• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [21/27]

Скачать полное произведение

    скорби. При коммунизме он бы договорил музыку, она бы кончилась
    и он подошел ко мне. А то не договаривает -- стыдно человеку.
     Трудно было войти в Чевенгур и трудно выйти из него -- дома
    стояли без улиц, в разброде и тесноте, словно люди прижались
    друг к другу посредством жилищ, а в ущельях между домов пророс
    бурьян, которого не могли затоптать люди, потому что они были
    босые. Из бурьяна поднялись четыре головы человека и сказали
    Копенкину:
     -- Обожди немного.
     Это были Чепурный и с ним те, что находились близ умершего
    ребенка.
     -- Обожди, -- попросил Чепурный. -- Может, он без нас
    скорее оживет.
     Копенкин тоже присел в бурьян, музыка остановилась, и теперь
    было слышно, как бурчат ветры и потоки в животе Якова Титыча,
    отчего тот лишь вздыхал и терпел дальше.
     -- Отчего он умер? Ведь он после революции родился, --
    спросил Копенкин.
     -- Правда ведь, -- отчего ж он тогда умер, Прош? --
    удивляясь, переспросил Чепурный.
     Прокофий это знал.
     -- Все люди, товарищи, рождаются, проживают и кончаются от
    социальных условий, не иначе.
     Копенкин здесь встал на ноги -- ему все стало определенным.
    Чепурный тоже встал -- он еще не знал, в чем беда, но ему уже
    вперед было грустно и совестно.
     -- Стало быть, ребенок от твоего коммунизма помер? --
    строго спросил Копенкин. -- Ведь коммунизм у тебя социальное
    условие! Оттого его и нету. Ты мне теперь за все ответишь,
    капитальная душа! Ты целый город у революции на дороге взял...
    Пашинцев! -- крикнул Копенкин в окружающий Чевенгур.
     -- А! -- ответил Пашинцев из своего глухого места.
     -- Ты где?
     -- Вот он.
     -- Иди сюда наготове!
     -- Чего мне готовиться, я и так управлюсь.
     Чепурный стоял не боялся, он мучился совестью, что от
    коммунизма умер самый маленький ребенок в Чевенгуре, и не мог
    себе сформулировать оправдания.
     -- Прош, это верно? -- тихо спросил он.
     -- Правильно, товарищ Чепурный, -- ответил тот.
     -- Что же нам делать теперь? Значит, у нас капитализм? А
    может, ребенок уже прожил свою минуту? Куда ж коммунизм пропал,
    я же сам видел его, мы для него место опорожнили...
     -- Вам надо пройти ночами вплоть до буржуазии, --
    посоветовал Копенкин. -- И во время тьмы завоевать ее во сне.
     -- Там электрический ток горит, товарищ Копенкин, --
    равнодушно сказал знающий Прокофий. -- Буржуазия живет посменно
    -- день и ночь, ей некогда.
     Чепурный ушел к прохожей женщине -- узнавать, не оживал ли
    от социальных условий покойный мальчик. Мать положила мальчика
    в горнице на кровать, сама легла с ним, обняла его и заснула.
    Чепурный стоял над ними обоими и чувствовал свое сомнение --
    будить женщину или не надо: Прокофий однажды говорил Чепурному,
    что при наличии горя в груди надо либо спать, либо есть
    что-либо вкусное. В Чевенгуре ничего не было вкусного, и
    женщина выбрала себе для утешения сон.
     -- Спишь? -- тихо спросил женщину Чепурный. -- Хочешь, мы
    тебе найдем что-нибудь вкусное? Тут в погребах от буржуазии еда
    осталась.
     Женщина молча спала; ее мальчик привалился к ней, и рот его
    был открыт, будто ему заложило нос и он дышал ртом; Чепурный
    рассмотрел, что мальчик уже щербатый, -- он успел прожить и
    проесть свои молочные зубы, а постоянные теперь опоздал
    отпустить.
     -- Спишь? -- наклонился Чепурный. -- Чего же ты все спишь?
     -- Нет, -- открыла глаза прохожая женщина. -- Я легла, и
    мне задремалось.
     -- С горя или так?
     -- Так, -- без охоты и со сна говорила женщина; она держала
    свою правую руку под мальчиком и не глядела на него, потому что
    по привычке чувствовала его теплым и спящим. Затем нищенка
    приподнялась и покрыла свои оголенные ноги, в которых был запас
    полноты на случай рождения будущих детей. "Тоже ведь хорошая
    женщина, -- видел Чепурный, -- кто-нибудь по ней томился".
     Ребенок оставил руку матери и лежал, как павший в
    гражданской битве -- навзничь, с грустным лицом, отчего оно
    казалось пожилым и сознательным, и в бедной единственной
    рубашке своего класса, бредущего по земле в поисках даровой
    жизни. Мать знала, что ее ребенок перечувствовал смерть, и это
    его чувство смерти было мучительней ее горя и разлуки, --
    однако мальчик никому не жаловался и лежал один, терпеливый и
    смирный, готовый стынуть в могиле долгие зимы. Неизвестный
    человек стоял у их постели и ожидал чего-то для себя.
     -- Так и не вздохнул? Не может быть -- здесь тебе не
    прошлое время!
     -- Нет, -- ответила мать. -- Я его во сне видела, он был
    там жив, и мы шли с ним за руку по простому полю. Было тепло,
    мы сыты, я хочу взять его на руки, а он говорит: нет, мама, я
    ногами скорей дойду, давай с тобой думать, а то мы побирушки. А
    идти нам было некуда. Мы сели в ямку, и оба заплакали...
     -- Это ни к чему, -- утешил Чепурный. -- Мы бы твоему
    ребенку Чевенгур в наследство могли подарить, а он отказался и
    умер.
     -- Мы сидели и плакали в поле: зачем мы были живы, раз нам
    нельзя... А мальчик говорит мне: мама, я лучше сам умру, мне
    скучно ходить с тобой по длинной дороге: все, говорит, одно и
    то же да одно и то же. А я говорю ему: ну умри, может, и я
    тогда забудусь с тобой. Он прилег ко мне, закрыл глаза, а сам
    дышит, лежит живым и не может. Мама, говорит, я никак. Ну, не
    надо, раз не можешь, пойдем опять ходить потихоньку, может, и
    нам где остановка будет.
     -- Это он сейчас у тебя живым был? На этой койке?
     -- Тут. Он лежит у меня на коленях и дышит, а умереть не
    может.
     Чепурному полегчало.
     -- Как же он умрет в Чевенгуре, скажи пожалуйста? Здесь для
    него условие завоевано... Я так и знал, что он немного подышит,
    только ты вот спала напрасно.
     Мать посмотрела на Чепурного одинокими глазами.
     -- Чего-то тебе, мужик, другого надо: малый мой как помер,
    так и кончился.
     -- Ничего не надо, -- поскорее ответил Чепурный. -- Мне
    дорого, что он тебе хоть во сне живым приснился, -- значит, он
    в тебе и в Чевенгуре еще немного пожил...
     Женщина молчала от горя и своего размышления.
     -- Нет, -- сказала она, -- тебе не мой ребенок дорог, тебе
    твоя дума нужна! Ступай от меня ко двору, я привыкла одна
    оставаться; до утра еще долго мне с ним лежать, не трать мне
    время с ним!
     Чепурный ушел из дома нищенки, довольный тем, что мальчик
    хоть во сне, хоть в уме матери пожил остатком своей души, а не
    умер в Чевенгуре сразу и навеки.
     Значит, в Чевенгуре есть коммунизм и он действует отдельно
    от людей. Где же он тогда помещается? И Чепурный, покинувший
    семейство прохожей женщины, не мог ясно почувствовать или
    увидеть коммунизм в ночном Чевенгуре, хотя коммунизм
    существовал уже официально. "Но чем только люди живут
    неофициально? -- удивлялся Чепурный. -- Лежат в темноте с
    покойниками, и им хорошо! Напрасно".
     -- Ну, что? Ну, как? -- спросили Чепурного оставшиеся
    наружи товарищи.
     -- Во сне дышал, но зато сам хотел умереть, а когда в поле
    был, то не мог, -- ответил Чепурный.
     -- От этого он и умер, как прибыл в Чевенгур, -- понял
    Жеев. -- У нас ему стало свободно: что жизнь, что смерть.
     -- Вполне ясно, -- определил Прокофий. -- Если б он не
    умер, а сам одновременно желал скончаться, то разве это свобода
    строя?
     -- Да, скажи пожалуйста?! -- отметая все сомнения,
    вопросительно поддакнул Чепурный; сначала он не мог понять, что
    здесь подразумевается, но увидел общее удовлетворение событием
    с пришлым ребенком и тоже обрадовался. Один Копенкин не видел в
    этом просвета.
     -- Что ж баба та к вам не вышла, а с ребенком укрылась? --
    осудил всех чевенгурцев Копенкин. -- Значит, ей там лучше, чем
    внутри вашего коммунизма.
     Яков Титыч привык жить молча, переживая свои рассуждения в
    тишине чувства, но тоже мог сказать правильно, когда обижался,
    и действительно -- сказал:
     -- Оттого она и осталась со своим малым, что между ними
    одна кровь и один ваш коммунизм. А уйди она от мертвого -- и
    вам основы не будет.
     Копенкин начал уважать старика-прочего и еще больше утвердил
    его правильные слова.
     -- У вас в Чевенгуре весь коммунизм сейчас в темном месте
    -- близ бабы и мальчугана. Отчего во мне движется вперед
    коммунизм? Потому что у меня с Розой глубокое дело есть, --
    пускай она мертва на все сто процентов!
     Прокофий считал происшествие со смертью формальностью и
    рассказывал тем временем Жееву, сколько он знал женщин с
    высшим, низшим и со средним образованием -- отдельно по каждой
    группе. А Жеев слушал и завидовал: он знал сплошь неграмотных,
    некультурных и покорных женщин.
     -- Она очаровательна была! -- досказывал что-то Прокофий.
    -- В ней имелось особое искусство личности -- она была,
    понимаешь, женщиной, нисколько не бабой. Что-то, понимаешь,
    такое... вроде его...
     -- Наверно, вроде коммунизма, -- робко подсказал Жеев.
     -- Приблизительно. Мне было убыточно, а хотелось. Просила
    она у меня хлеба и материи -- год был кругом съеденный, -- а я
    вез немного в свое семейство -- отец, мать, братья у меня
    сидели в деревне, -- думаю, ну тебя -- мать меня родила, а ты
    уничтожишь. И доехал себе покойно до самого двора -- скучал по
    ней, зато добро привез и семейство накормил.
     -- Какое же у нее образование было? -- спросил Жеев.
     -- Самое высшее. Она мне документы показывала -- семь лет
    одну педагогию изучала, детей служащих в школах развивала.
     Копенкин расслышал, что кто-то гремит в степи на телеге:
    может быть, это едет Саша Дванов.
     -- Чепурный, -- обратился он. -- Когда Саша прибудет,
    Прошку -- прочь. Это гад с полным успехом.
     Чепурный согласился, как и раньше:
     -- Я тебе любого хорошего за лучшего отдам: бери,
    пожалуйста.
     Телега прогремела невдалеке мимо Чевенгура, не заехав в
    него: значит, жили где-то люди, кроме коммунизма, и даже ездили
    куда-то.
     Через час и самые неугомонные, самые бдительные чевенгурцы
    предались покою до нового свежего утра. Первым проснулся Кирей,
    спавший с пополудни прошлого дня, и он увидел, как выходила из
    Чевенгура женщина с тяжестью ребенка на руках. Кирей сам бы
    хотел выйти из Чевенгура, потому что ему скучно становилось
    жить без войны, лишь с одним завоеванием; раз войны не было,
    человек должен жить с родственниками, а родственники Кирея были
    далеко -- на Дальнем Востоке, на берегу Тихого океана, почти на
    конце земли, откуда начиналось небо, покрывавшее капитализм и
    коммунизм сплошным равнодушием. Кирей прошел дорогу от
    Владивостока до Петрограда пешком, очищая землю для Советской
    власти и ее идеи, и теперь дошел до Чевенгура и спал, пока не
    отдохнул и не заскучал. Ночами Кирей смотрел на небо и думал о
    нем как о Тихом океане, а о звездах -- как об огнях пароходов,
    плывущих на дальний запад, мимо его береговой родины. Яков
    Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их
    валенком и пел заунывные песни шершавым голосом -- песни он
    назначал для одного себя, замещая ими для своей души движение
    вдаль, но и для движения уже приготовил лапти -- одних песен
    для жизни было мало.
     Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты
    горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!
     Яков Титыч отказывался от своей старости -- он считал, что
    ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как половину жизни
    он проспал и проболел -- она не в счет, а в ущерб.
     -- Куда ж ты пойдешь, старик? -- спрашивал Кирей. -- Тут
    тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.
     -- Промежду пойду, выйду на дорогу -- и душа из меня вон
    выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь,
    туда она и пропадает назад.
     -- А в Чевенгуре ведь тоже приятно!
     -- Город порожний. Тут прохожему человеку покой; только
    здесь дома стоят без надобности, солнце горит без упора и
    человек живет безжалостно: кто пришел, кто ушел, скупости на
    людей нету, потому что имущество и еда дешевы.
     Кирей старика не слушал, он видел, что тот лжет:
     -- Чепурный людей уважает, а товарищей любит вполне.
     -- Он любит от лишнего чувства, а не по нужде: его дело
    летучее... Завтра надо сыматься.
     Кирей же совсем не знал, где ему лучшее место: здесь ли, в
    Чевенгуре, -- в покое и пустой свободе, или в далеком и более
    трудном другом городе.
     Следующие дни над Чевенгуром, как и с самого начала
    коммунизма, стояли сплошь солнечные, а ночами нарождалась новая
    луна. Ее никто не заметил и не учел, один Чепурный ей
    обрадовался, словно коммунизму и луна была необходима. Утром
    Чепурный купался, а днем сидел среди улицы на утерянном кем-то
    дереве и смотрел на людей и на город как на расцвет будущего,
    как на всеобщее вожделение и на освобождение себя от умственной
    власти, -- жаль, что Чепурный не мог выражаться.
     Вокруг Чевенгура и внутри него бродили пролетарии и прочие,
    отыскивая готовое пропитание в природе и в бывших усадьбах
    буржуев, и они его находили, потому что оставались живыми до
    сих пор. Иногда иной прочий подходил к Чепурному и спрашивал:
     -- Что нам делать?
     На что Чепурный лишь удивлялся:
     -- Чего ты у меня спрашиваешь? -- твой смысл должен из тебя
    самостоятельно исходить. У нас не царство, а коммунизм.
     Прочий стоял и думал, что же ему нужно делать.
     -- Из меня не исходит, -- говорил он, -- я уж надувался.
     -- А ты живи и накапливайся, -- советовал Чепурный, --
    тогда из тебя что-нибудь выйдет.
     -- Во мне никуда не денется, -- покорно обещал прочий. -- Я
    тебя спросил, отчего снаружи ничего нету: ты б нам заботу какую
    приказал!
     Другой прочий приходил интересоваться советской звездой:
    почему она теперь главный знак на человеке, а не крест и не
    кружок? Такого Чепурный отсылал за справкой к Прокофию, а тот
    объяснял, что красная звезда обозначает пять материков земли,
    соединенных в одно руководство и окрашенных кровью жизни.
    Прочий слушал, а потом шел опять к Чепурному -- за проверкой
    справки. Чепурный брал в руки звезду и сразу видел, что она --
    это человек, который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять
    другого человека, а вовсе не сухие материки. Прочий не знал,
    зачем человеку обниматься. И тогда Чепурный ясно говорил, что
    человек здесь не виноват, просто у него тело устроено для
    объятий, иначе руки и ноги некуда деть. "Крест -- тоже человек,
    -- вспоминал прочий, -- но отчего он на одной ноге, у человека
    же две?" Чепурный и про это догадывался: "Раньше люди одними
    руками хотели друг друга удержать, а потом не удержали -- и
    ноги расцепили и приготовили". Прочий этим довольствовался:
    "Так похоже", -- говорил он и уходил жить.
     Вечером пошел дождь, оттого что луна начала обмываться; от
    туч рано смерклось. Чепурный зашел в дом и лег в темноте
    отдохнуть и сосредоточиться. Попозже явился какой-то прочий и
    сказал Чепурному общее желание -- звонить песни на церковных
    колоколах: тот человек, у которого была одна гармоника на весь
    город, ушел вместе с ней неизвестно куда, а оставшиеся уже
    привыкли к музыке и не могут ждать. Чепурный ответил, что это
    дело музыкантов, а не его. Скоро над Чевенгуром запел церковный
    благовест; звук колоколов смягчался льющимся дождем и походил
    на человеческий голос, поющий без дыхания. Под благовест и
    дождь к Чепурному пришел еще один человек, уже неразличимый в
    тишине наступившей тьмы.
     -- Чего выдумал? -- спросил дремлющий Чепурный вошедшего.
     -- Кто тут коммунизм выдумал? -- спросил старый голос
    прибывшего человека. -- Покажи нам его на предмете.
     -- Ступай кликни Прокофия Дванова либо прочего человека, --
    коммунизм тебе все покажут!
     Человек вышел, а Чепурный заснул -- ему теперь хорошо
    спалось в Чевенгуре.
     -- Говорит, иди твоего Прошку найди, он все знает, --
    сказал человек своему товарищу, который ожидал его наружи, не
    скрывая головы от дождя.
     -- Пойдем искать, я его не видел двадцать лет, теперь он
    большой стал.
     Пожилой человек пошагал шагов десять и передумал:
     -- Лучше завтра, Саш, его найдем, давай сначала искать
    харчей и ночлега.
     -- Давай, товарищ Гопнер, -- сказал Саша.
     Но когда они начали искать харчей и ночлега, то ничего не
    нашли: их, оказывается, искать было не нужно. Александр Дванов
    и Гопнер находились в коммунизме и Чевенгуре, где все двери
    отперты, потому что дома пустые, и все люди были рады новым
    людям, потому что чевенгурцы, вместо имущества, могли
    приобретать лишь одних друзей.
     Звонарь заиграл на колоколах чевенгурской церкви пасхальную
    заутреню -- "Интернационала" он сыграть не мог, хотя и был по
    роду пролетарием, а звонарем
     -- лишь по одной из прошлых профессий. Дождь весь выпал, в
    воздухе настала тишина, и земля пахла скопившейся в ней,
    томительной жизнью. Колокольная музыка так же, как и воздух
    ночи, возбуждала чевенгурского человека отказаться от своего
    состояния и уйти вперед: и так как человек имел вместо
    имущества и идеалов лишь пустое тело, а впереди была одна
    революция, то и песня колоколов звала их к тревоге и желанию, а
    не к милости и миру. В Чевенгуре не было искусства, о чем уже
    тосковал однажды Чепурный, зато любой мелодический звук, даже
    направленный в вышину безответных звезд, свободно превращался в
    напоминание о революции, в совесть за свое и классовое
    несбывшееся торжество.
     Звонарь утомился и лег спать на полу колокольной звонницы.
    Но в Копенкине чувство могло задерживаться долго -- целыми
    годами; он ничего не мог передать из своих чувств другим людям,
    он мог тратить происходящую внутри себя жизнь только на тоску,
    утоляемую справедливыми делами. После колокольной музыки
    Копенкин не стал ожидать чего-то большего: он сел верхом на
    Пролетарскую Силу и занял Чевенгурский ревком, не встретя себе
    сопротивления. Ревком помещался в той же самой церкви, с
    которой звонили. Это было тем лучше. Копенкин дождался в церкви
    рассвета, а затем конфисковал все дела и бумаги ревкома; для
    этого он связал все делопроизводство в один багаж и на верхней
    бумаге написал: "Действие впредь приокоротить. Передать на
    чтение прибылым пролетарским людям. Копенкин".
     До полудня никто не являлся в ревком, а лошадь Копенкина
    ржала от жажды, но Копенкин, ради захвата Чевенгура, заставил
    ее страдать. В полдень в храм явился Прокофий, на паперти он
    вынул из-за пазухи портфель и пошел с ним через учреждение
    заниматься в алтарь. Копенкин стоял на амвоне и дожидался его.
     -- Прибыл? -- спросил он Прокофия. -- Останавливайся на
    месте, жди меня.
     Прокофий покорился, он знал, что в Чевенгуре отсутствует
    правильное государство и разумным элементам приходится жить в
    отсталом классе и лишь постепенно подминать его под свое
    начало.
     Копенкин изъял от Прокофия портфель и два дамских
    револьвера, а потом повел в притвор алтаря -- сажать под арест.
     -- Товарищ Копенкин, разве ты можешь делать революцию? --
    спросил Прокофий.
     -- Могу. Ты же видишь, я ее делаю.
     -- А ты платил членские взносы? Покажи мне твой партбилет!
     -- Не дам. Тебе была дана власть, а ты бедный народ
    коммунизмом не обеспечил. Ступай в алтарь, сиди -- ожидай.
     Лошадь Копенкина зарычала от жажды, и Прокофий отступил от
    Копенкина в притвор алтаря. Копенкин нашел в шкафу просвирни
    сосуд с кутьей, просунул ее Прокофию, чтоб он мог питаться, а
    затем запер арестованного крестом, продев его через дверные
    ручки.
     Прокофий смотрел на Копенкина через сквозные узоры двери и
    ничего не говорил.
     -- Там Саша приехал, по городу ходит и тебя ищет, -- сказал
    вдруг Прокофий.
     Копенкин почувствовал, что он от радости хочет есть, но
    усиленно сохранил спокойствие перед лицом врага.
     -- Если Саша приехал, то ты сейчас же выходи наружу: он сам
    знает, что с вами делать, -- теперь ты не страшен.
     Копенкин выдернул крест из дверных скоб, сел верхом на
    Пролетарскую Силу и сразу дал ход коню навскок -- через паперть
    и притвор в Чевенгур.
     Александр Дванов шел по улице и ничего еще не понимал --
    видел только, что в Чевенгуре хорошо. Солнце сияло над городом
    и степью, как единственный цвет среди бесплодного неба, и с
    раздраженным давлением перезревшей силы нагнетало в землю
    светлую жару своего цветения. Чепурный сопровождал Дванова,
    пытаясь ему объяснить коммунизм, и не мог. Заметив наконец
    солнце, он указал на него Дванову:
     -- Вон наша база горит и не сгорает.
     -- Где ваша база? -- посмотрел Дванов на него.
     -- Вонна. Мы людей не мучаем, мы от лишней силы солнца
    живем.
     -- Почему -- лишней?
     -- А потому, что если б она была не лишняя, солнце бы ее
    вниз не спускало
     -- и стало черным. А раз лишняя -- давай ее нам, а мы между
    собой жизнью займемся! Понял ты меня?
     -- Я хочу сам увидеть, -- сказал Дванов; он шел усталый и
    доверчивый, он хотел видеть Чевенгур не для того, чтобы его
    проверить, а для того, чтобы лучше почувствовать его сбывшееся
    местное братство.
     Революция прошла как день; в степях, в уездах, во всей
    русской глуши надолго стихла стрельба и постепенно заросли
    дороги армий, коней и всего русского большевистского
    пешеходства. Пространство равнин и страны лежало в пустоте, в
    тишине, испустившее дух, как скошенная нива, -- и позднее
    солнце одиноко томилось в дремлющей вышине над Чевенгуром.
    Никто уже не показывался в степи на боевом коне: иной был убит
    и труп его не был найден, а имя забыто, иной смирил коня и вел
    вперед бедноту в родной деревне, но уже не в степь, а в лучшее
    будущее. А если кто и показывался в степи, то к нему не
    приглядывались -- это был какой-нибудь безопасный и покойный
    человек, ехавший мимо по делам своих забот. Дойдя с Гопнером до
    Чевенгура, Дванов увидел, что в природе не было прежней
    тревоги, а в подорожных деревнях -- опасности и бедствия:
    революция миновала эти места, освободила поля под мирную тоску,
    а сама ушла неизвестно куда, словно скрылась во внутренней
    темноте человека, утомившись на своих пройденных путях. В мире
    было как вечером, и Дванов почувствовал, что и в нем наступает
    вечер, время зрелости, время счастья или сожаления. В такой же,
    свой вечер жизни отец Дванова навсегда скрылся в глубине озера
    Мутево, желая раньше времени увидеть будущее утро. Теперь
    начинался иной вечер -- быть может, уже был прожит тот день,
    утро которого хотел видеть рыбак Дванов, и сын его снова
    переживал вечер. Александр Дванов не слишком глубоко любил
    себя, чтобы добиваться для своей личной жизни коммунизма, но он
    шел вперед со всеми, потому что все шли и страшно было остаться
    одному, он хотел быть с людьми, потому что у него не было отца
    и своего семейства. Чепурного же, наоборот, коммунизм мучил,
    как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не
    вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным
    устройством коммунизма в Чевенгуре, -- так же, как рыбак Дванов
    не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее
    испытать красоту того света. Но отец был дорог Дванову не за
    свое любопытство и Чепурный понравился ему не за страсть к
    немедленному коммунизму -- отец был сам по себе необходим для
    Дванова, как первый утраченный друг, а Чепурный -- как
    безродный товарищ, которого без коммунизма люди не примут к
    себе. Дванов любил отца, Копенкина, Чепурного и многих прочих
    за то, что они все, подобно его отцу, погибнут от нетерпения
    жизни, а он останется один среди чужих.
     Дванов вспомнил старого, еле живущего Захара Павловича.
    "Саша, -- говорил, бывало, он, -- сделай что-нибудь на свете,
    видишь -- люди живут и погибают. Нам ведь надо чего-нибудь
    чуть-чуть".
     И Дванов решил дойти до Чевенгура, чтобы узнать в нем
    коммунизм и возвратиться к Захару Павловичу для помощи ему и
    другим еле живущим. Но коммунизма в Чевенгуре не было наружи,
    он, наверное, скрылся в людях, -- Дванов нигде его не видел, --
    в степи было безлюдно и одиноко, а близ домов изредка сидели
    сонные прочие. "Кончается моя молодость, -- думал Дванов, -- во
    мне тихо, и во всей истории проходит вечер". В той России, где
    жил и ходил Дванов, было пусто и утомленно: революция прошла,
    урожай ее собран, теперь люди молча едят созревшее зерно, чтобы
    коммунизм стал постоянной плотью тела.
     -- История грустна, потому что она время и знает, что ее
    забудут, -- сказал Дванов Чепурному.
     -- Это верно, -- удивился Чепурный. -- Как я сам не
    заметил! Поэтому вечером и птицы не поют -- одни сверчки: какая
    ж у них песня! Вот у нас тоже
     -- постоянно сверчки поют, а птиц мало, -- это у нас история
    кончилась! Скажи пожалуйста -- мы примет не знали!
     Копенкин настиг Дванова сзади; он загляделся на Сашу с
    жадностью своей дружбы к нему и забыл слезть с коня.
    Пролетарская Сила первая заржала на Дванова, тогда и Копенкин
    сошел на землю. Дванов стоял с угрюмым лицом -- он стыдился
    своего излишнего чувства к Копенкину и боялся его выразить и
    ошибиться.
     Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между
    товарищами, но его ободрил ржущий повеселевший конь.
     -- Саша, -- сказал Копенкин. -- Ты пришел теперь?.. Давай я
    тебя немного поцелую, чтоб поскорей не мучиться.
     Поцеловавшись с Двановым, Копенкин обернулся к лошади и стал
    тихо разговаривать с ней. Пролетарская Сила смотрела на
    Копенкина хитро и недоверчиво, она знала, что он говорит с ней
    не вовремя, и не верила ему.
     -- Не гляди на меня, ты видишь, я растрогался! -- тихо
    беседовал Копенкин. Но лошадь не сводила своего серьезного
    взора с Копенкина и молчала. -- Ты лошадь, а дура, -- сказал ей
    Копенкин. -- Ты пить хочешь, чего ж ты молчишь?
     Лошадь вздохнула. "Теперь я пропал, -- подумал Копенкин. --
    Эта гадина и то вздохнула от меня!"
     -- Саша, -- обратился Копенкин, -- сколько уж годов прошло,
    как скончалась товарищ Люксембург? Я сейчас стою и вспоминаю о
    ней -- давно она была жива.
     -- Давно, -- тихо произнес Дванов.
     Копенкин еле расслышал его голос и испуганно обернулся.
    Дванов молча плакал, не касаясь лица руками, а слезы его
    изредка капали на землю, -- отвернуться ему от Чепурного и
    Копенкина было некуда.
     -- Ведь это лошадь можно простить, -- упрекнул Чепурного
    Копенкин. -- А ты человек -- и уйти не можешь!
     Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время стоял
    виноватым человеком и хотел догадаться -- чем помочь этим двум
    людям. "Неужели коммунизма им мало, что они в нем горюют?" --
    опечаленно соображал Чепурный.
     -- Ты так и будешь стоять? -- спросил Копенкин. -- Я у тебя
    нынче ревком отобрал, а ты меня наблюдаешь!
     -- Бери его, -- с уважением ответил Чепурный. -- Я его сам
    хотел закрыть -- при таких людях на что нам власть!
     Федор Федорович Гопнер выспался, обошел весь Чевенгур и
    благодаря отсутствию улиц заблудился в уездном городе. Адреса
    предревкома Чепурного никто из населения не знал, зато знали,
    где он сейчас находится, -- и Гопнера довели до Чепурного и
    Дванова.
     -- Саша, -- сказал Гопнер, -- здесь я никакого ремесла не
    вижу, рабочему человеку нет смысла тут жить.
     Чепурный сначала огорчился и находился в недоумении, но
    потом вспомнил, чем должны люди жить в Чевенгуре, и постарался
    успокоить Гопнера:
     -- Тут, товарищ Гопнер, у всех одна профессия -- душа, а
    вместо ремесла мы назначили жизнь. Как скажешь, ничего так
    будет?
     -- Не то что ничего, а прямо гадко, -- сразу ответил
    Копенкин.
     -- Ничего-то ничего, -- сказал Гопнер. -- Только чем тогда
    люди друг около друга держатся -- неизвестно. Что ты, их
    слюнями склеиваешь иль одной диктатурой слепил?
     Чепурный, как честный человек, уже начал сомневаться в
    полноте коммунизма Чевенгура, хотя должен быть прав, потому что
    он делал все по своему уму и согласно коллективного чувства
    чевенгурцев.
     -- Не трожь глупого человека, -- сказал Гопнеру Копенкин.
    -- Он здесь славу вместо добра организовал. Тут ребенок от его
    общих условий скончался.
     -- Кто ж у тебя рабочий класс? -- спросил Гопнер.
     -- Над нами солнце горит, товарищ Гопнер, -- тихим голосом
    сообщил Чепурный. -- Раньше эксплуатация своей тенью его
    загораживала, а у нас нет, и солнце трудится.
     -- Так ты думаешь -- у тебя коммунизм завелся? -- снова
    спросил Гопнер.
     -- Кроме его ничего нет, товарищ Гопнер, -- грустно
    разъяснил Чепурный, усиленно думая, как бы не ошибиться.
     -- Пока не чую, -- сказал Гопнер.
     Дванов смотрел на Чепурного с таким сочувствием, что ощущал
    боль в своем теле во время грустных, напрягающихся ответов
    Чепурного. "Ему трудно и неизвестно, -- видел Дванов, -- но он
    идет куда нужно и как умеет".
     -- Мы же не знаем коммунизма, -- произнес Дванов, --
    поэтому мы его сразу увидеть здесь не сумеем. И не надо нам
    пытать товарища Чепурного, мы ничего не знаем лучше его.
     Народ гречишной каши себе сварить не может, крупы нигде
    нету... А я кузнецом был -- хочу кузницу подальше на шлях
    перенесть, буду работать на проезжих, может, на крупу
    заработаю.
     -- Поглуше в степь -- гречиха сама растет, рви и кушай, --
    посоветовал Чепурный.
     -- Покуда дойдешь да покуда нарвешь, есть еще больше
    захочешь, -- сомневался Яков Титыч, -- способней будет вещь по
    кузнечному сработать.
     -- Пускай к/узницу тащит, не отвлекай от дела человека, --
    сказал Гопнер, и Яков Титыч пошел меж домов в кузницу.
     В горне кузницы давно уже вырос лопух, а под лопухом лежало
    куриное яйцо, наверное, последняя курица спряталась от Кирея
    сюда, чтобы снестись, а последний петух где-нибудь умер в
    темноте сарая от мужской тоски.
     Солнце уже склонилось далеко за полдень, на земле запахло
    гарью, наступила та вечерняя тоска, когда каждому одинокому
    человеку хотелось идти к другу или просто в поле, чтобы думать

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание