрим хоть обезьяны, - предложила Кирен.
     И мы пошли смотреть обезьян.
     Вот где была вонь! И не сравнить с Валькиными грызунами! Кирен объявила, что не будет дышать.
     - Эх, ты, а как же сторожа? - сказала Катя.
     И мы посмотрели на сторожа, который стоял у клеток с глупым, но значительным видом.
     Это был Гаер Кулий! С минуту я сомневался - ведь я его больше десяти лет не видел. Но вот он выступил вперед и сказал своим густым противным голосом:
     - Обезьяна-макака...
     Он!
     Я посмотрел на него в упор, но он меня не узнал. Он постарел, нос стал какой-то утиный. И кудри были уже не те - редкие, грязные, седые. От прежнего молодцеватого Гаера остались только усы кольцами да угри.
     - На груди и брюхе животного, - продолжал Гаер с хорошо знакомым мне назидательно-угрожающим видом, - вы найдете сосцы, известные как органы молочного развития ихних детей.
     Он, он! Мне стало смешно, и Катя спросила меня, почему я улыбаюсь. Я шепнул:
     - Взгляни-ка на него.
     Она посмотрела.
     - Знаешь, кто это?
     - Ну!
     - Мой отчим.
     - Врешь!
     - Честное слово.
     Она недоверчиво подняла брови, потом замигала и стала слушать.
     - В следующей клетке вы найдете человекообразного обезьяну-гиббона, поражающего сходством последнего с человеком. У этого гиббона бывает известное помраченье, когда он, как бешеный, носится по своему помещению.
     Бедный гиббон! Я вспомнил, как и на меня находило "помраченье", когда этот подлец начинал свои бесконечные разговоры.
     Я взглянул на Катю и Киру. Конечно, они подумают, что я сошел с ума! Но я перестал бы себя уважать, если бы прозевал такой случай.
     - Палочки должны быть попиндикулярны, - сказал я негромко.
     Он покосился на меня, но я сделал вид, что рассматриваю гиббона.
     - В следующей клетке, - продолжал Гаер, - вы найдете бесхвостую мартышку из Гибралтара. По развитию она, как дети. Она имеет карман во рту, куда обыкновенно кладет про запас лакомые куски своей пищи.
     - Ну, понятно, - сказал я, - каждому охота схватить лакомый кусок. Но можно ли назвать подобный кусок обеспечивающим явлением - это еще вопрос.
     Я сам не ожидал, что помню наизусть эту чушь. Кирка прыснула. Гаер замолчал и уставился на меня с глупым, но подозрительным видом. Какое-то смутное воспоминанье, казалось, мелькнуло в его тупой башке... Но он не узнал меня. Еще бы!
     - Мы их обеспечиваем, - уже другим, угрюмо-деловым тоном сказал он. - Каждый день жрут и жрут. Человек иной не может столько сожрать, как такая тварь.
     Он спохватился.
     - Посмотрите на них с заду, - продолжал он, - и вы увидите, что эта область является у них ненормально красной. Это не кожа, а твердая кора, вроде мозоль.
     - Скажите, пожалуйста, - спросил я очень серьезно, - а бывают говорящие обезьяны?
     Кирен засмеялась.
     - Не слыхал, - недоверчиво возразил Гаер. Он не мог понять, смеюсь я или говорю серьезно.
     - Мне рассказывали об одной обезьяне, которая служила на пароходной пристани, - продолжал я, - а потом ее выгнали, и она занялась воспитанием детей.
     Гаер снисходительно улыбнулся.
     - Каких детей?
     - Чужих. Она била их подставкой для сапог, - продолжал я, чувствуя, что у меня сердце застучало от этих воспоминаний, - особенно девочку, потому что мальчик, чего доброго, мог бы дать и сдачи.
     Я говорил все громче. Гаер слушал, открыв рот. Вдруг он испуганно захлопнул рот и заморгал, заморгал.
     - После обеда нужно было благодарить ее... - я отмахнулся от Киры, которая испуганно схватила меня за локоть. - Хотя эта подлая обезьяна не работала, а жила на чужой счет и только с утра до вечера чистила свои проклятые сапожищи. Впрочем, потом она поступила в батальон смерти и получила за это двести рублей и новую форму. Она говорила речи! - Кажется, я заскрежетал зубами.- А когда этот батальон разгромили, она удрала из города и унесла все, что было в доме.
     Наверное, я уже здорово орал, потому что Катя вдруг стала между Гаером и мной.
     Гаер пробормотал что-то и прислонился к клетке. Он узнал меня. Губы у него так и заходили.
     - Саня! - повелительно сказала Катя.
     - Подожди! - Я отстранил ее. - И это счастье, что он удрал. Потому что я бы его...
     - Саня!
     Помнится, меня поразило, что он неожиданно вскрикнул и схватился руками за голову. Я опомнился. Неловко улыбаясь, я посмотрел на Катю. Мне стало стыдно, что и так орал.
     - Пошли, - коротко сказала она.
     Мы шли по Зоопарку и молчали. Я видел, что Кирка испуганно хлопает глазами и держится от меня подальше. Катя что-то шепнула ей.
     - Подлец! - пробормотал я.
     Я еще не мог успокоиться.
     - Сегодня же передам через Вальку заявление в Зоопарк. Зачем они держат такого подлеца? Он - белогвардеец.
     - Я теперь тебя боюсь, - сказала Катя. - Ты, оказывается, бешеный. Вон, даже губы побелели.
     - Это потому, что мне хотелось его убить, - сказал я. - Ладно, черт с ним! Поговорим о чем-нибудь другом. Как вам понравились гиббоны?
     Глава восьмая
     БАЛ
     При нашей школе была столярная мастерская, и я работал в ней по вечерам. Как раз в ту пору мы получили большой заказ на учебные пособия для сельских школ, и можно было хорошо заработать.
     "Крестьянство в послеоктябрьской литературе" было окончено. Я рассердился и написал его в одну ночь. Но у меня были и другие долги, - например, немецкий, которого я не любил. Словом, в конце полугодия мы с Катей только раз собрались на каток - и то не катались. Лед был очень изрезан: с утра на катке тренировались хоккейные команды. Мы только выпили чаю в буфете.
     Катя спросила меня, написал ли я заявление на отчима.
     - Нет, не написал. Но Валька говорит, что его все равно уже нету.
     - Где же он?
     - А черт его знает. Сбежал.
     Я видел, что Кате хочется спросить меня, почему я его так ненавижу, но мне неохота было вспоминать об этом подлеце, и я промолчал. Она все-таки спросила. Пришлось рассказать - очень кратко - о том, как мы жили в Энске, как умер в тюрьме отец и мать вышла за Гаера. Катя удивилась, что у меня есть сестра.
     - Как ее зовут?
     - Тоже Саня.
     Но еще больше она удивилась, когда узнала, что я ни разу не написал сестре с тех пор, как уехал из Энска.
     - Сколько ей лет?
     - Шестнадцать.
     Катя посмотрела на меня с негодованием.
     - Свинья!
     Это действительно было свинство, и я поклялся, что напишу в Энск.
     - Когда школу кончу. А сейчас - что ж писать? Я уже принимался несколько раз. Ну, жив, здоров... Неинтересно.
     Это была наша последняя встреча перед каникулами, потом снова занятия и занятия, чтение и чтение. Я вставал в шесть часов утра и садился за "Самолетостроение", а вечером работал в столярной, - случалось, что и до поздней ночи...
     Но вот кончилось полугодие. Одиннадцать свободных дней! Первое, что я сделал, - позвонил Кате и пригласил ее в нашу школу на костюмированный бал.
     В афише было написано, что бал - антирелигиозный. Но ребята равнодушно отнеслись к этой затее, и только два или три костюма были на антирелигиозные темы. Так, Шура Кочнев, о котором пели:
     В двенадцать часов по ночам
     Из спальни выходит Кочан, -
    оделся ксендзом. И очень удачно! Сутана и широкополая шляпа шли к его длинному росту. Он расхаживал с грозным видом и всему ужасался. Это было смешно, потому что он хорошо играл. Другие ребята просто волочили свои рясы по полу и хохотали.
     Катя пришла довольно поздно, и я уже чуть было не побежал звонить ей по телефону. Она пришла замерзшая, красная, как бурак, и сразу, еще в раздевалке, побежала к печке, пока я сдавал ее пальто и калоши.
     - Вот так мороз, - сказала она и приложилась щекой к печке, - градусов двести!
     Она была в синем бархатном платье с кружевным воротничком, и над косой большой синий бант.
     Удивительно, как шел ей этот бант и синее платье, и тоненькая коралловая нитка на шее! Она была такая крепкая, здоровая и вместе с тем легкая и стройная. Словом, едва только мы с ней вошли и актовый зал, где уже начались танцы, как самые лучшие танцоры нашей школы побросали своих дам и побежали к ней. Впервые в жизни я пожалел, что не танцую. Но делать нечего! Я сделал вид, что мне все равно, и пошел к артистам в уборные. Но там готовились к выступлению, и девочки выгнали меня. Я вернулся в зал. Как раз в это время вальс кончился. Я окликнул Катю. Мы уселись и стали болтать.
     - Кто это? - вдруг спросила она с ужасом.
     Я посмотрел.
     - Где?
     - Вон - рыжий.
     Ничего особенного, это был только Ромашка! Он приоделся и был в том самом галстуке, который я брал у него под залог. На мой взгляд, он сегодня был совсем недурен. Но Катя смотрела на него с отвращением.
     - Как ты не понимаешь - он просто страшный, - сказала она. - Ты привык, и поэтому не замечаешь. Он похож на Урию Гипа.
     - На кого?
     - На Урию Гипа.
     Я притворился, что знаю, кто такой Урия Гип, и сказал многозначительно:
     - А-а.
     Но Катю провести было не так-то просто!
     - Эх, ты, Диккенса не читал, - оказала она. - А еще считаешься развитым.
     - Кто это считает, что я развитой?
     - Все. Я как-то разговорилась с одной девочкой из вашей школы, и она сказала: "Григорьев - яркая индивидуальность". Вот так индивидуальность! Диккенса не читал!
     Я хотел объяснить ей, что Диккенса читал и только не читал про Урию Гипа, но в это время опять заиграл оркестр, и наш учитель физкультуры, которого все звали просто Гоша, пригласил Катю, и я опять остался один. На этот раз меня пустили к артистам и даже дали работу: загримировать одну девочку под раввина. Это была нелегкая задача. Я провозился с ней полчаса, а когда вернулся в зал, Катя все еще танцевала - теперь уже с Валькой.
     В сущности, это была довольно забавная картина: Валька глаз не сводил со своих ног, как будто это были черт знает какие интересные вещи, а Катька подталкивала его, учила на ходу и сердилась. Но мне почему-то стало скучно.
     Кто-то нацепил мне на пуговицу номер - играли в почту. Я сидел, как каторжник, с номером на груди и скучал. Вдруг пришли сразу два письма: "Довольно притворяться. Скажите аткровенно, кто вам нравится. Пиши ответ N140". Так и было написано: "аткровенно". Другое было загадочное: "Григорьев - яркая индивидуальность, а Диккенса не читал". Я погрозил Катьке. Она засмеялась, бросила Вальку и села рядом со мной.
     - У вас весело, - сказала она, - только очень жарко. Что - теперь станешь учиться танцевать?
     Я сказал, что не стану, и мы пошли в наш класс. Там было устроено что-то вроде фойе: по углам стояли бутафорские кресла из трагедии "Настал час", и лампочки были обернуты красной и синей бумагой. Мы сели на мою парту - последнюю в правой колонне. Не помню, о чем мы говорили, о чем-то серьезном, - кажется, о говорящем кино. Катя сомневалась в этой затее, и я в доказательство привел ей какие-то данные сравнительной быстроты звука и света.
     Она была совершенно синяя - над нами горела синяя лампочка, и, должно быть, поэтому я так осмелел. Мне давно хотелось поцеловать ее, еще когда она только что пришла, замерзшая, раскрасневшаяся, и приложилась к печке щекой. Но тогда это было невозможно. А теперь, когда она была синяя, - возможно. Я замолчал на полуслове, закрыл глава и поцеловал ее в щеку.
     Ого, как она рассердилась!
     - Что это значит? - спросила она грозно.
     Я молчал. У меня билось сердце, и я боялся, что сейчас она скажет: "мы незнакомы" или что-нибудь в этом роде.
     - Свинство какое! - сказала она с негодованием.
     - Нет, не свинство, - возразил я растерянно.
     С минуту мы молчали, а потом Катя попросила меня принести води. Когда я вернулся с водой, она прочитала мне целую лекцию. Как дважды два, она доказала, что я к ней равнодушен, что "это мне только кажется" и что если бы на ее месте в данную минуту была другая девушка, я бы и ее поцеловал.
     - Ты просто стараешься себя в этом уверить, - сказала она убежденно, - а на самом деле - ничего подобного!
     Она допускала, что я не хотел ее обидеть, - ведь верно же? Но все-таки мне не следовало так поступать именно потому, что я только обманываю себя, на самом деле ничего же чувствую...
     - Никакой любви, - прибавила она, помолчав, и я почувствовал, что она покраснела.
     Вместо ответа я взял ее руку и провел ею по своему лицу, по глазам. Она не отняла, и несколько минут мы сидели молча на моей парте в полутемном классе. Мы сидели в классе, где меня спрашивали и я "плавал", где я стоял у доски и доказывал теоремы, - на моей парте, в которой еще лежали скомканные Валькины шпаргалки. Это было странно. Но как хорошо! Не могу передать, как было хорошо в эту и минуту!
     Потом мне показалось, что кто-то громко дышит в углу, я обернулся и увидел Ромашку. Не знаю, почему он так громко дышал, но у него был необыкновенно подлый вид. Разумеется, он сразу понял, что мы заметили его. Он что-то пробормотал и подошел к нам с вялой улыбкой.
     - Григорьев, что ж ты меня не познакомишь?
     Я встал. Должно быть, у меня был не особенно приветливый вид, потому что он испуганно заморгал и вышел. Это было довольно смешно, что он сразу так испугался. Мы оба прыснули, и Катя сказала, что он похож не только на Урию Гипа, но еще на сову, рыжую, с крючковатым носом и круглыми глазами. Она угадала: Ромашку в классе иногда дразнили совой. Мы вернулись в зал.
     Шурка Кочнев встретил нас на пороге и комически ужаснулся. Я познакомил его с Катей, и он благословил ее, как настоящий ксендз, и даже сунул к губам дрожащую руку.
     Танцы уже кончились, и началось концертное отделение - отрывки из "Ревизора", которого репетировал наш театр.
     Мы сидели с Катей в третьем ряду, но ничего не слышали. По крайней мере, я. По-моему, и она тоже. Я шепнул ей:
     - Мы еще поговорим. Хорошо?
     Она серьезно посмотрела на меня и кивнула.
     Глава девятая
     ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ. БЕССОННИЦА
     Это случалось со мной не в первый раз, что жизнь, которая шла одним путем, - скажем, по прямой, - вдруг делала крутой поворот, и начинались "бочки" и "иммельманы" /Названия фигур высшего пилотажа/.
     Так было, когда восьмилетним мальчиком я потерял перочинный нож возле убитого сторожа на понтонном мосту. Так было, когда в распределителе Наробраза я начал со скуки лепить лясы. Так было, когда я оказался случайным свидетелем "заговора" против Кораблева и был с позором изгнан из дома Татариновых. Так было и теперь, когда я снова был изгнан, - и на этот раз навсегда!
     Вот как начался очередной поворот. Мы с Катей назначили свидание на Оружейном, у жестяной мастерской, - и она не пришла.
     Все не ладилось в этот печальный день! Я удрал с шестого урока, - это было - глуп, потому что Лихо обещал после занятий раздать домашние сочинения. Мне хотелось обдумать наш разговор. Но где тут думать, если через несколько минут я замерз, как собака, и только и делал, что зверски топал ногами и хватался за нос да за уши!
     И все-таки это было дьявольски интересно! Как необыкновенно все изменилось со вчерашнего дня! Вчера, например, я мог бы сказать: Катька - дура! А сегодня - нет. Вчера я выругал бы ее за опоздание, а сегодня - нет. Но еще интереснее было думать о том, что это и есть та самая Катька, которая когда-то спросила меня, читал ли я "Елену Робинзон", которая взорвала лактометр и за это получила от меня но шее. Она ли это?
     "Она!" - подумал я весело.
     Но она была теперь не она, и я - не я.
     Однако прошел уже целый час. Тихо было в переулке, только маленький носатый жестянщик несколько раз выходил из своей мастерской и смотрел на меня с пугливым, подозрительным видом. Я повернулся к нему спиной, но это, кажется, только усилило его подозрения. Я перешел на другую сторону, а он все стоял на пороге в клубах пара, как бог на потолке энского собора. Пришлось спуститься вниз, к Тверской...
     Уже пообедали, когда я вернулся в школу. Я пошел на кухню погреться и получил от повара нагоняй и тарелку теплой картошки. Я молча съел картошку и отправился искать Вальку. Но Валька был в Зоопарке. Мое сочинение Лихо отдал Ромашке.
     Я был расстроен и поэтому не обратил внимания на то, с каким волнением встретил меня Ромашка. Он просто завертелся, когда я вошел в библиотеку, где мы имели обыкновение учить уроки.
     Несколько раз он засмеялся без всякой причины и поспешно отдал мне сочинение.
     - Вот Лихосел так Лихосел, - сказал он заискивающе. - На твоем месте я бы пожаловался.
     Я перелистал свою работу. Вдоль каждой страницы шла красная черта, а в конце было написано: "Идеализм. Чрезвычайно слабо".
     Я равнодушно сказал: "Дурак", захлопнул тетрадь и вышел. Ромашка побежал за мной. Удивительно, как он юлил сегодня: забегал вперед заглядывал мне в лицо! Должно быть, он был рад, что я провалился со своим сочинением. Мне и в голову не приходила истинная причина его поведения.
     - Вот так Лихосел, - все повторял он. - Хорошо про него Шура Кочнев сказал: "У него голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри жидко".
     Он неприятно засмеялся и опять забежал вперед.
     - Иди ты к черту! - сказал я сквозь зубы.
     Он отстал наконец...
     Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был в постели. Но, пожалуй, мне не следовало ложиться так рано. Сон прошел, чуть только я закрыл глаза и повернулся на бок.
     Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал очень спокойно и думал. О чем? Кажется, обо всем на свете!
     О Кораблеве - как я завтра отнесу к нему сочинение и попрошу прочитать. О жестянщике, который принял меня за вора. О книге Катиного отца "Причины гибели экспедиции Грили".
     Но о чем бы я ни думал - я думал о ней! Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал ее, что даже дух захватывало и сердце начинало стучать медленно и громко. Я видел ее отчетливее, чем, если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах ее руку.
     "Ну ладно - влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать", - сказал я себе.
     Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было спать, хотя и хотелось немного. Я уснул, когда начинало светать и дядя Петя ворчал в кухне на Махмета, нашего котенка.
     Глава десятая
     НЕПРИЯТНОСТИ
     Первое свидание и первая бессонница - это была все-таки еще прежняя, хорошая жизнь. Но на другой день начались неприятности.
     После завтрака я позвонил Кате - и неудачно. Подошел Николай Антоныч.
     - Кто ее спрашивает?
     - Знакомый.
     - А именно?
     Я молчал.
     - Ну-с?
     Я повесил трубку...
     В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из которой была видна вся Тверская-Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора. Я делал вид, что звоню по телефону, покупал моченые яблоки, стоял у дверей с равнодушным видом. Я ждал Нину Капитоновну. По прежним годам я знал, когда она возвращается с базара. Наконец она показалась - маленькая, сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто-салопе, с зонтиком - в такой мороз! - с неизменной кошелкой.
     - Нина Капитоновна!
     Она сурово взглянула на меня и, ни слова не сказав, пошла дальше. Я изумился.
     - Нина Капитоновна!
     Она поставила кошель на землю, выпрямилась и посмотрела на меня с негодованием.
     - Вот что, голубчик мой, - сказала она строго. - Я на тебя, по старой памяти, не сержусь. Но только чтобы я тебя не видела и не слышала.
     Голова у нее немного тряслась.
     - Ты - сюда, а мы - туда! И чтобы не писал, не звонил! Вот уж могу сказать: не думала я! Видно, ошиблась!
     Она подхватила кошель, и - хлоп! - калитка закрылась перед самым моим носом.
     Открыв рот, я смотрел ей вслед. Кто из нас сошел с ума? Я или она?..
     Это был первый неприятный разговор. За ним последовал второй, а за вторым - третий.
     Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо. Вот уж когда не время было говорить с ним о моем сочинении!
     Мы вместе поднимались по лестнице: он, как всегда, закинув голову, глупо вертя носом, а я - испытывая страшное желание ударить его ногой.
     - Товарищ Лихо, я получил сочинение, - вдруг сказал я. - Вы пишете: "идеализм". Это уже не оценка, а обвинение, которое нужно сперва доказать.
     - Мы поговорим потом.
     - Нет, мы поговорим сейчас, - возразил я. - Я комсомолец, а вы меня обвиняете в идеализме. Вы ничего не понимаете.
     - Что, что такое? - спросил он и нахмурился.
     - Вы не имеете понятия об идеализме, - продолжал я, замечая с радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. - Вы просто не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому написали: "идеализм". Недаром про вас говорят...
     Я остановился на секунду, почувствовав, что сейчас скажу страшную грубость, Потом все-таки сказал:
     - Что у вас голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри жидко.
     Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. Потом он раздул ноздри и сказал коротко и зловеще:
     - Так?!
     И быстро ушел.
     Ровно через час после этого разговора я был вызван к Кораблеву. Это был грозный признак: Кораблев редко вызывал к себе на квартиру.
     Давно не видел я его таким сердитым. Опустив голову, он ходил по комнате, а когда я вошел, посторонился с каким-то отвращением.
     - Вот что! - У него сурово вздрогнули усы. - Хорошие сведения о тебе! Приятно слышать!
     - Иван Павлыч, я вам сейчас все объясню, - возразил я, стараясь говорить совершенно спокойно. - Я не люблю критиков, это правильно. Но ведь это еще не идеализм! Другие ребята все списывают у критиков, и это ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я - идеалист. Он должен знать, что это для меня - оскорбление.
     Я протянул Кораблеву тетрадку, но он даже не взглянул на, нее.
     - Тебе придется объяснить свое поведение на педагогическом совете.
     - Пожалуйста!.. Иван Павлыч, - вдруг сказал я, - вы давно были у Татариновых?
     - А что?
     - Ничего.
     Кораблев посмотрел мне прямо в глаза.
     - Ну, брат, - спокойно сказал он, - я вижу, ты неспроста нагрубил Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур, не врать.
     И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и думал о ней целую ночь. Это было невозможно. Но мне давно хотелось рассказать Кораблеву о переменах в доме Татариновых, о переменах, которые так не понравились мне!
     Он слушал меня, расхаживая из угла в угол, Время от времени он останавливался и оглядывался с печальным выражением. Вообще мой рассказ, кажется, расстроил его. Один раз он даже взялся рукой за голову, но спохватился и сделал вид, что гладит себя по лбу.
     - Хорошо, - сказал он, когда я попросил его позвонить к Татариновым и выяснить, в чем дело. - Я сделаю это. А ты зайди через час.
     - Иван Павлыч, через полчаса!
     Он усмехнулся - печально и добродушно...
     Я провел эти полчаса в актовом зале. Паркет в актовом зале выложен елочкой, и когда я шел от окон к дверям, темные полоски казались светлыми, а светлые - темными. Солнце светило вовсю, у широких окон медленно кружились пылинки. Как все хорошо! И как плохо!
     Когда я вернулся, Кораблев сидел на диване и курил. Мохнатый зеленый френч, который он всегда надевал, когда чувствовал себя плохо, был накинут на плечи, и мягкий ворот рубахи расстегнут.
     - Ну, брат, напрасно ты просил меня звонить, - сказал он. - Я теперь знаю все твои тайны.
     - Какие тайны?
     Он посмотрел на меня, как будто впервые увидел.
     - Только нужно уметь их хранить, - продолжал он. - А ты не умеешь. Сегодня, например, ты ухаживаешь за кем-нибудь, а завтра об этом знает вся школа. И хорошо еще, если только школа.
     Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому что Кораблев невольно усмехнулся, - впрочем, едва заметно. По меньшей мере, двадцать мыслей сразу пронеслись в моей голове. "Кто это сделал? Ромашка! Я его убью! Так вот почему Катя не пришла! Вот почему старушка меня прогнала!"
     - Иван Павлыч, я ее люблю, - сказал я твердо.
     Он развел руками.
     - Мне все равно, пускай об этом говорит вся школа!
     - Ну, школа-то - пожалуй, - сказал Кораблев. - Но вот что говорят Марья Васильевна и Нина Капитоновна, это тебе не все равно, не правда ли?

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Смотрите также по произведению "Два капитана":

• Сочинения
• Краткое содержание