• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [14/27]

Скачать полное произведение

    думали о чем-то будущем. На самой околице Чевенгура человек
    двадцать тихо передвигали деревянный дом, а два всадника с
    радостью наблюдали работу.
     Одного всадника Полюбезьев узнал.
     -- Товарищ Чепурный! Разрешите вызвать вас на краткое
    собеседование.
     -- Полюбезьев! -- узнал Алексея Алексеевича Чепурный,
    помнивший все конкретное. -- Говори, пожалуйста, что тебе
    причитается.
     -- Мне о кооперации хочется вкратце сказать... Читали,
    товарищ Чепурный, про нравственный путь к социализму в газете
    обездоленных под тем же названием, а именно "Беднота"?
     Чепурный ничего не читал.
     -- Какая кооперация? Какой тебе путь, когда мы дошли? Что
    ты, дорогой гражданин! Это вы тут жили ради бога на рабочей
    дороге. Теперь, братец ты мой, путей нету -- люди доехали.
     -- Куда? -- покорно спросил Алексей Алексеевич, утрачивая
    кооперативную надежду в сердце.
     -- Как куда? -- в коммунизм жизни. Читал Карла Маркса?
     -- Нет, товарищ Чепурный.
     -- А вот надо читать, дорогой товарищ: история уж
    кончилась, а ты и не заметил.
     Алексей Алексеевич смолк без вопроса и пошел вдаль, где
    росли старые травы, жили прежние люди и ждала мужа
    жена-старушка. Там, может быть, грустно и трудно живется, но
    там Алексей Алексеевич родился, рос и плакал иногда в молодых
    летах. Он вспомнил свою домашнюю мебель, свой ветхий двор,
    супругу и был рад, что они тоже не знали Карла Маркса и поэтому
    не расстанутся со своим мужем и хозяином.
     Копенкин не успел прочитать Карла Маркса и смутился перед
    образованностью Чепурного.
     -- А что? -- спросил Копенкин. -- У вас здесь обязательно
    читают Карла Маркса?
     Чепурный прекратил беспокойство Копенкина:
     -- Да это я человека попугал. Я и сам его сроду не читал.
    Так, слышал кое-что на митингах -- вот и агитирую. Да и не
    нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить
    -- ни черта не жили, все для других людей путей искали.
     -- Почему это нынче в городе дома передвигают и сады на
    руках носят? -- разглядывал Копенкин.
     -- А сегодня субботник, -- объяснил Чепурный. -- Люди в
    Чевенгур прибыли пешим ходом и усердствуют, чтоб жить в
    товарищеской тесноте.
     У Чепурного не было определенного местожительства, как и у
    всех чевенгурцев. Благодаря таким условиям Чепурный и Копенкин
    остановились в одном кирпичном доме, который участники
    субботника не могли стронуть с места. В кухне спали на сумках
    два человека, похожие на странников, а третий искусственно
    жарил картошку, употребляя вместо постного масла воду из
    холодного чайника.
     -- Товарищ Пиюся! -- обратился к этому человеку Чепурный.
     -- Тебе чего?
     -- Ты не знаешь, где теперь товарищ Прокофий находится?
     Пиюся не спешил отвечать на такой мелкий вопрос и боролся с
    горевшей картошкой.
     -- С бабой твоей где-нибудь находится, -- сказал он.
     -- Ты оставайся здесь, -- сказал Копенкину Чепурный, -- а я
    пойду Клабздюшу поищу: дюже женщина милая!
     Копенкин разнуздался от одежды, постелил ее на пол и лег
    полуголым, а неотлучное оружие сложил горкой рядом с собой.
    Хотя в Чевенгуре было тепло и пахло товарищеским духом,
    Копенкин, быть может от утомления, чувствовал себя печальным и
    сердце его тянуло ехать куда-то дальше. Пока что он не заметил
    в Чевенгуре явного и очевидного социализма -- той трогательной,
    но твердой и нравоучительной красоты среди природы, где бы
    могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно
    воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле.
    Копенкин уже спрашивал Чепурного -- что же делать в Чевенгуре?
    И тот ответил: ничего, у нас нет нужды и занятий -- будешь себе
    внутренне жить! У нас в Чевенгуре хорошо -- мы мобилизовали
    солнце на вечную работу, а общество распустили навсегда!
     Копенкин видел, что он глупей Чепурного, и безответно
    молчал. Еще раньше того, в дороге, он робко поинтересовался:
    чем бы занималась у них Роза Люксембург? Чепурный на это
    особого ничего не сообщил, сказал только: вот приедем в
    Чевенгур, спроси у нашего Прокофия -- он все может ясно
    выражать, а я только даю ему руководящее революционное
    предчувствие! Ты думаешь: я своими словами с тобой
    разговаривал? Нет, меня Прокофий научил!
     Пиюся изжарил наконец картошку на воде и стал будить двоих
    спящих странников. Копенкин тоже поднялся поесть немного, чтобы
    при полном желудке, после еды, скорей уснуть и перестать
    печалиться.
     -- Правда, что хорошо в Чевенгуре люди живут? -- спросил он
    у Пиюси.
     -- Не жалуются! -- не спеша ответил тот.
     -- А где ж тут есть социализм?
     -- Тебе на новый глаз видней, -- неохотно объяснял Пиюся.
    -- Чепурный говорит, что мы от привычки ни свободы, ни блага не
    видим -- мы-то ведь здешние, два года тут живем.
     -- А раньше кто тут жил?
     -- Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе
    пришествие организовали.
     -- Да ведь теперь -- наука, разве это мыслимо?
     -- А то нет?
     -- Да как же так? Говори круглей?
     -- А что я тебе -- сочинитель, что ль? Был просто внезапный
    случай, по распоряженью обычайки.
     -- Чрезвычайки?
     -- Ну да.
     -- Ага, -- смутно понял Копенкин. -- Это вполне правильно.
     Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже,
    тихо ворчала на обступивших ее людей; многие хотели оседлать
    незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по межевой
    дороге. Но Пролетарская Сила угрюмо отстраняла желающих --
    зубами, мордой и ногами.
     -- Ведь ты ж теперь народная скотина! -- с миром уговаривал
    ее худой чевенгурец. -- Чего ж ты бушуешь?
     Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.
     -- Отстранитесь, -- сказал он всем свободным людям. -- Не
    видите, лупачи, конь свое сердце имеет!
     -- Видим, -- убежденно ответил один чевенгурец. -- Мы живем
    по-товарищески, а твой конь -- буржуй.
     Копенкин, забыв уважение к присутствующим угнетенным,
    защитил пролетарскую честь коня.
     -- Врешь, бродяга, на моей лошади революция пять лет
    ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!
     Копенкин дальше уже не мог выговорить своей досады -- он
    невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но как-то
    одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил
    Дванова, исполняющего жизнь вперед разума и пользы, -- и
    заскучал по нем.
     Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою, и дорога
    до друга лежала свыше сил коня.
     Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин
    решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в
    Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма? -- ревниво
    подумал Копенкин. -- Я им сейчас коммунизм втугачку покажу,
    окопавшимся гадам!"
     Копенкин попил воды в кухне и целиком снарядился. "Ишь
    сволочи, даже конь против них волнуется! -- с негодованием
    соображал Копенкин. -- Они думают, коммунизм -- это ум и
    польза, а тела в нем нету, -- просто себе пустяк и завоевание!"
     Лошадь Копенкина всегда была готова для боевой срочной
    работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина на
    свою просторную товарищескую спину.
     -- Скачи впереди, показывай мне Совет! -- погрозился
    Копенкин неизвестному уличному прохожему. Тот попробовал
    объяснить свое положение, но Копенкин вынул саблю -- и человек
    побежал вровень с Пролетарской Силой. Иногда проводник
    оборачивался и кричал попреки, что в Чевенгуре человек не
    трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.
     "Может, здесь живут одни отпускники из команды
    выздоравливающих? -- молча сомневался Копенкин. -- Либо в
    царскую войну здесь были лазареты!.."
     -- Неужели солнце должно наперед коня бежать, а ты лежать
    пойдешь? -- спросил Копенкин у бегущего.
     Чевенгурец схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое
    дыхание и ответить.
     -- У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи,
    им жрать и угнетать надо было. А мы кушаем да дружим... Вон
    тебе Совет.
     Копенкин медленно прочитал громадную малиновую вывеску над
    воротами кладбища: "Совет социального человечества
    Чевенгурского освобожденного района".
     Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по
    кладбищенской дорожке к паперти храма. "Приидите ко мне все
    труждающиеся и обремененные и аз упокою вы"
     -- написано было дугой над входом в церковь. И слова те
    тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.
     "Где же мой покой? -- подумал он и увидел в своем сердце
    усталость. -- Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не
    класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя
    расходовал".
     Пролетарская Сила, не сгибаясь, прошла в помещение
    прохладного храма, и всадник въехал в церковь с удивлением
    возвращенного детства, словно он очутился на родине в
    бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые
    места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то
    он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он
    приходил домой -- в близость и тесноту матери; и не церкви, не
    голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные
    старики, бредущие летом в тайный Киев, -- может быть, не это
    было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая
    мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время
    действительно все старики -- загадочные люди, потому что у них
    умерли матери, а они живут и не плачут.
     В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была
    еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой:
    бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон,
    где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом
    бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского
    уика -- Чепурный, молодой человек и одна женщина -- с веселым
    внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего.
    Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок
    задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на
    всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
     -- Ты, Прокофий, не думай -- думать буду я, а ты
    формулируй! -- указывал Чепурный.
     -- Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться
    человеку, когда это не по науке? -- без остановки объяснял
    молодой человек. -- Если всех людей собрать для общего удара --
    и то они против силы солнца как единоличник против
    коммуны-артели! Бесполезное дело -- тебе говорю!
     Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
     -- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай
    в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь -- так ли оно
    или иначе!
     Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем
    намерении -- с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур
    -- нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
     -- Очень вы тут мудры, -- закончил Копенкин. -- А в уме
    постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
     Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные
    непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а
    среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, -- у
    честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и
    более родственные.
     -- А ты, малый, жулик! -- открыл правду Копенкин. -- Покажь
    документ!
     -- Пожалуйста, товарищ! -- вполне доброжелательно
    согласился молодой человек.
     Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий
    Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
     -- Сашу знаешь? -- спросил Копенкин, временно прощая ему за
    фамилию друга угнетающее лицо.
     -- Знавал, когда мал был, -- ответил молодой человек,
    улыбаясь от лишнего ума.
     -- Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок -- надобно
    сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры
    коммунизма посыпались...
     -- А у нас почти отменена, товарищ, -- объяснил Чепурный.
    -- Люди в куче живут и лично видятся -- зачем им почта, скажи
    пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
     Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни
    два письма, а писал только однажды, когда узнал на
    империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было
    издали поплакать о ней с родными.
     -- А шагом никто в губернию не пойдет? -- спросил Копенкин
    у Чепурного.
     -- Есть таковой ходок, -- вспомнил Чепурный.
     -- Кто это, Чепурный? -- оживела милая обоим чевенгурцам
    женщина -- взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он
    парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно.
    Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
     -- А Мишка Луй! -- напомнил Чепурный. -- Он едкий на
    дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится --
    либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится --
    либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
     -- У меня он пойдет короче -- я ему задание дам, -- сказал
    Копенкин.
     -- Пускай идет, -- разрешил Чепурный. -- Для него дорога не
    труд -- одно развитие жизни!
     -- Чепурный, -- обратилась женщина. -- Дай Л/у'ю муки на
    мену, он мне полушалок принесет.
     -- Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем
    момент, -- успокоил ее Прокофий.
     Копенкин писал Дванову печатными буквами:
     "Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, --
    нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее
    солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы
    полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой
    брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу
    как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня
    далеко не уважают. Событий нету -- говорят, это наука и
    история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай
    ради общей идейности".
     -- Чего-то мне все думается, чудится да представляется, --
    трудно моему сердцу! -- мучительно высказывался Чепурный в
    темный воздух храма. -- Не то у нас коммунизм исправен, не то
    нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю
    правду сформулировал!
     -- Надо бы, товарищ Чепурный! -- подтвердил Прокофий. --
    Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А
    так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает!
    И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
     -- А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? --
    обиделся Чепурный.
     Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял
    надежного спокойствия.
     -- Чувство же, товарищ Чепурный, -- это массовая стихия, а
    мысль -- организация. Сам товарищ Ленин говорил, что
    организация нам выше всего...
     -- Так я же мучаюсь, а ты соображаешь -- чт/о' хуже?
     -- Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, --
    заявила женщина. -- Я никогда центра не видала -- там, люди
    говорят, удивительно что такое!
     -- Достукались! -- вымолвил Копенкин. -- Ты ее, Чепурный,
    прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная
    до коммунизма баба! Сволочи вы!
     -- А что? -- обострился Чепурный. -- По-твоему, у нас не
    так?
     -- Ну да, не так!
     -- А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
     -- А я знаю? Мое дело -- устранять враждебные силы. Когда
    все устраню
     -- тогда оно само получится, что надо.
     Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о
    приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной
    силы.
     -- Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить
    немного, -- с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. --
    А то вы ослабнете!
     Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших
    Чепурному.
     -- Буржуазия -- имей в виду!
     -- Ну?
     -- Ей-богу!
     -- Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из
    Чевенгура?
     -- Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из
    идеи в тело -- вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет --
    он вам покажет!
     -- Должно быть, умный человек? -- оробел Чепурный.
     -- У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего
    Прокофия -- кость, -- гордо и раздельно объяснил Копенкин. --
    Понятно тебе хоть раз?.. Н/а' бланок -- отправляй в ход
    товарища Луя.
     Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать --
    вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие
    никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в
    лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела
    девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка,
    бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни --
    теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем -- тоже
    немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей --
    тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно
    разлучаться.
     -- Чего глядишь, как болящий? -- спросил Копенкин.
     -- Так, товарищ Копенкин, -- с печальной усталостью
    произнес Чепурный. -- Во мне вся жизнь облаками несется!
     -- А надо, чтоб она тучей шла, -- оттого тебе, я вижу, и
    неможется, -- сочувственно упрекнул Копенкин. -- Пойдем отсюда
    на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
     -- Пойдем. Бери своего коня, -- облегченно сказал Японец.
    -- На открытом месте я буду сильней.
     Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на
    храме-ревкоме: "Приидите ко мне все труждающиеся".
     -- Перемажь по-советски!
     -- Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
     -- А Прокофию дай!
     -- Не так он углублен -- не осилит; подлежащее знает, а
    сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а
    Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе
    та фраза не мила -- целиком против капитализма говорит...
     Копенкин жутко нахмурился.
     -- По-твоему, бог тебе единолично все массы успокоит? Это
    буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама
    может успокоиться, когда поднимется!
     Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в себе его идею.
    Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение
    Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться
    мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая
    истина и смысл жизни -- он видел слишком много разнообразных
    людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда
    Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и
    просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды.
    "Что ты, -- сказал он Прокофию, -- иль не знаешь -- какая
    наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой
    капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а
    ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем
    кончится -- неизвестно".
     Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил
    медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен
    на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным
    эксплуататорам.
     -- Как ты думаешь? -- спросил он у Копенкина. -- Твой
    Дванов науку у нас не введет?
     -- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.
     -- А то я боюсь, -- сознался Чепурный, стараясь думать, но
    к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его
    подозрение к науке. -- Прокофий под моим руководством
    сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало
    быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...
     -- Тогда ты вооружи дураков, -- нашел выход Копенкин. --
    Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я -- ты
    думаешь, что? -- я тоже, брат, дурак, однако живу вполне
    свободно.
     По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня
    передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они
    шли отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей.
    Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в
    Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце,
    объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей
    были не обязательными, -- по наущению Чепурного Прокофий дал
    труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся
    пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием,
    потому что труд способствует происхождению имущества, а
    имущество -- угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь
    вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение --
    за счет нарочной людской работы -- идет в костер классовой
    войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую
    субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин,
    немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.
     -- Так это не труд -- это субботники! -- объяснил Чепурный.
    -- Прокофий тут правильно меня понял и дал великую фразу.
     -- Он что -- твой отгадчик, что ль? -- не доверяя Прокофию,
    поинтересовался Копенкин.
     -- Да нет -- так он: своей узкой мыслью мои великие чувства
    ослабляет. Но парень словесный, без него я бы жил в немых
    мучениях... А в субботниках никакого производства имущества
    нету, -- разве я допущу? -- просто себе идет добровольная порча
    мелкобуржуазного наследства. Какое же тебе тут угнетение, скажи
    пожалуйста!
     -- Нету, -- искренне согласился Копенкин.
     В сарае, вытащенном на середину улицы, Чепурный и Копенкин
    решили заночевать.
     -- Ты бы к своей Клавдюше шел, -- посоветовал Копенкин. --
    Женщину огорчаешь!
     -- Ее Прокофий в неизвестное место увел: пусть порадуется
    -- все мы одинаковые пролетарии. Мне Прокофий объяснил, что я
    не лучше его.
     -- Так ты же сам говорил, что у тебя великое чувство, а
    такой человек для женщины туже!
     Чепурный озадачился: действительно, выходит так! Но у него
    болело сердце, и он сегодня мог думать.
     -- У меня, товарищ Копенкин, то великое чувство в груди
    болит, а не в молодых местах.
     -- Ага, -- сказал Копенкин, -- ну тогда отдыхай со мной: я
    тоже на сердце плох!
     Пролетарская Сила прожевала траву, которую ей накосил
    Копенкин на городской площади, и в полночь тоже прилегла на пол
    сарая. Лошадь спала, как некоторые дети -- с полуоткрытыми
    глазами и с сонной кротостью глядела ими на Копенкина, который
    сейчас не имел сознания и лишь стонал от грустного,
    почерневшего чувства забвения.
     Коммунизм Чевенгура был беззащитен в эти степные темные
    часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной
    внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.
     Чевенгур просыпался поздно; его жители отдыхали от веков
    угнетения и не могли отдохнуть. Революция завоевала
    Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу.
     Чевенгурский пешеход Луй шел в губернию полным шагом, имея
    при себе письмо Дванову, а на втором месте -- сухари и
    берестяной жбанчик воды, которая нагревалась на теле. Он
    тронулся, когда встали только муравьи да куры, а солнце
    заголило небо еще не до самых последних мест. От ходьбы и
    увлекающей свежести воздуха Луя оставили всякие сомнения мысли
    и вожделения; его растрачивала дорога и освобождала от излишней
    вредной жизни. Еще в юности он своими силами додумался --
    отчего летит камень: потому что он от радости движения делается
    легче воздуха. Не зная букв и книг, Луй убедился, что коммунизм
    должен быть непрерывным движением людей в даль земли. Он
    сколько раз говорил Чепурному, чтобы тот объявил коммунизм
    странствием и снял Чевенгур с вечной оседлости.
     -- На кого похож человек -- на коня или на дерево: объявите
    мне по совести? -- спрашивал он в ревкоме, тоскуя от коротких
    уличных дорог.
     -- На высшее! -- выдумал Прокофий. -- На открытый океан,
    дорогой товарищ, и на гармонию схем!
     Луй не видел, кроме рек и озер, другой воды, гармонии же
    знал только двухрядки.
     -- А пожалуй, на коня человек больше схож, -- заявил
    Чепурный, вспоминая знакомых лошадей.
     -- Понимаю, -- продолжая чувства Чепурного, сказал
    Прокофий. -- У коня есть грудь с сердцем и благородное лицо с
    глазами, но у дерева того нет!
     -- Вот именно, Прош! -- обрадовался Чепурный.
     -- Я ж и говорю! -- подтвердил Прокофий.
     -- Совершенно верно! -- заключительно одобрил Чепурный.
     Луй удовлетворился и предложил ревкому немедленно стронуть
    Чевенгур в даль. "Надо, чтобы человека ветром поливало, --
    убеждал Луй, -- иначе он тебе опять угнетением слабосильного
    займется, либо само собою все усохнет, затоскует -- знаешь как?
    А в дороге дружбы никому не миновать -- и коммунизму делов
    хватит!"
     Чепурный заставил Прокофия четко записать предложение Луя, а
    затем это предложение обсуждалось на заседании ревкома.
    Чепурный, чуя коренную правду Луя, однако, не давал Прокофию
    своих руководящих предчувствий, и заседание тяжело трудилось
    весь весенний день. Тогда Прокофий выдумал формальный отвод
    делу Луя: "В виду грядущей эпохи войн и революций считать
    движение людей неотложным признаком коммунизма, а именно:
    броситься всем населением уезда на капитализм, когда у него
    всецело созреет кризис, и впредь не останавливать победного
    пути, закаляя людей в чувстве товарищества на дорогах всего
    земного шара; пока же коммунизм следует ограничивать
    завоеванной у буржуазии площадью, чтоб нам было чем управлять".
     -- Нет, товарищи, -- не согласился рассудительный Луй. --
    На оседлости коммунизм никак не состоится: нет ему ни врага, ни
    радости!
     Прокофий наблюдал внимательно слушающего Чепурного, не
    разгадывая его колеблющихся чувств.
     -- Товарищ Чепурный, -- попробовал решить Прокофий. -- Ведь
    освобождение рабочих -- дело самих рабочих! Пусть Луй уходит и
    постепенно освобождается! При чем тут мы?
     -- Правильно! -- резко заключил Чепурный. -- Ходи, Луй:
    движение -- дело массы, мы у нее под ногами не мешаемся!
     -- Ну, спасибо, -- поклонился ревкому Луй и ушел искать
    необходимости куда-нибудь отправиться из Чевенгура.
     Заметив однажды Копенкина на толстом коне, Луй сразу
    засовестился, потому что Копенкин куда-то едет, а он, Луй,
    живет на неподвижном месте; и Луй еще больше и подальше захотел
    уйти из города, а до отхода задумал сделать Копенкину
    что-нибудь сочувственное, но нечем было -- в Чевенгуре нет
    вещей для подарков: можно только попоить лошадь Копенкина,
    Копенкин же строго не подпускал к ней посторонних и поил ее
    лично. И нынче Луй жалел, что много домов и веществ на свете,
    не хватает только тех самых, которые обозначают содружество
    людей.
     После губернии Луй решил не возвращаться в Чевенгур и
    добраться до самого Петрограда, а там -- поступить во флот и
    отправиться в плавание, всюду наблюдая землю, моря и людей как
    сплошное питание своей братской души. На водоразделе, откуда
    были видны чевенгурские долины, Луй оглянулся на город и на
    утренний свет:
     -- Прощай, коммунизм и товарищи! Жив буду -- всякого из вас
    припомню!
     Копенкин разминал Пролетарскую Силу за чертою города и
    заметил Луя на высоком месте.
     "Должно быть, бродяга, на Харьков поворачивает, -- про себя
    решил Копенкин. -- Упущу я с ними золотые дни революции!" -- и
    пустил коня степным маршем в город, чтобы окончательно, и
    сегодня же, проверить весь коммунизм и принять свои меры.
     От передвижки домов улицы в Чевенгуре исчезли -- все
    постройки стояли не на месте, а на ходу; Пролетарская Сила,
    привыкшая к прямым плавным дорогам, волновалась и потела от
    частых поворотов.
     Около одного перекошенного заблудившегося амбара лежали под
    одним тулупом юноша и девушка -- судя по туловищу, Клавдюша.
    Копенкин осторожно обвел коня вокруг спящих: он стеснялся
    молодости и уважал ее, как царство великого будущего. За ту же
    молодость, украшенную равнодушием к девушкам, он некогда с
    уважением полюбил Александра Дванова, своего спутника по ходу
    революции.
     Где-то, в гуще домов, протяжно засвистел человек. Копенкин
    чутко насторожился. Свист прекратился.
     -- Ко-пенкин! Товарищ Копенкин, идем купаться! -- невдалеке
    кричал Чепурный.
     -- Свисти -- я на твой звук поеду! -- низко и оглушительно
    ответил Копенкин.
     Чепурный начал бурно свистеть, а Копенкин продолжал красться
    к нему на коне в ущельях смешанного города. Чепурный стоял на
    крыльце сарая в шинели, одетой на голое тело, и босой. Два его
    пальца были во рту -- для силы свиста, а глаза глядели в
    солнечную вышину, где разыгрывалась солнечная жара.
     Заперев Пролетарскую Силу в сарай, Копенкин пошел за босым
    Чепурным, который сегодня был счастлив, как окончательно
    побратавшийся со всеми людьми человек. По дороге до реки
    встретилось множество пробудившихся чевенгурцев --
     людей обычных, как и всюду, только бедных по виду и нездешних
    по лицу.
     -- День летом велик: чем они будут заниматься? -- спросил
    Копенкин.
     -- Ты про ихнее усердие спрашиваешь? -- неточно понял
    Чепурный.
     -- Хотя бы так.
     -- А душа-то человека -- она и есть основная профессия. А
    продукт ее -- дружба и товарищество! Чем тебе не занятье --
    скажи пожалуйста!
     Копенкин немного задумался о прежней угнетенной жизни.
     -- Уж дюже хорошо у тебя в Чевенгуре, -- печально сказал
    он. -- Как бы не пришлось горя организовать: коммунизм должен
    быть едок, малость отравы -- это для вкуса хорошо.
     Чепурный почувствовал во рту свежую соль -- и сразу понял
    Копенкина.
     -- Пожалуй, верно. Надо нам теперь нарочно горе
    организовать. Давай с завтрашнего дня займемся, товарищ
    Копенкин!
     -- Я не буду: мое дело -- другое. Пускай Дванов вперед
    приедет -- он тебе все поймет.
     -- А мы это Прокофию поручим!
     -- Брось ты своего Прокофия! Парень размножаться с твоей
    Клавдюшей хочет, а ты его вовлекаешь!
     -- И то, пожалуй, так -- обождем твоего сподвижника!
     О берег реки Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды
    шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой, а два товарища

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание