• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [1/27]

Скачать полное произведение

    Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда
    люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек -- с
    тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может
    починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно.
    Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на
    своем веку рук этого человека. Не отказывался он также
    подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные
    медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он
    никогда ничего не сделал -- ни семьи, ни жилища. Летом жил он
    просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком
    пользовался как подушкой -- более для сохранности инструмента,
    чем для мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал
    себе с вечера на глаза лопух. Зимой же он существовал на
    остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за
    квартиру тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не
    интересовало -- ни люди, ни природа, -- кроме всяких изделий.
    Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью,
    не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал
    ненужные вещи: башни из проволок, корабли из кусков кровельного
    железа, клеил бумажные дирижабли и прочее -- исключительно для
    собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь
    случайный заказ -- например, давали ему на кадку новые обручи
    подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая,
    что они должны ходить без завода -- от вращения Земли.
     Церковному сторожу не нравились такие бесплатные занятия.
     -- На старости лет ты побираться будешь, Захар Палыч! Кадка
    вон который день стоит, а ты о землю деревяшкой касаешься
    неведомо для чего.
     Захар Павлович молчал: человеческое слово для него что
    лесной шум для жителя леса -- его не слышишь. Сторож курил и
    спокойно глядел дальше -- в бога он от частых богослужений не
    верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не
    выйдет: люди давно на свете живут и уже все выдумали. А Захар
    Павлович считал наоборот: люди выдумали далеко не все, раз
    природное вещество живет нетронутое руками.
     Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и
    города, а наполовину в леса -- бывал неурожай. Издавна
    известно, что на лесных полянах даже в сухие годы хорошо
    вызревают травы, овощ и хлеб. Оставшаяся на месте половина
    деревни бросалась на эти поляны, чтобы уберечь свою зелень от
    моментального расхищения потоками жадных странников. Но на этот
    раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои
    хаты и вышла двумя отрядами на большак -- один отряд пошел
    побираться к Киеву, другой -- на Луганск на заработки;
    некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть
    сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые
    -- дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать.
    Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая
    досыта сосать.
     Была одна старуха -- Игнатьевна, которая лечила от голода
    малолетних: она им давала грибной настойки пополам со сладкой
    травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах. Мать
    целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала:
     -- Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!
     Игнатьевна стояла тут же:
     -- Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю
    ветры серебряные слушает...
     Мать любовалась своим ребенком, веря в облегчение его
    грустной доли.
     -- Возьми себе мою старую юбку, Игнатьевна, -- нечего
    больше дать. Спасибо тебе.
     Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила:
     -- Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается.
    А юбка твоя ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек ай
    утюжок подари...
     Захар Павлович остался в деревне один -- ему понравилось
    безлюдье. Но жил он больше в лесу, в землянке с одним бобылем,
    питаясь наваром трав, пользу которых заранее изучил бобыль.
     Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и
    приучился из дерева делать все то же, что раньше делал из
    металла. Бобыль же всю жизнь ничего не делал -- теперь тем
    более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом -- как и что
    -- и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего
    беспокойства, чтобы сразу начать действовать после успокоения и
    выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука его так
    и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное
    деяние. Родившись, он удивился и так прожил до старости с
    голубыми глазами на моложавом лице. Когда Захар Павлович делал
    дубовую сковородку, бобыль поражался, что на ней все равно
    ничего нельзя изжарить. Но Захар Павлович наливал в деревянную
    сковородку воды и достигал на медленном огне того, что вода
    кипела, а сковородка не горела. Бобыль замирал от удивления:
     -- Могучее дело. Куда ж тут, братцы, до всего дознаться!
     И у бобыля опускались руки от сокрушающих всеобщих тайн. Ни
    разу никто не объяснил бобылю простоты событий -- или он сам
    был вконец бестолковый. Действительно, когда Захар Павлович
    попробовал ему рассказать, отчего ветер дует, а не стоит на
    месте, бобыль еще более удивился и ничего не понимал, хотя
    чувствовал происхождение ветра точно.
     -- Да неужто? Скажи пожалуйста! Стало быть, от солнечного
    припеку? Милое дело!..
     Захар Павлович объяснил, что припек дело не милое, а просто
    -- жара.
     -- Жара?! -- удивился бобыль. -- Ишь ты, ведьма какая!
     У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на
    другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместо ума он жил
    чувством доверчивого уважения.
     За лето Захар Павлович переделал из дерева все изделия,
    какие знал. Землянка и ее усадебное прилежащее место было
    уставлено предметами технического искусства Захара Павловича --
    полный комплект сельскохозяйственного инвентаря, машин,
    инструментов, предприятий и житейских приспособлений -- все
    целиком из дерева. Странно, что ни одной вещи, повторявшей
    природу, не было: например, лошади, тыквы или еще чего.
     В августе бобыль пошел в тень, лег животом вниз и сказал:
     -- Захар Павлович, я помираю, я вчера ящерицу съел... Тебе
    два грибка принес, а себе ящерицу сжарил. Помахай мне лопухом
    по верхам -- я ветер люблю.
     Захар Павлович помахал лопухом, принес воды и попоил
    умиравшего.
     -- Ведь не умрешь. Тебе только кажется.
     -- Умру, ей-богу, умру, Захар Палыч, -- испугался солгать
    бобыль. -- Нутре% ничего не держит, во мне глист громадный
    живет, он мне всю кровь выпил...
     Бобыль повернулся навзничь:
     -- Как ты думаешь, бояться мне аль нет?
     -- Не бойся, -- положительно ответил Захар Павлович. -- Я
    бы сам хоть сейчас умер, да все, знаешь, занимаешься разными
    изделиями...
     Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга.
    Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и
    застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся собственной зеленой
    рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта
    бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви.
     Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь: второй дождь
    с апреля месяца. "Вот бы бобыль удивился", -- подумал Захар
    Павлович. Но бобыль мокнул один в темноте ровно льющихся с неба
    потоков и тихо опухал.
     Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно
    запело -- так далеко, что там, где пело, наверно, не было дождя
    и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и дождь, и голод
    -- и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий
    паровоз. Захар Павлович вышел наружу и постоял во влаге теплого
    дождя, напевающего про мирную жизнь, про обширность долгой
    земли. Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской
    спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и
    пошевеливали ветками без всякого ветра.
     Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его
    разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился
    обратно спать, он подумал, что дождь -- и тот действует, а я
    сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты;
    тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил -- все
    присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой
    простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять,
    чтобы чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то
    находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы.
     Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего
    голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар
    Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников --
    дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же
    поднялась суета ветра, взъерошились деревья, забормотали травы
    и кустарники и даже сам дождь, не отдохнув, снова вставал на
    ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в
    облака.
     Захар Павлович положил в мешок свои деревянные изделия --
    сколько их в нем уместилось -- и пошел вдаль, по грибной бабьей
    тропинке. На бобыля он не посмотрел: мертвые невзрачны; хотя
    Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево,
    который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего
    любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а
    как особое существо, наверное знающее тайну смерти. Он
    показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: "Гляди
    -- премудрость". Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она
    и немая и глядит без выражения; тел/о'к ведь и тот думает, а
    рыба нет -- она все уже знает". Созерцая озеро годами, рыбак
    думал все об одном и том же -- об интересе смерти. Захар
    Павлович его отговаривал: "Нет там ничего особого: так,
    что-нибудь тесное". Через год рыбак не вытерпел и бросился с
    лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не
    поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное, же, он
    хотел посмотреть -- что там есть: может быть, гораздо
    интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел
    смерть как другую губернию, которая расположена под небом,
    будто на дне прохладной воды, -- и она его влекла. Некоторые
    мужики, которым рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти
    и вернуться, отговаривали его, а другие соглашались с ним: "Что
    ж, испыток не убыток, Митрий Иваныч. Пробуй, потом нам
    расскажешь". Дмитрий Иванович попробовал: его вытащили из озера
    через трое суток и похоронили у ограды на сельском погосте.
     Сейчас Захар Павлович проходил мимо погоста и искал могилу
    рыбака в частоколе крестов. Над могилой рыбака не было креста:
    ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не
    понимали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего
    любопытного разума. Жены у рыбака не осталось --
     он был вдовый, сын же был малолеток и жил у чужих людей. Захар
    Павлович приходил на похороны и вел мальчишку за руку --
    ласковый и разумный такой мальчик, не то в мать, не то в отца.
    Где сейчас этот мальчик? Наверно, умер первым в эти голодные
    годы, как круглый сирота. За гробом отца мальчик шел без горя и
    пристойно.
     -- Дядя Захар, это отец нарочно так улегся?
     -- Не нарочно, Саша, а сдуру -- тебя теперь в убыток ввел.
    Не скоро ему рыбу ловить придется.
     -- А чего тетки плачут?
     -- Потому что они х/о'ньжи!
     Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел
    прощаться с покойным. Захар Павлович стал на колени и
    притронулся к щетинистой свежей щеке рыбака, обмытой на озерном
    дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
     -- Попрощайся с отцом -- он мертвый на веки веков. Погляди
    на него --
     будешь вспоминать.
     Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой
    пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба
    -- отец утонул в другой. Мальчик пощупал руки, от них несло
    рыбной сыростью, на одном пальце было надето оловянное
    обручальное кольцо в честь забытой матери. Ребенок повернул
    голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив
    рубашку отца в складки, как свою защиту; его горе было
    безмолвным, лишенным сознания остальной жизни и поэтому
    неутешным; он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы
    быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к
    мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что
    каждому придется умереть и так же быть оплаканным.
     Захар Павлович, при всей своей скорби, помнил о дальнейшем.
     -- Будет тебе, Никифоровна, выть-то! -- сказал он одной
    бабке, плакавшей навзрыд и с поспешным причитанием. -- Не от
    горя воешь, а чтоб по тебе поплакали, когда сама помрешь. Ты
    возьми-ка мальчишку к себе -- у тебя все равно их шестеро, один
    фальшью какой-нибудь между всеми пропитается.
     Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла
    свирепым лицом: она плакала без слез, одними морщинами:
     -- И т/о' будто! Сказал тоже -- фальшью какой-то
    пропитается! Это он сейчас такой, а дай возмужает -- как почнет
    жрать да штаны трепать -- не наготовишься!
     Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у
    которой было семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла
    ему лицо юбкой, высморкала его нос и повела сироту в свою хату.
     Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он
    закинул ее в озеро и там позабыл. Теперь должно быть, уже
    поймалась рыба и ее можно съесть, чтобы чужие люди не ругали за
    ихнюю еду.
     -- Тетя, у меня рыба поймалась в воде, -- сказал Саша. --
    Дай я пойду достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
     Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в
    кончик головного платка и не пустила руку мальчика.
     Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался
    на месте. Его сильно тронуло горе и сиротство -- от какой-то
    неизвестной открывшейся в груди совести; он хотел бы без отдыха
    идти по земле, встречать горе во всех селах и плакать над
    чужими гробами. Но его остановили очередные изделия: староста
    ему дал чинить стенные часы, а священник -- настраивать рояль.
    Захар Павлович сроду никакой музыки не слыхал -- видел в уезде
    однажды граммофон но его замучили мужики и он не играл:
    граммофон стоял в трактире, у ящика были поломаны стенки, чтобы
    видеть обман и того, кто там поет, а в мембрану вдета
    штопальная игла. За настройкой рояля он просидел месяц, пробуя
    заунывные звуки и рассматривая механизм, вырабатывающий такую
    нежность. Захар Павлович ударил по клавише -- грустное пение
    поднималось и улетало: Захар Павлович смотрел вверх и ждал
    возвращения звука -- слишком он хорош, чтобы бесследно
    растратиться. Священнику надоело ждать настройки, и он сказал:
    "Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся дело
    приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного".
    Захар Павлович обиделся до корней своего мастерства и сделал в
    механизме секрет, который устранить можно в одну секунду, но
    обнаружить без особого знания нельзя. После поп еженедельно
    вызывал Захара Павловича: "Иди, друг, иди -- опять
    тайнообразующая сила музыки пропала". Захар Павлович не для
    попа сделал секрет и не для того, чтобы самому часто ходить
    наслаждаться музыкой: его растрогало противоположное -- как
    устроено то изделие, которое волнует любое сердце, которое
    делает человека добрым; для этого он и приладил свой секрет,
    способный вмешиваться в благозвучность и покрывать его
    завыванием. Когда после десяти починок Захар Павлович понял
    тайну смешения звуков и устройство дрожащей главной доски, он
    вынул из рояля секрет и навсегда перестал интересоваться
    звуками.
     Теперь Захар Павлович на ходу вспоминал прошедшую жизнь и не
    сожалел о ней. Многие устройства и предметы он лично постиг в
    утекшие годы и мог их повторить в своих изделиях, если будет
    подходящий материал и инструменты. Шел он сквозь село ради
    встречи неизвестных машин и предметов, что за тою чертой, где
    могучее небо сходится с деревенскими неподвижными угодьями. Шел
    он туда с тем сердцем, с каким крестьяне ходят в Киев, когда в
    них иссякает вера и жизнь превращается в дожитие.
     На сельских улицах пахло гарью -- это лежала зола на дороге
    которую не разгребали куры, потому что их поели. Хаты стояли,
    полные бездетной тишины; одичалые, переросшие свою норму лопухи
    ожидали хозяев у ворот, на дорожках и на всех обжитых
    протоптанных местах, где ранее никакая трава не держалась, и
    покачивались, как будущие деревья. Плетни от безлюдья тоже
    зацвели: их обвили хмель и повитель, а некоторые колья и
    хворостины принялись и обещали стать рощей, если люди не
    вернутся. Дворовые колодцы осохли, туда свободно, переползая
    через сруб, бегали ящерицы отдыхать от зноя и размножаться.
    Захара Павловича еще немало удивило такое бессмысленное
    происшествие, что на полях хлеб давно умер, а на соломенных
    крышах изб зеленела рожь, овес, просо и шумела лебеда: они
    принялись из зерен в соломенных покрытиях. В село перебрались
    также полевые желто-зеленые птицы, живя прямо в горницах изб;
    воробьи же снимались с подножия тучами и выговаривали сквозь
    ветер крыльев свои хозяйские деловые песни.
     Минуя село, Захар Павлович увидел лапоть; лапоть тоже ожил
    без людей и нашел свою судьбу -- он дал из себя отросток
    шелюги, а остальным телом гнил в прах и хранил тень под
    корешком будущего куста. Под лаптем была, наверное, почва
    посырее, потому что сквозь него тщились пролезть множество
    бледных травинок. Из всех деревенских вещей Захар Павлович
    особенно любил лапоть и подкову, а из устройств -- колодцы. На
    трубе последней хаты сидела ласточка, которая от вида Захара
    Павловича влезла внутрь трубы и там, в тьме дымохода, обняла
    крыльями своих потомков.
     Вправо осталась церковь, а за ней -- чистое знаменитое поле,
    ровное, словно улегшийся ветер. Малый колокол -- подголосок --
    начал звонить и отбил полдень: двенадцать раз. Повитель опутала
    храм и норовила добраться до креста. Могилы священников у стен
    церкви занесло бурьяном, и низкие кресты погибли в его чащах.
    Сторож, отделавшись, еще стоял у паперти, наблюдая ход лета;
    будильник его запутался в многолетнем счете времени, зато
    сторож от старости начал чуять время так же остро и точно, как
    горе и счастье; что бы он ни делал, даже когда спал (хотя в
    старости жизнь сильнее сна -- она бдительна и ежеминутна), но
    истекал час, и сторож чувствовал какую-то тревогу или
    вожделение, тогда он бил часы и опять затихал.
     -- Живой еще, дедушка? -- сказал сторожу Захар Павлович. --
    Для кого ты сутки считаешь?
     Сторож хотел не отвечать: за семьдесят лет жизни он
    убедился, что половину дел исполнил зря, а три четверти всех
    слов сказал напрасно: от его забот не выжили ни дети, ни жена,
    а слова забылись, как посторонний шум. "Скажу этому человеку
    слово, -- судил себя сторож, -- человек пройдет версту и не
    оставит меня в вечной памяти своей: кто я ему -- ни родитель,
    ни помощник!"
     -- Зря работаешь! -- упрекнул Захар Павлович.
     Сторож на эту глупость ответил:
     -- Как так -- зря? На моей памяти наша деревня десять раз
    выходила, а потом обратно селилась. И теперь возвернется: долго
    без человека нельзя.
     -- А звон твой для чего?
     Сторож знал Захара Павловича как человека, который давал
    волю своим рукам для всякой работы, но не знавшего цену
    времени.
     -- Вот тебе -- звон для чего! Колоколом я время сокращаю и
    песни пою...
     -- Ну пой, -- сказал Захар Павлович и вышел вон из села.
     На отшибе съежилась хатка без двора, видно, кто-то наспех
    женился, поругался с отцом и выселился. Хата тоже стояла
    пустой, и внутри нее было жутко. Одно только на прощанье
    порадовало Захара Павловича -- из трубы этой хаты вырос наружу
    подсолнух, -- он уже возмужал и склонился на восход солнца
    зреющей головой.
     Дорога заросла сухими, обветшалыми от пыли травами. Когда
    Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные
    леса, где трава была деревьями: целый маленький жилой мир со
    своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для
    ежедневных нужд мелких озабоченных тварей. Заглядевшись на
    муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре
    своего пути и наконец подумал: "Дать бы нам муравьиный или
    комариный разум -- враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта
    мелочь -- великие мастера дружной жизни; далеко человеку до
    умельца-муравья".
     Появился Захар Павлович на опушке города, снял себе чулан у
    многодетного вдовца-столяра, вышел наружу и задумался: чем бы
    ему заняться?
     Пришел с работы столяр-хозяин и сел рядом с Захаром
    Павловичем.
     -- Сколько тебе за помещение платить? -- спросил Захар
    Павлович.
     Столяр похрипел горлом, как бы желая смеяться; в голосе его
    слышна была безнадежность и то особое притерпевшееся отчаяние,
    которое бывает у кругом и навсегда огорченного человека.
     -- А ты чем занимаешься? Ничем? Ну, живи так, пока мои
    ребята тебе голову не оторвали...
     Это он сказал верно: в первую же ночь сыновья столяра --
    ребята от десяти до двадцати лет -- облили спящего Захара
    Павловича своей мочой, а дверь чулана приперли рогачом. Но
    трудно было рассердить Захара Павловича, никогда не
    интересовавшегося людьми. Он знал, что есть машины и сложные
    мощные изделия, и по ним ценил благородство человека, а не по
    случайному хамству. И в самом деле, утром Захар Павлович видел,
    как старший сын столяра ловко и серьезно делал топорище, значит
    -- главное в нем не моча, а ручная умелость.
     Через неделю Захар Павлович так заскорбел от безделья, что
    начал без спроса чинить дом столяра. Он перешил худые швы на
    крыше, сделал заново крыльцо в сенях и вычистил сажу из
    дымоходов. В вечернее время Захар Павлович тесал колышки.
     -- Что ты делаешь? -- спрашивал у него столяр, промокая усы
    хлебной коркой -- он только что пообедал: ел картошку и огурцы.
     -- Может быть, на что годятся, -- отвечал Захар Павлович.
     Столяр жевал корку и думал:
     "Годятся могилы огораживать! Мои ребята говели постом -- все
    могилы на кладбище специально обгадили".
     Тоска Захара Павловича была сильнее сознания бесполезности
    труда, и он продолжал тесать колья до полной ночной усталости.
    Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове,
    и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него
    выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх. Бродя
    днем по солнечному двору, он не мог превозмочь свою думу, что
    человек произошел из червя, червь же -- это простая страшная
    трубка, у которой внутри ничего нет -- одна пустая вонючая
    тьма. Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в
    точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме
    столяра. Зверская работоспособная сила, не находя места, ела
    душу Захара Павловича, он не владел собой и мучился
    разнообразными чувствами, каких при работе у него никогда не
    появлялось. Он начал видеть сны: будто умирает его отец --
    шахтер, а мать поливает его молоком из своей груди, чтобы он
    жил; но отец ей сердито говорит: "Дай хоть свободно помучиться,
    стерва", -- потом долго лежит и оттягивает смерть; мать стоит
    над ним и спрашивает: "Скоро ты?"; отец с ожесточением мученика
    плюет, ложится вниз лицом и напоминает: "Хорони меня в старых
    штанах, эти Захарке отдашь!"
     Единственное, что радовало Захара Павловича, это сидеть на
    крыше и смотреть вдаль, где в двух верстах от города проходили
    иногда бешеные железнодорожные поезда. От вращения колес
    паровоза и его быстрого дыхания у Захара Павловича радостно
    зудело тело, а глаза взмокали легкими слезами от сочувствия
    паровозу.
     Столяр смотрел-смотрел на своего квартиранта и начал его
    кормить бесплатно со своего стола. Сыновья столяра бросили в
    отдельную чашку Захара Павловича на первый раз соплей, но отец
    встал и с размаху, без всякого слова, выбил на скуле старшего
    сына бугор.
     -- Сам я человек как человек, -- спокойно сказал столяр,
    сев на свое место, -- но, понимаешь ты, такую сволочь нарожал,
    что, того и гляди, они меня кончат. Ты посмотри на Федьку! Сила
    -- чертова: и где он себе ряшку налопал, сам не пойму -- с
    малолетства на дешевых харчах сидят...
     Начались первые дожди осени -- без времени, без пользы:
    крестьяне давно пропали в чужих краях, а многие умерли на
    дорогах, не дойдя до шахт и до южного хлеба. Захар Павлович
    пошел со столяром на вокзал наниматься: у столяра там был
    знакомый машинист.
     Машиниста они нашли в дежурке, где отсыпались паровозные
    бригады. Машинист сказал, что народу много, а работы нет;
    остатки ближних деревень целиком живут на вокзале и делают что
    попало за низкий расценок. Столяр вышел и принес бутылку водки
    и круг колбасы. Выпив водки, машинист рассказал Захару
    Павловичу и столяру про паровозную машину и тормоз Вестингауза.
     -- Ты знаешь инерция какая на уклонах бывает при
    шестидесяти осях в составе? -- возмущенный невежеством
    слушателей, говорил машинист и упруго показывал руками мощь
    инерции. -- Ого! Откроешь тормозной кран -- под тендером из-под
    колодок синее пламя бьет, вагоны в затылок прут, паровоз дует с
    закрытым паром -- одним разбегом в трубу клокочет! Ух, едрит
    твою мать!.. Налей! Огурца зря не купил: колбаса желудок
    запаковывает...
     Захар Павлович сидел и молчал: он заранее не верил, что
    поступит на паровозную работу -- куда ж тут ему справиться
    после деревянных сковородок!
     От рассказов машиниста его интерес к механическим изделиям
    становился затаенней и грустней, как отказанная любовь.
     -- А ты что заквок? -- заметил машинист скорбь Захара
    Павловича. -- Приди завтра в депо, я с наставником поговорю,
    может, в обтирщики возьмут! Не робей, сукин сын, раз есть
    хочешь...
     Машинист остановился, не кончив какого-то слова: у него
    началась отрыжка.
     -- Но, дьявол: колбаса твоя задним ходом прет! За гривенник
    пуд, пищеброд, купил, лучше б я обтирочными концами закусил...
    Но, -- снова обратился машинист к Захару Павловичу, -- но
    паровоз мне делай под зеркало, чтоб я в майских перчатках мог
    любую часть щупать! Паровоз никакой пылинки не любит: машина,
    брат, это -- барышня... Женщина уж не годится -- с лишним
    отверстием машина не пойдет...
     Машинист понес в даль отвлеченных слов о каких-то женщинах.
    Захар Павлович слушал-слушал и ничего не понимал: он не знал,
    что женщин можно любить особо и издали; он знал, что такому
    человеку следует жениться. С интересом можно говорить о
    сотворении мира и о незнакомых изделиях, но говорить о женщине,
    как и говорить о мужчинах, -- непонятно и скучно. Имел когда-то
    Захар Павлович жену; она его любила, а он ее не обижал, но он
    не видел от нее слишком большой радости. Многими свойствами
    наделен человек; если страстно думать над ними, то можно ржать
    от восторга даже собственного ежесекундного дыхания. Но что
    тогда получится? Затея и игра в свое тело, а не серьезное
    внешнее существование.
     Захар Павлович сроду не уважал таких разговоров.
     Через час машинист вспомнил о своем дежурстве. Захар
    Павлович и столяр проводили его до паровоза, который вышел
    из-под заправки. Машинист еще издали служебным басом крикнул
    своему помощнику:
     -- Как там пар?
     -- Семь атмосфер, -- ответил без улыбки помощник,
    высовываясь из окна.
     -- Вода?
     -- Нормальный уровень.
     -- Топка?
     -- Сифоню.
     -- Отлично.
     На другой день Захар Павлович пришел в депо.
    Машинист-наставник, сомневающийся в живых людях старичок, долго
    всматривался в него. Он так больно и ревниво любил паровозы,
    что с ужасом глядел, когда они едут. Если б его воля была, он
    все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились
    грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин мало;
    люди -- живые и сами за себя постоят, а машина -- нежное,
    беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно,
    нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой
    хлеб в олеонафт макать -- вот тогда человека можно подпустить к
    машине, и то через десять лет терпения!
     Наставник изучал Захара Павловича и мучился: холуй,
    наверное, -- где пальцем надо нажать, он, скотина, кувалдой
    саданет, где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть,
    он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет, -- разве ж
    допустимо к механизму пахаря допускать?! "Боже мой, боже мой,
    -- молча, но сердечно сердился наставник, -- где вы, старинные
    механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза
    люди трепетали, а теперь каждый думает, что он умней машины!
    Сволочи, святотатцы, мерзавцы, холуи чертовы! По правилу, надо
    бы сейчас же остановить движение! Какие нынче механики? Это
    крушение, а не люди! Это бродяги, наездники, лихачи -- им болта
    в руки давать нельзя, а они уже регулятором орудуют! Я, бывало,
    когда что чуть стукнет лишнее в паровозе на ходу, что-нибудь
    только запоет в ведущем механизме -- так я концом ногтя не
    сходя с места чувствую, дрожу весь от страдания, на первой же
    остановке губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а
    втемную не поеду... а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!"
     -- Иди домой -- рожу сначала умой, потом к паровозу
    подходи, -- сказал наставник Захару Павловичу.
     Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова.
    Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры,
    легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к
    позванивавшему железу.
     -- Мотя! -- позвал наставник слесаря. -- Подтяни здесь
    гаечку на полниточки!
     Мотя тронул гайку разводным ключом на полповорота. Наставник

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание