• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [6/27]

Скачать полное произведение

    его ко мне домой.
     Секретарь дал распоряжение вниз по своему учреждению и забыл
    о дальнейшем. Конторщик орготдела не мог уже спустить приказ
    секретаря в глубину губкомовского аппарата и начал размышлять
    сам: кого бы это послать осматривать губернию? Никого не было
    -- все коммунисты уже действовали; числился лишь какой-то
    Дванов, вызванный из Новохоперска для ремонта городского
    водопровода, но к его личному делу был подложен документ о
    болезни. "Если он не умер, то пошлю его", -- решил конторщик и
    пошел сообщать секретарю губкома о Дванове.
     -- Он не выдающийся член партии, -- сказал конторщик. -- У
    нас выдаваться не на чем было. Вот будут большие дела, и люди
    на них проявятся, товарищ секретарь.
     -- Ладно, -- ответил секретарь. -- Пусть ребята дело
    выдумывают и растут на нем.
     Вечером Дванов получил бумагу: немедленно явиться к
    предгубисполкома, чтобы побеседовать о намечающемся
    самозарождении социализма среди масс. Дванов встал и пошел на
    отвыкших ногах; Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкою и
    лопухом; лопух она сорвала за то, что у него была белая
    исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер и освещала луна.
    Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от
    молодости, а теперь зашла на пустошь и сорвала его. Дома она
    уже имела много растений, и больше всего среди них было
    бессмертников, что росли на солдатских могилах.
     -- Саша, -- сказала Соня. -- Нас скоро повезут в деревни --
    учить детство грамоте, а я хочу служить в цветочном магазине.
     Александр на это ей ответил:
     -- Цветы и так любят почти все, а чужих детей редко кто,
    только родители.
     Соня не могла сообразить, она была еще полна ощущений жизни,
    мешавших ей правильно думать. И она отошла от Александра в
    обиде.
     Где жил Шумилин, Дванов точно не знал. Сначала он вошел на
    двор того приблизительного дома, где должен был жить Шумилин.
    На дворе стояла хата, и в ней находился дворник; уже
    смеркалось, дворник лег спать с женой на полати, на чистой
    скатерти был оставлен хлеб для нечаянного гостя. Дванов вошел в
    хату, как в деревню, -- там пахло соломой и молоком, тою
    хозяйственной сытой теплотой, в которой произошло зачатье всего
    русского сельского народа, и дворник-хозяин, должно быть,
    шептался с женой о своих дворовых заботах.
     Дворник числился тогда санитаром двора, чтобы не унижать его
    достоинства; на просьбу Дванова указать Шумилина санитар надел
    валенки и накинул на белье шинель:
     -- Пойду постужусь для казны, а ты, Поля, не спи пока.
     Шумилин в то время кормил больную жену мятой картошкой с
    блюдечка, женщина слабо жевала пищу и жалела одной рукой
    приютившегося у ее тела трехлетнего сына.
     Дванов сказал, что ему надо.
     -- Погоди, я жену докормлю, -- попросил Шумилин и,
    докормив, указал: -- Вот сам видишь, товарищ Дванов, что нам
    нужно: днем я служу, а вечером бабу с руки кормлю. Нам
    необходимо как-нибудь иначе научиться жить...
     -- Так -- тоже ничего, -- ответил Дванов. -- Когда я болел
    и Захар Павлович кормил меня из рук, я это любил.
     -- Чего ты любил? -- не понял Шумилин.
     -- Когда люди питаются из рук в рот.
     -- Ага, ну люби, -- не почувствовав, сказал Шумилин, и
    дальше он захотел, чтобы Дванов пошел пешком по губернии и
    оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже скопилась
    сама по себе и устроилась по-социальному.
     -- Мы здесь служим, -- огорченно высказывался Шумилин, -- а
    массы живут. Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее
    очутится -- им защиты, кроме товарищества, нет. Ты бы пошел и
    глянул туда.
     Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и
    спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле
    те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и
    государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов
    согласился искать коммунизм среди самодеятельности населения.
     -- Соня, -- сказал он утром на другой день. -- Я ухожу, до
    свидания!
     Девушка влезла на забор, она умывалась на дворе.
     -- А я уезжаю, Саш. Меня опять Клуша гонит. Лучше буду в
    деревне жить сама.
     Дванов знал, что Соня жила у знакомой тетки Клуши, а
    родителей у нее не было. Но куда же она едет в деревню одна?
    Оказалось, Соню с подругами выпускали с курсов досрочно, потому
    что в деревне собирались банды из неграмотных людей и туда
    посылались учительницы наравне с отрядами Красной Армии.
     -- Мы с тобой увидимся теперь после революции, -- произнес
    Дванов.
     -- Мы увидимся, -- подтвердила Соня. -- Поцелуй меня в
    щеку, а я тебя в лоб -- я видела, что так люди всегда
    прощаются, а мне не с кем попрощаться.
     Дванов тронул губами ее щеку и сам почувствовал сухой венок
    Сониных уст на своем лбу; Соня отвернулась и гладила забор
    мучившейся неуверенной рукой.
     Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и
    ощутил запах увядшей травы, исходивший от ее волос. Здесь
    девушка обернулась и снова ожила.
     Захар Павлович стоял на пороге с железным недоделанным
    чемоданом и не моргал, чтобы не накапливать слез.
     Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он
    держался ближе к поселениям, поэтому ему приходилось идти по
    долинам речек и по балкам. Выходя на водоразделы, Дванов уже не
    видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и
    редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла
    чуждая трава, и сплошной бурьян давал приют и пищу птицам и
    насекомым.
     С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато
    в глубинах лощин и на берегах маловодных протоков всюду жили
    деревни, -- было видно, что люди селились по следам воды, они
    существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не
    увидел в губернии, она ему показалась вся одинаковой, как
    видение скудного воображения; но в один вечер он не имел
    ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте
    водораздела.
     Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля
    оказалась вполне тучной, однако ее не пахали, и Александр
    подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он проснулся
    от тяжести другого тела и вынул револьвер.
     -- Не пугайся, -- сказал ему привалившийся человек. -- Я
    озяб во сне, вижу, ты лежишь, -- давай теперь обхватимся для
    тепла и будем спать.
     Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская
    человека, Александр спросил его шепотом:
     -- Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей,
    что ль, нету?
     -- Погоди, -- ответил хриповатым, махорочным голосом
    пригревшийся пешеход. -- Я бы сказал тебе, да у меня ум без
    хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали рты.
    Понял ты мое слово?
     -- Нет, а чего? -- потерялся Дванов. -- Всю ночь грелся со
    мной, а сейчас обижаешься!..
     Пешеход встал на ноги.
     -- Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека
    идет по ходу солнца; вечером оно садится в него, а утром
    выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.
     У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.
     -- Поешь, -- отдал он хлеб, -- пусть твой ум обращается в
    живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.
     В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в
    действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю степную
    землю хотят сажать московских переселенцев.
     -- Пускай сажаются, -- согласился председатель Совета. --
    Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя. Мы
    и сами той земли почти сроду не касались... А была б там вода,
    так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством
    содержали...
     Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где
    остановиться. Он думал о времени, когда заблестит вода на
    сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.
     Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней,
    давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка --
    огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.
     На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда
    когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и
    служили сиденьем для стариков.
     Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в
    Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали
    ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.
    Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что
    творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из
    Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в
    Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных
    балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь,
    чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем
    притащить валун из Финляндии.
     Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался
    крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно
    подстриженной бородкой.
     -- Все стараетесь! -- сказал этот человек, уверенный во
    всеобщем заблуждении.
     -- Стараемся! -- понял его Дванов. -- Надо же вас на чистую
    воду в степь выводить!
     Крестьянин сладострастно почесал бородку.
     -- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди
    явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!
     -- Нет, не догадались бы! -- равнодушно вздохнул Дванов.
     -- Эй, мешаный, уходи отсюда! -- крикнул председатель
    Совета с другого стола. -- Ты же бог, чего ты с нами знаешься!
     Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По
    своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно
    почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть
    самостоятельная сытость -- надо лишь приучить к ней желудок.
    Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину,
    застрявшую в зубах. За это его немного почитали.
     Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял
    на пороге и зяб.
     -- Бог, -- сказал секретарь, -- доведи товарища до Кузи
    Поганкина, скажи, что из Совета -- ихняя очередь!
     Дванов пошел с богом.
     Встретился нестарый мужик и сказал богу:
     -- Здравствуй, Никанорыч, -- тебе б пора Лениным стать,
    будя богом-то!
     Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда
    отошли подальше, бог вздохнул:
     -- Ну и держава!
     -- Что, -- спросил Дванов, -- бога не держит?
     -- Нет, -- просто сознался бог. -- Очами видят, руками
    щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его
    лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.
     У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания
    повернулся назад.
     Дванов не отпустил его:
     -- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?
     Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был
    одиноким человеком.
     -- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и
    поверят.
     Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.
     -- А в другую ночь раздам обратно -- и большевистская слава
    по чину будет моей.
     Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог
    уходил, не выбирая дороги, -- без шапки, в одном пиджаке и
    босой; пищей его была глина, а надеждой -- мечта.
     Поганкин встретил Дванова неласково -- он скучал от
    бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие,
    думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:
    они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в
    волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных
    озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не
    имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в
    глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
     Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила
    похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
     -- Папашка, слезай ужинать! -- позвала Варя. -- Мамка,
    кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
     Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
     -- А ты отвернись, -- обратилась Варя к Дванову. -- На всех
    вас не наготовишься: своих куча!
     Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто
    под ними было что неприличное.
     Пришли два мальчика -- сопливые, привыкшие к голоду и
    все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит
    революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
     -- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! --
    закричала Варя на братьев. -- У, идолы кромешные! Сейчас же
    снимайте одежду -- негде ее брать!
     Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не
    было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у
    стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды
    дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно
    место и начала раздавать ложки.
     -- За папашкой следите -- чаще не хватайте! -- приказала
    Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку
    ладошей: ведь хозяйки едят после.
     Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из
    чашки, так они враз совались туда и моментально глотали
    похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками -- ожидая
    отца.
     -- Я вас, я вас! -- грозилась Варя, когда ее братья
    норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
     -- Варька, отец гущу одну таскает -- не вели ему! -- сказал
    один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
     Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать
    ложки пожиже.
     За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие
    звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени
    ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще
    долго терпеть.
     -- Завтра либо бандиты опять поскачут! -- жуя, сказал
    Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил
    сразу кусок картошки.
     -- Отчего бандиты? -- хотел узнать Дванов.
     -- На дворе вызвездило -- дорога поусадистей пойдет! У нас
    тут как грязь -- так мир, как дорога провянет -- так война
    начинается!
     Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.
     -- Теперча хватай! -- разрешил он детям.
     Те полезли на захват остатков в чашке.
     -- От такого довольствия цельный год не икаю! -- серьезно
    сообщил Дванову Поганкин. -- А бывало, пообедаешь, так до самой
    вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!
     Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть
    завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы
    возвратиться домой.
     -- Наверно, скучно вам живется? -- спросил Дванов, уже
    успокаиваясь для сна.
     Поганкин согласился:
     -- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и
    народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный
    женщину мучить, ежели б другое занятье было?
     -- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! --
    догадался Дванов. -- Там можно жить с достатком, от этого
    веселей будет.
     Поганкин задумался.
     -- Куды там -- разве стронешься с таким карогодом?..
    Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...
     -- А чего же? -- испытывал Дванов. -- А то у вас отнимут ту
    землю обратно.
     -- Это как же? Аль распоряженье вышло?
     -- Вышло, -- сказал Дванов. -- Что ж зря пропадает лучшая
    земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она
    почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать --
    те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах
    хутора -- земля и разродится. А вы только в гости ездите в
    степь...
     Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.
     -- Земля-то там уж дюже хороша! -- позавидовал Поганкин
    своей собственности. -- Что хошь родит. Нюжли Советская власть
    по усердию судит?
     -- Конечно, -- улыбался Дванов в темноте. -- Ведь поселенцы
    придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то
    им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.
     -- Это-то хоть верно, -- загорюнился Поганкин. -- Ей тогда
    удобней разверсткой крыть!
     -- Разверстку скоро запретят, -- выдумывал Дванов. -- Как
    война догорит, так ее и не будет.
     -- Да мужики тоже так говорят, -- соглашался Поганкин. --
    Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так
    не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?
     -- Уходи, конечно, -- налегал Дванов. -- Набери хозяев
    десять и трогайся...
     После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой
    о переселении -- Дванов им дал целую душевную мечту.
     Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел
    бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он,
    если съем, то навсегда все равно не наемся.
     В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на
    слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
     -- Попомни меня, -- сказал бог и опечалился взором. -- Вот
    мы навсегда расходимся, и как это грустно -- никто не поймет.
    Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек
    растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.
     -- Поэтому ты есть бог? -- спросил Дванов.
     Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.
     Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;
    но русский -- это человек двухстороннего действия: он может
    жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.
     Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу
    лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной
    реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные
    выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась
    болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились
    ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях
    омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет
    солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и
    замедлился в шепот.
     Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной
    песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение
    повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но
    строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в
    пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и
    становились беззвучными, как глина. Он слышал движение,
    непохожее на его чувство сознания.
     В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился
    сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но,
    если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник,
    захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова
    обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек
    беседует. Но беседовать самому с собой -- это искусство,
    беседовать с другими людьми -- забава.
     -- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по
    склону, -- закончил Дванов.
     Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.
    И вновь заговорил, чтобы думать:
     -- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки
    и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву,
    коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и
    воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.
     Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри
    всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение
    тела совершалось туже -- без влаги мысленной фантазии.
     В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В
    овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то
    мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди,
    отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
     Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих
    весях губернии.
     Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали
    какие-то люди, и кони их вязли в глине.
     Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но
    слова и напев песни были родом издали отсюда.
     Есть в далекой стране,
     На другом берегу,
     Что нам снится во сне,
     Но досталось врагу...
     Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца
    по-своему и другим напевом:
     Кройся, яблочко,
     Спелым золотом,
     Тебя срежет Совет
     Серпом-молотом...
     Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
     Вот мой меч и душа,
     А там счастье мое...
     Отряд покрыл припевом конец куплета:
     Эх, яблочко,
     Задушевное,
     Ты в паек попадешь --
     Будешь прелое...
     Ты на дереве растешь
     И дереву кстати,
     А в Совет попадешь
     С номером-печатью...
     Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
     Их, яблочко,
     Ты держи свободу:
     Ни Советам, ни царям,
     А всему народу...
     Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в
    овраге.
     -- Эй, верхний человек! -- крикнули Дванову из отряда. --
    Слазь к безначальному народу!
     Дванов остался на месте.
     -- Ходи быстро! -- звучно сказал один густым голосом,
    вероятно, тот, что запевал. -- А то считай до половины -- и
    садись на мушку!
     Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и
    решил не хранить себя:
     -- Выезжайте сами сюда -- тут суше! Чего лошадей по оврагу
    морите, кулацкая гвардия!
     Отряд внизу остановился.
     -- Никиток, делай его насквозь! -- приказал густой голос.
     Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил
    свой угнетенный дух:
     -- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему
    христианскому поколению -- пли!
     Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и
    покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по
    ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в
    населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно
    ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу
     ------------------------------------------------------------------------
     туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями
    крыльев.
     В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не
    страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла
    потом, травою дорог и тишиной жизни.
     -- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
     Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога
    превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал
    и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов
    понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в
    забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий
    удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,
    зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения,
    чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время -- и
    в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю
    пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую
    страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой
    птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим
    крылом.
     Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он
    еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы
    эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою
    ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и
    помог ему:
     -- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
     Никита не был похож на свою руку -- это уловил Дванов, -- он
    закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,
    хранившемуся в его руке:
     -- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе
    сразу помирать, -- ай ты не человек? -- помучайся, полежи --
    спрохвала помрешь прочней!
     Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил
    Никитка:
     -- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я
    тебя самого в могилу вошью. Сказано -- кончай, одежда твоя.
    Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
     -- Мать жизни, свободы и порядка! -- сказал лежачий Дванов.
    -- Как ваша фамилия?
     Вождь засмеялся:
     -- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
     Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного
    Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?
     -- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только
    книга ваша мне нравилась.
     -- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться
    -- его тогда не повернешь! -- соскучился ждать Никита. -- Одежа
    на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
     Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в
    убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь.
    Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть
    перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
     -- Тут, что ль, я тебя тронул? -- спросил Никита, бережно
    взяв ногу.
     -- Тут, -- сказал Дванов.
     -- Ну, ничего -- кость цела, а рану салом затянет, ты
    парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
     -- Останутся, -- ответил Дванов.
     -- Пущай остаются, -- говорил Никита. -- Поскучают и
    забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист,
    что ль?
     -- Коммунист.
     -- Дело твое: всякому царства хочется!
     Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и
    закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний
    сумеречный свет погас над оврагом -- наступила очередная ночь.
    Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об
    остальной жизни не вспоминал.
     -- Так вам понравилась моя книга? -- спросил вождь.
     Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их
    клал в свой мешок.
     -- Я уже сказал, что да, -- подтвердил Дванов и посмотрел
    на преющую рану на ноге.
     -- А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? --
    допытывался вождь. -- Там есть человек, живущий один на самой
    черте горизонта.
     -- Нет, -- заявил Дванов. -- Идею там я забыл, но зато она
    выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как
    обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для
    чтения хорошо.
     Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:
     -- Это любопытно... Никиток, мы возьмем коммуниста до
    Лиманного хутора, там его получишь сполна.
     -- А одежа? -- огорчился Никита.
     Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать
    голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
     -- Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский
    интеллигент -- редкий тип.
     Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и
    старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела,
    но если наступить ею, то она снова чувствует выстрел и железные
    остья внутри.
     Овраг шел внутрь степи, суживался и поднимался. Тянуло
    ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге,
    и это его грело.
     Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.
     -- Обмочился, дьявол! -- сказал без злобы Никита. -- Смотрю
    я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не
    было: все моментально гадят, хоть в сортир их сначала
    посылай... Только один был хороший мужик, комиссар волостной:
    бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье
    осталось чистым. Специальный был мужик!
     Дванов представил себе этого специального большевика и
    сказал Никите:
     -- Скоро и вас расстреливать будут -- совсем с одеждой и
    бельем. Мы с покойников не одеваемся.
     Никита не обиделся:
     -- А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло.
    Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.
     -- Я глядеть не буду, -- успокоил Дванов Никиту. -- А
    замечу, так не осужу.
     -- Да и я не осуждаю, -- смирился Никита. -- Дело
    житейское. Мне товар дорог...
     До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты
    ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и
    прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали
    разводить лошадей, а Дванова забыли одного. Никита, уводя
    лошадь, сказал ему:
     -- Девайся куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.
     Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и
    заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты
    расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залез там в
    просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь
    глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине
    долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В
    глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что
    сегодня умрет, и обнял солому, как живое тело.
     С этим утешением он снова уснул. Никита утром еле нашел его
    и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с
    неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что
    неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал,
    что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда
    остается печальным, либо глаза, либо рот.
     Соня Мандрова приехала на подводе в деревню Волошино и стала
    жить в школе учительницей. Ее звали так же принимать
    рождающихся детей, сидеть на посиделках, лечить раны, и она
    делала это, как умела, не обижая никого. В ней все нуждались в
    этой небольшой приовражной деревне, а Соня чувствовала себя
    важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но
    по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова. Она дала
    свой адрес Захару Павловичу и всем знакомым, чтобы те не забыли
    написать Саше, где она живет. Захар Павлович обещал так сделать
    и подарил ей фотографию Дванова:
     -- Все равно, -- сказал он, -- ты карточку назад ко мне
    принесешь, когда его супругой станешь и будешь жить со мной.
     -- Принесу, -- говорила ему Соня.
     Она глядела на небо из окна школы и видела звезды над
    тишиной ночи. Там было такое безмолвие, что в степи, казалось,

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание