Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [22/27]

  Скачать полное произведение

    и ходить среди утихших трав, успокаивая этим свою нарушенную за
    день жизнь. Но прочим в Чевенгуре некуда было пойти и некого к
    себе ждать -- они жили неразлучно и еще днем успевали обойти
    все окрестные степи в поисках питательных растений, и никому
    негде было находиться в одиночестве. В кузнице Якова Титыча
    взяло какое-то томление -- крыша нагрелась, всюду висела
    паутина, и многие пауки уже умерли, видны были их легкие
    трупики, которые в конце концов падали на землю и делались
    неузнаваемым прахом. Яков Титыч любил поднимать с дорог и с
    задних дворов какие-нибудь частички и смотреть на них: чем они
    раньше были? Чье чувство обожало и хранило их? Может быть, это
    были кусочки людей, или тех же паучков, или безымянных земляных
    комариков, -- и ничто не осталось в целости, все некогда жившие
    твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и
    не над чем заплакать тем, кто остался после них жить и дальше
    мучиться. "Пусть бы все умирало, -- думал Яков Титыч, -- но
    хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и
    помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и
    расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер
    ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они
    -- одна потеря".
     Вечером пролетарии и прочие собрались вместе, чтобы
    развеселить и занять друг друга на сон грядущий. Никто из
    прочих не имел семейства, потому что каждый жил раньше с таким
    трудом и сосредоточием всех сил, что ни в ком не оставалось
    телесного излишка на размножение. Для семейства нужно иметь
    семя и силу собственности, а люди изнемогали от поддержания
    жизни в одном своем теле; время же, необходимое для любви, они
    тратили на сон. Но в Чевенгуре они почувствовали покой,
    достаток пищи, а от товарищей вместо довольства -- тоску.
    Раньше товарищи были дороги от горя, они были нужны для тепла
    во время сна и холода в степи, для взаимной страховки по добыче
    пищи -- один не достанет, другой принесет, -- товарищи были
    хороши, наконец, для того, чтобы иметь их всегда рядом, если не
    имеешь ни жены, ни имущества и не с кем удовлетворять и
    расходовать постоянно скапливающуюся душу. В Чевенгуре
    имущество было, был дикий хлеб в степях, и рос овощ в огородах
    посредством зарождения от прошлогодних остатков плодов в почве,
    -- горя пищи, мучений ночлега на пустой земле в Чевенгуре не
    было, и прочие заскучали: они оскудели друг для друга и
    смотрели один на одного без интереса -- они стали бесполезны
    самим себе, между ними не было теперь никакого вещества пользы.
    Прочий, по прозванью Карпий, сказал всем в тот вечер в
    Чевенгуре: "Я хочу семейства: любая гадина на своем семени
    держится и живет покойно, а я живу ни на чем -- нечаянно. Что
    за пропасть такая подо мной!".
     Старая нищенка Агапка тоже пригорюнилась.
     -- Возьми меня, Карпий, -- сказала она, -- я б тебе и
    рожала, я б тебе и стирала, я б тебе и щи варила. Хоть и
    чудн/о', а хорошо быть бабой -- жить себе в заботах, как в
    орепьях, и горюшка будет мало, сама себе станешь незаметной! А
    то живешь тут, и все как сама перед собой торчишь!
     -- Ты хамка, -- отказал Карпий Агапке. -- Я люблю женщин
    дальних.
     -- А помнишь, ты однова грелся со мной, -- напомнила
    Агапка, -- небось тогда я тебе дальней была, что в больное
    нутре% поближе лез!
     Карпий от правды не отказывался, он лишь поправил время
    события:
     -- То было до революции.
     Яков Титыч сказал, что в Чевенгуре сейчас находится
    коммунизм, всем дана блажь: раньше простой народ внутри
    туловища ничего не имел, а теперь кушает все, что растет на
    земле, -- чего еще хотеть? Пора жить и над чем-нибудь
    задумываться: в степях много красноармейцев умерло от войны,
    они согласились умереть затем, чтобы будущие люди стали лучше
    их, а мы -- будущие, а плохие -- уже хотим жен, уже скучаем,
    пора нам начать в Чевенгуре труд и ремесло! Завтра надо кузницу
    выносить вон из города -- сюда никто не заезжает.
     Прочие не слушали и побрели вразброд, чувствуя, что каждому
    чего-то хочется, только неизвестно -- чего. Редкие из пришлых
    чевенгурцев бывали временно женаты, они помнили и другим
    говорили, что семейство -- это милое дело, потому что при семье
    уже ничего не хочется и меньше волнуешься в душе, хочется лишь
    покоя для себя и счастья в будущем -- для детей; кроме того,
    детей бывает жалко и от них становишься добрей, терпеливей и
    равнодушней ко всей происходящей жизни.
     Солнце стало громадное и красное и скрылось за окраиной
    земли, оставив на небе свой остывающий жар; в детстве любой
    прочий человек думал, что это его отец ушел от него вдаль и
    печет себе картошки к ужину на большом костре. Единственный
    труженик в Чевенгуре успокоился на всю ночь; вместо солнца --
    светила коммунизма, тепла и товарищества -- на небе постепенно
    засияла луна -- светило одиноких, светило бродяг, бредущих зря.
    Свет луны робко озарил степь, и пространства предстали взору
    такими, словно они лежали на том свете, где жизнь задумчива,
    бледна и бесчувственна, где от мерцающей тишины тень человека
    шелестит по траве. В глубину наступившей ночи, из коммунизма --
    в безвестность уходили несколько человек; в Чевенгур они пришли
    вместе, а расходились одинокими: некоторые шли искать себе жен,
    чтобы возвратиться для жизни в Чевенгур, иные же отощали от
    растительной чевенгурской пищи и пошли в другие места есть
    мясо, а один изо всех ушедших в ту ночь -- мальчик по возрасту
    -- хотел найти где-нибудь на свете своих родителей и тоже ушел.
     Яков Титыч увидел, как многие люди молча скрылись из
    Чевенгура, и тогда он явился к Прокофию.
     -- Езжай за женами народу, -- сказал Яков Титыч, -- народ
    их захотел. Ты нас привел, веди теперь женщин, народ отдохнул
    -- без них, говорит, дальше нетерпимо.
     Прокофий хотел сказать, что жены -- тоже трудящиеся и им нет
    запрета жить в Чевенгуре, а стало быть, пусть сам пролетариат
    ведет себе за руки жен из других населенных мест, но вспомнил,
    что Чепурный желает женщин худых и изнемогших, чтобы они не
    отвлекали людей от взаимного коммунизма, и Прокофий ответил
    Якову Титычу:
     -- Разведете вы тут семейства и нарожаете мелкую буржуазию.
     -- Чего ж ее бояться, раз она мелкая! -- слегка удивился
    Яков Титыч. -- Мелкая -- дело слабое.
     Пришел Копенкин и с ним Дванов, а Гопнер и Чепурный остались
    наружи; Гопнер хотел изучить город: из чего он сделан и что в
    нем находится.
     -- Саша! -- сказал Прокофий; он хотел обрадоваться, но
    сразу не мог. -- Ты к нам жить пришел? А я тебя долго помнил, а
    потом начал забывать. Сначала вспомню, а потом думаю, нет, ты
    уже умер, и опять забываю.
     -- А я тебя помнил, -- ответил Дванов. -- Чем больше жил,
    тем все больше тебя помнил, и Прохора Абрамовича помню, и Петра
    Федоровича Кондаева, и всю деревню. Целы там они?
     Прокофий любил свою родню, но теперь вся родня его умерла,
    больше любить некого, и он опустил голову, работавшую для
    многих и почти никем не любимую.
     -- Все умерли, Саш, теперь будущее настанет...
     Дванов взял Прокофия за потную лихорадочную руку и, заметив
    в нем совестливый стыд за детское прошлое, поцеловал его в
    сухие огорченные губы.
     -- Будем вместе жить, Прош. Ты не волнуйся. Вот Копенкин
    стоит, скоро Гопнер с Чепурным придут... Здесь у вас хорошо --
    тихо, отовсюду далеко, везде трава растет, я тут никогда не
    был.
     Копенкин вздохнул про себя, не зная, что надо ему думать и
    говорить. Яков Титыч был ни при чем и еще раз напомнил об общем
    деле:
     -- Что ж скажешь? Самим жен искать иль ты сам их гуртом
    приведешь? Иные уж тронулись.
     -- Ступай собери народ, -- сказал Прокофий, -- я приду и
    там подумаю.
     Яков Титыч вышел, и здесь Копенкин узнал, что ему надо
    сказать.
     -- Думать тебе за пролетариат нечего, он сам при уме...
     -- Я тут с Сашей пойду, -- произнес Прокофий.
     -- С Сашей -- тогда иди думай, -- согласился Копенкин, -- я
    думал, ты один пойдешь.
     На улице было светло, среди пустыни неба над степной
    пустотой земли светила луна своим покинутым, задушевным светом,
    почти поющим от сна и тишины. Тот свет проникал в чевенгурскую
    кузницу через ветхие щели дверей, в которых еще была копоть,
    осевшая там в более трудолюбивые времена. В кузницу шли люди,
    -- Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех,
    высокий и огорченный, как пастух гонимых. Когда он поднимал
    голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его
    груди, будто освещенная легкая высота над ним сосала из него
    воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь туда. "Хорошо
    быть ангелом, -- думал Яков Титыч, -- если б они были. Человеку
    иногда скучно с одними людьми".
     Двери кузницы отворились, и туда вошли люди, многие же
    остались наружи.
     -- Саша, -- тихо сказал Прокофий Александру, -- у меня нет
    своего двора в деревне, я хочу остаться в Чевенгуре, и жить
    надо со всеми, иначе из партии исключат, ты поддержи меня
    сейчас. И тебе ведь жить негде, давай тут всех в одно покорное
    семейство сорганизуем, сделаем изо всего города один двор.
     Дванов видел, что Прокофий томится, и обещал ему помочь.
     -- Жен вези! -- закричали Прокофию многие прочие. -- Привел
    нас да бросил одних! Доставляй нам женщин сюда, аль мы
    н/е'люди! Нам одним тут жутко
     -- не живешь, а думаешь! Про товарищество говоришь, а женщина
    человеку кровный товарищ, чего ж ее в город не поселяешь?
     Прокофий поглядел на Дванова и начал говорить, что коммунизм
    есть забота не одного его, а всех существующих пролетариев;
    значит, пролетарии должны жить теперь своим умом, как то и было
    постановлено на последнем заседании Чевенгурского ревкома.
    Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме
    пролетариев, -- больше нечему быть.
     И Чепурный, стоявший вдалеке, вполне удовлетворился словами
    Прокофия, -- это была точная формулировка его личных чувств.
     -- Что нам ум? -- воскликнул один прочий. -- Мы хотим жить
    по желанию!
     -- Живите, пожалуйста, -- сразу согласился Чепурный. --
    Прокофий, езжай завтра женщин собирать!
     Прокофий досказал еще немного про коммунизм: что он все
    равно в конце концов полностью наступит и лучше заранее его
    организовать, чтоб не мучиться; женщины же, прибыв в Чевенгур,
    заведут многодворье вместо одного Чевенгура, где живет ныне
    одна сиротская семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая
    друг другу от неразлучности.
     -- Ты говоришь: коммунизм настанет в конце концов! -- с
    медленностью произнес Яков Титыч. -- Стало быть, на самом
    коротке -- где близко конец, там коротко! Стало быть, вся
    долгота жизни будет проходить без коммунизма, а зачем тогда нам
    хотеть его всем туловищем? Лучше жить на ошибке, раз она
    длинная, а правда короткая! Ты человека имей в виду!
     Лунное забвение простиралось от одинокого Чевенгура до самой
    глубокой вышины, и там ничего не было, оттого и лунный свет так
    тосковал в пустоте. Дванов смотрел туда, и ему хотелось закрыть
    сейчас глаза, чтобы открыть их завтра, когда встанет солнце и
    мир будет снова тесен и тепл.
     -- Пролетарская мысль! -- определил вдруг Чепурный слово
    Якова Титыча; Чепурный радовался, что пролетариат теперь сам
    думает головой и за него не надо ни думать, ни заботиться.
     -- Саша! -- растерянно сказал Прокофий, и все его стали
    слушать. -- Старик верно говорит! Ты помнишь -- мы с тобой
    побирались. Ты просил есть, и тебе не давали, а я не просил, я
    лгал и вымажживал и всегда ел соленое и курил папиросы.
     Прокофий было остановился от своей осторожности, но потом
    заметил, что прочие открыли рты от искреннего внимания, и не
    побоялся Чепурного сказать дальше:
     -- Отчего нам так хорошо, а неудобно? Оттого, как правильно
    высказался здесь один товарищ, -- оттого, что всякая правда
    должна быть немного и лишь в самом конце концов, а мы ее, весь
    коммунизм, сейчас устроили, и нам от нее не совсем приятно!
    Отчего у нас все правильно, буржуев нет, кругом солидарность и
    справедливость, а пролетариат тоскует и жениться захотел?
     Здесь Прокофий испугался развития мысли и замолчал. За него
    досказал Дванов:
     -- Ты хочешь посоветовать, чтоб товарищи пожертвовали
    правдой -- все равно она будет жить мало и в конце, -- а
    занялись бы другим счастьем, которое будет жить долго, до самой
    настоящей правды!
     -- Да ты это знаешь, -- грустно проговорил Прокофий и вдруг
    весь заволновался. -- Ты знаешь, как я любил свою семью и свой
    дом в нашей деревне! Из-за любви ко двору я тебя, как буржуя,
    выгнал помирать, а теперь я хочу здесь привыкнуть жить, хочу
    устроить для бедных, как для родных, и самому среди них
    успокоиться, -- и никак не могу...
     Гопнер слушал, но ничего не понимал; он спросил у Копенкина,
    но тот тоже не знал, чего здесь кому надо, кроме жен. "Вот
    видишь, -- сообразил Гопнер, -- когда люди не действуют -- у
    них является лишний ум, и он хуже дурости".
     -- Я тебе, Прош, пойду лошадь заправлю, -- пообещал
    Чепурный. -- Завтра ты на заре трогайся, пожалуйста,
    пролетариат любви захотел: значит, в Чевенгуре он хочет все
    стихии покорить, это отличное дело!
     Прочие разошлись ожидать жен -- теперь им недолго осталось,
    -- а Дванов и Прокофий вышли вместе за околицу. Над ними, как
    на том свете, бесплотно влеклась луна, уже наклонившаяся к
    своему заходу; ее существование было бесполезно -- от него не
    жили растения, под луною молча спал человек; свет солнца,
    озарявший издали ночную сестру земли, имел в себе мутное,
    горячее и живое вещество, но до луны этот свет доходил уже
    процеженным сквозь мертвую долготу пространства, -- все мутное
    и живое рассеивалось из него в пути, и оставался один истинный
    мертвый свет. Дванов и Прокофий ушли далеко, голоса их почти
    смолкли от дальности и оттого, что они говорили тихо. Копенкин
    видел ушедших, но смущался пойти за ними -- оба человека,
    показалось ему, говорили печально, и к ним стыдно сейчас
    подходить.
     Дорогу под ногами Дванова и Прокофия скрыл мирный бурьян,
    захвативший землю под Чевенгуром не от жадности, а от
    необходимости своей жизни; два человека шли разрозненно, по
    колеям некогда проезжего тракта: каждый из них хотел
    почувствовать другого, чтобы помочь своей неясной блуждающей
    жизни, но они отвыкли друг от друга -- им было неловко, и они
    не могли сразу говорить без стеснения. Прокофию было жалко
    отдавать Чевенгур в собственность жен, пролетариев и прочих --
    одной Клавдюше ему было ничего не жаль подарить, и он не знал
    почему. Он сомневался, нужно ли сейчас истратить, привести в
    ветхость и пагубность целый город и все имущество в нем -- лишь
    для того, чтобы когда-нибудь, в конце, на короткое время
    наступила убыточная правда; не лучше ли весь коммунизм и все
    счастье его держать в бережном запасе -- с тем чтобы изредка и
    по мере классовой надобности отпускать его массам частичными
    порциями, охраняя неиссякаемость имущества и счастья.
     -- Они будут довольны, -- говорил убежденно и почти радуясь
    Прокофий. -- Они привыкли к горю, им оно легко, дадим пока им
    мало, и они будут нас любить. Если же отдадим сразу все, как
    Чепурный, то они потом истратят все имущество и снова захотят,
    а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют. Они же не
    знают, сколько чего у революции, весь список города у одного
    меня. А Чепурный хочет, чтоб сразу ничего не осталось и
    наступил конец, лишь бы тот конец был коммунизмом. А мы до
    конца никогда не допустим, мы будем давать счастье помаленьку,
    и опять его накоплять, и нам хватит его навсегда. Ты скажи,
    Саш, это верно так надо?
     Дванов еще не знал, насколько это верно, но он хотел
    полностью почувствовать желания Прокофия, вообразить себя его
    телом и его жизнью, чтобы самому увидеть, почему по его будет
    верно. Дванов прикоснулся к Прокофию и сказал:
     -- Говори мне еще, я тоже хочу здесь жить.
     Прокофий оглядел светлую, но неживую степь и Чевенгур
    позади, где луна блестела в оконных стеклах, а за окнами спали
    одинокие прочие, и в каждом из них лежала жизнь, о которой
    теперь необходимо было заботиться, чтобы она не вышла из
    тесноты тела и не превратилась в постороннее действие. Но
    Дванов не знал, что хранится в каждом теле человека, а Прокофий
    знал почти точно, он сильно подозревал безмолвного человека.
     Дванов вспоминал многие деревни и города и многих людей в
    них, а Прокофий попутно памяти Александра указывал, что горе в
    русских деревнях -- это есть не м/у'ка, а обычай, что
    выделенный сын из отцовского двора больше уж никогда не
    является к отцу и не тоскует по нем, сын и отец были связаны
    нисколько не чувством, а имуществом; лишь редкая странная
    женщина не задушила нарочно хотя бы одного своего ребенка на
    своем веку, -- и не совсем от бедности, а для того, чтобы еще
    можно свободно жить и любиться со своим мужиком.
     -- Вот сам видишь, Саш, -- убедительно продолжал Прокофий,
    -- что от удовлетворения желаний они опять повторяются и даже
    нового чего-то хочется. И каждый гражданин поскорее хочет
    исполнить свои чувства, чтобы меньше чувствовать себя от
    мученья. Но так на них не наготовишься -- сегодня ему имущество
    давай, завтра жену, потом счастья круглые сутки, -- это и
    история не управится. Лучше будет уменьшать постепенно
    человека, а он притерпится: ему так и так все равно страдать.
     -- Что же ты хочешь сделать, Прош?
     -- А я хочу прочих организовать. Я уже заметил, где
    организация, там всегда думает не более одного человека, а
    остальные живут порожняком и вслед одному первому. Организация
    -- умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем
    хорошо, только одному первому плохо -- он думает. При
    организации можно много лишнего от человека отнять.
     -- Зачем это нужно, Прош? Ведь тебе будет трудно, ты будешь
    самым несчастным, тебе будет страшно жить одному и отдельно,
    выше всех. Пролетариат живет друг другом, а чем же ты будешь
    жить?
     Прокофий практически поглядел на Дванова: такой человек --
    напрасное существо, он не большевик, он побирушка с пустой
    сумкой, он сам -- прочий, лучше б с Яковом Титычем было
    говорить: тот знает, по крайней мере, что человек все
    перетерпит, если давать ему новые, неизвестные мучения, -- ему
    вовсе не больно: человек чувствует горе лишь по социальному
    обычаю, а не сам его внезапно выдумывает. Яков Титыч понял бы,
    что дело Прокофия вполне безопасное, а Дванов только излишне
    чувствует человека, но аккуратно измерить его не может.
     И голоса двоих людей смолкли вдалеке от Чевенгура, в
    громадной лунной степи; Копенкин долго ожидал Дванова на
    околице, но так и не дождался, слег от утомления в ближний
    бурьян и уснул.
     Проснулся он уже на заре от грохота телеги: все звуки от
    чевенгурской тишины превращались в гром и тревогу. Это Чепурный
    ехал искать Прокофия в степь на готовой подводе, чтоб тот
    выезжал за женщинами. Прокофий же был совсем недалеко, он давно
    возвращался с Двановым в город.
     -- Каких пригонять? -- спросил Прокофий у Чепурного и сел в
    повозку.
     -- Не особых! -- указал Чепурный. -- Женщин, пожалуйста, но
    знаешь: еле-еле, лишь бы в них разница от мужика была, -- без
    увлекательности, одну сырую стихию доставь!
     -- Понял, -- сказал Прокофий и тронул лошадь в отъезд.
     -- Сумеешь? -- спросил Чепурный.
     Прокофий обернулся своим умным надежным лицом.
     -- Диво какое! Кого хочешь пригоню, любых в одну массу
    сплочу, никто в одиночку скорбеть не останется.
     И Чепурный успокоился: теперь пролетариат будет утешен, но
    вдруг он кинулся вслед поехавшему Прокофию и попросил его,
    уцепившись в задок телеги:
     -- И мне, Прош, привези: чего-то прелести захотелось! Я
    забыл, что я тоже пролетарий! Клавдюши ведь не вижу!
     -- Она к тетке в волость пошла, -- сообщил Прокофий, -- я
    ее доставлю обратным концом.
     -- А я того не знал, -- произнес Чепурный и засунул в нос
    понюшку, чтобы чувствовать табак вместо горя разлуки с
    Клавдюшей.
     Федор Федорович Гопнер уже выспался и наблюдал с колокольни
    чевенгурского храма тот город и то окружающее место, где,
    говорят, наступило будущее время и был начисто сделан коммунизм
    -- оставалось лишь жить и находиться здесь. Когда-то, в
    молодости лет, Гопнер работал на ремонте магистрали
    англо-индийского телеграфа, и там тоже местность была похожа на
    чевенгурскую степь. Давно было то время, и ни за что оттуда
    нельзя догадаться, что Гопнер будет жить при коммунизме, в
    одном смелом городе, который, быть может, Гопнер и проходил,
    возвращаясь с англо-индийского телеграфа, но не запомнил на
    пути: это жалко, лучше б было уже с тех пор ему остановиться
    навсегда в Чевенгуре, хотя неизвестно: говорят только, что
    здесь хорошо живет простой человек, но Гопнер того пока не
    чувствует.
     Внизу шли Дванов и Копенкин, не зная, где им отдохнуть, и
    сели у ограды кладбища.
     -- Саш! -- крикнул сверху Гопнер. -- Здесь похоже на
    англо-индийский телеграф -- тоже далеко видно и чистое место!
     -- Англо-индийский? -- спросил Дванов и представил себе ту
    даль и таинственность, где он проходит.
     -- Он, Саш, висит на чугунных опорах, а на них марки, идет
    себе проволока через степи, горы и жаркие страны!
     У Дванова заболел живот, с ним всегда это повторялось, когда
    он думал о дальних, недостижимых краях, прозванных влекущими
    певучими именами -- Индия, Океания, Таити и острова Уединения,
    что стоят среди синего океана, опираясь на его коралловое дно.
     Яков Титыч тоже похаживал в то утро; на кладбище он являлся
    ежедневно, -- оно одно походило на дубраву, а Яков Титыч любил
    слушать скучный звук дерева, страдающего от ветра. Гопнеру Яков
    Титыч понравился: худой старый человек, на ушах кожа посинела
    от натяжения, то же самое, что у Гопнера.
     -- Тебе хорошо здесь или так себе? -- спросил Гопнер; он
    уже слез с колокольни и сидел у ограды в куче людей.
     -- Терпимо, -- сказал Яков Титыч.
     -- Ни в чем не нуждаешься?
     -- Так обхожусь.
     Наступал свежий солнечный день, долгий, как все дни в
    Чевенгуре; от такой долготы жизнь стала заметней, и Чепурный
    полагал, что революция выиграла время прочему человеку.
     -- Что же нам нынче делать? -- спросил всех Гопнер, и все
    немного забеспокоились, один Яков Титыч стоял покойно.
     -- Тут уняться нечем, -- сказал он, -- жди чего-нибудь.
     Яков Титыч отошел на поляну и лег против солнца
    отогреваться; последние ночи он спал в доме бывшего Зюзина,
    полюбив тот дом за то, что в нем жил одинокий таракан, и Яков
    Титыч кормил его кое-чем; таракан существовал безвестно, без
    всякой надежды, однако жил терпеливо и устойчиво, не проявляя
    мучений наружу, и за это Яков Титыч относился к нему бережно и
    даже втайне уподоблялся ему; но крыша и потолок в том доме
    обветшали и расстроились, сквозь них на тело Якова Титыча
    капала ночная роса, и он зяб от нее, но не мог переменить
    пристанища, сожалея таракана наравне с собой. Раньше Яков Титыч
    жил на голых местах, где не к чему было привыкнуть и
    привязаться, кроме такого же, как он, дорожного друга;
    привязываться же к живому предмету для Якова Титыча было
    необходимо, чтобы во внимании и снисхождении к нему найти свое
    терпение жить и чтобы из наблюдений узнавать, как надо жить
    легче и лучше; кроме того, в созерцании чужой жизни
    расточалась, из сочувствия, жизнь самого Якова Титыча, потому
    что ей некуда было деваться, он существовал в остатке и в
    излишке населения земли. В Чевенгуре прочие люди как явились,
    так потеряли товарищество друг к другу: они приобрели имущество
    и многочисленный домашний инвентарь, который они часто трогали
    своими руками и не знали, откуда это произошло -- ведь это
    слишком дорого стоит, чтобы можно было кому-либо подарить;
    прочие щупали вещи несмелыми руками, словно те вещи были
    омертвелой, пожертвованной жизнью их погибших отцов и их
    заблудившихся где-то в других степях братьев. Прибылые
    чевенгурцы строили некогда избы и рыли колодцы, но не здесь, а
    вдалеке отсюда -- на сибирских колонизационных землях, где
    когда-то прошел их круговой путь существования.
     В Чевенгуре Яков Титыч остался почти один, как после своего
    рождения, и, привыкнув ранее к людям, теперь имел таракана;
    живя ради него в худом доме, Яков Титыч просыпался по ночам от
    свежести капающей сквозь кровлю росы.
     Федор Федорович Гопнер заметил Якова Титыча изо всей массы
    прочих, он ему показался наиболее расстроенным человеком,
    живущим вдаль по одной инерции рождения; но расстройство Якова
    Титыча уже замертвело в нем, он его не чувствовал как
    неудобство состояния и жил, чтобы забыться кое-чем: до
    Чевенгура от ходил с людьми и выдумывал себе разные думы, что
    его отец и мать живы, и он тихо идет к ним, и когда дойдет --
    тогда уж будет ему хорошо; либо брал другую думу, что пешеход,
    идущий с ним рядом, есть его собственный человек и в нем
    находится все самое главное, пока недостающее в Якове Титыче,
    поэтому можно успокоиться и идти дальше с твердыми силами;
    нынче же Яков Титыч жил посредством таракана. А Гопнер как
    пришел в Чевенгур, так не знал, что ему делать, первые два дня
    он ходил и видел -- город сметен субботниками в одну кучу, но
    жизнь в нем находится в разложении на мелочи, и каждая мелочь
    не знает, с чем ей сцепиться, чтобы удержаться. Но сам Гопнер
    пока не мог изобрести, что к чему надо подогнать в Чевенгуре,
    дабы в нем заработала жизнь и прогресс, и тогда Гопнер спросил
    у Дванова:
     -- Саш, пора бы нам начинать налаживать.
     -- Чего налаживать? -- спросил Дванов.
     -- Как чего? А зачем тогда прибыли на место? Весь детальный
    коммунизм.
     Дванов не спеша постоял.
     -- Здесь, Федор Федорович, ведь не механизм лежит, здесь
    люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я
    раньше думал, что революция -- паровоз, а теперь вижу, нет.
     Гопнер захотел себе все это представить с точностью -- он
    почесал себе ушную раковину, где от отдыха уже пропала синева
    кожи, и представил, что поскольку нет паровоза, поскольку
    каждый человек должен иметь свою паровую машину жизни.
     -- Для чего ж это так? -- почти удивился Гопнер.
     -- Наверно, чтоб было сильнее, -- сказал в конце Дванов. --
    Иначе не стронешься.
     Синий лист дерева легко упал близ Дванова, по краям он уже
    пожелтел, он отжил, умер и возвращался в покой земли; кончалось
    позднее лето, наступала осень -- время густых рос и опустелых
    степных дорог. Дванов и Гопнер поглядели на небо -- оно им
    показалось более высоким, потому что уже лишалось смутной силы
    солнца, делавшей небо туманным и низким. Дванов почувствовал
    тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбивается и
    исчезает, а человек остается на одном месте со своей надеждой
    на будущее; и Дванов догадался, почему Чепурный и
    большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец
    истории, конец времени, время же идет только в природе, а в
    человеке стоит тоска.
     Мимо Дванова пробежал босой возбужденный прочий, за ним
    несся Кирей с небольшой собакой на руках, потому что она не
    поспевала за скоростью Кирея; немного позади бежало еще пятеро
    прочих, еще не знающих, куда они бегут, -- эти пятеро были
    людьми уже в годах, однако они стремились вперед со счастьем
    малолетства, и встречный ветер выдувал из их длинных слегшихся
    волос ночлежный сор и остья репьев. Сзади всех гулко проскакал
    на устоявшейся Пролетарской Силе Копенкин и махнул Дванову
    рукой на степь. По горизонту степи, как по горе, шел высокий
    дальний человек, все его туловище было окружено воздухом,
    только подошвы еле касались земной черты, и к нему неслись
    чевенгурские люди. Но человек шел, шел и начал скрываться по ту
    сторону видимости, а чевенгурцы промчались половину степи,
    потом начали возвращаться -- опять одни.
     Чепурный прибежал уже после, весь взволнованный и тревожный.
     -- Чего там, говори, пожалуйста! -- спрашивал он у грустно
    бредущих прочих.
     -- Там шел человек, -- рассказывали прочие. -- Мы думали,
    он к нам идет, а он скрылся.
     Чепурный же стоял и не видел надобности в одном далеком
    человеке, когда есть близко множество людей и товарищей. И он
    сказал о таком недоуменном положении подъехавшему Копенкину.
     -- А ты думаешь, я знаю! -- произнес Копенкин с высоты
    коня. -- Я им все время вслед кричал: граждане, товарищи,
    дураки, куда вы скачете -- остановись! А они бегут: наверно,
    как и я, интернационала захотели, -- что им один город на всей
    земле!
     Копенкин подождал, пока Чепурный подумает, и добавил:
     -- Я тоже скоро отбуду отсель. Человек куда-то пошел себе
    по степи, а ты тут сиди и существуй -- лишь бы твой коммунизм
    был, а его нет тут ни дьявола! Спроси у Саши, он тоже горюет.
     Здесь Чепурный уже ясно почувствовал, что пролетариат
    Чевенгура желает интернационала, то есть дальних, туземных и
    инородных людей, дабы объединиться с ними, чтобы вся земная
    разноцветная жизнь росла в одном кусте. В старое время через
    Чевенгур проходили цыгане и какие-то уроды и арапы, их бы можно
    привлечь в Чевенгур, если бы они показались где-либо, но теперь
    их совсем и давно не видно. Значит, после доставки женщин
    Прокофию придется поехать в южные рабские страны и оттуда
    переселить в Чевенгур угнетенных. А тем пролетариям, которые не
    смогут от слабости и старости дойти пешком до Чевенгура, тем
    послать помощь имуществом и даже отправить весь город чохом,
    если потребуется интернационалу, а самим можно жить в землянках


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ]

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур


Смотрите также по произведению "Чевенгур":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis