• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [26/44]

Скачать полное произведение

    Напрасная надежда! В той же газете, от 27 июня, я прочла отчет о заседании Комитета: "По словам секретаря Комитета Н.А.Татаринова, новая подписка дала совершенно ничтожные результаты. Равным образом не дали ожидаемых прибылей и многие другие способы, как устройство увеселительных развлечений и т.п. Таким образом, Комитет лишен возможности оказать семьям экипажа предполагаемую помощь в 1000 рублей, собираемую путем доброхотных даяний".
     Странно и дико было мне читать об этих "доброхотных даяниях"... Может быть, и мы с мамой жили, как нищие, на эту милостыню, собираемую путем "доброхотных даяний"?
     Но все это только мелькнуло у меня в голове, и я не стала особенно раздумывать над обидами, которым было почти столько же лет, сколько и мне. Другое остановило и поразило меня в старых газетах: в один голос они утверждали, что шхуну "Св. Мария" ждет неизбежная гибель. Иные рассчитывали с карандашом в руках, что она едва дойдет до Новой Земли. Другие предполагали, что она будет затерта первыми же льдами и погибнет несколько позже, пройдя вдоль Земли Франца-Иосифа в качестве "пленника полярного моря".
     В том, что она не пройдет Северным морским путем в одну ли, в две ли, в три ли навигации, безразлично, - не сомневался никто.
     Только какой-то поэт напечатал в архангельской газете стихи: "И.Л.Татаринову", по которым можно было судить, что он держался иного мнения:
     Он здоров! Хранит его судьбина!
     Его энергия и риск
     Полярный разомкнули диск,
     И отступает спаянная льдина...
     Я много знала и прежде. В письме, которое Саня нашел в Энске, отец писал, что "из шестидесяти собак большую часть еще на Новой Земле пришлось застрелить. В записке, которую Саня составил со слов Вышимирского говорилось о гнилой одежде, о бракованном шоколаде. В газете "Архангельск" я прочитала письмо купца Е.В.Демидова, который указывал, что "засолка мяса и приготовление готового платья не являются его специальностью" и что "в данном случае он был только комиссионером. При всем этом, имея свое большое торговое дело, он не мог, конечно, смотреть за каждым куском мяса и рыбы, положенным в бочку. Все время получались такие телеграммы от капитана Татаринова: "Остановите заготовку - денег нет". Или: "Продайте заготовленное - денег нет". И так далее. Зачем же было снаряжать экспедицию, когда не было денег?.. Если что и оказалось худое при таком спешном деле, так виновных в этом искать надо бы не среди местных коммерсантов, а где-либо выше..."
     Но я не знала - и Саня не знал, и я не понимаю, почему мама никогда не говорила об этом, - что "за три дня до выхода "Св. Марии" в фор-трюме, в обеих сторонах его баргоута, под второй палубой, значительно ниже ватерлинии, обнаружены опасные для плавания вырезы борта вместе со шпангоутами, вплоть до наружной обшивки со следами топора и пилы. Дыры эти, обмеренные и сфотографированные, оказались: самая большая шириной в 12 дюймов и длиной в 2 фута и 4 дюйма, а другие немногим меньше. Происхождение этих дыр, весьма загадочное, заставляет, однако, вспомнить о том, что в случае гибели судна новый владелец его получил бы соответствующую страховку".
     Конечно, не нужны были новые подтверждения, что отец погиб и никогда не вернется. Он не мог не погибнуть. Был послан на безусловную, верную смерть и погиб.
     Глава четвертая
     МЫ ПЬЕМ ЗА САНЮ
     Я уже говорила, что у меня было очень много работы в то лето, между прочим еще и потому, что моя помощница, студентка третьего курса, оказалась очень тупой, и приходилось не только делать все за нее, но еще и утешать ее, потому что она огорчалась, что она такая тупая. Сама я тоже многого не могла понять и каждые два-три дня бегала к моей старенькой профессорше, которая называла меня "деточкой" и все беспокоилась, что я похудела. И действительно, я очень похудела и побледнела, потому что никогда еще, кажется, столько не думала и не волновалась. Я волновалась, читая статьи; волновалась, когда опаздывали письма от Сани; волновалась, потому что бабушка сердилась на меня и даже одно время перестала ходить. Кроме того, я еще волновалась из-за Вали и Киры.
     Все у них было очень хорошо - они по-прежнему сидели в своей кухне и шептались, а потом пили чай с серьезными, счастливыми, глупыми лицами; но однажды шепот вдруг прекратился, и, немного помолчав, они стали кричать друг на друга. Я испугалась и тоже стала кричать, но в это время Валя вышел, весь красный, и полез в стенной шкаф, очевидно спутав его с входной дверью. Я подала ему шляпу и робко спросила, что случилось, но он ответил:
     - Спросите у вашей подруги, что случилось.
     Не помню, когда я в последний раз видела, что Кира плачет. Кажется, в пятом классе, из-за "неуда" по черчению. Теперь она снова плакала и, как маленькая, вытирала глаза руками.
     - Кира, что случилось?
     - Ничего не случилось. Мы решили записаться, а он не хочет переезжать, вот и все.
     - Из-за меня? Потому что тесно?
     - Ничего не из-за тебя. Он говорит, что я сама должна догадаться. А я, честное слово, не могу. Он хочет, чтобы я к нему переехала. А я не хочу. Мне там нужно будет готовить и все, а когда мне готовить? Вообще здесь все есть и посуда, и скатерти, белье, все.
     - И мама.
     - Ну да, и мама.
     Мы проговорили весь вечер, а ночью Кира пришла и сказала, что догадалась - просто он ее больше не любит. До семи утра я доказывала, что Валя ее любит и что так не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила ли я Киру, но только она вдруг сказала, "что она прекрасно знает, что он хороший, а она плохая и что она напишет ему письмо, что она его не стоит и что он ее не любит, потому что считает, что она дура".
     - Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? - сказала я сонным голосом, и последнее, что я еще видела, засыпая, - это была Кира, которая в одной рубашке сидела за столом и писала, писала...
     Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочинила, и я отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я вспомнила, как мы однажды были у него с Саней и как он показывал нам своих грызунов. Теперь и дома этого уже не было, а стоял красивый белый павильон с колоннами, и Вале не нужно было уверять сторожа, что он - сотрудник лаборатории экспериментальной биологии. Но в этом красивом белом павильоне совершенно так же пахло мышами, и Валя был такой же - только в белом халате и небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира сказала, что он теперь перестанет бриться.
     Он усадил меня и сам уныло сел.
     - Валя, во-первых, имей в виду, что я пришла по собственной инициативе, - начала я сердито. - Так что ты не думай, пожалуйста, что Кира меня прислала.
     Он сказал дрогнувшим голосом: "Да?", и мне стало жаль его. Но я продолжала строго:
     - Если у тебя есть серьезные причины остаться у себя, хотя на Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста. А не требовать, чтобы она сама догадалась.
     Он помолчал.
     - Понимаешь, в чем дело... я не могу переехать на Сивцев-Вражек, хотя, конечно, я не отрицаю, что это было бы просто прекрасно, Там, можно устроить что-то вроде кабинета и спальни, особенно если перегородку перенести, а где сейчас чулан - устроить маленькую лабораторию. Но это невозможно.
     - Почему?
     - Потому что... Послушай, а тебя она не заговаривает? - вдруг с отчаянием спросил он.
     - Кто?
     - Кирина мама.
     Я так и покатилась со смеху.
     - Да, тебе смешно, - говорил Валя, - конечно, тебе смешно. А я не могу. У меня начинается тошнота и слабость. Один раз спрашивает: "Почему ты такой бледный?" Я ей чуть не сказал... И все про какую-то Варвару Рабинович, будь она неладна... Нет, не перееду.
     - Вот что, Валя, - сказала я серьезно, - уж не знаю, кто у вас там кого заговаривает, но ты, во всяком случае, ведешь себя по отношению к Кире очень глупо. Она плакала и не спала сегодня всю ночь, и вообще ты должен сразу же поехать к ней и объяснить, в чем дело.
     У него стало несчастное лицо, и несколько раз он взволнованно прошелся по комнате.
     - Не поеду!
     - Валя!
     Он упрямо молчал. "Ого, вот ты какой!" - подумала я с уважением.
     - Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! - сказала я сердито и хотела уйти, но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том, как бы устроить, чтобы Кирина мама не говорила так много...
     Это было не особенно удобно, но я все-таки рассказала Кире, в чем дело. Она очень удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется, что Валя ее заговаривает, и однажды даже лежала после его ухода с мокрой тряпкой на лбу и говорила, что больше не может слышать о гибридах чернобурых лисиц и что Кира сумасшедшая, если выйдет замуж за человека, который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой-то громкоговоритель.
     Она мигом собралась и поехала к Вале, - хотя я сказала, что на ее месте никогда бы первая не поехала, - и вечером они уже снова сидели в "собственно кухне" и шептались. Они решили попробовать все-таки устроиться на Сивцевом-Вражке.
     Это был прекрасный вечер - лучший из тех, что я провела без Сани. Накануне я получила от него письмо - большое и очень хорошее, в котором он писал, между прочим, что много читает и стал заниматься английским языком. Я вспомнила, как он удивился, узнав, что я довольно свободно читаю по-английски, и как покраснел, когда при нем однажды заговорили о композиторе Шостаковиче и оказалось, что он прежде никогда даже не слышал этой фамилии. Вообще это было чудное письмо, от которого у меня стало весело и спокойно на душе. Тайком от "молодых" мы с Александрой Дмитриевной приготовили великолепный ужин с вином, и хотя любимый Валин салат с омарами мы посолили по очереди - сперва я, потом Александра Дмитриевна, - все-таки он был съеден в одну минуту, потому что оказалось, что Валя со вчерашнего дня не только не брился, но и ничего не ел.
     Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во всех делах.
     - В его больших делах, - сказал Валя, - потому что я уверен, что в его жизни будут большие дела.
     Потом он рассказал, как в двадцать пятом году он работал в бюро юных натуралистов при Московском комитете комсомола, и как однажды уговорил Саню поехать на экскурсию в Серебряный Бор, и как Саня долго старался понять, почему это интересно, а потом вдруг стал говорить цитатами, и все поразились, какая у него необыкновенная память. Он процитировал:
     Бороться, бороться, пока не покинет надежда, -
     Что может быть в жизни прекрасней подобной игры?
    и сказал, что ловить полевых мышей - это не его стихия.
     Александре Дмитриевне хотелось тоже что-нибудь рассказать, и мы с Кирой боялись, что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось - она только прочитала нам несколько стихотворений и сказала, что у нее на стихи тоже необыкновенная память.
     Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый час, когда кто-то позвонил, и Александра Дмитриевна, которая в эту минуту показывала нам, как нужно брать голос "в маску", сказала, что это дворник за мусором. Я побежала на кухню и так - с ведром в руке - и открыла дверь. Но это был не дворник. Это был Ромашов, который молча быстро отступил, когда я открыла дверь, и снял шляпу.
     - У меня срочное дело, и оно касается вас, поэтому я решился придти так поздно.
     Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что дело срочное и что оно касается меня. Я поверила, потому что он был совершенно спокоен.
     - Пожалуйста, зайдите.
     Мы так и стояли друг против друга - он со шляпой, а я с помойным ведром в руке. Потом я спохватилась и сунула ведро между дверей.
     - Боюсь, это не совсем удобно, - вежливо сказал он: - у вас, кажется, гости?
     - Нет.
     - А можно здесь, на лестнице? Или спустимся вниз, на бульвар. Мне нужно сообщить вам...
     - Одну минуту, - сказала я быстро.
     Александра Дмитриевна звала меня. Я прикрыла дверь и пошла к ней навстречу.
     - Кто там?
     - Александра Дмитриевна, я сейчас вернусь, - сказала я быстро. - Или вот что... Пускай Валя через четверть часа спустится за мной. Я буду на бульваре.
     Она еще говорила что-то, но я уже выбежала и захлопнула двери.
     Вечер был прохладный, а я - в одном платье, и Ромашов на лестнице сказал: "Вы простудитесь". Должно быть, ему хотелось предложить мне свое пальто - и он даже снял его и нес на руке, а потом, когда мы сидели, положил на скамейку, - но не решился. Впрочем, мне было не холодно. У меня горело лицо от вина, и я волновалась. Я чувствовала, что этот приход неспроста.
     На бульваре было тихо и пусто, только, опираясь на палки, сидели старики - по старику на скамейку - от памятника Гоголю до самого забора, за которым строили станцию "Дворец Советов".
     - Катя, вот о чем я хотел сказать вам, - осторожно начал Ромашов. - Я знаю, как важно для вас, чтобы экспедиция состоялась. И для...
     Он запнулся, потом продолжал легко:
     - И для Сани. Я не думаю, что это фактически важно, то есть что это может что-то переменить в жизни, например, вашего дядюшки, которого это очень пугает. Но дело касается вас и поэтому не может быть для меня безразлично.
     Он сказал это очень просто.
     - Я пришел, чтобы предупредить вас.
     - О чем?
     - О том, что экспедиция не состоится.
     - Неправда! Мне звонил Ч.
     - Только что решили, что посылать не стоит, - спокойно возразил Ромашов.
     - Кто решил? И откуда вы знаете?
     Он отвернулся, потом взглянул на меня улыбаясь.
     - Не знаю, как и сказать. Снова оказываюсь подлецом, как вы меня назвали.
     - Как угодно.
     Я боялась, что он встанет и уйдет - настолько он был спокоен и уверен в себе и не похож на прежнего Ромашова. Но он не ушел.
     - Николай Антонович сказал мне, что заместитель начальника Главсевморпути доложил о проекте экспедиции и сам же и высказался против. Он считает, что не дело Главсевморпути заниматься розысками капитанов, исчезнувших более двадцати лет тому назад. Но, по-моему... - Ромашов запнулся: должно быть, ему стало жарко, потому что он снял шляпу и положил ее на колени, - это не его мнение.
     - Чье же это мнение?
     - Николая Антоновича, - быстро сказал Ромашов. - Он знаком с этим заместителем, и тот считает его великим знатоком истории Арктики. Впрочем, с кем же еще и посоветоваться о розысках капитана Татаринова, как не с Николаем Антоновичем? Ведь он снаряжал экспедицию и потом писал о ней. Он член Географического общества - и весьма почтенный.
     Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту ни о том, почему Николай Антонович так хлопочет, чтобы розыски провалились, ни о том, что же заставило Ромашова снова выдать его. Я была оскорблена - не только за отца, но и за Саню.
     - Как его фамилия?
     - Чья?
     - Этого человека, который говорит, что не стоит разыскивать исчезнувших капитанов.
     Ромашов назвал фамилию.
     - С Николаем Антоновичем я, разумеется, не стану объясняться, - продолжала я, чувствуя, что у меня ноздри раздуваются, и стараюсь успокоиться. - Мы с ним объяснились раз навсегда. Но в Главсевморпути я кое-что расскажу о нем. У Сани не было времени, чтобы разделаться с ним, или он пожалел, не знаю... Да полно, правда ли это? - вдруг сказала я, взглянув на Ромашова и подумав, что ведь это же он, - он, который любит меня и, должно быть, только и мечтает, как бы вернее погубить Саню!
     - Зачем я стану говорить неправду? - равнодушно возразил Ромашов. - Да вы узнаете! Вам тоже скажут... Конечно, нужно пойти туда и все объяснить. Но вы... не говорите, от кого вы об этом узнали. Или, впрочем, скажите, мне все равно, - надменно прибавил он, - только это может стать известно Николаю Антоновичу, и тогда мне не удастся больше обмануть его, как сегодня.
     Николай Антонович был обманут ради меня - вот что он хотел сказать этой фразой. Он смотрел на меня и ждал.
     - Я не просила вас никого обманывать, хотя, по-моему, нечего стыдиться, что вы решились (я чуть не сказала: "первый раз в жизни") поступить честно и помочь мне. Я не знаю, как вы теперь относитесь к Николаю Антоновичу.
     - С презрением.
     - Ладно, это ваше дело. - Я поднялась, потому что мне стало очень противно. - Во всяком случае, спасибо, Миша. И до свидания...
     У Сивцева-Вражка я встретила всех троих: Александру Дмитриевну, Киру и Валю. Они бежали взволнованные, и Александра Дмитриевна говорила что-то: "Господи, да откуда же я знаю? Только сказала, что если я через десять минут не вернусь..."
     Трамвай остановился как раз между нами, и, когда он прошел, все трое ринулись на бульвар с воинственным видом.
     - Стоп!
     - Да вот же она! Александра Дмитриевна! Она здесь! Катя, что случилось?
     - А вино допили? - спросила я очень серьезно. - Если допили, нужно еще купить... Мне хочется еще раз выпить за Саню.
     Глава пятая
     ЗДЕСЬ НАПИСАНО: "ШХУНА "СВ. МАРИЯ"
     Начальником Главсевморпути был в те годы известный полярный деятель, имя которого нетрудно найти на любой карте русской Арктики. Вероятно, попасть к нему было не так просто. Но Ч. позвонил, и я была принята в тот же день. Правда, пришлось подождать, но это было даже интересно, так как в приемной сидели моряки и летчики, только что вернувшиеся из Заполярья. Один был похож немного на Саню, я невольно несколько раз взглянула на него и прислушалась к тому, что он говорил. Но он, должно быть, понял меня иначе, потому что приосанился и глупо улыбнулся. Потом они ушли, и я еще долго сидела и сердилась на себя за тоску, которая нет-нет, да и подступала к сердцу...
     Я очень хорошо помню свой разговор с начальником Главсевморпути, потому что в письме, которое в тот же вечер отправила Сане, повторила его слово в слово.
     Сперва я волновалась и чувствовала, что бледна, но только что он спросил низким, вежливым голосом: "Чем могу служить?", как все мое волнение пропало. Потом оно вернулось, но это было уже другое, азартное волнение, от которого не помнишь себя и становится холодно и приятно.
     - Летчик Григорьев представил вам проект поисковой экспедиции, - начала я, - и сперва было решено, что она состоится. Но вчера...
     Он внимательно слушал меня. Он был так удивительно похож на свой портрет, тысячу раз печатавшийся в газетах и журналах, что у меня было странное чувство, как будто я разговариваю не с ним самим, а с его портретом.
     - Нет, - возразил он, когда я спросила, думает ли и он, что не стоит заниматься розысками пропавших капитанов, - но мы внимательно взвесили все "за" и "против" и решили, что подобные поиски заранее обречены на неудачу. В самом деле: во-первых, места, указанные в проекте, более или менее изучены за последние годы, и, однако, до сих пор не было обнаружено никаких следов экспедиции "Святой Марии"; во-вторых, от Северной Земли до устья Пясины более тысячи километров, и организовать поиски на таком расстоянии - это очень сложная задача. Наконец - и это самое главное - у меня нет уверенности, что экспедицию вашего отца следует искать именно в этом районе.
     - Нет никаких сомнений, что именно в этом, - возразила я энергично.
     - Почему?
     - Потому что... - Я вдруг забыла все доказательства, хотя еще в приемной повторила их еще раз и даже сосчитала на пальцах. - Потому что...
     Он смотрел на меня и ждал. У него были совершенно светлые глаза, а борода черная, и он хладнокровно смотрел на меня и ждал. Это была страшная минута.
     - Во-первых, это видно по дневникам штурмана, - сказала я немного дрожащим голосом. - Помните, он приводит слова отца: "Если безнадежные обстоятельства заставят меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую мы открыли". Во-вторых... - И я вынула из портфеля фотографии, которые оставил мне Саня. - Вот взгляните... Здесь написано - "Шхуна "Святая Мария". Этот багор найден на Таймыре.
     - Положим. Но почему не допустить, что он принадлежал партии штурмана, который двумя месяцами раньше оставил шхуну?
     - Потому что штурман... Где у вас карта? - спросила я, хотя огромная карта Арктики висела над письменным столом и я все время смотрела на нее, но, должно быть, не видела от волнения. - Он шел по дрейфующему льду и совсем в другом направлении. Можно? Я взяла указку и влезла на стул, потому что с полу мне было не достать до мыса Флора. - Вот как он шел. Он вернулся в Архангельск с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем дальше, - продолжала я, чувствуя, что мне становится холодно и что я снова бледнею, но теперь уже от воодушевления. - Вы говорите, что от Северной Земли до устья Пясины - изученные места и странно, что до сих пор никто не наткнулся на следы экспедиции хотя бы случайно. А Русанов? Сколько лет прошло до тех пор, как были найдены остатки его снаряжения? И где же? В тех местах, куда ходили суда и тысячу раз бывали люди. А этот матрос Амундсена, которого нашли на Диксоне в трех километрах от станции?
     Я тогда не знала, что могила этого матроса (его звали Тиссен) находится у портовой столовой и что каждый, кто после обеда отправляется на полярную станцию, проходит тот путь, который оставалось пройти Тиссену, то есть путь от жизни до смерти.
     - Нет, дело не в том, что это изученные места, а в том, что отца никогда не искали. Вот его путь: от 79 градуса 35 минут широты между 86-м и 87-м меридианами к Русским островам, архипелагу Норденшельда. Потом, вероятно после долгих блужданий, от мыса Стерлегова к устью Пясины. Здесь старый ненец нашел лодку, поставленную на нарты. Потом к Енисею, потому что Енисей - это была единственная надежда встретить людей и помощь.
     Я соскочила со стула. Он гладил бороду и смотрел на меня - кажется, с любопытством.
     - Вы так уверены?
     - Да. Не может быть иначе. Что же предлагает Григорьев? Ледокольный пароход "Пахтусов" направляется к Северной Земле для научных работ. Это гидрографическая экспедиция, верно?
     - Да.
     - Отлично. Дорогой он устраивает в нескольких местах базы для двух-трех поисковых партий. Григорьев считает, что нужны только две партии, по три человека в каждой. Мне кажется, что нужны три или моторный бот вместо третьей. Они пойдут мористой стороной прибрежных островов, а "Пахтусов" тем временем будет работать где-нибудь поблизости, так что от него можно будет почти не отрываться.
     Я остановилась, потому что начальник Главсевморпути засмеялся и встал. Он обошел стол и сел рядом со мною.
     - Да вы настоящая дочка капитана Татаринова, - весело сказал он. - Географ?
     - Геолог.
     - На котором курсе?
     Я отвечала, что давно уже окончила университет и уже два года, как работаю в Башкирском геологическом управлении.
     - У вас есть сестры, братья?
     - Нет, я одна.
     - А мать?
     - Умерла.
     Он деликатно помолчал некоторое время, потом вернулся к Саниному проекту.
     - Конечно, все это далеко не так просто, - задумчиво сказал он. - Но не невозможно... Моторный бот тут, конечно, ни при чем. А вот Григорьева, очевидно, придется вызвать. Где он?
     - В Заполярье.
     У меня сердце стало биться и биться, и зачем-то я еще раз сказала:
     - В Заполярье.
     Он лукаво посмотрел на меня.
     - Вот возьмем и вызовем, - с детским удовольствием повторил он, и я поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и Сане. - Как вы полагаете, ведь он же нам тут необходим для решения этого вопроса?
     - Мне кажется, да, - сказала я смело.
     - Ну вот. Я был очень рад, - серьезно сказал он, вставая, - познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно, что вы пришли ко мне и так энергично, горячо говорили.
     Глава шестая
     У БАБУШКИ
     Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне каждый вечер. Она приходила надутая, важная и гордо разговаривала с Кириной мамой. Ей не нравилось, что я "живу у чужих людей", а дома - "чудная комната", и она боялась какой-то Доры Абрамовны, которая уже два раза "забегала и нюхала".
     - Уже и старость моя стала, - однажды сказала она мне со слезами, - а в таком одиночестве я еще не жила.
     Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у нее что-то стало с сердцем. Она рассердилась, когда я спросила, дома ли Николай Антонович.
     - Глупый вопрос, - сказала она строго. - А где же ему быть? Как ты, что ли? Хатки считать?
     Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась и поехала к ней.
     Она лежала на диване, покрывшись своею старенькой зеленой шубкой. Лавровишневые капли стояли на столике подле дивана - единственное лекарство, которое она признавала, и она только махнула рукой, когда я спросила о ее здоровье.
     - Чуть что, поклоны бьет, - сказала она сердито. - Сейчас видно, что в монашках жила. Религиозная. А я ее спрашиваю: "Тогда зачем служить?" И прогнала.
     Она прогнала домработницу, и это было очень плохо, потому что домработница была, хотя религиозная, но хорошая, и прежде бабушке даже нравилось, что она когда-то жила в монашках.
     - Бабушка, что же ты наделала? - сказала я. - Осталась больная и совершенно одна! Теперь я тебя к себе заберу.
     - Не поеду. Вот еще!
     Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что это - не сердце, а просто она вчера не готовила, а поела редьки с постным маслом, и это у нее - от редьки.
     - Если ты не ляжешь, я сейчас же уйду.
     - О! Напугала.
     Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг уснула...
     В маминой комнате всегда был почему-то сквозняк, когда открывали окна, и я, чтобы проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к себе, и как же неуютна и пуста показалась мне комната, в которой я прожила столько лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда. Кровать была покрыта бабушкиным старинным кружевным покрывалом, занавески белые-пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано, и том энциклопедии, который я зачем-то читала перед отъездом, остался открытым на той же странице. Меня здесь ждали...
     На окне, среди старых школьных учебников, я нашла тетрадку с цитатами из любимых книг: "Странная вещь сердце человеческое вообще, а женское в особенности. Лермонтов".
     Это были чудные, смешные цитаты, и я прочитала их от первой до последней страницы. Как во сне - я была в гостях у какой-то знакомой девочки, которая так прекрасно думала обо всем и которой весь мир представлялся таким великолепным.
     "Мир - театр, люди - актеры. Шекспир".
     Мне показалось, что кто-то метнулся по коридору, когда с этой тетрадкой в руках я вышла из комнаты.
     Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная бабушка бегала по коридору в своей зеленой бархатной шубке, но кто-то бегал - и именно в зеленой шубке. И все-таки бабушка, потому что когда я вернулась, она, хотя по-прежнему лежала в постели, но видно было, что только что бухнулась и даже не успела покрыться.
     Это было очень смешно - так старательно она притворялась, даже зажмурила глаза, чтобы показать, что она все время спала и вовсе не думала бегать по коридору. Конечно, она подглядывала за мною - а вдруг мне захочется домой?
     - Бабушка, а доктор был? - спросила я, когда она, наконец, открыла глаза и фальшиво громко зевнула.
     Не был. Не хочет она доктора. Она знает, что это от редьки.
     - А по телефону сказала, что сердце.
     - И сердце от редьки.
     - Что за глупости! Я сейчас же позову.
     Но бабушка вспылила и сказала, что если я позову доктора, она сейчас же оденется и уйдет к Марии Никитичне - так звали соседку.
     И прежде нужно было скандалить, чтобы позвать к бабушке доктора, поэтому я не стала настаивать, - тем более, что бабушке с каждой минутой становилось все легче. Наконец ей стало совсем хорошо, потому что она вдруг с ужасом понюхала воздух и, сказав: "Подгорел!..", накинула салоп и побежала в кухню.
     Подгорел - не очень - пирог с мясом, который в чудо-печке стоял на керосинке, издавая великолепный запах, и бабушка объявила, что ей опять станет хуже, если я не попробую этого пирога.
     Все это было совершенно в бабушкином духе - эти хитрости и в особенности мой любимый пирог с мясом, на который она не пожалела масла. Пирог должен был окончательно убедить меня в преимуществе своего дома перед "чужим". Но я съела два куска, потом поцеловала бабушку и сказала только, что очень вкусно.
     Пока о Николае Антоновиче не было сказано ни слова. Но вот бабушка сделала равнодушное лицо, и я поняла, что сейчас начнется. Однако бабушка начала издалека.
     - От Олечки с Ларой письмо получила, - сказала она строго. - Пишут "не входи, не входи в хозяйство", что это мне теперь тяжело.
     Олечка и Лара - это были мои старенькие тетки Бубенчиковы, которые жили в Энске.
     - А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь, а она молчит. Еще делаешь - молчит. Из себя выходишь - молчит. Она по плану попа жила, - немного оживившись, сказала бабушка: - своим ничего, а все попам. Истеричка. Поп ей пишет: "Молчи, терпи и плачь". А она и рада. В гардероб гвозди набила, иконы навешала и все тихо так: "Слушаю". Я этаких ненавижу.

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Смотрите также по произведению "Два капитана":

• Сочинения
• Краткое содержание